Море мелких, грубо окантованных осколков стекол и скрежет металла замкнули аккуратно выстроенную последовательность, и все замерло. Один лишь момент подтвердил верное направление логической цепочки из ошибки, необратимости, слабости и силы.

Возможно ли было избежать такого исхода? Чтобы ответить на этот вопрос, надо попытаться ответить на целый ряд других.

Возможно предсказать то, что строится вне твоего ведома?

Возможно противостоять тому, что сильнее тебя в сотни раз и уже стоит перед твоим носом?

Возможно преодолеть силу момента – среагировать на удар, который одной вспышкой изливает всю свою силу и обрекает подчиниться ей?

Да и потом, важно ли было что-то уже момент спустя? Если решение и было рядом, то не рядом с этим местом и не с теми, для кого момент оказался решающим.

 

Он видел солнце впервые за несколько последних недель. Все-таки, просветы появлялись, пусть и редко. Свет был столь родным, естественным, будто бы никогда никуда не пропадал, и мир не менялся. Возможно, так и было, там, выше.

Меньше, чем через минуту, прошла туча и накрыла солнце, не дав ему дальше радовать человеческий глаз, словно бы подтвердив правоту и главенство сумрака. А когда туча прошла, просвет уже исчез. Полумрак восстановился. И человек опустил взгляд на холодный и чуть влажный асфальт.

Но это было вчера.

Верно, это было уже вчера, по ещё идущим механическим часам, которые не давали пониманию времени окончательно расплыться. Стрелки тонко, но четко отбивали секунды, громче и громче, пока очередной удар не стал громогласным, и не пронзил его мозг.

Он открыл глаза и увидел все ту же комнату. Свою комнату, в которой, казалось, все было обыденно, привычно, но одновременно что-то было не так. Объяснить это было трудно, поскольку вещи сами по себе не отвечали на вопросы и не могли дать понимание того, что с ними вдруг стряслось.

Он сел на кровати и осмотрелся. Да, все так же, как и вчера, когда он увидел солнце. Оно все еще светило, и оттого было ещё больнее осознавать, что к нему не пробраться. Он не знал, по какому принципу появляются просветы, да и большая их часть приходилась на серые зимние тучи, которые должны были нести снег, но и снега не было. Был лишь купол сверху, и всё.

Он попытался вспомнить, как его зовут, но сразу не получилось. Это было то же самое, что бывает с возрастом или другой информацией, кажущейся столь очевидной, что постоянно припоминать её смысла нет, но стоит без особого повода попытаться вспомнить – и ты теряешься в непонимании самого себя. Конечно, и свойственно это было не всем и не всегда, но вот он частенько забывал свое имя. Да и возраст тоже – эгоизм ему не грозил, он мог расплыться сознанием по сотням вещей вокруг, но забыть про себя. Иногда это помогало сосредотачиваться на делах, требующих особого внимания, но сейчас это было проявлением апатии и усталости от происходящего вокруг. Точнее – от того, что не происходило ровным счетом ничего. Даже воздух казался застывшим, хотя было не так уж холодно. Под куполом, вероятно, было теплее, чем снаружи, поскольку не было ни снега, ни дождя, ни солнца, но температура стабильно держалась в пределах осенней нормы. А с учетом того, что в этом городе привыкли видеть осень девять месяцев и двенадцати, воспринимать происходящее было несколько легче, чем каким-нибудь африканцам. Наверное. Он точно не знал, просто рассудок требовал занятия, хоть сколько-нибудь толкового, дабы не уйти в дебри безумия, и надо было обдумывать даже то, что не требовало внимания. Почему-то надо было. Хотя никто не мог сказать, будет ли вообще завтра.

Пашка.  Да, точно, Павел Минаев, вот так всё просто.

Никто точно не знал, что это был за купол, мало кто помнил теперь, когда именно он появился, но достоверно известно было, по последним сообщениям ныне почивающих СМИ, что он распространился по всему миру практически одновременно. Потом наступила тишина. Определенно, это было нечто нематериальное – не могли же некие деятели расстелить такой «ковер» над всей землей так быстро и так эффективно. Континенты, поверхность океанов, острова – все было накрыто этим куполом. Сам Пашка, конечно, не видел этого воочию, но окружение говорило само за себя – вокруг стояла тишина, не было электричества, связи, стояли все машины, заводы, город был погружен в тишину, и по улицам редко проходил десяток человек за день.

Он подошел к раковине, взял бутылочку с остатком «Плакса» и, залив содержимое в рот, начал неторопливо прополаскивать его. Он старался не смотреть в зеркало – было в нем в последнее время нечто отторгающее – оно казалось прямоугольной маской смерти для всего того кусочка мира, который попадал в его обзор, и смотреть на себя в этом ключе было неприятно. Но сплюнув «Плакс», Пашка все-таки взглянул на себя, буквально на пару секунд.

Что-то явно было не так. Впрочем, лицо было вполне обычным, слегка приправленным легкой светлой щетиной, без травм, без синяков – обычное лицо бодрствующего человека. Наверное, это и показалось странным – оно должно было быть заспанным, несвежим, помятым после длительных страстных объятий с подушкой. И усталость в чертах отпечаталась слишком явно, словно бы он прожил за последний месяц ещё половину от реально прожитых лет.

Чушь.

Он приказал себе не нести ахинею и умыл лицо – благо, коммунальщики, вопреки традициям, из последних сил качали холодную воду в квартиры. Затем вышел из ванны и пошел обратно в комнату. Будучи полностью одетым, он был вполне готов пойти и на улицу, дабы подышать пусть не самым свежим, но более приятным воздухом, нежели домашний, однако что-то потянуло его обратно. Он осмотрелся в комнате и попытался понять, что это. Не работающий по причине отсутствия электричества моноблок? Вряд ли. Кровать? Нет, он уже не хотел обратно в её объятья. Фотографии в рамках на полке? Возможно.

Сущий архаизм – в комнате молодого человека нынешнего времени бумажные фотографии в рамке. Можно ведь использовать электронные рамки, попросту смотреть фото с планшета, да и с обычного компьютера, но нет ведь – печатают и держат в доме бумажные фотографии. С другой стороны, бумажные книги, бумажные фотографии, бумажные деньги – все это осталось существовать, пусть многое потеряло смысл и ценность в эти дни и недели, но когда-нибудь это все могло пригодиться. Да и потом, он мог взять сейчас в руки рамку с фотографией, где он с друзьями искренне улыбается в кадр и увидеть себя другого, не несколько лет моложе и веселее, беззаботнее, без мыслей о том, что что-то может разрушить жизнь всех тех, кто тебе дорог и тебе самому, разумеется. Он мог увидеть мать и отца вместе с ним на старой фотографии, а ведь отца давно не было с ними. Пашка не хотел думать, почему и как так вышло. Дикая тоска отозвалась тяжестью в груди, и он поставил на место рамку с фото. Здесь больше нечего было ждать, нечего терять и приобретать, здесь царили тишина и предчувствие близкой смерти. А это чертовски пугало, отталкивало, заставляло бежать подальше от этих мест. Но бежать он не стал, а просто вышел из комнаты, дабы собраться, покинуть свою квартиру и навестить мать,  которая жила неподалеку.

Он поймал себя на мысли, что давно не ел, но на голода не было и намека. Впрочем, это было нормальным для последних дней – в былые времена после нескольких часов беготни в делах он отдал бы полмира за биг-мак с картошкой и кока-колой в забегаловке которую мать называла «грязной помойкой, производящей бутерброды из объедков и соплей». А сейчас апатия разума приводила к апатии желудка, апатии печени  и поджелудочной и фрустрации кишечника.

Ну и пусть. Давно не мешало похудеть. Захочу – обожрусь. Потом. Завтра.

 

Улица была безлюдна и выглядела все также мертвой. Не было избытков мусора, которые некому было бы убирать, не было бродячих животных, не было толп уличных бандитов и мародеров, которые предсказывали фильмы о глобальных катастрофах. Просто все спало, и лишь изредка можно было увидеть одинокую фигуру, медленно шагающую по одной ей известным делам вдоль прохладного проспекта. Сейчас Пашка был такой фигурой.

Времени было хоть отбавляй, и он глубоко задумался под глухой ритм своих же шагов по асфальту. Его иногда поражала мысль о том, что никто из власть имущих, силовых структур, МЧС – никто не предпринял никаких попыток наладить коммуникации, разрушить купол, объяснить людям, что происходит. Госслужбы просто испарились, и все пошло само по себе –  люди вокруг попрятались в дома, напоследок набрав продуктов, однако никто не мог запастись на всю жизнь. Когда-то это все должно было закончиться, и что тогда? Эта мысль породила у Пашки сильный перестук головной боли, но даже она не смогла отвлечь его.

Действительно, а где же власти сейчас? Где военные? Где вообще кто-либо, кто брал на себя ответственность за народ? И почему они…

– …ни хрена не делают, чтобы помочь нам. Вот-вот, – Пашка вздрогнул от голоса внезапно появившегося рядом прохожего – невысокого бородатого старика, столь типичной внешности, что его невозможно было бы ни по чему запомнить при необходимости.

– Я говорил вслух? – осведомился Пашка.

– Ну, как-то так, – задумчиво покивал старик. Затем принял игривое выражение лица и такую же манеру речи. – Ну вот подумай только – эти сверху, – он показал длинным пальцем вверх так выразительно, будто бы хотел продырявить нависший над городом купол, – политиканы, вояки – как все было гладко, и все было в их власти – так они че только ни делали, как только ни хапали, и как ни издевались над людьми на благо своего пуза. Но пришло что-то страшное, что-то выше их сил – и всё, испарились, уехали все, небось, в бомбоубежища, да и свиту с собой прихватили, чтобы было кому их бельишко стирать.

Слова старика звучали вроде бы рассудительно, но что-то было не так то ли в интонации, то ли в спонтанной жестикуляции, которой он сопровождал каждую фразу.

– Так, значит, Вы считаете, они там ныкаются, пока все не кончится? – осторожно спросил Пашка.

Лицо старика изобразило негодование, взгляд наполнился злобой.

– Я не считаю, я знаю. Я это видел. Я всех их видел. Я всё это видел! – старик повышал голос все сильнее, и, наконец, перешел на крик, чем заставил Пашку отскочить на пару шагов назад. – Я видел конец этого всего, и им всем пора! И нам всем пора! Это всё! Всё это ложь! Всё это Вавилон! Все рухнуло!

Пашка искренне пожалел, что вообще начал беседу с полоумным дедом и поспешил уйти от него, с быстрого шага переходя на бег.

–Мальчик! – голос деда прогрохотал в мозгу Пашки, и он замер, уже отбежав на пару десятков метров. – Ты не найдешь того, что ищешь. Уже все продано. Уже все проданы. Нас уже нет! Нас не будет теперь!

Пашка ощутил легкий озноб, мурашки по коже, которая показалось отделенной от остального тела, словно бы при мощной анестезии, и пошагал дальше, стараясь не оборачиваться на вроде бы оставшегося стоять на своем месте старика.

Что он хотел этим сказать? Кто это вообще такой? Что за хрень?

Мысли путались, образы старика, знакомых, матери слились в калейдоскоп в пашкиной голове, и в этом бардаке старик главенствовал – он явно начал кого-то напоминать, но вот кого – Пашка понять не мог. Возможно, он был чем-то похож а одного из его знакомых, может, даже был чьим-то родственником, но купол сделал многих неуравновешенных людей сущими неврастениками, и вопли старика были ничем иным, как результатом нервного срыва, а то и реального психического сдвига. Безумные люди часто оказывают сильное воздействие на нормальных – попытка здорового рассудка осознать нездоровую, абсурдную мотивацию чаще всего увенчиваются провалом, и разум начинает сопротивляться сам себе в попытках переработать то, что ему не по зубам с одновременным сопротивлением защитного механизма, который не позволяет абсурду затмить логику суждений. Но если защитный механизм разрушается, логика начинает отрабатываться в разных, совершенно невзаимосвязанных направлениях одновременно, и взаимосвязи логических концепций из разных потоков порождают чистейший абсурд. Так развивается шизофрения – слабость рассудка.

Вообще, любое безумие – есть проявление слабости, не зря шизофрению, при всем ее многообразии форм, называют попросту слабоумием, наряду со слабоумием старческим или младенческим. Психическое расстройство – есть результат слабости рассудка перед реальностью. Здоровый разум принимает информацию из реальности и, как бы она ни была тяжела для его понимания, как бы ни шокировала, он классифицирует факты, расставляет их по местам, находит ответы на вопросы. Разум слабый поддается удару извне и, когда справиться с грузом информации извне не удается, он ищет спасения, убежища в глубине сознания или подсознания – а там безумие только и ждет своего часа, чтобы одолеть рассудок.

Мысли о безумии вызвали у Пашки нечто среднее между страхом и ненавистью, и он отмахнулся от них, тем более что вход в подъезд дома, где жила мать, был уже в нескольких метрах перед ним. Здесь также мало что поменялось за последнее время. Грязная дверь, открытая настежь; давно сломанный домофон; исписанная умельцами с баллончиками лестничная клетка. В общем, все реквизиты старого, советской застройки дома, в котором в задачи ТСЖ входит собирание денег и вывешивание объявлений о якобы производимом ремонте всего на свете. Впрочем, доска объявлений была пуста от информации – на ней была только мешанина из обрывков старых объявлений, причем одни клочки висели на других так, словно бы их клеили целенаправленно, без текста, создавая бессмысленную картину для случайного прохожего.

Пашка с грустью взглянул в сторону открытой шахты лифта, которая была бесполезна уже не одну неделю. Он посмотрел в дверной проем вверх и увидел, что двери были открыты на каждом этаже, и мутный свет с лестничных клеток, проникающий через грязные окна, обозначал каждый из восьми оставшихся входов в лифт.

Путь на девятый этаж пешком не сильно утомил Пашку, поскольку все эти ступени были знакомы его ногам уже не один год. Он жил здесь когда-то, в другое время, да и в другом состоянии рассудка. Все было иначе, но теперь это уже было не важно. Мать в последнее время болела – то простуда, то затяжные головные боли, она мало говорила, много сидела, глядя в окно, в котором не было того просвета, который мог бы заставить её поверить в то, что ещё не все кончено. Наверное, Пашка и сам бы не поверил в это, если бы не солнце вчера – маленький кусочек естественного света, который привнес в его мутное, как вода в омуте, существование, толику надежды, без которой ждать завтрашнего дня смысла не было.

Он постучал в дверь, сначала едва не потянувшись по старой привычке к звонку – мать раньше не любила, когда стучались, этот звук её раздражал. Она любила трели птиц и перезвон колокольчиков в звонке, но сейчас все источники энергии были лишены своих функций – видимо, это было организовано ровно в те минуты, когда над миром навис купол. Они – эти сверху, выражаясь языком безумного старика, – отключили все приборы, агрегаты, связанные так или иначе с электричеством, последними остались в строю энергонезависимые блоки снабжения, но и те постепенно угасали – вода становилась все грязнее, напор ее все меньше, а тепла в батареях не предвиделось вовсе – все виды топлива стали из-за постоянно высокой влажности и ещё черт-те почему практически непригодны к использованию, бензин и соляра перестали воспламеняться или детонировать, тепло осталось только в людях.

Мать не открывала, а дверь оказалась не заперта, и Пашка вошел в квартиру с долей тревоги за то, что может его встретить. Но спустя пару секунд из кухни твердой походкой вышла мать. Три шага, которые она сделала навстречу ему, были даже слишком уверенными, совершенно не соответствовали её нормальной, привычной манере двигаться, а голос казался усталым сверх всякой меры.

– Ну что за стуки опять, господи! – мать сложила руки на груди, и Пашка отчетливо увидел на них недавние порезы неизвестного ему происхождения. – Может уже сделаешь звонок когда-нибудь?

– Боюсь тебя расстраивать, но если только механический, а он звенит ещё веселее, – Пашка сдержанно улыбнулся и попытался подойти к матери поближе, чтобы обнять её.

Мать, словно бы испугавшись его, отпрянула и встала, уперев руки в боки.

– Ты мне расскажи лучше, что теперь нам делать? Я так больше не могу жить. Почему мне никто не хочет помогать? Где твоя сестра, где твои друзья, которые вроде как с тобой скорешились до гроба и обещали если что помогать нам? А?

Мать начинала пугать Пашку, и он, обхватив себя руками, попытался спокойно объяснить ей все так, как мог, понимая, что её нервы уже ни к черту, и давить на психику дальше смысла нет.

– Мам, ну у всех есть дела, мы все пытаемся как-то выживать, все ждем новых просветов, а вдруг…

– Что вдруг? Что вдруг? – мать начала переходить на крик, и Пашка невольно вспомнил уже оравшего на него сегодня старика. По его коже, все также почти бесчувственной, снова прокатились мурашки. – Ты понимаешь, куда мы идем так? Ты помнишь, как мы жили? Кто теперь все исправит? Почему я не могу даже выйти из дома теперь? Да мне даже одеть нечего, господи…

Пашка в ужасе посмотрел на то, как мать безвольно махнула рукой и ушла в большую комнату, и длинными шагами последовал за ней.

– Мам, успокойся уже, я же говорю, я видел просветы в небе, может, все это скоро закончится, как любой катаклизм…

– Какие просветы? – мать уселась на диван, сгорбилась и начала покачиваться, глядя в одну точку на стене напротив. – Какие просветы? – её голос стал больше напоминать блеянье, чем человеческую речь. – Ты же знаешь, дело не в этом небе. И это не ураган и не дождик. И не какие-нибудь ежики на поле. Это же между нами все, это мы все сделали. Это мы им помогали всегда, а они теперь нас проклинают. Вот так вот.

Пашка пытался понять, о чем вообще говорит мать, что пытается донести до него этой вроде бы бессмысленной речью – она любила раньше говорить с улыбкой, шутливо, когда хотела преуменьшить чью-либо долю в каком-то деле называла деятеля «ежиком на поле» в честь ежика из её любимого пошлого анекдота про ежика, который бежит по полю и хохочет. Пашка увидел слезу, которая покатилась по щеке матери, и попытался её приобнять, надеясь, что все это пройдет, и она снова начнет с ним говорить как обычно.

Но как только он прикоснулся к ней, мать вскочила, рванула на себе домашний халат, надетый почему-то поверх свитера, и дико истошно завопила в манере, которая заставила Пашку отскочить с дивана прямо к двери из комнаты.

– Всё! Довольно! Мне больше ничего не надо! Всё кончено! Твари! Всё из-за вас! Из-за тебя! Слышишь?! Из-за тебя! Из-за тебя я не могу даже вынести мусор! А-а! – мать обхватила голову руками и начала трястись в конвульсиях на глазах у начинающего впадать в истерику от увиденного и услышанного Пашки. – Уйди отсюда! Будь проклят! Уходи! Ты мне не нужен! Ты никому не нужен! Ты достал всех! Отродье! Исчезни!

Пашке словно бы и нужны были именно эти слова, ему показалось, что именно такая их комбинация была чем-то вроде ключа, идеально заточенного под ригель личинки замка или недостающего кусочка мозаики, и теперь он резко ощутил пустоту внутри. Пустоту, которая могла означать свободу от этого месте, такую же, какую он ощутил выходя из своей квартиры. Он резко развернулся, быстро вышел из квартиры и сбежал по лестнице вниз, причем спуск, как ему показалось, занял не больше пары секунд – словно бы он упал прямо с девятого этажа на испещренный трещинами недоброкачественный асфальт рядом с домом.

Мать прогнала его не потому, что была злым человеком или действительно ненавидела. Просто она сошла с ума от этого всего, а что он мог сделать с безумной? Он и сам-то не всегда был уверен в своей нормальности и адекватности окружающим событиям. Возможно, сейчас сойти с ума было наиболее рациональным выходом из ситуации, но пока он не ощущал готовности стать таким же, как тот кажущийся теперь чертовски знакомым дедок или как мать, от которой он только что убежал, чтобы больше не возвращаться, по крайней мере, пока все это не кончится, если кончится когда-то.

Да ладно тебе, кончится все. Так или иначе. Или закончится купол, или иссякну я сам. Сдохну где-нибудь от голода или холода. Может, уже пора бы?

Он побрел по улице в случайном направлении, хотя спустя уже несколько шагов понял, что таким путем придет к большому перекрестку, где стоял достаточно крупный торговый центр. Вроде бы, «Континент». Он бывал там несколько раз, но, несмотря на разнообразие магазинов и «грязных помоек», ходил по этажам немного и, взяв необходимое, быстро уходил, дабы не ошиваться дальше в толще потребительского хаоса.

Он вдруг подумал – сильно ли отличались для него нынешние пустые улицы от тех, что были раньше? И ответ пришел сам собой – различий практически не было. Пустые люди, которых видишь, возможно, единственный раз в жизни, в миллионном облаке социума, значили, по большей части, столько же, сколько и пустой воздух вокруг. Если отбросить социальные предрассудки – нежелание выглядеть перед незнакомыми людьми так-то и так-то, приходит осознание того, что незнакомец напротив в метро вообще не может быть авторитетом и ориентиром в принятии тех или иных решений – как идти, как сидеть, как стоять и так далее. Общество указывает индивидууму незримые, неписанные правила поведения, затем прописывает их в законах, но в споре между двумя людьми на пустыре, где на десятки километров вокруг нет ни одной живой души, что первично? Закон? Мораль? Правила хорошего тона? Или, все-таки, желание выжить, ненависть, страх, сила, ловкость? А если ты видишь человека лишь раз в жизни, то лишь социум с его слабой, нищенской моралью может указывать на правила хорошего тона, которые диктуют необходимость показаться этаким хорошим, примерным гражданином «на всякий случай». Массы духовного дерьма в девяти из десяти таких «показательных» граждан зашкаливают на любых весах, но внешние приличия помогают индивидууму уверенно держаться в толпе, где большинство – таких же, как он, духовных инвалидов, потребителей различных жидких, твердых и духовных масс, и это позволяет фиксировать цену каждой человеческой жизни на общей планке. И это палка о двух концах. Она помогает выжить тем, кто пока не вырос достаточно, чтобы выделяться из толпы конструктивностью и силой разума, но в большей степени она помогает всевозможным отморозкам и ублюдкам – ворам, убийцам, алчным мошенникам – жить в свое удовольствие под личиной честного человека. Но все это привычно, обыденно.

И всего этого не было здесь и сейчас. Возможно, Пашка именно поэтому чувствовал себя более уверенно в этом мире, где каждая очередная минута обрушивала на голову ощущение безысходности, беспомощности, абсурдность происходящего. Словно бы это ощущение чистоты улиц стояло на второй чаше весов, балансируя с безумием и бардаком на первой.

Он не стал подходить к торговому центру, а предпочел взойти на виадук, который вел в продолжение проспекта к ближайшей станции метро. Он шел по холодному асфальту в летних кроссовках, но не ощущал холода в ногах, да и шлось удивительно легко – он практически бежал через виадук, едва успевая захватить взглядом гаражи, парковки магазинов подержанных автомобилей и опустевшие железнодорожные пути. Сойдя с виадука, он прошел через дворы и оказался у подземного перехода, на другой стороне которого стояла гордая архитектурная единица станции метро советской постройки. Затем, передумав идти по подземному переходу, перешел дорогу верхним путем, перепрыгнув через металлические заграждения – благо, риска быть сбитым не было и в помине.

Сам вид безлюдной станции, на которой никогда не было эскалаторов, и вход всегда был по обычной круговой лестнице, внушал Пашке ужас и восхищение одновременно. С одной стороны, реставрация зала так и не была закончена, и массивные колонны стояли, обернутые в доски и металлический крепеж, а посреди зала стояли заграждения, перекрывавшие пол-станции. Однако же безлюдный зал внушал уважение своими формами, задуманными в те времена, когда необходимо было в угоду комплексам показаться перед заграничными соседями. Впрочем, эстетика метро европейского с годами росла, а убогость метро российского только подтверждалась, и советские формы зачастую стали отдавать экономией и дефицитом, а пластиковые панели и вялая архитектура новых станций – дурным вкусом и массовыми откатами.

Пашка присел на твердо прикрепленную к полу массивную скамью и расслабился. Сейчас надо было понять, куда идти дальше, и он искренне желал, чтобы пришла какая-нибудь подсказка. Он вспомнил, что буквально на днях договаривался с приятелем – Саней Семеновым – встретиться, поговорить за жизнь, выпить и так далее. Но встреча так и не состоялась, а Саня пропал куда-то с концами, хотя они жили в одном районе. Сейчас настало самое время дать волю одолевавшему его беспокойству и поискать Семенова…

…вдруг он тоже с катушек съехал.

Пашка поднялся по лестнице в вестибюль и остолбенел от вида бродящей по залу Ольги – родной сестры, о которой и говорила его мать.

Ольга Минаева была как всегда хороша собой. Каблуки, юбка, блузка – все идеально сидело на ей фигуре, и Пашка был несколько поражен тому, почему сейчас она так одета – во-первых, было далеко не жарко, во-вторых, условия сидения под куполом подразумевали куда как более скромные и функциональные одеяния.

– Какими судьбами? – Пашка подошел к сестре, которую, судя по всему, совершенно не удивило его появление.

– Да вот, гуляла тут по району, заметила, как ты спускаешься, но решила подождать тут, – несмотря на элегантные одежды, Ольга была на вид усталой, слишком бледной, и голос её был слабым, хотя она и пыталась говорить ровно и изображать спокойное безразличие.

– Не чересчур ли легко оделась? Была у матери?

– Мать свихнулась. Она пропала, – Ольга уперла взгляд в пол. – А вообще, мы все устали, Пашь, очень устали. Ты, наверное, тоже. Так ведь нельзя жить.

– Я понимаю, – холодно ответил Пашка. – И никто ничего не может изменить.

– Я понимаю, – протянула в тон ему Ольга. – А толку-то? Ты куда сейчас?

– Да я вот решил до Санька дойти – проверить, живой ли. А ты…

– Ага, живой и ещё как. В область уехал, на последнем рабочем «жигуляторе» с местными гопниками. Недалеко от Разметелово.

– И давно?

– Да порядком уже, неделю как, если не больше.

– Я же с ним на днях говорил, он обещал, что будет в городе, и пересечемся по свободному времени.

– А у тебя есть занятое время? – усмехнулась Ольга. Эта усмешка напугала Пашку, и он вздрогнул. – Ладно, можешь двигать, времени мало. Очень мало.

– На что? – Пашка смотрел на сестру с надеждой, что ответ его успокоит, и что она ещё не в том же состоянии, что и мать.

– На все, Пашь, на все. Мы ведь так долго не протянем. Встретимся ещё, заходи, как вернешься, – она посмотрела куда-то в сторону и добавила, – если вернешься.

Он не стал больше ждать каких-то слов от Ольги и не стал добавлять что-либо. Обещать, что все будет хорошо – самое преступное, что можно себе представить. Худшее оправдание провала – благие намерения. Худшая помощь – беспочвенные обещания.

Он вышел из станции и стал планировать маршрут. В принципе, шансов достать сейчас механический транспорт он не видел – своего велосипеда не было, у знакомых – у кого украли, у кого постоянно заняты, поскольку больше ездить не на чем. Оставалось идти пешком кратчайшим путем – через город, через главную реку города, и по трассе, а там около десятка километров до точки назначения. Он прекрасно знал то место, куда мог поехать Саня – оставалось только поискать между двумя-тремя местами в поселке.

Пройти в центр было просто – все те же пустынные улицы, все те же знакомые маршруты. Он когда-то изучил все наиболее полезные пути по городу в пешем формате и теперь мог хоть с закрытыми глазами пройти насквозь весь город, причем срезать всяк, как можно. Единственным ограничением могли стать мосты, которые не появлялись, увы, там, где хотелось. Времени у него было все так же немеряно, а голод так и не проявился. И он мог идти часами, по улицам, проспектам, по огромному, как ему сейчас казалось, мосту через огромную реку. Течение было странным, неторопливым, густым, явно с круговоротом воды из-за нависавшего сверху купола было что-то не так. Он посмотрел вниз в воду, и страх падения, внезапно зародившийся в нем, оттолкнул его от края моста. Освещение не менялось, время его не интересовало, раз уж день и ночь не менялись местами, и он шел дальше. Следующую паузу он сделал на развязке Кольцевой Дороги, недалеко от которой стоял огромный торговый комплекс. И тот был мертв. Стоянки были усеяны уже никуда не спешащими автомобилями, в некоторых из них, возможно, сидели владельцы, которые могли ещё что-то перехватить в обесточенных магазинах и просто ждать чего-то вместо того, чтобы пойти пешком в город, или же, наоборот, в область – домой. Пашка усмехнулся, предположив такую картину и вдруг его поразила мысль, что он уже забыл, что такое дом. Он начал судорожно вспоминать. Вспоминать, как приходил домой из школы, как дома с аппетитом уничтожал фирменные блюда матери – мамы, красивой, всегда ухоженной, следящей за собой изо всех сил, лишь бы не потерять данную природой красоту; вспоминать, как после дождя или снега, заставших в пешей дороге, было здорово ввалиться домой, согреться, принять ванную и понимать, что весь этот уют и комфорт никуда не денется, что никто не выгонит и не станет лишать самого святого, что есть у тебя в жизни – ощущение уверенности, ощущение, что дом – все-таки крепость. Потом он вспомнил, как стал жить в своей квартире, и даже там, несмотря на холодок, который создавало отсутствие материнской заботы, которая, несмотря на возраст, приятна всегда, он ощущал себя в своем мире, в своем королевстве, где надежность стен и дверей гарантировала некую принципиально необходимую степень защищенности.

Как давно все это было, и как обрывочны все эти воспоминания – это его временами ужасало, но время действительно безжалостно к жизням, и их конечность – продукт это безжалостности. Все, что мы имеем, единожды превратится в прах, но вплоть до той поры не ценить это – страшнейшее преступление, поскольку жизнь не даст второго шанса ощутить все потерянное, и только единожды уход из неё сотрет все важное и неважное. И хотя бы только поэтому жизнь обладает принципиальной ценностью, впрочем, и задает её только сам её носитель, и никто не вправе отказать ему в возможности обесценить жизнь своими руками.

Пашка отряхнулся от нового потока суицидальных мыслей и пошел дальше.

Часы ходьбы начали утомлять его, но уставало даже не столько тело – больше уставал разум. Он не встретил на этом пути абсолютно никого, и его начало охватывать чувство абсолютного одиночества.

Может, мать была права. Может, всё это начинается и заканчивается в нас самих. Может, и неважно, что происходит от чьих-то рук, а важно то, что потом мы с этим делаем. Нас загнали сюда эти сверху, под колпак, а мы даже не можем сказать им свое слово, они нас не считают за людей… А люди ли они сами?

Он развлекал себя мыслями с предположениями на тем того, кто же это могли быть – инопланетяне, некие террористы, ещё какая-нибудь шваль. И все эти мысли порождали в нем дикий смех, он не удержался и рассмеялся от души, дав волю дремавшей в глубине сознания истерике. Смех оказался настолько сильным, что он не выдержал, остановился и сел прямо посреди дороги, на двойную сплошную линию разметки. Ему показалось даже, что это напоминает пафосные фотографии с обложек альбомов известных исполнителей или просто с фотосессий «крутых» фотографов, изображающих что-то там в качестве одной метафоры, что-то в качестве другой. Эти мысли заставили его заржать ещё громче, и тут он в ужасе замолк, услышав отголоски собственного смеха.

Показалось…

Он посерьезнел, поднялся с асфальта и пошел дальше. Он не срезал дорогу, поворот с трассы налево словно бы ждал прихода его одного, казался более светлым, чем остальной, погруженный в уже ставший привычным полумрак пейзаж.

В области тишина достигала предела совершенства. Если в городе скученность строений ещё создавала некий эффект плотности воздуха, и тишине было не так много места для властвования, то здесь, вне урбанистического ландшафта, все казалось более объемным, пустота вокруг уже не сжималась, она скорее приглашала в себя.

Вот они и приехали по её приглашению дожимать здесь остатки печени.

Найти место, где отдыхал Саня, оказалось ещё легче, чем предполагал Пашка. Заведение было одним в округе в таком формате, и здесь плотность народонаселения поразила Пашку сразу от двери. Порядка тридцати мужчин, парней и старичков занимали помещение бара-бильярда – кто-то сидел за столиками, кто-то у стойки, кто-то гонял изрядно поцарапанные шары на потрепанном сукне. Все были в той или иной мере пьяны – бутылки, стаканы, и даже бокалы не пустовали ни у кого.

Семенов сидел последним правого края за стойкой, рядом с ним почему-то пустовал высокий барный стул, и, оглянувшись, Пашка решил присесть, по крайней мере, пока не подойдет отошедший арендатор места.

– Уф, мать твою, – пьяным голосом протянул Саня. – Какие люди и без охраны. Здорово.

Пашка протянул руку в ответ на санин жест, обратив внимание на крайне вялое рукопожатие холодной руки Семенова – этот здоровый, в меру упитанный парень всегда отличался крайне теплым и жестким приветствием, а на пьяную голову мог и ладонь человеку сломать на радостях.

– И давно ты тут колобродишь? Почему меня не позвал?

– Я? – Семенов явно искренне удивился. – Я звал!

– «Ёжик, где ж ты был? Я звал-звал…» – со смехом откликнулся сосед по стойке – плотный мужик лет сорока.

Стойка дружно загоготала так, что у Пашки зазвенело в ушах с непривычки.

– Ну, ты не помнишь ни хера, а я звал – вот, говорю, поехали под Разметелово, баб возьмем, бухла литрами, а ты – подумаю, подумаю. А я додумался, – Саня рассмеялся, но этот смех, порождаемый его странно искривленным ртом, показался Пашке ужасным, пугающим и неестественным.

– И вы, значит, здесь тупо бухаете? А когда все закончится? – поинтересовался Пашка.

– А все уже закончилось, – отозвался с другого края стойки усатый худощавый старичок, лицо которого показалось Пашке чертовски знакомым. – Мы все свое сюда привезли, бар-то гикнулся, – толпа за стойкой снова загоготала.

– Именно, – покивал все тот же плотный сосед Пашки. – А вообще, уважаемый, что Вы, собственно, имеете против, – пьяный акцент мужика создавал иронический тон в его голосе, но Пашке было не очень весело. – Да, мы пьем тут, жрем, как свиньи, все, что горит, точнее – все, что осталось, ибо больше в округе не достать, а за руль тут никому нельзя. Тихо-тихо, – присмирил мужик изготовившуюся снова ржать компанию. – но ведь суть в чем – нам больше делать нечего. Нас тут бросили, сверху – этот черный гондон висит, а властям насрано – у нас люди уже пропадать начали в округе, бабы вены режут с горя, детей кормить нечем, особенно маленьких. Это ж только кажется – как мало человеку для счастья надо. А по факту – у нас уже самого нужного нет. И ладно мне – я три стакана за день влил – и ни голоду ни холоду, и копыта не откинул. А как насчет мальков? Как насчет баб? А мы тут, уважаемый, – он наклонился к Пашке и выдохнул ему перегаром прямо в лицо, – подыхаем. За что отдельное спасибо лично президенту, премьер-министру и министру, в сраку ему ракету, обороны, которые хер знает где, и которые жрут консервы и трахают своих пристяжных блядей, пока мы помираем с голодухи. Так что, не надо нас осуждать, выпей лучше с нами и не обижай людей.

– Нет, спасибо, позже, – Пашка ощутил, как тяжесть прошедшего дня навалилась на его плечи, и теперь уже он не был готовь так легко преодолеть её. – Лучше скажите, тут поспать где-нибудь можно?

– Да где угодно, – ухмыльнулся плотный мужик, – а вообще – тут наверху как бы гостиница была. Сейчас так-то все по домам, вот номера и свободны. Какой займешь – из того не выгонят. Добре це?

– Добре. Давай с утра поговорим, Санек, лады? – Пашка потрепал приятеля по плечу.

Саня немного нервно усмехнулся и уставился в стойку.

– А где тут утро, а где вечер? Везет тебе, если ты их ещё различаешь. Мне как-то по барабану. Спи спокойно.

– Никуда не уходи, – уже отойдя, добавил Пашка.

– Да куда мне теперь. Уже пришел, – ответил Семенов и отвернулся к стойке.

Пашка зашел в первый попавшийся номер и рухнул на показавшуюся ангельски мягкой пружинную кровать. Он оценивал все вокруг, делая скидку на странные обстоятельства, но все это было уже слишком. Если в городе все плетутся, выживая по инерции, то здесь они просто добивают себя алкоголем, причем, есть подозрения, что, в немалой части, паленым и самопальным. Что с этим делать? Он не знал. И именно сейчас не хотел знать. Он хотел уснуть хотя бы ненадолго, поскольку понимал, что ещё немного в реальности – и безумие начнет овладевать им в полной мере. Армии причин, следствий и связующих факторов уже стояли в готовности сцепиться и начать схватку, в которой проигравшим был бы в любом случае сам Павел Минаев, и радости от самого факта, что эта схватка не состоялась раньше, и в помине не было.

Он попытался уснуть раз, второй, третий, ворочался на кровати, но успеха это не принесло. Он не знал, сколько прошло времени, но вокруг все было также, и он все также не мог справиться с ощущением падения в бездну, которое  овладевало им всякий раз, когда он начинал впадать в приятную зыбкую дрему. Каждый раз чувство страха преодолевало желание уснуть, и в конечном итоге он, измученный этим однообразным процессом, напоминавшим серийные прыжки с «тарзанкой», медленно уселся на кровати и обхватил голову руками. Что-то не позволяло ему остановиться, словно бы он уже был рядом с решением какой-то головоломки, но понять, каким будет её результат и что конкретно от него требуется для решения, он не мог – в голове гулял ветер, и мысли, которые он компилировал весь день, расслаивались быстрее, чем он успевал за них ухватиться.

А если это оно?!

Он вскочил в ужасе с кровати – а что, если это и есть то, чего он так боялся? Безумие. Истинное, бесконтрольное безумие, характеризующееся тягой совершать бессмысленные поступки, поддаваться навязчивым идеям, считать себя не тем, кто ты есть на самом деле.

А важно ли это?

Важно ли то, что уже состоялось, и что состоится момент спустя?

Он плюнул в сторону с презрением к этой комнате, этому зданию, и даже к людям там, снаружи, и вышел на улицу, даже не оглянувшись на сидевших в баре, через который прошел. Он не хотел, чтобы кто-либо шел за ним, он уходил в ночь, в пустоту – несмотря на то, что ничего не менялось, ему показалось, что стало темнее, и в этом его воспаленный рассудок начал видеть предзнаменование чего-то важного. И он побежал.

Он побежал к трассе, к той самой развязке, рядом с которой у мертвого торгового центра могли ещё быть живые люди. К точке невозврата, после которой – и он понимал это – он не станет таким, как прежде. Он понимал, что решение подстроиться под обстоятельства и согласиться с безумием мира могло быть продиктовано ложно, продиктовано силой, которая ломала его и обнажала его истинную слабость, но…

…важно ли это?

Важно ли то, что уже состоялось, и что состоится момент спустя…

…и то, что ты не можешь исправить?

Он был уже в полукилометре от развязки, и понимание цели настигло его само собой. Прямо над развязкой, над дорогой, на которой в полумраке виднелись странные длинные точки, разверзлась огромная дыра в куполе, края которой вогнулись вовнутрь. Точки быстро исчезли, но дыра все также оставалась открытой, и Пашка побежал, что было сил, хотя ноги уже понемногу переставали его слушаться, и тело понемногу отказывало в повиновении по мелочам.

Он подбежал к краю образовавшегося просвета и оказался, к своему удивлению, на слое темной материи, напоминавшей толстый, сантиметров в десять, линолеум. Край материи стал подниматься, и он поднимался вместе с ним, к зимнему ночному небу, на котором виднелись звезды, луна и с которого падал легкий, практически невесомый снег.

Просвет затянулся, и Пашка оказался на ровной гладкой поверхности этой гибкой, но потрясающе прочной материи. Но он не смотрел вниз, под ноги- он смотрел только на небо. Он видел, как из его рта вырываются клубы дыма, но холод – настоящий, зимний холод – не беспокоил его, он просто смотрел на звезды и луну, и из глаз его понемногу начинали течь слезы, когда он пришел к мысли, что, возможно, это все он потеряет сейчас же, стоит этим сверху выкинуть его отсюда, ко всем тем, кто остался там, в сумеречном мире.

И тут он увидел их. Относительно недалеко, метрах в ста от него, появился стройный ряд из нескольких теней – подобных человеческим, но чем-то от них явно отличающихся. Ещё дальше позади них, прямо на темной материи лежали другие тени – и это точно были люди, но уже не те, какими они были внизу.

Пашка ощутил, как в мозгу кольнула чистая мысль – лишенная речевых параметров, акцентов, тона, чистая мысль, и эта мысль предназначалась не ему – эти тени, эти сверху обменивались информацией чистыми мыслями. Они болтали между собой, но Пашка прекрасно понимал, о чем они говорят.

Конечно, если они умеют переговариваться мыслями, их техника могла позволить построить такой каркас над всем миром. Только что мне-то теперь делать?

Он прислушался к мыслям, которые отражались в его голове, и его вновь посетил дикий ужас, как и тогда, когда мать начала орать на него не своим голосом.

Они вытягивают жизненные силы из людей. А тени – это отработанный материал, только тень от человека, без жизненных параметров, без самой материи, и тем более – без электрических сигналов мозга, без биения сердца, без сокращения мышц – пустышка, лишенная жизни.

И тени двигались к нему. Они ругались мыслями, и здесь он не мог понять, о чем идет речь, но и убегать в ужасе от них не хотел. Он, наконец, ощутил, как все страхи покидают его, и становится легче. Ноги окончательно стали ватными, но и это было неважно. Он стоял на месте и смотрел на приближающиеся тени. Он понимал, что это его конец, и та часть его рассудка, которая еще оценивала всю его жизнь, его родных, его дом, это небо над головой и миллионы звезд, которые он никогда больше не увидит, заставляла слезы литься из его глаз все сильнее, но это было не страшно. Ему становилось холоднее, но и это было неважно.

Разряд мысли ударил в его мозг.

Они стали выходить на поверхность. Ситуация выходит из-под контроля. Пора заканчивать. Нам они больше не интересны.

Что это значило? Пашка увидел, как тени отдаляются, и через какое-то мизерное время их вовсе не стало видно. Но материя под его ногами стала светлеть, и теперь он видел все с высоты, пожалуй, птичьего полета – дороги, здания, реки, озера – он перемещался вместе с вращающейся вокруг мира тонкой поверхностью купола. А внизу навстречу ему летело ярко-белое пламя, сметавшее все на своем пути. И когда материя стала совсем прозрачной, он ощутил, как начал падать вниз, и теперь огромная вспышка должна была поглотить и его заодно. Он почему-то отчетливо прокрутил в голове фразу «двадцать первое декабря две тысячи двенадцатого года». И тут же забыл её.

Он падал и понимал, что осталось несколько секунд  до момента, когда вспышка поглотит его. И там, внизу, оставались те, кого он любил, то, что ему было необходимо, но и это было уже не столь важно – ведь он уходил вместе с ними, и все самое теплое, что он мог им дать, все лучшее, чем он не успел помочь матери, сестре, другу, было обречено, как и он сам. Он понял, что момент наступил. Понял, что слезы на щеках стали горячими, как кипяток, и…

…проснулся в комнате с белоснежным потолком, казавшимся продолжением сияния. А рядом глухо и очень тихо слышался писк, напоминавший пение птиц, которые уже должны были сгореть вместе со всем миром.

 

«Итак, сегодня 22 декабря 2012 года, с вами новости… Сегодня, около 7 часов вечера, на Мурманском шоссе, недалеко от развязки КАД  произошла страшная авария – столкнулись внедорожник БМВ пятой модели и Фольксваген Гольф. По предварительным данным, водитель автомобиля БМВ – депутат Государственной Думы от партии «Сильная Объединенная Россия» Чуринов Владислав, находясь за рулем в состоянии сильного алкогольного опьянения и двигаясь со скоростью около ста пятидесяти километров в час, не справился с управлением и выехал на полосу встречного движения, где и столкнулся с Фольксвагеном, в результате чего тот перевернулся не менее двух раз. В результате аварии погибли пассажиры автомобиля Фольксваген – женщина – мать водителя, её дочь и предположительно друг водителя. Сам водитель чудом выжил и на данный момент находится в критическом состоянии в реанимации. Водитель автомобиля БМВ получил небольшие травмы и от госпитализации отказался».

 

 

 

 

07.11.2012