Lei (Она). Экспозиция (1) Плавными движениями тела, рассекающими густой воздух зала, полного нетерпеливых взглядов, затаенного дыхания, рук, сжимающих бинокли, судорожно, восхищенно, плыла она по волнам, созданного этим танцем, моря. Перепрыгивая так легко, непринужденно, с одного пуанта на другой, она летела в никуда, в пучину этих восхищенных взглядов. А когда ее белая, обтянутая танца движеньями, нога чуть сгибалась и снова, как струна, натягивалась строго, прямо, ввысь куда-то устремляясь, она летела еще дальше, всем своим телом, летела в тот зал, из которого ветром почти что неслышимых вздохов ее возвращали обратно. И так в беспрерывном полете от окраины к краю парила она, так похожа на птицу, только крыльев ей недостает, да и не были б они тяжелы для столь хрупкого ее и неземного тела? Кажется, что маленький, случайный и попутный ветер унесет ее без всяких крыльев так далеко, куда ни один танец ни одного танцора унести не сможет. Но вопреки законам всем она стоит так крепко на одном, почти стеклянном, пальце, как солдатик оловянный, стойко, непоколебимо. И снова в одном неуправляемом сгибе она устремляется в воздух, и только яркий свет прожекторов, нависших безмолвно над сценой, ее возвращает обратно, в те волны, из которых она, как чайка, как лебедь, как какая-то еще никем не открытая птица, выпархивает с каждым новым вздохом зала. Взгляд ее никуда не направлен, никуда, как казалось, не смотрит рука своим указывающим жестом и кажется, что мускул каждый совсем не напряжен, будто его и нет совсем, но как много напряжения рождает каждый ее новый взлет. Она подобна пружине, то расслабляющей свои бесчисленные кольца, то в одно мгновение до предела их сжимая, она летит, летит, но снова что-то ей мешает слиться с небом в танце этом. Почти невесомым, невидимым залу, легким, но почему-то отчаянным жестом, как будто на чье-то плечо опираясь, голову склоняет нежно, будто в руке чьей-то сильной ищет опоры, руку протянула, сжала в пальцах чьих-то кого-то, кто твердо стоит на земле, пока она вокруг летает и зорко он следит за тем, чтобы она не упорхнула в пустоту окна на потолке, сквозь которое светом полуденным струями стекает небо. Но снова, как избавившись от миража, она пускается летать по сцене, как в клетку загнанная птица, в клетке свободу свою сохранившая. Играют музыку так далеко, что, кажется, из ниоткуда, и важен лишь вот этот ее жест, которым сейчас весь зал обвела. Да-да, вот этот! Как будто всех она прощает и каждым рассечением воздуха взглядом она на каждый отвечает прямо, без утайки, без обмана. А теперь чуть приподнимает воздух пальцем, вся остановившись: только палец безымянный нам что-то рисует, но лишь на секунду, в немом мираже, она пальцем тем же растворяет в воздухе свое творение и шаг за шагом летящим пускается снова в неудержимый, никем не управляемый танец. Вот вся она согнулась, как атлант, под тяжестью земли неподъемной, и мышца каждая напряженна, но вмиг расслабившись, она вся стелется по шерховатости паркета, силясь одним движением рук, одним объятием объять весь мир и все пространство это. Уже почти ложится, почти не дышит и не движется! Но одной нотою кларнета, она за воздух тот нагретый светом ярким и накалом танца цепляется одним лишь тонким пальцем, а за ним приподнимает и все тело, так изящно, так легко, как будто ничего оно не весит и ничего не стоит ей и одной этой ноте регистра самого верхнего тонкого поднять ее со сцены, с ее моря, поверхность которого ее пуантами все больше покрывается рябью мелкой волн, превращающих в бушующие воды весь театр, подхватывая воздух, взгляды, цунами это вскоре унесет ее к тому кусочку неба, что сквозь потолок лучом прорывается света. Движениями ее пят сотни глаз видят волны, все больше, больше с каждым новым взмахом ее пуанта, будто кисти, набрасывающей на сцену моря цвет и клубы пены, захлестывает музыку и весь оркестр, всю яму наполняют океана воды, и уже откуда-то с самого дна доносятся звуки десятков живых инструментов. Набрасывает покрывало синего шторма высокого на прожекторов ослепительный свет, и зал погружается во тьму, уже не видя, только чувствуя ее полет, уносящийся к небу тому, что так долго ждало ее. Взгляд ее смотрит на стены квартиры, комнаты темной, на те три угла, которым так не хватает свободы, смотрит в прожектор, нависший над нею люстрой железной, вслушивается во тьму слепого магнитофона, в блеклость платья и пуантов серость клея, но движенья не теряют легкости, изящества ни на секунду не теряет ее тело. Совсем напротив: каждый мускул напряженный, будто в крылья превращается, и свет огромного окна, за которым бескрайнее небо зовет за собою ее, этот танец небесный и крылья, так внезапно выросшие сквозь кольца пружины. Ее некому держать и некому объять ее хрупкое, почти потерявшееся в вечном кружении тело, и так и не найдя в движеньях чужих, незнакомых, долгожданной необходимой опоры, она, отдавшись воле танца, взмахами летящими пуантов, рассекая невидимо воздух, уносится в небес бескрайние просторы, где продолжает волнами ветра и шторма осеннего плавно кружиться, стелиться по воздуху, рождая откуда-то с самого низа ветер неудержимых, восхищенных вздохов и оглушительных аплодисментов…. Lui (Он) Экспозиция (2) Четкий, почти грубый, как удары его ног о дощатый пол, ритм. На каждый удар руки по струнам стук каблука, слышный, кажется, на всю деревню, в каждом окне, чьи жители уже давно стеною неровной столпились вокруг пленяющих движений его ног, отбивающих ритм. А все его тело сжато до предела, и в глубине переплетений мышц и складок грубой одежды рождается этот самый ровный, четкий, ударам топора подобный, смелый ритм. Руки его рассекают, словно ударами кинжала, воздух теплый, солнца полный. Эти рубящие жесты эмоций, нервов накаленных до предела семи струн, словно путь ему освобождают для новых шагов в никуда, вглубь спешно расступающихся тел, вперед и снова к звукам, пленяющим не меньше движений ног нетерпеливых. Бьющие в воздух волнами нот неизменных также рвутся вперед, к облакам, что, кажется, рассеиваются под танца натиском упрямым. Шаги все сильнее бьют об пол, и все внимательнее взгляды сходятся в танцора теле, в его, подгоняемых ветром, движеньях. Сильнее, сильнее, как будто в этих лишь шагах оглушительных все то, что когда-либо танцор этот сказать хотел кому-то, словно признание, лишь в танце способное каждое слово и знак препинания, выразить так точно, как выразить смогли б чернила, даже лучше, оглушительнее, громче и смелее. Те краской черною стираются легко, но эти мерные удары покоя лишают надолго, надолго в памяти дощатый пол врезаясь каблуками. Глаза его, горящие ярким, словно всю тьму поглощающим взглядом, впиваются в небо упрямо, отчаянно, будто чего-то давно ожидая от молчаливого синего цвета. Он озирает разочарованно толпу, пока его шаги все глубже, на целые секунды, впиваются корнями в землю, вставая на нее так твердо, непримиримо, как будто земля с ним борется ежесекундно, хотя она лишь недавно сменила собою дощатый пол сцены. Танцор все упрямее, все четче движется вперед, все дальше расступается толпа, пока он рубит в грубых движениях танца оплывший от зноя воздух вечерний. Но вдруг за новым блеском новые движенья следуют его шагам, он будто останавливает время, свои шаги приостанавливая, нежно плечо подставляя кому-то невидимому, но также отчаянно ищущему. Рук его грубость на доли секунды сменяется нежностью печальной, пока они не сжимаются в тесных объятиях и после долгого молчанья, нехотя, бессильно отпускают. Глаза его все ярче горят, все светлее, как будто ему, наконец, открылось то, чего остальные никак не имеют возможности видеть. Кто-то рядом с плечом его ищет опоры, но ускользает в безудержном порыве танца легкого, чуть ощутимого. Это – ветер, густой, ароматами полный небесного цвета, чарует, пленяет, лишает разума танцора, так нуждающегося в той, кого ему придется удержать хоть на мгновение. Но ветер покидает объятия разомкнутых рук и еле слышное дыханье, и снова, в бешенстве по жаркой земле, несется вперед он, из-под каблуков тяжелых выбивая комья целые земли, будто вспахивая каждым шагом их. Он смотрит в небо непокорно и снова ждет чего-то: нового порыва ветра, что теплом своим ему открыло таинство движения чужого, танца, о котором даже слышать здесь ему не приходилось. И даже на миг ему вдруг показалось, что в струнах семи еще что-то дышит, далекое, многоголосое, своим собственным танцем трепещет, но это лишь ветер что-то неуловимое шепчет. Уже в самое ухо танцора и снова, тот меняет ритм знакомый на движения мягкие, плавные, в себя вобрать желающие каждую частичку воздуха близкого, что миражом долгожданным пронесся сквозь поступь танцора, движением легким и беззаботным опутав каждый жест его рук, его пальцев длинных, сильных, сжимающих что-то почти невесомое, в отчаянном, судорожном, нетерпеливом жесте, сжимая пальцы чьих-то рук утонченных, что в крылья превратившись, вот-вот готовы, будто не найдя опоры, унестись в бушующее море неба. Он держит, держит, не выпуская, но воздух так свободно проплывает сквозь пальцы его, сквозь взгляд отчаяния полный и крика немого, которым он, вместе с поверхностью твердой сапог, снова твердо и крепко шагая, прогрызается сквозь горы, сквозь дорогу, по которой так невыносимо много прошел он в тяжелом, грубом танце, полном страсти отчаянной, ветром ускользнувшей прямо из рук его, в самое небо, высокое и недостижимое его земным шагом, все так же упрямо в самое сердце земли вгрызающимся, в сердце цвета, так непохожего на то безбрежно синее. Танцор все сильнее, все яростнее втаптывает себя в землю, смотря высоко, вслед миражу ускользнувшему, а у подножия, кажется, шум чьих-то вздохов, аплодисментов, встречающих ее опоздавшую легкость. Все напряженнее звуки гитары, все оглушительней сердце в груди, шагает, шагает вместе с танцором, взмокшим, мокрым от борьбы с мечтою. Он думает лишь: как бы оказаться рядом с той копной волос, что, казалось, на его плече почти нашла себе опору? Как с корнями его, так глубоко подошвы ног вплетающих в самые недра земли, как бы поднять их так высоко, как она в танце легком сумела забраться, отпущенная им, она, сбежавший сон, так упрямо похожий на ветер? Как бы с ней подняться к небу, опоясанному перьями белесых облаков, широкою юбкой вокруг него сжавшихся, и опустившихся к самому низу, к земле парой белых пуантов, серостью клея скрепленных? Все стремительнее каждый шаг, от напряженья рвутся струны, ведя от семерки обратный отсчет. Все глубже в землю входят каблуки, будто назло так гнусно обманувшей его ожиданья стихии. Но взгляд непослушный все ввысь поднебесную рвется, словно от тела желая избавиться, и от шагов этих, каждым ударом к земле прибивающим взгляд. Всё бесчисленнее капли пота и удары сердца, слышимые каждому в этой толпе уже не расступающейся, а напротив: сгрудившейся вокруг упрямой поступи танцора, будто решившего вбить себя в землю, все глубже в нее сапогами вонзаясь. Кровь стучит каблуками в висках, по лбу крупинки пота и безутешный взгляд все выше поднят, все тускнеет, пропадая, будто и впрямь отправляясь куда-то в отраженье этого цвета, клубящегося морем, клубами белой облачной пены. Ноги танцора, до предела напряженные струною, будто рвутся и, подкосившись, наземь оглушительно падает тело, в последнем движении что-то в пальцах сжимающее крепко, будто пальцы чьи-то, так явственно, что каждый из толпы почти увидел тень, заметил отблеск света, что с такою широкой улыбкой крепко пальцами сжимал танцор, всем своим взглядом утопая в высоте, которая, казалось, лишь сейчас его принять была готова. Лишь сейчас, когда уже ничто: ни один его упрямый шаг, ни стук тяжелый каблука, не держал его на этой, пропитанной зноем вечерним, земле. Loro (Они) Разработка. Теряющийся в темноте безвкусных стен, углов, нещадно обделенных светом, шероховатый, уже давно не блестящий паркет. Тишина пустого помещенья, по которому медленно движутся тени когда-то танцевавших, когда-то живших в танце, тени, тени, слабые отблески глаз, уже потускневших вместе с музыкой, когда-то доносившейся из раструба старого проигрывателя пластинок, таких недолговечных, подобных тени звука, что отбрасывают порой на нотном стане ноты на бумагу. Тени, тени, тени. На паркете тысячи шагов и мириады движений, когда-то осветивших музыкой танца спертый воздух комнаты этой. Царапинами на полу остались каблуков следы, следы оттанцевавших своё па, следы, следы, следы. Сколько платьев складками лилось по начищенной до блеска поверхности этого пола, сколько платьев прекрасных, всех цветов и размеров, сколько тел в них облаченных, сколько глаз, смотрящих в никуда и ни на что не отвечавших губ. Лишь пыль оседает, подобно прощальному снегу, на шероховатость старого паркета. Но воздухом уличным вдруг распахнулась, как платие, дверь, пыль по полу пустив песчаной бурей. Солнцем прохладным свет разлился по пустому помещению, и шаги чьи-то мягкие, медленно к оркестра раструбу протягивают руку, и музыка, волной нахлынув на темное зеркало стены, отталкивается от света, шумит, бурлит всеми красками музыки, что, кажется, совсем недавно чьим-то управляла танцем. Шаги ритмичнее уже, настроившись на музыки движенья, вторят мягкой поступью. Паркет, разливаясь теплом прикосновений, блестит, как давно не блестел, и зеркало, шаги отражая, будто на миг становится светлее. В нем оживая, чуть шумит своими складками платье недлинное, тонкое, как и фигура, скрывшаяся под его тканью. Все уверенней движенья ног, и рýки, сорвав с волос подвязку, расходятся кругом по воздуху свежему, принесенному этим танцем нежданным. Она кружится, кружится, волос свет опоясывает воздух, и платье, вверх вздымаясь, будто в розу превращает ее тело, в раскрывшийся бутон весенний, в весны несмелое дыхание. Легко, изящно, и почти паря, она от края к краю, почти не касаясь воздуха и отрываясь ежесекундно от пола, плывет в неспешном танце, затем расчерчивает новой линией паркет, приземляясь на него, уже не летая, а двигаясь, подобно лодке в океане, подобно парусу неся ткань платья, совсем другой, иной танцует танец. Чего-то не хватает в танце этом, с открытой дверью в комнату ныряет ветер, еще сильнее распушив пыль, поднятую ее платьем и шагами, уже удвоившимися, будто кто-то новый ее подхватывает и несет к раструбу, к оркестровой яме, и снова к себе прижимает. Зеркало, больше еще просветлев, отражает несущуюся в танце пару, движенье ее рук, обхватывающих партнера. Вот она проводит по спине его, по ладони, по щеке. Она каждым жестом его наслаждается, каждое дыхание легкое впитывая кожей: как не хватало ей в ее непарном танце пары, не хватало рук, что, как водоворот ее заберут и снова отпустят и снова притянут к себе в танце страстном. Вот уже почти к губам его она прикоснулась губами, но снова он отталкивает ее, или она сама, его рукою движима, сама невольно отстранилась. Глаза к глазам, на расстоянии, и вновь в объятия, вновь неосязаемо, одним воздухом пленять друг друга, будто вервью ткани к ткани друг друга музыкой связать. Прохладный воздух ветра, будто в огонь превращаясь, страстью новой разгораясь между тел двух движется незримо. Паркет отзывается эхом на стук каблука, за ним еще один, чуть мягче, женственный совсем, но тоже страсти не лишенный. Еще чуть ближе губы льнут друг к другу, завершая па объятием, за которым снова вдаль отталкиваясь, нехотя, лишь потому что танец требует, лишь потому, что невозможно по-другому. Всегда на грамм хоть оставляя воздуха, полоску света, чтобы тень не слить в одну, поэтому всегда чуть вдалеке и чуть-чуть вместе. Складки платья со складками брюк будто сливаются в ткань одну, неотделимо, но снова разрываются движеньями хозяев. Еще совсем немного, думает она, еще всего лишь несколько объятий, пара па и мы сольемся в поцелуе, том долгожданном, что является необходимым завершением танца, столь страстного, что даже не будь здесь этого, чуть приглушенного света, огонь растопившийся залил бы собой всю поверхность паркета. Все четче движутся они, готовясь вот-вот подойти к подтверждению танца и страсти, им разгоравшейся, еще одно объятие после разлуки секундной. Он снова к себе прижимает ее, она пальцами сжимает воздух и губами втягивает ветер, что побродив чуть по пространству комнаты, почти пустой, вернулся в открытые двери. Зеркало, чуть потемнев от времени, снова следит за шагами и платьем. Снова по паркету мягко, еле слышно, подводит теплую черту ее носок, и волосы ложатся на пустые плечи, и платье вновь шумит нетерпеливо, и ткань, с чужою слившись тканью шумит, шумит, почти незримо…. Noi (Мы) Реприза. Всего одна не прожитая жизнь, на двоих разделенная, стоит пяти одинокого танца существований. Всего одна, пусть не без горести, пусть не без расставаний мгновенных, секундных, болезненных. Пусть не всегда по дороге одной, пускай не всегда по пути, но с тобой. В одном расчерченном горизонта мыском необъятном кругу, под одним каждый день загорающимся с новой силой прожектором света, на одном, исцарапанном нашей борьбою, паркете. В беспокойном, разбушевавшемся ветре, когда ты летела от крайностей этих к другим затененным, в тени наблюдал я за летящими, мягкими и невесомыми движениями твоими. Облаченная в них ты так высоко забиралась порой, что взгляда мне не хватало, чтоб до тебя дотянуться. Рукою я гладил тот воздух, что только что кожи твоей коснулся летящим прикосновеньем, что только что ты выдыхала, пронесшись в своем танце сквозь пространства покрывало, в котором я влачить один привык свое существование. До этого лишь втаптывая в землю каждый шаг свой, я упорно шел к чему-то, что даже бликом чуть заметным тебя не успело коснуться. Я взглядом тебя провожал, когда платье твое своим шорохом теплым моего вдруг касалось плеча. Но чем внимательнее взгляд мой всматривался в цвет весенний твоего, ускользающего с каждой секундой прошедшей с тобой рядом, уходящего снова на край самый, взгляда, тем больше мне с каждым блика отраженьем открывалось. Желанье затаенное, преградой между воздухом у края одного и рядом с тенью от плеча моего, на которое так безутешно взирал я со стороны. Как пусто кажется все тело, когда воздух рядом с кожей пуст, и стоило тебе пронестись парусом платья своего недалеко, как весь я будто становился ощутимым. Ты же так отчаянно нуждалась в ком-то, кто метанье остановит, танец твой не прекращая, не останавливая легкое круженье головы, но все же не давая забраться так высоко, откуда ничто уже не будет открыто твоему ввысь устремленному взору. И тут своею поступью тяжелой, не замечавшей под собою раньше даже той земли, по которой ступали шаги неостановимые, одним лишь сжатием руки удержал тебя от последнего взлета. Как же мягко ты обволокла меня движеньем танца, как умело смягчила движенья упрямства и как невесомо продолжила ног четырех парный танец, секунду назад всего разделенного надвое, как разделяют собой два светила горизонта круг неутомимый. В одном движении танец один продолжая, мы будто по инерции кружа, какое-то время вровень бежали по жизни, что так недолго дорогою может ограничиваться одинокой, без ответвлений, без поворотов, в которых с тобою мы часто терялись. В землю которых так часто я снова, вспоминая тот танец знакомый, стремился сильнее поверхность сапог своих старых втоптать, однажды чуть даже не позволив ветру твоего движенья унестись в картину неба, к которой ты всегда была немного ближе, но снова я тебя касаньем удержал. И снова в немой благодарности мы друг на друга смотрели, пока не отталкивались в танце, не потому что пропадало что-то, а просто потому, что так того требовал танец, лишь потому, что невозможно по-другому. Порою сливаясь в одно существо, мы шагом одним почти над землею летели, другим в нее впивались яростно, но все же телом одним, ничем не разделимым, кроме самогó, порой невыносимо глупого тела, что так беспрекословно подчиняется законам танца. Несмело, сбиваясь то и дело с ритма, полоскою света мы оставались между складками одежд, не позволяя отраженью в зеркале раз и навсегда нас слить в одно летящее в небо неразделимое оно. Ты жизнью танец называла, я танец часто называл существованьем, но как жестоки правила однажды тобой придуманные. Ты должна была, ни разу не взглянув уже на землю, в которой я шагами рылся столько, в лице чьем столько наших черт осталось тенью белой, должна была ты улететь и улетела, случайным ветром ускользнув сквозь пальцы, меня оставив вновь впиваться слухом в тишину паркета, где ослепительной вспышкою цвета ты однажды движеньем своим меня из тени вызволила. Как долго, с какой неутомимою силой должен танцевать я теперь, чтобы также легко и бесследно в пространство твое унестись вдруг полоскою света?
25-30 января 2011
