Вот так! Он торжествующе встряхнул руками и откинулся на спинку стула. Как, ей-ей, радостно перечитывать написанное и радостно же прицокивать языком! Вот – вот он конспект, и замечательный!

 

Но, право слово! Откуда все эти мысли, что еле-еле пойманы и надежно теперь размещены по полочкам!? Как ученые птички на жердочках – каждая точно знает, когда и что петь, – но не заводные, а вполне себе живые…

 

Не зазря сам Олимпиец привиделся ему нынче и отчески пожурил за забывчивость!.. Начинать надо с Начала:

 

 

 

Итак… мальчики и девочки, сегодня я расскажу вам сказку! (В аудитории – смех и аплодисменты…)

 

Давайте назовем ее “Нечто о поэте и поэзии” – и пускай формально это вводная лекция, но по сути сказка и выдумка. Как в любой сказке, здесь будет тот словесный “мед”, то “нечто”, который надо постараться ухватить – и тогда вы всенепременно станете Поэтами (тут смайлик).

 

В 1831 году – как давным-давно! – еще безвестный Эдгар Аллан По опубликовал наконец (в книжке на средства друзей) стихотворение “To Helen”. Оно прошло незамеченным, а ныне считается едва ли не самым светлым и гармоничным из его наследия:

 

Helen, thy beauty is to me

 

Like those Nicean barks of yore,

 

That gently, o’er a perfumed sea,

 

The weary, way-worn wanderer bore

 

To his own native shore.

 

On desperate seas long wont to roam,

 

Thy hyacinth hair; thy classic face,

 

Thy Naiad airs have brought me home

 

To the glory that was Greece

 

And the grandeur that was Rome.

 

Lo! in yon brilliant window-niche

 

How statue-like I see thee stand,

 

The agate lamp within thy hand!

 

Ah, Psyche, from the regions which

 

Are Holy Land!

 

Юный По посвятил Helen несколько стихотворений – все они были навеяны подростковой влюбленностью в мать школьного товарища. Увы, богиня его умерла, едва перейдя рубеж 30-ти, – но Эдгар долго еще берег ее карандашный портрет. Ей не дано было увянуть, не дано было состариться и разочаровать поэта, – на бумаге, но зато во прежнем цвете красоты, она оставалась, по словам самого По, “его идеальной любовью”.

 

Что же – настоящие “desperate seas” были у По еще впереди. Еще не существовали ни “Annabel Lee”, ни “Raven”, ни “The Bells”. Еще была юна его влюбленность, еще была гармония…

 

Ну, а причем тут русские, спросите вы… (В аудитории оживление, легкий смех… На лицах – завороженные улыбки, как у детей при виде пакета с подарками. Воистину, что может быть прекраснее, чем загадочное начало долгой и прекрасной сказки!)

 

Не смейтесь, не смейтесь… Русские поэты – по крайней мере те, кого мы сочтем достойными изучать! (Понимающие улыбки… Да здравствует субъетивизм!) – всегда были апологетами гармонии. После Пушкина, который просто говорил поэзами и которого так и не сподобился никто равными поэзами перевести на английский, так что русские до сих пор владеют им единолично! – после Пушкина для многих Слово стало и флагом, и целью. Вот юный Брюсов сочинил программный “Сонет к форме”:

 

Пусть ученик, разрезав том поэта,

 

Упьется в нем и стройностью сонета,

 

И буквами спокойной Красоты.

 

(Примечание: Проверить цитату! Что-то тут Бальмонтом попахивает… Смайлик)

 

И на него, как на допустившего небрежность со словом, назавтра же появилась едкая эпиграмма, окрещенная “Сонет к типографской форме”:

 

Мой ученик, скажу тебе “на ты”:

 

Режь осторожнее сей том поэта –

 

Не повреди виньетки от сонета

 

И букв необычайной красоты!

 

Вот Гумилев, всю жизнь решительно, мучаясь с рифмами, растивший из себя поэта, создал в итоге невероятно мудрую и блистательную поэму о Слове:

 

Позабыли мы, что осиянно

 

Только слово средь земных тревог,

 

Что в Евангелии от Иоанна

 

Сказано, что слово это – Бог.

 

И себе оставили пределом

 

Жадные желанья естества –

 

И, как трутни, перед ульем зрелым

 

Копошатся мертвые слова.

 

(Примечание красным: Проверить цитату! Неточно!)

 

Копошатся наши мертвые слова. Но почему мертвые – и все же копошатся? Потому что это мы мертвы заранее, обречены своею собственной бренностью – как обречены трутни, отлученные от улья, копошащиеся обескураженно перед вчера еще гостеприимным летком! Не сомневаюсь – это обращено, среди прочих, и ко Брюсову, к тому времени полностью оремеслившемуся, если можно так выразиться. Чуть попозже мы как раз увидим пример его “красивых букв”.

 

Но для чего я это рассказываю? Чтобы вы представляли себе тот бескомпромиссный и живительный состязательный дух, поэтический фон, на котором русские пытались переводить наше стихотворение По. Поэтическую сложность сей задачи я вам продемонстрирую, зачитав начало бальмонтовского перевода. О, он был необычайно популярен в то время – настоящая звезда сладкоголосья! Чтобы остеречь вас от снисходительных смешков упомяну заранее, что Бальмонт был признанным переводчиком Шелли, а из По все-таки прекрасно перевел “The Bells”. Ах, кстати – я всем советую послушать хоровую поэму Рахманинова, сделанную по этому переводу! (Ах, Ева! Муза!!!.. Смайлик…) Но со стихотворением “To Helen” вышла все же ерунда. Вот вслушайтесь только:

 

О, Елена, твоя красота для меня –

 

Как Никейский челнок старых дней,

 

Что, к родимому краю неся и маня,

 

Истомленного путника мчал все нежней

 

Над волной благовонных морей.

 

Здесь Бальмонт действует в своем шаблонном “певучем” ключе – но это ключ, так сказать, не того размера! В нашем стихотворении По – а сравните-ка с руладами “The Bells” – строчки “коротковаты” для певучего Бальмонта, и он – боюсь, не долго думая! (конечно, все-таки смех в зале…) – изрядно их удлинил и совершенно потерял мелодию оригинала. И стихотворение – которое скорее “звучит”, чем “говорит” – превращается в набор банальных поэтических заклинаний. Если вы поищете в Интернете окончание перевода, то обнаружите оставшиеся строфы – они еще беспомощнее… В самом деле, если вы только осмелитесь вдруг – выпутавшись из мелодической сети! – думать о буквальном смысле сих старомодных фраз, то очень удивитесь, что же тут гениального? К примеру – а что значит “Твоя красота как Никейский челнок”? Вряд ли это что-то говорило русскому читателю. Оно и нам-то, исконным англосаксам, мало что говорит. (Смех в зале…) Исследователи думают десять разных дум. Например, что Nicean barks означало корабли Александра Великого. Хорошо, но тогда какой край тут “родимый” – применительно к этой самой Никее??? И будет ли он ощущаться родимым для русского читателя? Но переводчик зачарованно следует за поэтом, не вдумываясь в слова, – тогда бы уж лучше вообще оставил все на английском!

 

Вы можете заметить, между прочим, что большинство этих дураковин идут прямо из текста По – и будете правы! Конечно, ему было всего 22 года, – вот как вам сейчас!.. Ах, но в этом возрасте пишут сердцем, а не сочиняют разумом! И – вы видите! – ведь это есть ответ: весь этот поток аллюзий, помноженных на прекрасные аллитерации, что-то означал для сердца молодого По, какие-то видения вставали перед его взором! А задача переводчика была бы, – чтобы для читателя также восставали из забытья некие образцы неодолимой притягательности, вместо недоуменных раздумий о “красоте как челнок”! (Смех в зале…)

 

Хорошо, следом был Брюсов. О нем и его клятвенном “Сонете к форме” уже было говорено. Посмотрите, как переводил По этот “формалист”…

 

Елена! Красота твоя –

 

Никейский челн дней отдаленных,

 

Что мчал меж зыбей благовонных

 

Бродяг, блужданьем утомленных,

 

В родимые края!

 

В морях Скорбей я был томим,

 

Но гиацинтовые пряди

 

Над бледным обликом твоим,

 

Твой голос, свойственный Наяде,

 

Меня вернули к снам родным:

 

К прекрасной навсегда Элладе

 

И к твоему величью, Рим!

 

В окне, что светит в мрак ночной,

 

Как статуя, ты предо мной

 

Вздымаешь лампу из агата.

 

Психея! край твой был когда-то

 

Обетованною страной!

 

Вот кто из вас (Примечание: Или кто-то сам выскочит или спровоцировать!!) протянул: “А что – профессионально”? Увы, – это и есть самоприговор данному творчеству. Хотя визуально оно и ближе к оригиналу – но именно визуально! Потому что… потому что это юношеские стихи, они не могут быть профессиональными! А Брюсов был уже записной професионал. Помните про “красивые буквы”?

 

Действительно, Брюсов вполне мастеровито увязал “родимый край” с “родными снами”. Но посмотрите пристальнее хотя бы на последнюю строфу. У По – “Lo! in you brilliant window-niche”. У Брюсова – “В окне, что светит в мрак ночной”. То есть пропало изумленное “Lo!”, совсем пропало вот это “brilliant”. Просто окно светит… Ну, и где же чудо?.. А в концовке вообще наплутал, заменил Настоящее на Прошлое зачем-то: “Психея! Край твой БЫЛ когда-то обетованною страной!”. Можно подумать – перед нами изгнанница из Рая. А ведь на самом деле Елена-Психея – и ключ к Раю, и его посланница! Вы видите – как ради “рифмы”, ради “красивой буквы” легко перевран смысл стихотворения?

 

И вот что еще… мое личное мнение. “В морях Скорбей” – это сопли. Повторяю – чистой воды сопли! (Бурный смех в зале…) Вы скажете, это опять из оригинала – “On desperate seas long wont to roam”? Однако, у По вы хотя бы можете уловить намек на бесконечные скитания и борьбу Одиссея – настолько бесконечные, что мучения стали для него привычкой! Но коли глагол “wont” Брюсов в своем переводе никак не отобразил – то вышло на школярском уровне: “был томим” – это никак не движение, не одиссея, а позорная капитуляция селедки в бочке! Чем там благовоняло море? (Тут должен быть гомерический хохот…) Конечно, Брюсов был человек грамотный, но столкнулся с той же проблемой: слишком мало слогов, чтобы высказать на русском так же много, как По на английском. И хотя размер наш “буквоед” в целом выдержал, но и тут – чтобы высказаться всласть – ненароком добавил в середине две лишних строки. А? Кто там кинулся пересчитывать? (Смех в зале…)

 

Ну – а что не сопли? Есть ли идеал? Постижимо и повторимо ли сказанное По Слово? Давайте послушаем следующего кандидата – одного моего русского знакомца, современного вполне человека и поэта-любителя на досуге:

 

Елена! Благости сестра!

 

За локон твой – челнок певучий

 

Вояк-варягов за моря

 

Унес, паря над зыбью жгучей,

 

Услышать Леты зов текучий…

 

Душой немотной стражду днесь:

 

Чистейшей прелести рулады

 

Фиалкокудровой Наяды –

 

Взманят в луга Элизиады,

 

Где гиацинтам час восцвесть!

 

Чу! В ночь отверста дверь алькова,

 

Спешит из рая золотого

 

На землю бабочка души…

 

Психея! Ах! Ми беше Слово –

 

Ты бу́деши!

 

Это не мастеровито. Это писал любитель. И это, может быть, даже не поэзия, – но это рассказ о жизни. Жизни/смерти последнего варяга.

 

Знаете почему? Много есть мнений о происхождении русских, – многие их ученые считают легендарных варягов славянами. В той войне они защищали Трою… И вот – ни слова о неизвестной Никее, зато совершенно понятно, в какую прекрасную даль и за каким счастьем устремились доблестные предки русских князей… Древняя Греция, золотой век, и, на окраине сознания, – мифы о возвращении Персефоны, о Гиацинте… Прочувствуйте теперь первую строфу – как если бы вы были русскими!

 

Вторая строфа. Если “В морях скорбей” – это сопли, то “Душой немотной стражду” никак нет. Удивляетесь почему? Да просто со времен “Торквато Тассо” это ничуть не сопли, а ясная метафора внутреннего ада. И если вы поэт, если у вас пора разочарований, то вы повторяете: “там где немеет в муках человек, мне дал Господь поведать, как я стражду”. Да. А никак не “в морях скорбей я был томим”. (Много смеха в зале… Много смайликов…)

 

А? Что? (Примечание: тут или спросит кто-нибудь или самому спровоцировать!!) Упомянуть море было необходимо ради Наяды? Чтобы она чувствовала себя как дома? (Смех в зале…) Но, милые мои, это еще одна “дураковина” По – нимфами соленых морей – морей Скорбей! (Смех в зале…) – были Нереиды. А Наяды – они ведь нимфы источников, ручьев и озер. Так что здесь, когда за “глушью” вдруг герою слышится и видится Наяда – это именно и значит, что он получает глоток спасительной чистой воды. Конечно, в духовном смысле.

 

Перед нами – Елена Прекрасная. Помните это! Не какая-то бледная немочь брюсовская, а живая молодая женщина. Изысканная женщина! Смотрите: волосы смазаны редким фиалковым маслом – далеко не каждая красавица так о себе заботится! А, может, просто фиалки в косах, венок весенний. Откуда мне знать? Воображайте!

 

Наконец, последняя строфа. Уже наступила ночь… Только представьте сию живую картину, открывшуюся поэту в его мечтах (да-да – это юношеские мечты, не боле): огромное, в рост, верандное окно распахнуто в ночь, вспыхивает свет и полукруг проема окрашивается золотом, но… там, где должна вновь появиться любимая, – оттуда вдруг выпархивает царственная бабочка и спешит к земле. И он падает на колени: ах, Психея! Ведь у греков Психея ассоциировалась именно с ночным мотылем. Ей было даровано право навещать ночами родную землю – и вот поэт видит, как чудо сие свершается в его грезах, и сам себе верит. И от волнения даже переходит на церковнославянский – конечно, для выразительности, но как естественно! Здесь поэту неважно уже, какую из земных религий славить, для него есть одна только религия – Красоты. Олимп равнозначен “Holy Land” – именно это было, есть и будет “ключом” стихотворения По.

 

Но признаю, что о допустимости такой замены – лампы на бабочку (Смех в зале…) – можно долго спорить. Но зачем изначально вообще нужна была “лампа”? Видимо, По представлял себе “стандартную” статую Психеи именно с факелом в руке, – которая как бы вот-вот зашагнет с небес на землю, освещая себе и ему путь в ночи. Но и тут ровно то же – в небесах открыта золотая дверь, и душа Психеи стремится с небес к нему на землю. Правильнее даже говорить не о замене статики оригинала неким новым движением, а о продолжении движения оригинала!

 

Но какие же смешные люди поэты! Когда я тоже (да-да!) попенял моему знакомцу на “бабочку”, он так осерчал, что захлопнул чат на полуслове. Но наутро – прислал мне новые замечательные строки:

 

Елена! Благости сестра!

 

Ты ль, обратясь ладьей певучей,

 

Вояк-варягов за моря

 

Влекла, паря над зыбью жгучей,

 

Услышать Леты зов текучий?

 

Душой немотной стражду днесь:

 

Твои ль, Эридия, рулады

 

Богам мифической Эллады

 

Взманят в луга Элизиады,

 

Где гиацинтам час восцвесть?

 

Чу! В ночь отверста дверь алькова,

 

И та, кого ваял Канова,

 

Поденкам внемлет, замерши…

 

Психея! Ах! Ми беше Слово –

 

Ты бу́деши!

 

А? Эридия? По правде сказать, я и сам не знал (смех…). Но мне пояснили: Эридия – нимфа Эридана. Нагая златобожественная наяда оживает на “Звездной карте” Петера Апиана, прославленного средневекового космографа. Разве не могла бы подобная литография привлечь воображение юного По?

 

А? Поденки? Но это, конечно, бабочки-однодневки, попавшие в сноп золотого света… Правильно их называть эфемеридами (Спасибо, Дженни!). Это удивительно и символично: много лет жить под водой в облике нимфы и лишь на день вырваться в небо… Так что – кому как нравится. Или шагнуть в распахнутую золотую дверь, ожидая на Небе встречи с героями-предками, или на земле присутствовать при своем и их воскрешении.

 

Ах, и еще интересный филологический аспект! Слово “беше” в церковнославянском не означает простое “было”. “Беше” – это имперфект, это преходящее прошедшее, то есть в современном русском скорее соответствует форме “бывало”. “Мне часто бывал Голос”, “Ты ждал, Ты звал”, “То, что было обещано мне” – вот что за отголоски услышит здесь поэт или подкованный любитель! Так что церковнославянский здесь не ради только музыкальности, а еще и способ выразить много большее тем же числом слогов…

 

И слова в нашем последнем переводе скорее не слова, а Символы, за которыми таится то искомое “царство Красоты”.

 

Пора подытожить – какие же выводы? Очень просто сказал однажды некий русский переводчик (Примечание: Чуковский? Проверить! А то еще спросит кто!) – надо всего лишь “переводить вдохновение вдохновением, а красоту красотой”. А юношескую нежность души – душой. Вот и вся теория! Да-да, надо не пересказывать чужие впечатления, а побывать там, в “стихии стиха”, самому, – и пересказать свои! Самому вглядеться в “блюдо студня” и – разглядеть океан!

 

Чего я желаю и вам, если кто из вас возжаждет, наконец, перевести на английский Пушкина четче Фэйлена и оригинальнее Хофстадтера – по-пушкински, чтобы все зачитались. О том, как это получше сделать, мы поговорим на следующем занятии… (Смех в зале…)

 

Не смейтесь, не смейтесь! Еще не конец, еще маленькое домашнее задание… (Добродушный гул.) Ма-а-ленькое! (Смех…)

 

Помните, я начал свой сказ про русских поэтов с Пушкина – который говорил поэзами, – но это, конечно, слишком расхожее мнение. Он, поверьте, изводил чернил не меньше прочих в поисках правильного Слова. Вот один из его стихов:

 

Два чувства дивно близки нам –

 

В них обретает сердце пищу –

 

Любовь к родному пепелищу,

 

Любовь к отеческим гробам.

 

Животворящая святыня!

 

Земля была <б> без них мертва

 

Как                     пустыня

 

И как алтарь без божества.

 

И это – вариант после нескольких правок, причем седьмая строка так и осталась недоконченной, что дало большой простор воображению всех Пушкинских публикаторов. Простор-то дало, но как они им воспользовались! Мне вот довелось прочесть целое текстологическое исследование, где автор, матерый пушкинист, много и верно анализируя, приходит к безупречному выводу “о практически универсальном использовании Пушкиным симметрично-параллельных семантико-синтаксических конструкций при перечислении, сопоставлении, сравнении”. Таким образом, автор убедительно доказывает – кому? Пушкину? (Смех в аудитории…) – что лакуна в седьмой строке должна также иметь в своем составе отрицание “без”:

 

Как <без>              пустыня.

 

А далее следует вот какой замечательный постулат: “Далее вступает в силу закон семантической сочетаемости. Предметов (явлений), без которых пустыня была бы абсолютно мертва, не так уж много: “вода”, “ключ”, “ручей”, “колодец”, “источник” или, наконец, обобщенное – “оазис”… Какое же из них целесообразнее использовать для редакционной конъектуры?”.

 

Боже ж мой! Понятно, что автор исследования был связан по рукам задачей “редакционной конъектуры” и в принципе не рассматривал вопрос, что Пушкин-то мог бы и не постесняться, и вообще вымарать всю строфу (как он уже сделал с предыдущим вариантом) и написать еще вариант, и еще, и еще. Но даже в этих рамках – можно ли литератору быть настолько банальным: “предметов, без которых пустыня была бы абсолютно мертва, не так уж много” – и далее краткое перечисление на тему воды? Ведь это все равно, что написать: “И как алтарь без иконы”. Ведь не так уж много других предметов, без которых алтарь не алтарь! (Смех в зале…)

 

Не смейтесь! Мы подходим к цели и заключению сегодняшнего семинара. Пушкин мог бы сказать “без иконы”, но сказал “без божества”. Так вот ваше маленькое домашнее задание – предложите свою версию сей “редакционной конъектуры”. Заодно, уверяю вас, узнаете много прекрасных русских слов. Через неделю посмотрим, кто из вас лучший Пушкин… (Польщенный-недоверчивый-воодушевленный смех в зале…)

 

Но все же – вот вам подсказка. Если уж всерьез рассуждать о “симметрично-параллельных конструкциях”! Вслушайтесь: “Любовь к отеческим гробам” – через весь похоронный обряд, через молитвы “за упокой” – именно по-Пушкински, печально-светло, сочетается с церковью, с “алтарем”, с верой в рай. Тогда “любовь к родному пепелищу” должна – не явно, но гармонично! – сочетаться с “пустыней”. Так что не говорите мне больше про “оазис” – кто-нибудь представляет себе пепелище с оазисом посередине? (Смех в зале…)

 

А? Есть ли у меня мой собственный вариант? Конечно, раз я даю вам такое задание… (Смех…) Конечно, у меня было больше времени подумать (Какое там – только что пришло!!!), так что я выступлю вне конкурса. Вот – здесь и сейчас! – я прикалываю к доске записку с моим вариантом, – а через неделю вы ее прочтете. Вот…

 

И Мэтт с чувством (ай да сукин сын!) отстучал:

 

“Как без отшельника пустыня”…