Присев на любимую крышку (ту самую, да!) – воодушевленно посмаковала произошедшее…
– Дикки? – еще раз переспросила смирно, беспечно поправляя сбившуюся на лоб легкомысленную прядку. Пято-десятый раз! Беспечность, ясно даже Царю, была напускной, на грани совершенной истерики, причем из предпоследних сил, но – Боже-Боже! – какое ж удовольствие было видеть лицо сего сильного, столь повелительного обычно человека искаженным в зубовной гримасе – вот от чего существенно становилось легче! И пускай он все так же, бычась-телясь, сидел рядом на неудобно прогнувшемся диване, крепко удерживая Евочку за руку (занемела уж!), тужась-буравя ее тяжелыми жадными глазами – алхимик, мля! – нетушки, никакие его душистые афродизиаки и сладкопахучие сигарки отныне ему не в помощь! Ее больше не сглазить!.. Не странно ли, что прежде сей запах ей вроде даже нравился – терпкий, томящий. А теперь вот – грубо-приторный и ничуть не эфемерный. Ах, Мэтти! За что? Что ты сделал с бедной дурочкой, на какие муки обрек, и где – хи-хи! – где теперь другого кавалера найду?..
– Я пойду работать? – повторила уже совершенно отрешенно, как бы закрывая раковину. Показывая хахалю предельно ясно, что нынче – никак не его день. Ах, она знала себя слишком прекрасно – с нее еще может статься глупости: вдруг и перехочет разбегаться. Снова взалкает его дареных шоколадок и таких подручных ласок и, тогда уж безо всяких может быть, опять будет мазохически мучаться, вынужденная ежедневно ему отдаваться. Но хотя бы пять минут торжества-то есть!
Ах, пересел к себе за стол, но не отпустил еще…
– Гвенни! – стукнул было по столу, да забоялся остывший кофе в чашке расплескать. Жалко же, если арманиевские подштанники пострадают – да! И почему это каждый выдумывает ей собственное имя? (Ах, Мэтти раз так долго и смешно объяснял, что же ее имя значило века назад! Вышла – Беляночка! Ха-ха! Впрочем – про имя – она уже привыкла…)
– Но мы нужны друг другу! – глухо выдавил из себя низложенный царек, и сам же первый перекривился жалко, так это все стало напоминать даже ему заурядный “вестсайдовский” мюзикл без цели и сюжета. Куда он ее выводил тот единственный разок? Love Perfect Change – как в издевку, про семейную жизнь. Так вот именно, Now Change! Ах, она и сама много веселого могла бы ему напеть в современном духе – кто кому был нужен и кто кого всласть попользовал! Но коли он пока был босс и, естественно, пребывал в состоянии поразительного эгоистического бесчувствия, столь свойственного его должности, великодушно – ха-ха-ха! великодушно и прозорливо! – полагая, что она лишь инстинктивно брыкается, чтобы набить себе цену, что послезавтра будет неотличимо от позавчера – зачем бы стала она раскрывать ему глаза на настоящий женский мир? На то, что весь он, собственно, просто-напросто довольно крепенький фаллоимитатор, но даже и тот не столь накачанный, как мнится его рудиментарному (у них же мозг в яичках – а вы не знали?!) мозжечку… О боже, не понятно ли, что ей просто надо было как-то прожить, телесно прожить – этакой Евочкой! – пока душа ее блуждала в потемках? Но теперь душа нашлась, и это совершенно другая история. Совершенно!
А сегодня – словно бы она сидела в этом чертовом кабинете с херовым протертым уже до прорех в коже диванчиком одною лишь сотой частью себя. И никакие детали (ах, ну какие? например: его тщательно наманикюренные руки, нервно развинчивающие златоперую – ну зачем она ему? для подписи-фитюльки?! – паркеровскую ручку; прилизанные волосы, даже не дрожащие в завихрениях ветерка от кондиционера; вмятинка на дорогом галстуке от булавки, которую – годовщинный подарок верной супружницы – целомудренно снял перед случкой) – ах, все это была теперь такая смехотворная ерунда! Гораздо ярче, когда лишь задумалась об этом, увидела перед собою Мэтта – ах, Мэтью, Мэтти! – таким, каким был последний раз:
…ах, смешик! А уголки воротничка загибаются – и что за ленивая жена у него! И вот еще смешно – один волос в брови какой-то великанский, раза в три с полтиной длиннее других, изогнулся картинно, как дорисованный угольком чертенячий рожок. И руки – в синих “царапках” от шариковой ручки (и на языке наверно тож!). А руки – тонкие, с красивыми музыкальными пальцами, с глубоко прорисованными голубыми линиями вен. И еще на шее – с милым, постоянно перекатывающимся нервно “адамовым яблоком” (ах, как хочется губками укусить!) – два волоска несбритых под чистым подбородком, и куда смешик спешил?! И еще – на пиджаке из верхней пуговицы обрывок нитки торчит. Эх-ех, поэтик ты мой! Но как же он, состоявшийся все-таки мужчина, напоминал ей молодость, когда не цепляешься ни за что, ни за какие явные или мнимые достижения, ибо всегда есть завтра! И как всегда может говорить так интересно о всякой совершенной ерунде, и эмоции одна за одной сменяют друг друга на неплоском его лице и в веселых его карих, теплых каштановых глазах, и только тогда видела его серьезным и задумчивым, когда стоял раз оцепенело перед блестящей чудо-машиной в испытательном зале и не чуял, что она, Ева, та, с кем электронная машина его так безбожно-бесстыдно поженила, уже тут, у двери. Ах, но нет! Сразу почуял и обернулся, и глаза плеснули радостью (прочь ее хандра!), и заговорил опять, как будто они друзья вековые и ни на час в этой жизни не терялись:
– Ах, Ева! Послушай! Это создание оживляется, даже когда я просто думаю о тебе! Невероятно! Представляешь!
– А что ты выдумываешь? То есть представляешь? – брякнула она до неприличности прямо, будто бы намекая на какие-то фривольности, когда они еще даже не целовались! Фу, как неуклюже вышло!
– Ах, брось! – смущенно улыбнулся он и сморгнул. Глупая, разве знала тогда его, чтобы догадаться по такому взмаргиванию, что смешик просто готовит очередную ехидность! – Ничего такого, просто вспомнил, как впервые увидел тебя. Если уж так желаешь знать ты – ты мне тогда со спины показалась сказочной толстой карлицей!
– А почему же сказочной? – вопросила, едва крепясь, чтобы не выдрать ему, наглецу такому, все его чудные лохматые волосы – и за какие заслуги ему такие густые? Ей бы не мешали в запас! – Ну? – спросила, грозно хмуря брови, хотя со стороны-то смотрелась, конечно, – потешнее нельзя! И от этого чувства так разозлилась-разожглась, что все-таки попыталась неуклюже заехать ему сумочкой, из коей тут же, ах же зараза, все просыпалось на пол как из этого…
– А видишь! – сказал, смеясь и охотно подсаживаясь рядышком и помогая в сборах. – Прямо как из сказочного руна посыпалось! Какой урожай! – И, о комический ужас, стал нарочито пристально рассматривать выпавшую прямо к его ногам распечатанную упаковку кондомов, чуть не пересчитывая… Что за позорище было! Ах, смешик мой, где ты?..
Но потом, когда гуляли в парке, уж она припомнила ему сию сцену: “И не стыдно с карлицей на люди?”. И как, дылда неимоверная, голова в облаках, оправдывался смешно:
– Ах, да я же сразу втюрился в тебя недотрогу как мальчишка! А как мальчишки ухаживают, знаешь? Сама виновата, что не носишь косичек, вот мне и пришлось обзываться! Скажешь – несу чушь?..
…все, иди, иди! – глухо прорычал тот, подзабытый любовник, все это время так и просидевший в своем забычье за массивным столом и проливший, наконец-то, ценные чернила из паркера прямо на важные какие-то административные свои бумажки – ура! Хи-хи-хи! Покрасневшая – пусть думает, что из-за него, пусть баран надеется! – пулей выскочила и, хихикая безумно, сообразила: а окружающим-то все кажется неотличимо, как раньше – что опять вышла от начальника раскрасневшаяся и не в себе, и опять будут многозначительно кивать головами как китайские болванчики и шушукаться, как новая порода офисных попугаев. Но если ей и было когда-то стыдно, что же сегодня – святость доказывать?..
Ах! Они, обычные люди, почувствовали ли невероятное в ее ауре, когда, внутренне ликуя, проходила мимо них в коридор? И смотрели ли вслед как-то странно и недоверчиво, точно Ева правда явилась им из горних кущ, а не из печально известного “выволочками” кабинета?..
Ах! Вскочив, она поспешно глянулась в зерцало – и правда! Глаза сияли как трехпенсовые звезды и, вглядываясь в себя, она наконец-то – урааа! – увидела в расплывающемся тумане не чучело какое-то подзаборное и не иссохшую старуху, а молодую девчонку, совершенно свободную и счастливую, – ах, такой, какою была, когда не стала еще женщиной, но еще предчувствовала это, когда способна была закутаться в вуалетку тумана, протянувшуюся над вечерней рекой, способна была языком пересчитать сладкие бусинки росы в косах ночного цветка, способна была выйти на поляну теплой февральской ночью и притянуть к себе с неба все заблудшие зарницы, когда была она ни кем иной, как самой-пресамой Королевой Фей инкогнито!..
Ах!!! Как тогда хотелось любви и как хочется сейчас! Стыдно признаваться, но, девически краснея сама перед собой, просто села осторожно на крышку, даже ничего такого больше не делая, просто сдвинув плотно коленки, как и полагается девочкам, и… Может ли кто поверить, что за блаженство можно испытать, представляя себе совершенно житейские вещи?! Что можно кончить – да-да! – именно от любви, от одной лишь любви. А вот! Будто магматическая, вечнокипящая суть ее, так успешно только что закупоренная в ледовую оболочку, при одном имени Мэтта на устах – тихом ее шепоте – вмиг растопила всю свою чертову тюрьму, так что Ева вся, от макушки до пят, стала как вулкан, раскрасневшийся даже при свете дня…
Представила, будто гуляют они февральским вечером – как скоро уже! – по парку. Но только на Острове у них в феврале не острые зарницы на руку падают, а колкие причудливые снежинки, неземные красавицы. И Мэтт, глупчик, сняв теплую замшевую перчатку, подставляет под снежинки руку и долго молча стоит и смотрит на них, смотрит… И ей, морозно раскрасневшейся, удивленно на него уставившейся, тоже говорит: “Не дыши! Снежинки от этого тают! А где найти такую невероятную снежинку, которая не растает? Ты не знаешь?”. Ах, глупыш, конечно, она знает!!!
И дома потом – Дома! – когда она уже в халатике и умытая, вдруг он зовет ее зачем-то из кухни: “Ева! Ева!”. Ах, глупость ея, разве забыла что-то в холодильник убрать?! Но как сладко зовет: “Ева! Евочка!” – так не воспитывать зовут. И, ах и ах, какой у него дивный тремблирующий голос, вот бы петь ему, да слух-то как… как у Бетховена – чистейший, но внутренний! Смешик! “Милый, что?” – “Смотри же!” – и показывает ей сквозь стекло как на заиневшей стенке крыльца кто-то – ах, а кто же задерживался при входе! глупчик! – нарисовал два целующихся смайлика… Эх-ех, слепота ея, ждал же, что первая заметит! Ну, как искупиться теперь? Ах, конечно, она знает!!!
И последнее – когда он спит уже. А она не спит, нет. А лежит, подбоченясь, включивши скрытый голубой ночник, и смотрит нежно на него, неслышно спящего так рядом! И его нос с горбинкой (что-то он тоже рассказывал про родственников разных несуразных кровей), и родинка на переносице, и даже – разве не хи-хи?! – даже кое-где точечки угорьков – ах, как же она любит это все! Сколько лет она мечтала только об этом – чтобы когда проснешься тревожно среди ночи от грустного сна, чтобы включить рассеянно ночник… и тут же вдруг совершенно удивленно увидеть рядом на измятой подушке постоянное любимое лицо. Постоянное любимое! Сколько она мечтала об этом! Сколько!.. Вот, мой хороший:
Я взяла голову твою себе в ладони, это было почти в твоем сне, и обещала жарко и со слезами – беззвучно, только в голове, – что пока ты со мной, я не коснусь другого; я буду здесь, вся, вся, вся…
