Удар.
Еще.
Ещё один.
Он не считал их, но каждый отражался от стен его сознания и с гулким эхом уходил дальше и глубже.
Разучившись сожалеть о принятых решениях, он считал моменты – те самые, которые поодиночке не дают шанса изменить что-либо. И теперь он мог смеяться над ними, ведь моментов стало множество, каждый гипотетически мог что-то изменить, но они бессильно падали, сломав крылья, при каждом очередном ударе.
Еще.
Еще.
Впрочем, момент имел силу. Тот, что он отпустил до принятия решения. И этот момент в благодарность окрылил его самого, и именно поэтому уже было неважно, что случится вот-вот, спустя какие-то жалкие секунды. Важнее было то, что он подчинил себе силу момента.
Он улыбнулся.
Была пустота…
Была свобода…
Сумерки пытались принести покой всем своим естеством, но он не мог его получить, хотя и хотел бы. Что-то напряженное было во всей этой картине – хмурое вечернее небо, огромное поле, полное жухлой, словно бы уставшей, как и он сам, травы. Где-то далеко горизонт расплывался и перемешивался с плотным лесом, которому не было ни конца, ни края.
Он обернулся и увидел их. Мать, Ольгу, Саню Семенова. Мать сидела на траве и плакала, закрыв лицо руками. Ольга с Саней стояли в стороне, с печальным, отягощенным видом, словно бы стараясь не смотреть никуда, тем более, на плачущую мать Минаеву.
Пашка встал и глубоко вздохнул. Он смотрел на мать, не отрывая глаз, но она не ощущала его пристального взгляда – она просто плакала, а Ольга и Саня просто молчали. Это, казалось, могло продолжаться бесконечно.
– Мам, ну что ты так? – Пашка присел рядом с матерью и попытался взять ее ладонь в свою.
– Пашенька, родной, – мать оторвала руки от лица, и Пашка почему-то ощутил жуткий страх перед ее лицом, хотя ничего особенного, незнакомого и ужасного, кроме сеток глубоких морщин и покрасневших заплаканных глаз в нем не было. – Что же на м теперь делать? Куда ты ушел?
Пашка ощутил сильную боль в груди, словно в нее вложили металлический шар и начали разогревать, пытаясь расплавить. Он не мог ничего сказать, потому что не понимал вопрос матери, но понимал, вместе с тем, что каждая ее неоднозначная реплика может нести смысл, который просто необходимо осознать, прежде чем что-либо отвечать.
– Зачем ты ушел? Нам теперь ничего не остается, кроме как ждать, – мать всхлипывала все громче, – господи, я так не хочу ждать тебя, но нам больше ничего не остается.
Пашка встал, ощутив, как от сидения на корточках стали отниматься ноги, и чувствительность в них стала возвращаться слишком медленно, если ее возвращение вообще было, а не казалось ему.
Мать зарыдала, встала и начала уходить. А Пашка стоял и старался теперь уже смотреть в сторону, боясь вновь увидеть ее глаза, полные горя и страданий. Саня и Ольга посмотрели на него, синхронно покивали и пошли за матерью. А он так и остался стоять на поляне. В полном одиночестве, не чувствуя тела, но ощущая вокруг и внутри, во всем мире одну сплошную боль.
Пробуждение было резким и болезненным, через чувство падения, которое больше других вызывало у него панический страх. Но страх уже изживал себя – с каждым днем переживать его приход становилось все легче, и это он считал личностным прогрессом.
Когда такие сны посещали его, он ощущал, насколько он измотан духовно – все худшее, что накопилось в его жизни, вставало перед его изможденным болью из сновидения рассудком во весь рост, единой стеной и всем своим содержанием сообщало, что двигаться дальше не то, что бессмысленно, а попросту невозможно. Но он не мог этому верить, иначе все оборвалось бы гораздо раньше.
Он слез с кровати на инвалидную коляску, что, стоило немало усилий, несмотря на технические ухищрения, и поехал на ней к санузлу. Туалет, душ – все как обычно, он не позволял себе расслабляться в плане гигиены, понимая, что с его нынешней подвижностью можно быстро и незаметно зарости грязью и превратиться в еще большее чудовище, чем то, каким он себя чаще всего видел. Он старался не смотреть в большое зеркало на стене, проезжая мимо него на коляске, чтобы не усугублять ощущение безысходности и горя, которые навеял очередной сон, один в один схожий с другими, приходившими через ночь, а иногда и чаще. Он догадывался, что все это лишь игра подсознания, наиболее очевидный ответ на вопросы, которые мучили его с того самого дня, когда ему рассказали все об аварии, о его состоянии, о состоянии матери, Ольги, Сани. Он не хотел оставаться в сознании, когда вся эта информация пришла в его воспаленный, еще не оправившийся от глубоких и заставлявших верить в себя видений об этих сверху, но бессилие неходячего инвалида не позволило ему наложить на себя руки. Возможно, это было к лучшему, возможно, наоборот, но когда уже спустя пару дней к нему стали пускать посетителей, повалили друзья, дальние родственники, знакомые, он потерялся в собственных мотивациях. Он не мог сказать людям, которые поддерживали его, как только могли, что ему не хочется жить, что в этом мире – в его варианте этого мира – осталось лишком мало после того, как эти сверху разрушили все до основания реализацией своих безнравственных планов. Он не мог отказаться от того мира, в котором он был еще жив, и мир понемногу затягивал его. Но очередной провал в свой, разрушенный мир он пережил уже когда лечащий врач консультировал его на тему его диагноза.
Когда палач опустил топор…
Так он это видел и ощущал.
– Итак, большая часть функцией Вашего организма восстановлена. Наиболее неприятна для нас непосредственно травма позвоночника.
Пашка ничего не говорил и даже не кивал в ответ на слова доктора. Он просто смотрел, словно бы сквозь него, и было очевидно, что доктора Евгения Мальцева это несколько смущает. Тем не менее, он достаточно спокойно продолжил.
– Собственно, Вам здорово повезло – такие травмы этих отделов позвоночника чаще всего заканчиваются гибелью, причем мгновенной. Можно считать большим чудом, что Вы при всем этом вышли из комы и восстанавливаетесь, и я искренне этому рад, но есть нюанс, – Мальцев немного замялся, сглотнул, дабы снять несколько возросшее внутренне напряжение. Он был готов сообщить молодому парню то, что даже не всякий старик был бы готов перенести. – Состояние Вашего позвоночного столба, скажем так, слишком нестабильно. Мы не имеем возможности, уже после всего, что сделано, провести продуктивную операцию или какое-либо имплантирование, чтобы восстановить раздробленный участок. Вопрос даже не в безопасности с точки зрения жизнеспособности организма – запаса прочности у Вас хоть отбавляй, спасибо вашей молодости. Вопрос скорее именно в эффективности какого ни было подхода – мы не можем связать опорно-двигательную систему с позвоночником так, чтобы восстановить функции ног, и я попросту не знаю, кто может это сделать в нашем конкретном случае. Обычно, при серьезных компрессионных травмах и переломах, мы советуем хорошие немецкие клиники – разумеется, обеспеченным пациентам, – но в Вашем случае я не вижу смысла даже пытаться снова оперировать поврежденный участок позвоночника. Если же мы залезем слишком глубоко в попытке реконструировать позвоночный столб, могут возникнуть проблемы и с прочими функциями, поэтому я…
Дальше Пашка не слушал Мальцева, этой информации ему было достаточно, чтобы понять суть сложившейся ситуации. Он ощутил, как вслед за ногами в бесчувственность уходит все тело, но это было только иллюзией. Где-то в глубине сознания маленький, тонкий лучик надежды, что лечение возможно, еще пытался осветить хоть какой-то небольшой участок пашкиной усталой души.
И Пашка не имел права гасить это лучик сразу – по крайней мере, на следующий день, весь остаток того провалявшись в постели, он это осознал и принял. Тем не менее, все прогнозы были негативными. Он слетал в Германию, в ту самую клинику, которую Мальцев, несмотря на однозначность своих прогнозов, указал, на обследование, и врачи только развели руками – шансы на восстановление посредством имплантации – один на два миллиона. Такая титаническая пропорция, опустившись в пашкин мозг, взорвалась там, закидав обломками надежд все те устремления, которые он смог восстановить из былой жизни за дни, когда не купался в потрясающе глубокой депрессии.
А люди вокруг оказывались даже лучше, чем он предполагал.
Предлагали материальную помощь, но он отказывался, как только мог – наследства, которое ему оставила мать и материальной поддержки, которую после аварии по личной договоренности выплачивал давно ушедший из семьи при странных обстоятельствах отец, а также своих скромных накоплений Пашке было достаточно для жизни.
Помогли найти занятие вроде надомного заработка – работы по сделке через хорошего знакомого. Занятость не только помогала Пашке оклематься от длительного периода полной пассивности, но и добавила кое-что к материальному благосостоянию.
Звонили и беспокоились за его самочувствие, даже когда он уже вел себя бодро и активно, насколько позволяли инвалидная коляска, костыли и опоры.
Но было кое-что, что поменяло восприятие многих вещей для самого Пашки, да и не только. Это ломало его относительное равновесие, достигнутое непомерным трудом и с помощью многих искренних доброжелателей. Это поджигало фитиль зарядов ярости, ненависти, бессильной злобы и, в то же время, подавляло ощущением угнетенности и беспомощности.
Пашку беспокоило даже не столько то, что он, молодой парень, вероятнее всего, остался инвалидом на всю оставшуюся жизнь из-за глупой, мимолетной аварии на трассе, и теперь все лучшее, что могло быть в его жизни, и все самое ценное, что было для него в людях, которые погибли в его машине, навсегда осталось погребенным под грудой покореженного металла на Мурманской трассе.
Его даже не столько волновало то, что он теперь ежедневно доезжал до туалета на коляске, а потом на опорах забирался на сиденье унитаза, и так должно было продолжаться до конца его дней.
Его не так сильно гнобило то, что люди тратят уйму своего времени на то, чтобы помогать ему – к нему приходила помогать по хозяйству девушка одного из друзей, а по вечерам часто посещали знакомые по былой работе, друзья со школьных и студенческих времен, знакомые по жизни.
И даже ситуация с его собственной девушкой, несмотря на свою гибельность, была не краем возможного – они очень мало общались, хотя она искренне старалась показать, что не хочет бросать его в таком состоянии. Она приезжала к Пашке, несколько раз гуляла с ним, не показывая смущения тем, что ведет инвалидную коляску, а не идет под ручку с молодым ухажером. За весь период с его приезда домой они всего раз занимались сексом, но даже это показывало ее нежелание бросать его, по крайней мере, сразу. Однако ему было прекрасно понятно, что надолго ее не хватит, и он крайне апатично относился к ее приездам. Он понимал, что удерживать ее дальше на жалости и проявлениях совести не следует, и иногда намекал на это, хотя и никогда не говорил прямо о том, что им нужно срочно расстаться, но она всегда акцентировала внимание на том, что любит его, и ни о какой жалости речи не идет. Одновременно с тем, приезды ее были все более редкими, а ему было до них все меньше дела.
Гораздо больше всего этого Пашку волновало другое, и, возможно, именно это делало его безразличным и бесчувственным ко многому – к девушке, к уродству собственного быта и ограниченности собственных возможностей.
«Итак, сегодня утром было вынесено решение по делу депутата Государственной Думы Владислава Чуринова. Напомним, в конце прошлого года с его участием произошло ДТП, в котором погибли трое человек, а один – Павел Минаев – остался инвалидом, тогда как сам господин Чуринов практически не пострадал. Суд вынес решение, взбудоражившее обществ, что лучше всего заметно по блогосфере, разразившейся массой скандальных статей от журналистов, которые первыми оказались в курсе дела. Итак, суд невиновным в совершении ДТП Владислава Чуринова, а подозрения об алкогольном опьянении, в котором находился господин Чуринов, опроверг, согласно данных проведенной в день ДТП независимой экспертизы. Причиной ДТП суд счел обстоятельства непреодолимой силы в виде погодных условий и дорожной ситуации, результатом которых стало появление на полосе встречного движения автомобиля Фольксваген Гольф, в котором и находились погибшие. Мы получили комментарии от господина Чуринова»
Чуринов смотрел прямо в объектив камеры и с явным самодовольством отвечал журналистам:
«Что касается второго участника ДТП, я искренне соболезную ему и его потере, если бы я допустил такую оплошность, уверяю, я сам предал бы себя правосудию как виновник, но все за нас решили обстоятельства. Надеюсь, суд будет благосклонен к господину Минаеву»
Пашка изначально не поверил всему, что происходило в суде. Но это все оказалось вполне реально, более того, спустя пару дней наиболее конъюнктурные СМИ принесли извинения Чуринову за подачу ложной, неподтвержденной информации о степени его вины в ДТП и о езде в пьяном виде. Занятным было то, что показания самого Пашки сильно в расчет не брались. Суд очевидно работал по заказу, и, несмотря на то, что Чуринов изначально показался этаким козлом отпущения, на который сорвались все, кто поносил правящую партию, и за которого никто не планировал вступаться, весь процесс расследования был грамотно, из-за сцены поставленным шоу, в котором не было вариаций на тему сюжета. Суд проявил индивидуальное снисхождение в случае Пашки, и итогом всех «за» и «против» было закрытие уголовного дела и признание ДТП несчастным случаем. Чуринов отправился отмечать «неожиданный» исход дела, а Пашка отметил это день по своему – его нашли в квартире – пьяного в рухлядь, лежащего на полу с разбросанными вокруг бутылками из-под вина и лужами спиртного на линолеуме. Алкогольное отравление его организм пережил удовлетворительно, и после промывки капельницей с физраствором и кое-каких инъекций его, подержав сутки в стационаре, благополучно отпустили домой под контроль хорошего друга.
Он на тот момент прекрасно понимал, что смерть от вина, несмотря на интоксикацию, ему не грозит, да он и не был готов уходить, тем более, так глупо. Он всего лишь хотел уйти от реальности – как в тот день, когда узнал все и понял, о чем были его болезненные грезы. И ушел – примерно на сутки. Вот только ответа на вопрос – «что делать дальше?» такой способ ухода в бессознательность так и не предложил. И ему оставалось, вроде как, только смириться и стараться зажить иной жизнью. И он старался, как мог – работа, общение с друзьями, отслеживание всего нового и занимательного через Интернет – все это помогало не уйти в себя, не зарыться снова в боль и туманные грезы об исчезновении пригодного для жизни мира. А уход в этом направлении мог означать только одно – гибель, сначала духовную, а потом и физическую. Все шло своим чередом, жизнь равномерно набирала хоть какие-то здоровые обороты, и лишь только регулярные болезненные сны терзали его в контраст к новому образу жизни, к тому настрою, который он старался поддерживать. Он старался убеждать себя, что сны – всего лишь видения, не имеющие никакого реального веса, и на них не следует обращать внимания, но сны, тем не менее, его не покидали.
А друзья все старались помочь ему не упасть духом, как могли. В очередные выходные они взяли его с собой в бильярдный клуб по случаю чьего-то там дня рождения. И в этой компании он совершенно не ощущал себя ущербным, они болтали, смеялись, пили вино и коньяк, шутили и, что самое главное – играли – все, включая Пашку, которому помогали удобнее устроиться за столом, когда он бил. И, несмотря на то, что игра шла без поддавков, каких можно было ожидать в адрес Пашки (по крайней мере, он сам частенько их ожидал – даже скорее выжидал со страхом, что опять ощутит свою прокаженность), он смог записать пару партий на свой счет, хотя и проиграл тоже две.
Вечер плавно перешел в ночь, а ночь постепенно шла к утру. Уставшие, но довольные, все собрались по домам, а Пашку в который раз собрался везти домой на своем старом, но добротном БМВ его старый приятель Семен Барков. Он был единственным, кто не пил, и поэтому смог заодно развезти тех парней, у которых попросту не оказалось денег на такси, тогда как основная компания разъехалась на двух машинах, ушедших на север и на юг города, соответственно, чтобы всем было удобнее добираться домой уже со своих районов.
Пашка был уже сильно пьян, и зарождающиеся мысли расплывались в его сознании, не доходя до своего совершенства. Он, безусловно, здорово расслабился на этот раз, но червоточина сомнений в правильности каждого шага не покидала его, как глубоко он ни старался ее загонять.
– Охерительная ночка, а? – добродушно улыбнулся Семен, не отрываясь от ночной дороги, когда они уже остались в машине наедине.
– Есть такое, – кротко кивнул Пашка, обдумал что-то и продолжил речь. – Особенно здорово смотрелся Мишаня, когда биту этой телке в ногу вбросил.
Семен расхохотался, вспомнив соответствующий инцидент.
– Не говори. Мог бы и снять ее, кстати, по такому случаю. Вот, мол, я Вас чуть не убил, засим позвольте угостить…
– Да ну, – Пашка пьяно хмыкнул. – Она же сука. Я тя уверяю. Чистейшей воды. Видно насквозь.
– Ну, это да, вполне может быть. Блин, меня моя точно распилит пополам, я еще ранней ночью обещал приехать. Решит, что бухаю опять, потому не сел за руль, а заснул в тачке, – Семен покачал головой.
– А, расслабься ты, – Пашка вяло махнул рукой. – Подумаешь, отрежет тебя яйца блендером.
Грубая шутка заставила их обоих расхохотаться, но Пашка вскоре помрачнел.
– Че загрузился-то? – поинтересовался Семен. – Скоро приедем уже.
– Да так, думаю иногда, – Пашка зачарованно смотрел через автомобильное стекло на огни над Кольцевой. – Если бы у того урода всех убили, об этом трубили бы и до сих пор. И пересажали бы всех, кого нашли.
Семен промолчал. Ему вообще не хотелось бы в такую ночь поднимать столь болезненную тему, в особенности неприятно было ощущать собственную беспомощность в вопросах, касавшихся той меры справедливости, которую Семен считал обязательной. Он мог говорить адекватные вещи, рассуждать логично и по существу, а по факту выходило вопреки этим рассуждениям, и те, кто платил, становились героями, а те, кто попадал под раздачу без нужных грошей в кармане, становились преступниками и отбросами; в лучшем случае – жертвами, как Пашка. Семен ощущал почти физическую боль от такой несправедливости, но был слишком глубоко в рядах обычных смертных, чтобы, будучи автомехаником, а не судьей и не политиком, изменить всерьез что-то большее, чем судьба самых близких людей.
– Знаешь, я ведь умом понимаю, что законы за тем, кто со счетом, а не за тем, кто с правдой, – Пашка шмыгнул носом. – Но иногда так хочется… Нет… Все это пустое…
Семен не выдержал.
– Не пустое, Пашь, далеко не пустое. Если б я знал, что поменять, что сделать, чтобы такого больше не случалось, я бы сделал – видит бог, сделал бы. Но я не знаю. А без этого ключа ни один замок не открыть – везде все опечатано для блатных.
– И все же, есть силы, которые… – Пашка запнулся. – Силы есть, которые не зависят от бабок и связей.
– Есть. Но они скоротечны. Сегодня ты применил силу, а завтра тебя уже нашли – и все встанет так, как заведено годами. У на сажают тех, кто от чурок свой дом защищают и стреляют в троих, которые убивают одного. А тех, кто убивает оптом, обеспечивают адвокатами, – Семен сжал руль крепче. – Я бы хотел что-то изменить, и не один я.
– Но это бессилие… – Пашка облизнул губы, – и это все… так тупо… я не знаю, кстати, тоже, – его речь начала становиться бессвязной – сказывалось сильное волнение. – А если что-то поменять. Попробовать. Хотя бы раз.
Семен внимательно посмотрел ему в лицо и отвернулся обратно, к неспешно движущемуся навстречу полотну дороги.
– Главное все продумать. И если здравый смысл не откажет, поймешь по итогу, что риск не оправдывает себя. Так со многими у нас было. А потом – суды, новости, обсуждения, а итог один – казенная квартира.
– Да. Наверное, – Пашка нервно усмехнулся. – Давно я не ездил на переднем. Все назад сажусь.
Семен улыбнулся. Через двадцать минут они уже были на месте. Семен вытащил из багажника удобно складывающуюся коляску, разложил и помог Пашке добраться до квартиры, дальше его участия не требовалось.
– Знаешь, если вдруг че удумаешь – расскажи мне. Главное – не делай глупостей. Договорились?
– Добре, – кивнул Пашка, и Семен ушел.
Сейчас Минаев услышал ровно то, что хотел услышать уже давно. Поддержка, понимание – они всегда были разными, но то, что он услышал от Семена, было сейчас самым важным в этом ключе.
В квартире было одиноко и темно, как обычно. Он проехал на коляске к окну и посмотрел сквозь высокое стекло на ночное небо, скромно посыпанное редкими и разрозненными в городском стиле звездами. Ему предлагали переехать в загородный дом семьи, в Ленобласть, чтобы легче было восстанавливаться после пережитого, но он категорически отказался. Он не мог там жить, поскольку боль, которую приносило теперь то место, боль ассоциаций с родными, с лучшими временами, которые рухнули за его спиной в декабре прошлого года, была больше любой другой, и ее объем мог добить его. Да и потом, он не представлял, как мог бы жить вдали от тех людей, которые приносили в его жизнь хоть какое-то разнообразие и не давали времени плакаться по себе самому.
Но наступало одиночество очередной ночи, и переход ко сну опять напоминал о возможности встречи с самым страшным, что преследовало его все это время. На этот раз страха было меньше – алкоголь сделал свое дело. И Пашка лег спать, решив, что, если встречи с этим повторяющимся раз за разом кошмаром не избежать, то пусть он пройдет быстрее.
Он проснулся поздним утром с ощущением удивительной свежести восприятия. Алкоголь, еще ночью предвещавший жуткое похмелье, всего лишь легонько напоминал о себе тонким, глубоко запрятанным перестуком слабой головной боли.
Пашка приподнялся и сел на кровати. Он понял, откуда пришло ощущение свежести – ему ничего ровным счетом не снилось. Он просто спал – мирно и спокойно – без тревог и опасений. Вернувшиеся из ночи мысли казались далекими и до безобразия безумными.
Выходной день обещал быть теплым, и Пашка, приняв традиционный сидячий душ, решил, пока готовилось кофе и подогревался завтрак из полуфабрикатов, вопреки привычкам, посмотреть свежие новости по цифровому ТВ. Плазменный телевизор пылился, бывало, неделями, когда в качестве источника информации его хозяин использовал только компьютер. Теперь настал его черед.
Начавшиеся спустя минут двадцать новости были, как всегда, сумбурным набором вполне типичных сухих фактов. Очередного мелкого чиновника взяли за взятку. В очередном регионе страны обнаружилась дикая разруха, и президент дал указания разобраться – это была почти страничка юмора, если бы сами основные факты не удручали своей упадочностью.
«Самолет рейсом Санкт-Петербург – Архангельск разбился после получаса полета… По предварительным данным, выжил только первый пилот, он в критическом состоянии направлен в больницу…Как сообщили эксперты…»
Эксперты в этой стране любили что-то сообщать, любили демонстрировать авторитет. Эксперты написали заключения, по которым Чуринов оказался ни в чем не виновным, хотя Пашка достаточно отчетливо вспомнил, выйдя из комы, что предшествовало моменту столкновения и жуткому ассиметричному удару, после которого его «фольксваген» перевернуло, причем, вероятно, не раз – сам Пашка потерял сознание после первого переворота, то ли от болевого шока, то ли непосредственно от повреждения позвоночника. Эксперты помогали виновным становиться либо невменяемыми, либо и вовсе не причинившими никому никакого вреда. Эксперты выписывали справки об экстремистском содержании, на основании которых людей, всего лишь высказавшихся разумно, но против некоего общепринятого, навязанного обществу суждения, сажали в тюрьмы на вполне реальные сроки, тогда как виновным в убийствах и воровстве (что зачастую было равнозначно) политикам и бизнесменам крупной руки, а также их подручным, родственникам, любовницам и прочим «особо важным персонам» выписывали символические штрафы, либо грозили пальчиком и давали условный срок.
Пашка представил себе масштабы той катастрофы, представил людей, которые оплакивают своих родных и близких, представил разрушенные жизни тех, кто не сможет жить без своих любимых, и кофе перестал лезть в горло. Он отставил чашку и оперся подбородком на твердо сжатый кулак. Он четко осознал, что случайностей не бывает, что за каждым таким «несчастным случаем», как и за ДТП, после которого он стал прикован к коляске, стоит четкая последовательность событий, мотиваций, а пост-фактум такого события – расстановка фигур на поле, короткая игра в поддавки, затем – шах и мат. Возможно, только шах – если жертва сразу предастся отчаянию.
Но он устал быть жертвой. Он отложил недоеденную лазанью и недопитый кофе, выключил звук телевизора и подобрался к ноутбуку. Включив его, он быстро зашел в Интернет и нашел новость о крушении авиалайнера. Оставив для этой новости закладку на панели в браузере, он начал третировать поисковик запросами уже на другие темы. Он искал все, что было связано с его трагедией. И с Чуриновым. Когда-то, только вернувшись домой, он решил почитать, что писали в те дни, когда он был в коме, о сложившейся ситуации, и на тот момент социальные сети, блогосфера и видеохостинги пестрели гневными постами, комментариями к видео, спорами на тему вины депутата и ответственности за произошедшее. Затем пыл блоггеров и форумчан поубавился, а после унизительного акта капитуляции СМИ перед Чуриновым и последнего интернет-дебоша уже конкретно на эту тему, новость стала быстро забываться и ушла, наконец, в архивы. Теперь Пашка решил поднять эту, общедоступную информацию, а уже после, создав определенную картину, пойти глубже. Как – он пока не придумал, да и конечную цель ему пока было не найти. Это было лишь начало.
Шли дни, и он все глубже уходил в эту работу. Кошмары снова стали его преследовать, и теперь он уже не старался забывать о них. Легкое успокаивающее, которое ему прописали еще при адаптации и которым он баловался, когда становилось совсем невмоготу дышать от наполнявшей боли, он решил попросту выкинуть, слив в унитаз. Они уже не боялся боли, которая снова набирала обороты, каждый раз, когда память возвращала его в дни болезненных ответов на бесполезные вопросы. Он научился плавать в этом море горести, и каждый день приносил еще долю осознания того, что ему следовало делать и в каком направлении вести работу. Каждый день он занимался работой за деньги и работой для души, понемногу отдалившись во всем этом от тех, кто регулярно названивал ему и интересовался делами – искренне или же из странного, но понятного официоза. Его девушка – Оксана – оставила длинное сообщение на голосовой почте мобильника, не дозвонившись – она пыталась не выйти из себя, проговаривая этот текст, но выходило не очень. Она упрекала его в том, что он окончательно позабыл про нее, но, в то же время, говорила, что понимает, как ему трудно, и что ей никак не решить, какой путь правилен для нее самой.
«Ни черта ты не понимаешь и не сможешь понять, я уже слишком далеко. Иди своей дорогой. И будь счастлива. Jedem das Seine. Не обижайся»
Он просто написал ей это в социальной сети, и на этом любая связь с ней была исключена. Он не хотел более терзать ее и продолжать привносить в ее жизнь муки сомнений и угрызений совести. Это было одним из шагом к своего рода самосовершенствованию для него самого, и он пометил это как очередную ступень в подъеме, вершина которого была пока слишком затуманена.
Он начал наблюдение. Это было наиболее опасно, с точки зрения практических перспектив оказаться в неподходящее время в неподходящем месте, однако мало кто интересовался инвалидом в коляске, пусть и молодым, в относительно людных местах. Он вызывал взгляды сожаления, мысли о нищих, которые просят подаяние и отдают большую часть «заработка» заправляющим в городе цыганам, но не более того. Он находил правильные подходы, изучал всю доступную информацию, приобретал кое-что необходимое и строил планы – снова и снова рисовал уже черновики планов действий. Главной помехой этому процессу было то, что он все также не был уверен в окончательной цели своих действий, как не был уверен, что этими действиями можно достичь вообще чего-либо.
Незаметно подошел его день рождения. Он решил принять у себя гостей, организовал к вечеру доставку закусок, алкоголя, горячих блюд и, предварительн6о обзвонив, радушно принял около тридцати человек в загородном доме, в который раньше попросту боялся приезжать. Предварительно заехав туда втайне от всех, он обозначил для себя достижение еще одной ступени – он поборол страх присутствия там, где память издевательски преподносила сознанию самые теплые и приятные моменты, вызывавшие ломоту в груди. Он понял, что внутри него с каждым днем и с каждым очередным навязчивым сном что-то надламывается, но предпочитал считать это переломом в сторону силы, а не слабости.
Подарки и поздравления остались позади, и сейчас Пашка смог, наконец, оставить гостей общаться под ритмичный гудеж из мощных колонок аудиоцентра и выехать на маленькую летнюю площадку с бокалом красного полусухого, чтобы поговорить, наконец, с Семеном, как они и договорились полчаса назад.
Семен сидел в шезлонге и задумчиво смотрел на звезды, периодически потягивая шампанское из высокого массивного фужера. Он даже вздрогнул, когда подъехал Пашка на своем кресле и негромко кашлянул.
– Ну ты зарядил, конечно. Даже не ожидал, что это все удастся, если честно.
– А что так? – ухмыльнулся Пашка.
– Да ты в последнее время ни с кем особо не контачил. Я уж подумал. Что что-то не так.
– Да много че не так, – Пашка сделал глоток. – В общем-то, по этому поводу я и хотел с тобой поговорить.
Семен ожидал именно этой темы, но волнение все равно заставило его нервно забарабанить пальцами по шезлонгу.
– Ну, рассказывай, что ты там придумал.
– Ну, если по-простому, то ничего особенного. В двух словах звучит даже слишком просто, практически по-детски.
– Но цель явно не детская?
– Возможно, и цель детская. Не детским ведь считается то, что связано с хорошими деньгами, властью и сексом.
– Что зачастую приходит в одном пакете, – покивал Семен. – Значит, ни с чем из этого оно не связано.
– Ну, с первым и вторым посредственно, но связано, – Пашка отхлебнул еще вина и принял более серьезный и напряженный вид. – Сем, мне нужна помощь. Чисто техническая. Я знаю, что ты можешь обо всем этом подумать. Более того, я знаю, что это все безрассудно, но иначе никак.
Семен хотел было начать читать длинную лекцию на тему того, куда стоит соваться, а куда нет, но осекся.
– И ты уверен, что оно того стоит? Уверен, что ты сможешь добиться успеха?
– Не знаю. Вероятностей множество, как и всегда.
– Хорошо. Знаешь, пока ты не рассказал подробностей, услышь вот что, – Семен снова нервно облизнул губы. – Я готов тебе помочь всем, чем смогу. Я тебя могу понять во многом. Но главное – ты сам, твоя жизнь, то, что ты можешь еще сделать в дальнейшем, это важно, с учетом того, сколько у тебя силы воли и воли к жизни в принципе. Если это окажется под угрозой, то грош всему этому цена.
– Может, ты и прав, – кивнул Пашка и устремился взором в ночное небо, гораздо более насыщенное звездами, нежели в городе. – Но у меня ситуация слишком критична. Дело даже не в том, что я хотел бы или хочу сделать. И не в том, что я могу сделать. Дело в том, что у меня просто-напросто нет выбора. Либо я должен действовать, либо…
Он замолк, глубоко вздохнул и закрыл глаза.
– Ты все продумал? – через минуту разрядил настороженную тишину Семен.
– Практически. И твое участие, разумеется, тоже. Ты будешь максимально защищен от каких-либо неприятностей, это моя гарантия. Будет четкая легенда, в рамках которой ты будешь ни к чему не причастен…
– Что же ты задумал, – покачал головой Семен. Он не мог удержаться от сожаления о том, к чему могла привести пашкина инициатива.
– Разговор по душам. И не более того. Но с персоной, с которой трудно поговорить, – Пашка протянул свой бокал в сторону фужера Семена. – Я на тебя рассчитываю?
Семен помедлил секунд десять, потом приподнял фужер и легонько звякнул им по предложенному бокалу.
– Завтра все обсудим по деталям. Сегодня твой праздник. Все сделаем. Дадим им просраться.
Поле опустело. Трава стала более свежей, словно бы все это было еще вчера, в период ее молодости, закончившийся трагическим аккордом мгновенного старения. Вдалеке виднелись молнии, а в воздухе плавал еле уловимый запах озона.
Он не видел никого, до самого горизонта, но одиночество было уже не страшно. Поле, изводившее его все эти месяцы, стало местом перемен суждений и разрывов духовных струн, но сейчас он ощущал здесь прилив сил. Странный, близкий к безумному, но очевидно устремленный модулем не в сторону отступления. Он должен был увидеть их всех снова, но не мог найти никого, только гладь безветренного поля и вспышки молний вдалеке. Молнии стали ближе, осветили все вокруг, и поле исчезло.
Он вскочил на постели, от ощущения падения едва не потеряв рассудок. Это было сигналом к действию, но было еще слишком рано. Он не видел для себя выборов, не видел вариантов – только одно направление, через контрольные точки. Он ощущал себя уже не совсем человеком, а скорее механизмом, в котором все подчинялось некой четко запрограммированной цели, и каждый сон, в котором его мучила картина поля, корректировал его курс по направлению к этой цели.
Еще немного. И уже совсем близко к туманной вершине.
Ближайшие дни пошли на подготовку этой крайне своеобразной операции. Семен получил указания и, несмотря на огромные опасения, не покидавшие его теперь ни днем, ни ночью, подготовил все, что от него требовалось. Впрочем, конкретный материал для действия Пашка приготовил сам, Семену осталось только реализовать конкретные шаги. Для минимизации трудностей с опознанием транспорта, на котором планировалось приехать на место действия – а транспортом был купленный подешевке якобы на запчасти утилизированный «форд» с аккуратно спиленными и выжженными кислотой номерами кузова и двигателя, – были установлены не вызывающие, на первый взгляд, подозрений липовые госномера, выставлена тонировка на стекла с целью исключения опознания сидевших в машине. Несмотря на визг Семена по поводу оплаты, все оплатил сам Пашка. после операции Семену оставалось только приехать на знакомый разбор и отдать на мгновенный распил обезличенную и облитую предварительно растворителем для смывания краски машину, после чего найти концы вовсе не представлялось возможным.
Пашка тем временем приготовил свой джентльменский набор – два «макарова» с глушителями, из-под полы в нужном месте – благо, в отличие от качественных продуктов питания, приобрести нелегальное оружие или запрещенные наркотики всегда в этой стране было проще простого.
Дальше пошел небольшой период контрольного наблюдения – два дня Пашка проверял соответствие информации, которую выудил с превеликим трудом, фактам. Когда все подтвердилось, он утвердил план действий, встретившись с Семеном – ни в одном телефонном или интернет-разговоре о каких-либо общих делах господ Минаева и Баркова упоминаний не было, на всякий случай.
Пашка рассчитал все практически по минутам, единственным случайным фактором была охрана Чуринова. От Семена он хотел лишь подвоза к началу дорожки длиной в триста метров, ведущей к даче депутата. Долгий и упорный сбор информации позволил Пашке рассчитать, что ближайшие несколько дней Чуринов будет отдыхать на своей даче, разумеется, с собутыльниками и проститутками. Но наиболее важным и определяющим конкретный день и час действия было то. Что один день, пока не привезут эскорт, Чуринов по своей давней традиции, известной, лишь приближенным, должен был провести в одиночестве – эта дача числилась, разумеется, на его дальнем знакомом, и о его присутствии там знали разве что, наиболее близкие друзья, да пара журналистов-пройдох, с которыми Пашка долго торговался о цене на информацию, которая и вывела его на этот путь. Разумеется, у информаторов могли появиться свои предположения насчет целей покупки такой информации, но риск в их участии Пашка видел минимальный, хотя учитывал также и его.
Уже в последний день Семен отчаянно пытался допроситься, что же конкретно Пашка собирается провернуть на даче депутата, но ответы были слишком уклончивы, чтобы понять хоть что-то, и Семен решил просто ждать результата, искренне надеясь, что ничего страшного не случится. О «макаровых» он попросту не знал – Пашка все-таки беспокоился насчет морального благосостояния компаньона, не будучи уверенным, что, узнав о его намерениях – или возможных намерениях – вопрос так и оставался открытым и зависел от ряда переменных – Семен не затрубит тревогу и не отговорит его от принятия каких-либо действий.
Для него же самого было все предрешено. Он видел только один выход из тупика, в который сам себя загнал – и это был выход сквозь стену. Он понимал, что будет больно и что последствия могут задавить его, но тупик был уже перед его носом, а стена слишком крепка, чтобы заставить еще кого-то ломиться в нее. Даже насчет Семена, мужа и отца, у него были сомнения, но он не увидел из всей толпы приятелей и подруг никого, кто мог бы справиться лучше с той ролью, которую он уготовил Семену.
В «форде» спереди было слишком тесно и заклинило регуляторы сиденья, и Пашка согласился поехать сзади, хотя и ощущал, как его укачивает на каждом повороте. Семен напряженно молчал – задавать вопросы было поздно, да и все ответы, по большому счету, были как на ладони. Через тридцать минут они должны были подъехать в точку «А», с которой планировал стартовать Пашка в инвалидном кресле с усиленной рамой и серводвигателем – последней его обновке, которую он купил и опробовал на днях специально для этого визита. Далее Семен должен был выдвинуться к другому выезду с дачи Чуринова, обнаруженному Пашкой, и уже оттуда забрать своего пассажира.
Ночь шептала со всех сторон, призывая остановиться. Так казалось Семену. Пашка же видел все совершенно иным. Волнения и страхи остались позади, за ржавыми дверями «форда», и сейчас он уже был в нескольких шагах от вершины. Он смотрел сквозь пейзаж, раскинувшийся за пассажирским стеклом машины, и где-то вдали четко различал короткие вспышки молний – они должны были привести за собой раскаты грома и освежающий летний дождь, которого так не хватало Пашке, чтобы обрести покой, который он, как ему казалось, мог заслужить сегодняшним поступком. Он был напряжен каждой мышцей своего усталого тела, каждый нерв трепетал в ожидании события, за которым были ответы – пан или пропал, сломать стену и сломаться об монолит стены.
А, может, и то, и другое одновременно? Именно это сейчас заполняло его рассудок, и именно с этим ощущением он подъехал к точке высадки. Семен быстро натянул лыжную маску – Пашка настоял, чтобы он прихватил ее, а также накинул на себя вещи, которые потом должен был сжечь, – и вытащил из объемистого багажника «форда» пашкино кресло.
– Давай в точку «б», водила. – ухмыльнулся Пашка и сразу поехал в сторону своей цели, не обмениваясь никакими жестами или эмоциями.
Семен покивал пару секунд, захлопнул прогнивший багажник иномарки и сел за руль. Перед глазами мелькнуло только что увиденное побелевшее лицо Пашки, но Семен отмахнулся от этого видения и поехал, как и планировал, в точку посадки.
Дорожка была узкой и не очень удобной для проезда даже коляски, и Пашку здорово потрясло, пока он не добрался до широкой резной калитки, через которую можно было проехать на территорию Чуринова. Присмотревшись через маленький бинокль ко двору, Пашка не увидел ни единой живой души и исключил участие охраны – Чуринов расслабился с поры поставарийной паранойи, когда всерьез опасался покушений со стороны каких-нибудь «народных мстителей», и теперь он действительно позволил себе по привычке уединиться на даче, подобно простому русскому мужику – суровому и работящему, любящему выпить и отдохнуть после тяжелых будней.
Другой подобной возможности увидеть Чуринова в лицо не было, и Пашка уверенно пустил моторизированную коляску во двор дачи. Послышался до боли знакомый голос – Чуринов громко болтал по телефону с кем-то, проскальзывали фразы «сучек покраше», «у Ахмеда забери», «двадцать граммов», «пошли этого дурака за бутылкой, он одну и принесет». Очевидно народный слуга раздавал указания своему адъютанту, и Пашка решил повременить с визитом – необходимо было дождаться полной информационной блокады вокруг Чуринова, и только тогда вступать на порог.
Через минуту разговор прекратился, и Пашка вытащил «макаровы» – по одному в каждую руку. Он заранее попробовал в подходящем месте пострелять, оценил отдачу и собственные возможности и понял, что справится с такой задачей, как контроль двумя стволами одной, достаточно массивной цели на небольшом расстоянии.
Он осторожно открыл дверь и, пристегнув коляску к себе, а руками втаскивая себя по перилам, умудрился силой мышц и моторчика коляски подняться по трем ступенькам крыльца. Чуринов мгновенно отреагировал на шум и выскочил в коридор, вооруженный лишь кочергой, очевидно, решив, что в его скромные владения забрался какой-нибудь несведущий бомж, и теперь дни несчастного сочтены. Глушители на стволах «макаровых» достаточно быстро охладили его пыл.
– Железку брось. Бросишь в меня, умрешь сразу, – лаконично произнес Пашка, внимательно следя за руками и лицом Чуринова
– Ты-ы, – Чуринов узнал лицо того самого парня, который так трепал ему нервы сколько-то месяцев назад. А ведь он так хотел, наконец, забыть обо всем этом. – Да какое ты…
Пашка не выдержал долгих препирательств рядом с настежь открытой дверью за спиной, и со свистом из глушителя продырявил стену позади Чуринова аккуратным выстрелом. Чуринов шумно швырнул кочергу на пол, надеясь то ли на попадание в инвалидное кресло, то ли на то, что грохот привлечет чье-либо внимание, однако до коляски он не докинул, а до ближайшей живой души, не считая Семена, было не много, не мало, километров пять.
– Внутрь, – Пашка стал приближаться, направив стволы прямо в Чуринова, и депутату совершенно не захотелось играть с этим напряженным изувеченным парнем в деловые переговоры на столь опасном расстоянии.
Он вошел в комнату спиной вперед и отошел к стене, на которой висела массивная оленья голова с шикарными рогами.
– Слушай, парень…эээ…Саша…
– Павел Минаев, к твоим услугам, – процедил Пашка.
– Паша. Пашь, ну че ты так сразу, давай, поговорим сейчас, все обсудим, я тебе помогу может чем.
– Помощи уже хватило, – Пашка осторожно поправил тканевые обшивки на подлокотниках кресла и вновь замер, целясь в Чуринова. – Теперь пора мне расплатиться за твои услуги.
– Эй, ды ты че? – Чуринов решил все-таки попытаться применить оригинальную тактику, в надежде вырваться из-под прицела. – Ты понимаешь, с кем говоришь? Че, какая-то шлюха тебе меня сдала, что вот, мол, я здесь, беззащитный, и ты пришел со стволами, и ты теперь король? Ты понимаешь, чего тебе будет стоить это приход ко мне? А?!
Пашка безразлично смотрел в лицо Чуринова, и от этого взгляда депутату стало не по себе.
– Ну, знаешь ли, – Чуринов не на шутку струхнул, и инстинкт самосохранения подсказал ему, что нужно действовать – ведь даже если этот дурак выстрелит, он же неходячий, одна рана будет, а сломать его можно мигом, и все, решена проблема долгих месяцев. Несчастный случай местные служители правопорядка устроят. – Ты не понял. С кем связался, – он посмотрел право, вроде как пытаясь отвлечь пашкин взгляд, а затем резко дернулся влево и попытался прыгнуть на кресло, чтобы уронить с него Пашку.
Реакция неходячего инвалида оказалась эффективнее, чем у здорового холеного Чуринова. Два аккуратных, математической точности выстрела пронзили ноги Чуринова, и он рухнул на пол с диким воплем. Упав в полутора метрах от Пашки он все же, попытался, скинув руки, добраться до колес кресла, но еще два столь же выверенных выстрела разорвали его плечи. Пашка решил, что он вряд ли сможет еще хоть когда-то столь же точно выстрелить, да и этот результат казался фантастическим.
– Ну, теперь нам проще общаться, – кивнул он, глядя с высоты кресла на корчащегося и стонущего от боли Чуринова.
– Что тебе надо? А?! ЧТО?! – Чуринов исступленно орал, пытаясь перевернуться на бок. – Зачем тебе это? Легче стало?!
– при других обстоятельствах я бы тебе посочувствовал. Да, отстрел плечевых суставов и коленных чашечек – это больно. Потрясающе больно. Знаешь, мне было гораздо легче – ведь после перелома позвоночника и сотрясения теряешь сознание, порог боли уходит в бесконечность, в пустоту, а приходишь в себя – уже наколотый и спокойный. А тебе больно, дико больно, но сознание тебе, здоровому мужику от этого не потерять. Короче, шансов выжить у тебя немного, точнее один. Я не буду требовать денег или красивых поступков от такой марзи. Как ты. Ты разрушил мою жизнь, и не твоими талантами ее построить заново. Сделай мне только одно одолжение – имей в виду, это важно, – расскажи мне, как это все было. – последние слова Пашка почти прошептал.
Чуринов посмотрел на него остекленевшими глазами, на которых явственно были видны слезы от боли – слезы слабого, беспомощного существа, вяло цепляющегося за свою биологическую жизнь.
– Зачем это? Ты и так все знаешь…
– Нет, не все, далеко не все. Расскажи все с самого начала. И никаких приукрашиваний, никакого вранья. Даже если будет что-то, что оправдает тебя, рассказывай, если это правда. Давай.
– Бля, – злобно выругался Чуринов. – Ну, в тот день бухали мы с товарищами на даче, у одного кореша. Ну, трахали каких-то азиаток, ну, обычный мужской отдых, – он посмотрел на Пашку, видимо, ища понимания, но его взгляд и поза были полны холода и безразличия. Он только сейчас уловил легкий аромат спиртного от Чуринова, и мысленно поблагодарил его за эту услугу. – Ну, и в какой-то момент все иссякло, мне Володя Горкин говорит – давай, мол, гонца в город отправим – из гвардии нашей. Заодно. Мол, у одного паренька в городе кое-что острое перехватит. А я, значит, уже никакой был, да уставший одной суке жопу рвать, и говорю – давайте, мол, я сам съезжу, мужики. Как больно-то, сука…
– Продолжай. Ты себе жизнь спасаешь, чудило – Пашка с презрением повел перед Чуриновым стволом «макарова» с нагло выступавшим вперед глушителем.
– Ну, они мне – ты че, да не деревня же, ну а мне море по колено, надо-то было только от Кольца немного проехать – там все взял бы и вернулся, да и покататься захотелось смерть как… А дальше ты и сам…
– Рассказывай ВСЕ! – гаркнул Пашка. – Или у тебя будет три секунды, чтобы помолиться своему господу – он кивнул на массивный христианский крест на шее обнаженного по пояс и окровавленного, а оттого еще более жалкого Чуринова.
– Ну, ладно, ладно, я же кровью истеку…мамочка… – Чуринов помахал головой, – ну, и меня повело по дороге, я ж торопился – не всяким ментам ксиву показал – и все, могут ведь и принципиальные попасться, время занять, а люди ждут, че я как мудак буду…И гнал я где-то сотни полторы, ну, и повело прямо в ваш «фольц»… А потом я уже работал по делу, точнее, люди нужные работали…Ну ты подумай сам – давай, я тебе денег дам столько, что ты в них купаться будешь, ноги новые сделаешь, ну че тебе теперь, а?!
Пашка усмехнулся в лицо Чуринову.
– Мне теперь надо видео, – он показал на крохотный объектив в одном подлокотнике, под обшивкой, – и аудио, – он тыкнул пальцем на столь же маленький, но чуткий микрофон в другом подлокотнике, – обработать, и жизнь твоя круто поменяется. А дальше смотри сам.
– Не надо! Богом прошу, не надо! У меня же дети! Не надо! – Чуринов пытался ползти к Пашке, но получалось довольно скверно, а Пашка тем временем разворачивал кресло и направлял его в коридор на выход из дома Чуринова.
Он был уверен, что, к тому времени, как раненый депутат вызовет помощь, и она подъедет, их с Семеном след простынет в этой местности. И в этой уверенности он поехал в точку «б», оставив рыдающего и истекающего кровью Владислава Чуринова лежать на полу его собственных хором.
Семен изрядно нервничал, хоть и дал себе слово быть предельно хладнокровным. Время шло, но пока оно укладывалось в ранее оговоренный план. Пашка дал установку уезжать, если время превысит определенный лимит, но мало что могло действительно заставить Семена так поступить.
За две минуты до расчетного времени из-за кустов показался Пашка в своем кресле. Вид у него был растерянный и вялый. Семен пулей выскочил из машины и подбежал к креслу.
– Ну все, сделал че хотел?
– Сделал, – Пашка улыбнулся, снизу вверх глядя на семена. – Все. Как надо. Времени теперь хватит на все.
Пащка подъехал к пассажирской стороне машины, и Семен услужливо открыл ему заднюю дверь.
– Нет, давай все же, на переднее, – бодро заявил Пашка. – Давно я там не ездил.. особенно на ломаных сидушках гнилых «фордов».
Семен кивнул и закрыл заднюю дверь. Что-то его словно бы одернуло, и он замер в нерешительности, глядя в землю прямо перед коляской. Потом присел на колено и крепко обнял Пашку.
– Знаешь, Пашь, даже если жизнь сейчас круто изменится, ты знай, что я с тобой. Мы все – все, кто знает тебя, все мы вместе…
Пашка почувствовал, как при звучании этих слов уголки его губ самопроизвольно поднялись в нервной, болезненной усмешке, но быстро превратил её в простую, легкую улыбку и посмотрел в лицо Семена.
– Поедем уже, Сём. Поздновато.
– Конечно, поедем, – нервно одернул себя Семен и, смахнув нагло поползшие по обеим щекам теплые слезы, пододвинул коляску к пассажирской двери «форда».
Они доехали до пашкиного дома без происшествий, и, отправив последнего пассажира ветхого «форда» в квартиру, Семен направился заканчивать свое дело. Перед отъездом он крепко пожал руку Пашке и молча ушел.
Пашка работал всю ночь. Он загружал неизменные и перемонтированные для удобства пользователей варианты видеозаписей с четко прослушиваемым аудио на все мыслимые и немыслимые ресурсы, известные ему – социальные сети, видеохостинги, форумы, имиджборды. Он распространил информацию, полученную этой ночью ровно настолько, чтобы завтрашний день ознаменовался всемирным осознанием его правоты в сложившейся ситуации, чтобы раненый Чуринов не только остался физически ущербным, но и был оплеван всеми, включая тех, кто его покрывал. Это была та мера справедливости, которую Пашка считал достаточной. Просто убить Чуринова значило пустить все на самотек, не оставить никакого знака после своих поступков, никакой памяти, кроме как об очередном «ворошиловском стрелке», возомнившем себя судьей и палачом в одном флаконе. Важно было, по большому счету, не то, что он мог изменить для себя – этого было уже совсем немного. Важно было то, что могло измениться вокруг, что он мог оставить после своих поступков.
Он устал – потрясающе сильно, безумно устал, и сейчас хотел только одного – уснуть. Что и сделал, сидя в кресле, уже через несколько минут после того, как последняя загрузка на видеохостинг завершилась. Этого дня больше не было.
Вокруг царило лето. Трава на поле стала ярко-зеленой, а небо было залито ультрамарином. Он оглянулся по привычке назад, и там снова увидел их – мать, Ольгу, Саню. Мать радовалась – улыбалась и не стеснялась слез счастья. Саня помахал ему крепкой правой пятерней, рукопожатие которой Пашка помнил как сильное, уверенное, солидное. Ольга просто улыбалась ему и стояла, скрестив руки на груди – довольная и очаровательная.
– Как хорошо, что ты вернулся. Мы уже даже не ждали, напугал ты нас всех. Но теперь-то точно все будет хорошо! – воскликнула мать. И ее голос гулким эхом отразился в пашкиной голове.
И он наслаждался этим голосом, этим летом и этим дождем, который начался, стоило ему снова посмотреть на небо. Он развел руки в стороны и отдался стихии. которая ласкала его и позволяла чувствовать себя счастливым. Вдали раздался приглушенный грохот, и Пашка решил, что это раскаты летнего грома.
Но тут он ошибся. Гром перерастал в обычные. Гулкие удары. Становился перестуком. Становился все громче. А небо становилось все прозрачнее и светлее.
Удар за ударом, грохот проникал в его сознание. Туда же нагрянул и наглый, требовательный незнакомый голос.
«Откройте, полиция!»
Конечно же, на беду в жизни несчастного продажного политикана они откликнулись предельно быстро. Видимо, даже если Чуринов потерял сознание и не смог объяснить, кто его так отделал, олень на стене не напрасно смущал Пашку в глубине души, и отблеск света в его зияющей пасти все же обозначал встроенную на всякий случай микрокамеру, но ведь это все уже прошло…
Важно ли то, что уже состоялось, и что состоится момент спустя…
Теперь понял, что стало легче. Что тогда, когда мир погрузился в огонь в его голове, шансов жить как раньше, у него не было, а теперь излом стал гораздо очевиднее, время перестало двигаться прямо, оно с треском изменило направление потока, и это создавало эффект головокружения, но он не ощущал в нем что-либо чуждое, неприятное. Была только пустота. Бесконечная, отдающая спокойствием, дарующая истинный, совершенный покой.
Удар, второй, третий…
Дверь держалась, игнорируя нажим извне. Возможно, она тоже заразилась этим бесконечным покоем. Но для автогену, который решили применить сотрудники правоохранительных органов, покой был чужд. Время, сменившее направление, тем не менее, не стало медленнее.
Пашка ощутил предел легкости, в один момент осознал всю глубину своего состояния, и только тогда, убедившись, что время, утекавшее с прежней скоростью, действительно для него вышло, прижал ствол посильнее к виску и нажал на курок.
Семен тяжело выдохнул и рухнул в кресло. Жена и ребенок мирно спали. Дело нескольких месяцев понемногу приходило к развязке, к точке невозврата, после которой останется лишь остаться верным себе, либо погибнуть. Уровень конспирации, который он принял, выматывал его самого, но цель, хотя и была с какой-то стороны прозрачна, эфемерна, оправдывала эти средства.
Теперь осталось только собрать всех, чьи адреса, номера машин и телефонов и фотографии фигурировали в списке, который Семен бережно хранил в синей папке из плотного пластика, покоящейся сейчас в сейфе, подальше от посторонних глаз. Осталось собрать и проинструктировать.
Возможно, будущее могло изменить даже то, что кажется незыблемым и однозначным, но в пределах своей жизни Семен Барков пообещал не допускать тех ошибок, которые оставляют лишь один момент до свершившегося и заставляют опустить руки и предаться фатуму. Теперь он был уверен – если кто-то отмеряет цену жизни, то помешать установить цену для себя он не вправе.
Семен долго смотрел на пластик потолочных панелей, ловя блики света свечи, стоявшей на столе, и когда усталость заставила отблески света превратиться в яркие пятна, он закрыл глаза и уснул.
07.03.2013
