Не прикасайтесь к бабочке – мельчайшие

чешуйки бархатных крыльев быстро сотрутся

с ваших пальцев, а сама она погибнет.

*  *  *

Таня  рисовала с детства: сначала пальцем на запотевшем стекле, затем мелом на сером асфальте, потом шестицветными карандашами в альбоме. На десятилетие Танюша получила от родителей  шикарный подарок: набор кистей, мольберт, холст, масляные краски, гуашь и пастель. Это было неслыханной роскошью. Родители Тани – дворники, попивали, поэтому отложить деньги на подобное было чем-то запредельным, однако они это сделали  – хотелось побаловать единственную дочку. Счастливая Танюша днями сидела за мольбертом, позабыв даже о том, что на улице буянит одуревшее от жары лето, все рисовала, рисовала. Она засыпала нервным чутким сном, положив под голову перепачканные краской ладошки, чуть свет вскакивала, наспех завтракала и снова принималась за свою работу.

То был, с первого взгляда, очень простой пейзаж: на аспидном небе подмигивают звездочки кремовых оттенков, и висит слегка неровный горчичный блин луны – с кратерами, цепями непокоренных гор, застывшими морями. Однако сделай вы несколько шагов назад, непременно разглядели бы, что то и не луна вовсе, а женский лик с полуопущенными веками и восточными скулами, застывший в мгновении вечности. Но и это еще не все. Отойдите к противоположной стене, и увидите: это уже не ночное небо, не лицо, это огромный ясный глаз, четко очерченный караванами звезд. Таня назвала картину «Космическая иллюзия».

Родители ахали, пили портвейн и хвалили, особенно пейзаж – в нем все было понятно и правдиво. В сентябре девочка осмелилась показать свою «Иллюзию» учительнице рисования. Та, и до того замечавшая в девочке художественные способности, любовалась картиной, но находила небольшие недоработки и советовала больше сосредоточиться на цвете и  четче проработать детали, меньше отвлекаясь на «ненужные», по ее мнению, око и загадочную женщину. Таня слушала, кивала головой, заостряла размытые края звезд и превращала, по совету учительницы, тона в полутона, а после долго плакала – лицо и глаз пропали, как будто их и не было вовсе. Зато друзья родителей, одноклассники и преподаватели художественной школы, куда ее привела мать, восторгались: луна была очень удачной, казалась почти настоящей, и звезды, хоть и не подмигивали теперь, выглядели натурально.

Не особо складывались у Тани отношения с десятком кувшинов, отбрасывающих короткие неинтересные тени, которые преподаватели заставляли рисовать каждый месяц, но она старалась, и постепенно грубые глиняные сосуды принимали четкие контуры, а падающая тень стала, как и нужно, самой темной среди прочих теней. Через несколько лет она написала автопортрет, крестьянский профиль матери, красноносый анфас отца и с блеском сдала экзаменационную работу – несколько убегающих вдаль километров  сосен и пихт цвета прокисшей болотной тины.

Несколько раз Таня бралась за что-то дерзкое и сказочное, но родители пьяно матерились, крутили заскорузлыми пальцами у висков и уговаривали рисовать яблоки, поля и кувшины. Учителя настаивали на аппликациях, орнаментах и безвкусно составленных композициях, на «чепуху» ни времени, ни сил не оставалось.

С первого раза поступив в художественное училище и уехав для этого в другой город, Таня начала потихоньку попивать и покуривать с сокурсниками и перестала вспоминать о той, своей первой картине. Уверенными мазками запечатлевала она поблекшие груди староватых натурщиц, преуспела в точном изображении хрящеватых носов, научилась лепить из дымчатой глины пузатые широкоротые горшки и рисовать бездарные карикатуры на друзей.

После училища пробовала штамповать богатые натюрморты и скудные пейзажи на продажу, но не преуспела в этом и постепенно захламила ими кладовую съемной квартиры с грязными стенами. Несколько лет проработала  художником в рекламном агентстве: раскрашивала на компьютере в наивно-розовые цвета батоны толстой, нашпигованной химикатами колбасы, выполняла однообразные заказы. И все выпивала, покуривала, погуливала с такими же, оставшимися не у дел художниками, так же, как они, хвалила одноухого Ван Гога и по-черному ругала Малевича.

За несколько лет только раз родилась подкрепленная стаканом багрового вина идея написать что-то личное и многогранное. Она даже забыла, что на ней единственная приличная блузка, когда посреди ночи, разогнав собутыльников, торопливо, словно боясь не успеть схватить за яркий хвост кометой пролетающий в голове образ, начала смешивать на палитре цвета и ласкать тонкой беличьей кистью девственное бумажное поле. Но, очнувшись от наваждения, утром разглядела свое творение, дико захохотала, скомкала заляпанный красками лист и запустила со всего маху пятнистым шаром с балкона.

Как-то незаметно оказалась Таня на пыльном оглохшем от криков торговцев рынке, как-то сами по себе выросли пестрые круглоголовые ряды матрешек на ее прилавке.

– Ма-а-трешки! Подходи! Недорого! – кричит она укутанным в сигаретный дым сиплым голосом.

Показывает Таня редким покупателям простенькие малиновые, как кровоподтеки, узоры на деревянных боках, многократно расчленяет бездыханные гладкие, облитые дешевым лаком тела, являя меньших матрешек и обнаруживая бледное нутро. А потом ловко собирает их назад, бурчит на зевак, перешучивается с соседками и, присев на корточки, спрятавшись за прилавком, замахивает стопарь сивушной бурды.

Давно уже живет она в покосившейся землянке, купленной на остатки денег, вырученных с продажи  родительской квартиры. Вечерами варит щи на заветренных говяжьих костях, одевает голых матрешек в одинаковые сарафаны, заставляет их пучить круглые безжизненные глаза на похожих как одно лицах. В коротких перерывах между росписью и рынком  вышла Татьяна замуж за обычного всем понятного мужчину, родила обычных ничем непримечательных детей, отвезла одного за другим на кладбище обычных, любящих и желающих ей добра родителей. Теперь Тане нечего исправить в своей иллюзии – и так все правильно.