Родился Алёша Жуков в маленькой деревне Охапки, на окраине Смоленской губернии, в многодетной крестьянской семье. Жили бедно, впроголодь. Земля — суглинок да песок, едва дотягивали от урожая до урожая. Хотя отец с матерью и все одиннадцать детей, исключая разве что грудных, с утра до вечера горбатились в поле и огороде. Рос Алёша слабым и болезненным, да и вряд ли выжил, если бы церковный староста из жалости не определил ребенка в служки к приходскому священнику — отцу Кириллу. Тот не обижал кареглазого русоволосого мальчишку, тихого и послушного. Обучил мальца грамоте и письму. А когда через несколько лет получил благословение митрополита на перевод в Сторожевскую обитель настоятелем, взял Алёшу с собой.
Обитель славилась знаменитой иконой Богородицы. Сторожевская Божья Матерь была кровоточива и мироточива. Располагался монастырь в губернском Нижнем Новгороде (одних горожан под триста тысяч), но мальчик часто вспоминал родные Охапки. Ромашковые поля без края, в березовой роще заливаются соловьи. Осенью осины трепещут желтыми листьями, а в разломах коры клена появляется терпкий сок. Над речкой клонится голубая звонница их маленькой церкви. Вспоминал Алеша скатанные ему отцом первые маленькие пимы (такие мягкие, теплые) и сладкую мамину кутью на Рождество (как они, дети, ждали ее). Батя, слегка подвыпив в праздник, разворачивая красные меха тальянки, пел: «Степь да степь кругом…»
Нижний — белый город, раскинувшийся у Волги. На пологих берегах каменные храмы и добротные здания (многие построены самим Стасовым). Сытый, неспешный, купеческомещанский. Тонущий в колокольном звоне и яркой зелени, с тишиной пыльных улиц окраин. Стаи галок и ворон над позолоченными куполами храмов.
Резные палисады домов. Черемуха в палисадниках. Дети в картузах («мы нижегородские, не прочая голытьба»). Объевшиеся коты на окнах, певчие кенары в конусах клеток, массивные дубовые комоды в гостиных (самое ценное в необъятных бабкиных сундуках). В углу на столике гордость дома — швейная машинка «Зингер». У интеллигенции — фикусы в кадках и гитары с бантами на грифах, подвешенные к стенам. В домах пахнет заготовленной на зиму антоновкой. Из сарая подворья доносится кудахтанье кур на насесте. Окающая речь («однако нижегородские мы»). На многочисленных базарах торговали всем — от вологодских кружев, хмельной медовухи и пирогов с требухой до корабельных дизелей и строевого леса. О Нижегородской ярмарке я вообще молчу, тогда оборотам здешней товарно-сырьевой биржи позавидовали бы Гамбург с НьюЙорком. А тут, как и сто лет назад, в дешевых трактирах пили вприкуску чай с черным пахучим ситным хлебом. Захрустывали стопарь упругим соленым огурцом. В заведения побогаче — расстегаи, двойная уха из стерляди, копченый сиг и шустовский коньячок под паюсную икорку со слезой. На улицах вертлявые молодухи в цветистых кофтах и платочках, во франтоватых ботиночках на петербургской колодке строили глазки проходящим кавалерам. Щеголи вставляли цветки в дырочки фуражек.
На закате купцы с солидными бородами «лопатами» подсчитывали выручку. Скрежетало ржавое железо, то приказчики запирали еще дедовские полупудовые замки складов и амбаров. Боясь воров, спускали до утра с цепей лютых кобелей. После чего под крепдешиновыми абажурами в столовых запивали топленым молоком лапшу с медом (вкусно необыкновенно). Неспешно чаевничали под пряники с кренделями. Начищенные бока трехведерных самоваров отражали раскрасневшиеся физиономии. Чинно почивали на перинах под жениными боками («все энти столишные измены не про нас, страм один»).
Впрочем, мужья втихаря хаживали в трактир Елисеева, где представляли буффонаду. Три пышнотелые девахи, изображая собак, ползали на карачках, лаяли и дрались за кость. Оно, конечно, ничего — гляди, коли нравится. Правда, бабы-то совсем голые.
С раннего утра по Волге дымили пароходы. Бурлаки с «Эй, ухнем!» тянули вверх по течению груженые баржи. На пристанях разгружались суда с хлебом, овощами, медом, рыбой, пшеном, кожами… Весной, во время паводков, по реке сплавляли мачтовый лес. Уходя в загулы, пароходовладельцы гонялись на пари под пение цыганских хоров на палубах. «Полный вперед! Прибавь ходу! Всем ребятам по червонцу!» — кричали кочегарам хозяева. «Спасибо, барин, взлетим — так вместе», — отвечали из машинного отделения. Таков Нижний Новгород.Похожий и не похожий на иные российские города девятнадцатого века.
Шли годы. Алёша, приняв схиму, надел черную монашескую одежду. На его макушке выстригли кружок — гуменцо («попову плешку»), — который надлежало закрывать специального покроя шапочкой — скуфьей. Из угловатого подростка он превратился в юношу, богобоязненного и скромного, все еще по-детски нескладного. Монахи и трудники монастыря любили тихого, работящего хлопца.
В молитвах и ежедневных послушаниях текло время. Работа в монастыре, псалтырь, келья — вот монашеский быт. Радовали церковные праздники. Знаменитый Старожевский благовест. Первоиерарх в парадных одеждах. Рака со святыми мощами преподобного Саввы Сторожевского (духовника Дмитрия Донского). Служба с певчими и пономарем. Сладкий праздничный извор. Но и в торжества Алёша не забывал просить Всевышнего образумить злых, вернуть зрение слепцам, поднять парализованных, дать всем людям счастье.
Холодным августом 1898 года скончался отец Кирилл. Алексей тяжело переживал смерть доброго старика. Ночи напролет молился он о чистой душе умершего настоятеля. Выпросив на память посох старца, поставил в углу кельи под иконами. Чернецу казалось, что простое липовое дерево еще хранит тепло рук отца Кирилла.
Новый настоятель, отец Варлаам, Жукова не жаловал. Хотя в монастыре оставил, случалось, даже брал с собою прислуживать. Он часто ездил в город справлять за деньги мирские обряды (отпевать усопших, крестить младенцев, отпускать грехи заблудшим). С Варлаамом в обитель пришло много порочного.Новый настоятель оказался жадным и чревоугодным.
Не побоясь греха, отдал мирянам монастырскую трапезную под товарные склады на время Макарьевской ярмарки. Бессовестно обирая прихожан, протоиерей и во время Великого поста рубал мясо. Трапезничая, приговаривал: «Господи, преврати порося в карася». Своими поборами иерей достал в епархии многих. Говорили, будто посадские бабы, сняв с него рясу (по закону даже толкнувший священника в рясе подвергался большому штрафу, а то и тюремному заключению), добряче отходили попа крапивой. Правда, побоявшись расследования Священного Синода (владыка был крут к мздоимцам), отец Варлаам факт рукоприкладства отрицал.
Алексей старался не замечать дурного. По-прежнему оставался тих и застенчив. Много читал и молился, истово веря в Царствие Божие, где всем хорошо, где нет злобы и ненависти.
Однажды весной, когда колокола звонили к обедне, прислуживал Алексей Варлааму в Даурской слободе, на похоронах купца первой гильдии Нила Минина, в 72 года скончавшегося от рака мочевого пузыря. Несмотря на скорбный обряд, то ли воздух, напоенный майским духом распустившейся сирени, то ли голубая бездонь неба, пронизанная солнечными нитями, и пение соловья в недалекой роще, но что-то пробудило в душе покорного монаха нечто ранее незнакомое, неясное, щемящесладкое. Да так, что закружилась его бедная голова, едва увидел он рядом с резным гробом красивую женщину с пшеничными волосами — Елену Минину, вдову покойного. С той поры, сколько ни гнал Алексей бесовские мысли, думал лишь о ней. Может, обошлось бы, перемололось буднями, если бы он больше ее не встречал. Но купец был бездетен, все состояние покойного отошло вдове. А денег у купчины имелось как у запасливого курца махорки. Вот и решил расчетливый отец Варлаам урвать от наследства богобоязненной вдовицы кусок пожирнее. Став ее духовником, протоиерей начал часто захаживать к Елене Кузьминичне, прихватив с собой Жукова прислуживать своей особе и чтоб люди ничего не подумали. Встречая женщину днем, ночами упав перед образами в киотах, монашек молил: «Матерь Божья, Пречистая. Спаси мя грешного». Но страсть не уходила. Байрон сказал: «Любить — значит видеть чудо, невидимое другим». Алёша увидел, разглядел за привлекательной внешностью душу, такую же одинокую и ранимую, как у него. Глаза, искавшие весну на снежном насте.
Елена Кузьминична Минина (в девичестве Пожарова) вышла из мещан. Отец, Кузьма Пожаров, служил смотрителем на пристани. Зимой 1884 года Кузьма Ефремыч утонул по пьяному делу в полынье, камнем уйдя под лед. Лишь весной река вынесла труп. Какого рожна его понесло в буран на реку, никто уже не узнает. Оставил смотритель на жену двух дочерей — девятилетнюю Катеньку и пятнадцатилетнюю гимназистку Лену.
Жили трудно. Потому, когда через год посватался к бесприданницеЛене вдовый купец Минин, мать, долго не раздумывая, согласилась. Хотя жених был намного старше, Лена матери не перечила и замуж пошла.
Текло время. Тоненькая девушка Лена стала фигуристой яркой женщиной. Мужа уважала, ценя достаток и уют справного купеческого дома. Жили неплохо, хотя детей не нажили. Правда, Нил Фокич щедростью не отличался. Постоянно попрекал супругу, дескать, слишком помогает матери и младшей сестре. «Копейка, она счет любит», — говаривал скупой к месту и не к месту. К тому же купец сильно ревновал статную жонку к кому ни попадя. Вроде чего в его годы нужно? Кефир, клистир да теплый сортир, ан нет. По-старчески, с одышкой посопев на молодой жене, начинал мучить сильную, здоровую женщину допросами — не изменяла ли ему с кем из приказчиков или дворовых? Ревновал Нил Фокич зря. Елена Кузьминична, соблюдая мужнину честь, держала себя скромно. Когда супруга начали мучить приступы болей с кровавой зловонной мочой, не брезгуя, честно ухаживала за ним, не жалея ни сил, ни денег на докторов и лекарства. Да и схоронила как положено, не поскупясь на богатые поминки.
После смерти Минина осталась крупная мануфактура ситцевых тканей и пушные лабазы. Дела шли плохо. Управляющий и приказные беззастенчиво обворовывали неопытную женщину. Лишь продав доставшееся наследство, Елена Кузьминична поправила финансовые дела. Она по-прежнему жила в мужнином доме, вдвоем с глухонемой старухой кухаркой. Сестра Катя, довольно удачно выйдя замуж за нотариуса (немалую роль сыграло назначенное Леной приданое), переехала к мужу в Пензу. Следом уехала мать. После смерти мужа Анна Сергеевна не любила Нижний. На новом месте, опять же на деньги старшей дочери, купила небольшой домик.
Сама Елена Кузьминична вновь замуж не рвалась, хотя желающих пригреть привлекательную тридцатилетнюю вдову с солидным капиталом хватало. Застенчивая женщина, чистая, ласковая, чуть наивная, с обаятельной улыбкой и по-детски распахнутыми в мир глазами, щедрая на добро к людям, она жила тихо, почти затворницей, выходя разве что в церковь. Только изредка, если приезжала столичная труппа, посещала губернскую оперу. Вот здесь она и познакомилась с князем Владиславом Зарецким. Вернее он сам целый вечер настойчиво искал знакомства с Еленой Кузьминичной, чем поначалу немало ее озадачил.
Столбовые дворяне Зарецкие, ведя свой род от самих Рюриковичей, являлись одной из самых знатных фамилий в Нижнем Новгороде. «Что же могло вдруг привлечь молодого красивого князя, потомка старинного дворянского рода, в скромной мещанке?» — думала она, возвращаясь домой. Не ведала вдова — в ломбарде давно заложены фамильные драгоценности и картины усадьбы. Да и описанная кредиторами усадьба Зарецких вот-вот должна пойти с молотка.
Сам же Владислав, оставив юридический факультет университета, вынужден был покинуть Санкт-Петербург, поскольку попал под подозрение полиции после грязной истории с пропажей диамантового колье сестры приятеля. Получив от бывшего друга пощечину, на дуэль обидчика не вызвал. Чем еще более запятнал честь и фамильный герб. Хотя официально в России дуэли запрещались, аристократия «отказников» презирала, стараясь избавиться от их общества всеми доступными способами. А уж от воров тем более. Петербургский императорский университет, где в основном учились отпрыски дворянских семей, исключением не являлся. Оставив столицу и не имея денег, Владислав Арсентьевич (по сути, альфонсируя) жил на содержании у различных состоятельных женщин, не гнушаясь и крайне престарелыми.
Всего этого Елена Кузьминична не знала, а подсказать ей было некому. К тому же князь оказался весьма обходителен. Не лишенный лоска, он умел ухаживать и совращать. «Взял обаянием», — нахваливал себя жигало при очередной кобелиной победе.
Тем вечером, поцеловав на прощанье Елене Кузьминичне руку, галантно произнес: «Я уношу на губах аромат нашей встречи». На следующий день Зарецкий с шиком подкатил к дому Мининой в новеньком английском экипаже, запряженном парой горячих белогрудых жеребцов. Через минуту вычурно, вроде влюбленного рыцаря, стоя на одном колене, высыпал к ногам оторопевшей вдовы ворох бордовых роз, свежих, в капельках росы на лепестках. Визиты становились чаще, отношения — задушевнее.
Не пробуждай, не пробуждай
Меня забывшие напасти,
Дай отдохнуть тревогам страсти
И ран живых не раздражай…
— под аккомпанемент гитары исполнял Зарецкий Елене чувственный романс Дениса Давыдова.
Или сорви покров долой.
Мне слаще горе своеволья,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой…
— обволакивающе выводил он. Вкрадчивый голос, легкие, будто случайные, прикосновения. А как он вспоминал о Петербурге! Женщина точно видела — в невских водах отражается величественный город, словно застывшая музыка архитектуры Кларенги и де ля Мота.
Вот царская семья после крещения новорожденной великой княжны Ольги выходит из Исаакиевского собора. Патриарх всея Руси Тихон в зеленой мантии благословляет улыбающегося Николая II и Александру Федоровну с младенцем на руках. Ликующий народ, церковный благовест и белые голуби над куполами храма.
Развод караулов на Сенатской площади. Вокруг Александрийской колонны Монферрана гарцуют, демонстрируя выездку, лихие кавалергарды на вороных скакунах. Конная карусель под старинный марш «Гренадер».
По Невскому неспешно фланируют под ручку красиво одетые дамы и господа.
В Александровском саду играют «Петербургские виртуозы ». В Мариинке — «Лебединое озеро» Чайковского с несравненной Анной Павловой в роли Адели. Разведенные руки мостов над ночной Невой. Белыми ночами на Аничковом мосту, под вздыбленными лошадями Клодта, украдкой обнимаются парочки.
В Татьянин день в зале «Эрмитажа» веселые студенты под «Гвадеамус» качают любимых профессоров, выкрикивая: «Виват академия! Виват профессорес!» Особо своевольные поют «Марсельезу».
На ряби Финского залива из утренней дымки проступают контуры императорской шхуны «Северная Звезда».
Пары кружат на балах «Петербургских сезонов» в Дворянском собрании…
Провинциалке Лене рассказанное казалось чудесной сказкой.
Зарецкий уже продолжал о себе. Мол, был юн, жизнерадостен и наивен. Мечтал о карьере знаменитого адвоката, только стать Кони с Плевако помешали «козни недругов» (альфонсик искусно бил на бабью жалость).
Одного не говорил Владислав, с готовностью бросившись в омут соблазнов столицы, — он очень скоро почувствовал одну, но всепоглощающую, к тому же весьма дорогостоящую страсть — страсть к игре. Познав незабываемое ощущение — каждый нерв натянут и вибрирует, — он свою жизнь бросил на зеленое сукно. Зарецкому стало безразлично все и вся, кроме белого эбонитового шарика, бегущего по колесу рулетки. «Черное, красное, зеро» — снилось ночами. Следом за Арбениным из лермонтовского «Маскарада» Зарецкий мог сказать: «Я игрок». Из тех, кто за случай схлестнуться с Фортуной отдадут честь, состояние, близких, родовой герб, жизнь, наконец. Он и злополучное колье взял, лишь бы сыграть в казино. Рулетка в гостинице «Гейдэ» на Васильевском спуске, казино Клея на Невском, Александро на Мойке, игорный дом «Норд» на Офицерской. В Петербурге найдется, где сыграть.
Если крупно выиграл, окружающие стараются пожать тебе руку, не столько из уважения, сколько веря — «рука счастливая и мне тоже повезет». Словно удача перейдет с прикосновением к ладони везунка. Но чаще под «таможенный квасок» (так называли тогда заграничное шампанское) в игорных домах оставляли десятки и сотни тысяч. Нередко лакеи смывали с кафеля туалетных комнат брызги крови и мозга. Очередной спустивший состояние свел счеты с жизнью, выстрелив себе в рот.
Владислав проигрался вчистую. Грозили судом кредиторы. Безденежного князя перестали пускать в заведения. Однако остановиться он не мог. Так и жил с игорным бедламом в мозгах, по-прежнему веря в Фортуну и в то, что именно он ее любимый сын. При этом маниакально убеждая себя: «Пусть пока не везет. Звездный час не за горами».
Между тем Лена теряла голову. Бывало, Владислав прилюдно целовал вдову, а она, заливаясь краской стыда, покорно и неумело отвечала. Затем произошло то, что должно было произойти — Елена Кузьминична стала любовницей Зарецкого. Она полюбила со всем безрассудством и горячностью так поздно пришедшей к ней первой любви.
Шли месяцы. Живя словно в тумане, Лена незаметно превращалась в средство существования для Зарецкого. Пагубная страсть его к игре не унималась. Покидая столицу, несостоявшийся адвокат даже радовался: откуда в архаичном Нижнем рулетка — истинное орудие удачи? (Карты Владислав презирал, называя «игрой дураков».) Сама жизнь предоставляет шанс покончить с проклятой игрой. Он ошибся.
По волжским водам летала «Ласточка». Предприимчивый купец Спиридон Мохов на одном из своих пассажирских пароходов с ласковым именем «Ласточка» открыл казино с рулеточными столами. Идея, строго говоря, козырная — доход приносит, а налоги платить не надо. Поскольку заведение не на берегу (сегодня в Нижнем, а завтра в Рыбинске или в Ярославле), значит (по российским законам), вроде и нет его вовсе. «Ласточка» бодро плыла мимо белых бакенов то вверх, то вниз по течению. Зимой, когда по окончании навигации корабли шли в затон, «Ласточка» не в пример товаркам швартовалась к причалу и зарабатывала, зарабатывала… Спиридону Авдеичу на старость.
Играл Зарецкий по-крупному. Если человек хочет всего, много и сейчас, то, как правило, в лучшем случае не получает ничего, в худшем — теряет все. Проигрывая, князь, не церемонясь, уже в открытую требовал у Мининой денег. День ото дня больше и больше. Нахватавшись долгов, точно сучка блох, Владислав постоянно говорил о них. Уверял, если не погасит, кредиторы представят заемные векселя и расписки в суд, а там приговор. Мол, прикажут приставнику бить его плетьми и сошлют на поселение или долговая яма бессрочно. Уж лучше пулю в висок. Все эти страсти семнадцатого века в России давно не практиковались, но откуда было знать о том несведущей вдовице. Елена Кузьминична платила, ее состояние таяло. Из дома начали исчезать ценные вещи. Лена не замечала, вернее не хотела замечать. Пребывая в затмении любящей женщины, уверяла себя — она спасает его, скоро они поженятся и будут счастливы.
Елена забеременела. Зарецкий (боясь, что ребенок свяжет его) обвинил ее в неверности, впервые жестоко избив. Произошел выкидыш. Владислав, испугавшись, бросил Лену в луже крови на полу посреди гостиной. Спасла обреченную женщину глухая кухарка Аграфена. Старуха в молодости была повитухой, она остановила кровотечение и вызвала доктора. Эскулап немедленно направил Елену Кузьминичну на операционный стол. Минина выжила, однако детей больше иметь не могла. Зарецкий не появлялся, ни разу не навестив ее.
Из больницы Лена вышла на второй день Масленицы. Денег не осталось даже на извозчика. В темном платке, сгорбившаяся, напоминающая старуху, Елена Кузьминична тяжело шла, опираясь на руку верной Аграфены. Болели плохо сросшиеся послеоперационные швы, тоскливо щемило сердце.
А вокруг гуляла Масленица. Народ вовсю оттягивался после Великого поста. Ремесленники с крестьянами глушили самогонку, заедая с лотков сочным рыбником под хрустящей зажаристой корочкой и пирожками с зайчатиной. Отпущенные из казарм солдаты, умудрившись в первый же день спустить жалованье, занюхивали поднесенный стопарь воротом шинели. Купеческие жонки в горностаях вместе с благоверными важными барынями вкушали хмельной сбитень и водку «Смирновъ», закушивая гречишными блинами с красной и черной икрой, кулебяками да расстегаями. Тетки попроще, достав из сундуков битые молью бабушкины салопы, лакомились левашами (замороженный ягодный сок с патокой). Девки в кокошниках поверх оренбургских пуховых платков грелись бражкой и чаем из здоровущих пузатых самоваров. Молоденькие быстроглазые послушницы бойко торговали пенным монастырским квасом. Бушевал балаган. Скоморохи с дудками, барабанами и медными тарелками играли в «царя». Надев на одного корону из бересты, водили вокруг хороводы, пели здравия и гремели от души. Кукольники давали представление («позор») с неизменным Петрушкой в добрых героях. Цыгане поили медведя водкой для борьбы. И аттракционы — качели, подкидные доски, струганные столбы для лазания, на верхние концы которых привязывали связку баранок или живого петуха.
«Гуляй, народ, досыта!» — шумела веселая Масленица.
На рыночной площади поставил шатер бродячий цирк шапито. Гирлянды разноцветных фонарей развешены у распахнутого входа. Шпрехшталмейстер во фраке с блестками, важный, словно наследный лорд, зазывал публику. Парадалле. Цирковые артисты в ярких костюмах. Униформисты вели под уздцы зебру и перуанских лам. Слоненок тянул хобот, выпрашивая лакомства. Наездница, в белом платье с буфами, дыбила иссиня-черную кобылу. Сверкал никель трапеций под куполом. Накачанные борцы в разноцветных трико дулись изо всех сил, играя мускулатурой. Канатные плясуньи в коротких блестящих пачках склонялись в глубоком реверансе. («Тьфу, глазу оскорбительно», — плевались благонравные кумушки.) Дрессированные собачки с бантами на шеях испуганно тявкали при виде поджарого леопарда на цепи у дрессировщика. Глотатель огня в индийской чалме, извергал пламя чисто былинный Змей Горыныч. Карлики потешно волтузили друг друга подушками. Клоуны: Белый — Бим, в костюме Арлекино, и Рыжий — Бом, с торчащими огненными патлами, красным бутафорским носом и гармошкой-концертино в руках, пели частушки: «По реке плывет утюг с города Чугуева, ты плыви себе плыви, железяка ху… ржавая». Добрая фея дарила детворе шары.
С высокого речного откоса катались на санках. В стоящих на берегу банях то и дело открывались двери. Из них в клубах пара выскакивали голые мужики и бабы. Подбежав к проруби, сигали в ледяную воду. Рядом на льду Волги шел кулачный бой стенка на стенку. Как всегда, бились суконщики с каменщиками. Неприятель пробил ряд суконщиков, и здоровенный парень («надежа-боец»), мчался на помощь своим, держа шапку в зубах (чтоб не потерять ненароком в свалке). Он бил кулаками в разные стороны, тараня вражью стенку. Вдоволь навалтужившись, дружным скопом лупили хитрюгу каменщика, заложившего (против правил) в рукавицы свинчатку. Невдалеке шумел веселый штурм снежной крепости. Смоляноголовый, белозубый цыган на гнедом жеребце, не обращая внимания на летящие навстречу снежки, снес ледяные ворота.
Стемнело. Прямо на улицах зажгли костры. В небо с шипением и копотью взлетали петарды. Следом шли фейерверки. Водопады многоцветного огня и горящие в небесах надписи. Скоро, в конце Масленой недели, сжигание чучела зимы и Прощеное воскресенье. Люди целуются и просят прощения друг у друга.
Как же Лена любила этот праздник! Раньше, а сейчас… даже теплый свет в окнах домов казался чужим, враждебным. Мимо пронеслась тройка. Рослый коренной, крепкие пристяжные. Ямщик в распахнутом овчинном зипуне щелкал кнутом: «Но, милаи!» Пар клубился над мордами разгоряченных белоснежных коней. В санях, разметавшись на медвежьей шкуре, взасос целовалась хмельная парочка. Жгучая брюнетка с распущенными волосами, укрыв плечи лисьей шубой, искрилась молодостью. В мужчине Лена узнала Владислава. Санки промчались, обдав Минину звоном бубенцов, словно ее надежды на счастье унеслись прочь. Холодные, колючие льдинки из-под полозьев сыпанули в лицо, принося отрезвление. Женщина наконец поняла, кем или, вернее, чем она служила для Зарецкого. Такого не простишь и в Прощеное воскресенье. Елена твердо решила порвать с Зарецким.
Впрочем, Владислав и сам не появлялся в доме Мининой. Боялся — скандал получил огласку, пошли нежелательные для князя разговоры, вскрылись обстоятельства, могущие закончиться следствием и судом.
Алёша ничего не знал, точнее, старался не знать. Все это время он приходил к Елене Кузьминичне. Сначала с отцом Варлаамом, потом, когда настоятель понял, что наследство вдовы промотано Зарецким, перестал навещать Минину, Алексей заходил сам. Нечасто — из какой-то врожденной деликатности (весьма странной в крестьянском сыне). Но совсем не видеть Алёнушку (так он про себя нежно называл ее) Алёша уже не мог.
Между тем по городу ползли кривотолки. Грязные слухи разрастались вроде снежного кома. В Даурском посаде о Елене Кузьминичне сплетничали на каждом углу. В нее тыкали пальцами прохожие. Подростки, наслушавшись болтовни мамаш, свистели вслед. Местные борцы за нравственность измазали дегтем ворота вдовы. Обыватели любят топтать тех, кто оступился и слаб. Даже родная мать осудила, отвернувшись от «распутной» дочери. Боясь людской злобы, Елена Кузьминична перестала выходить за калитку. Крепясь, не плакала, только было щемяще-горько от несправедливости доли и людей.
Чем больше мещане клеймили и злобствовали, тем дороже Лена становилась Алексею. Приходя, он старался ободрить ее. Говорил неумело, но искренне. Часто, уединившись в дальней часовне монастыря, чернец жарко молился о несчастной женщине, прося Христа дать ей покой. Он стал единственным другом в лютой беде. Почувствовав искреннее участие, Лена потянулась в его спасительную доброту и всепрощение. Она уже ждала, когда придет Алёша. Поила чаем с его любимым кизиловым вареньем, расспрашивала о жизни в монастыре. Алексей застенчиво краснел, стоило их глазам встретиться. «Боже милостивый, спасибо тебе. Хоть этот мальчик любит меня», — думала Елена Кузьминична, нежно, по-матерински, гладя его мягкие волосы. А он замирал в те мгновения, не дыша. Нет, между ними не было ничего. Ничего плотского. Просто он любил, она стояла на пороге большой любви, пришедшей через страдания. Негромкой, до могильной плиты, любви, которая и есть единственное и настоящее счастье.
Время шло. Уже пылала по заборам смородина. Потихоньку забывалась беда, уходила боль. Дышалось полегче.
Но однажды, дождливым ноябрьским вечером, когда Елена Кузьминична осталась дома одна (Аграфена на пару дней уехала на свадьбу внучки), неожиданно явился Зарецкий. Минина не хотела впускать его, однако он умолял открыть. Говорил, дескать, ранен, истекает кровью. Женщина впустила его, тут же пожалев о сделанном.
Неестественно возбужденный, без плаща, в мокром испачканном костюме, с грязью на лице и руках, князь вбежал в гостиную. С остекленевше-невменяемым взглядом, Владислав походил на умалишенного. Последнее время Зарецкий пристрастился к морфию, денег на раз от разу возрастающие дозы не хватало. Начиналась ломка, рождая агрессивность. Требуя у Лены денег, Владислав и умолял, и истерично грозил. То становился на колени, то, вскочив, размахивал перед лицом женщины серебристым браунингом. «Господи, зачем он принес его?» Она не боялась, нет. Зарецкий был противен ей. Елена с трудом верила, что любила этого человека. Владислав, брызжа слюной, кричал о своем чувстве. Подбежав к старенькому граммофону, трясущимися руками завел его. «Отцвели уж давно хризантемы в саду, но любовь все живет в моем сердце больном…» — басил с пластинки Петр Смоленский.
— Да, да, верно, и в моем сердце живет любовь к тебе, — истерил Зарецкий.
Елена Кузьминична уже не верила ничему.
— Убирайтесь, князь. У меня нет денег, — жестко произнесла вдова.
Ополоумев, Владислав бросился на нее. Суматошным поцелуем впился в губы так, что Лене стало больно. Повалил на диван. Разорвав кофту, искусал до крови соски. Пытаясь изнасиловать, вздернул юбку. Елена Кузьминична отчаянно сопротивлялась. Едва успев спустить брюки, Зарецкий кончил, залив спермой обнаженные бедра женщины. Яростно взвыв, нащупал валявшийся рядом пистолет.
Выстрелил в живот Мининой. Раз, затем другой. Выстрелы звучали негромко, вроде разрывали листы бумаги. Хоть невелик браунинг, но его латунные пули с мягкими головками почти разорвали Лену напополам. Страшно закричав от нестерпимой боли, Елена Кузьминична потеряла сознание. Ярко-алая кровь толчками изливалась из разорванного живота, пропитывая диванную обивку и ковер на полу. Минина находилась в шоке, однако еще жива. Женщину можно было спасти, если бы Владислав отвез ее в больницу.
Но, бросив пистолет, Зарецкий снова бежал, оставив раненую истекать кровью. Заевшая игла граммофона, слегка подскакивая, шипела одно: «…а любовь… шшш… а любовь…» Дождь не переставая поливал пустынную улицу. Даже дежуривший на углу городовой ушел в трактир просохнуть. Зарецкий сбежал незамеченным.
Той роковой ночью Алексей не находил себе места. Монах то неистово молился, то, вскочив, метался по келье, в необъяснимом отчаянии стискивая ладонями пульсирующие виски. Предчувствие страшного не покидало. Упав на колени перед образами, вновь просил совета и утешения, но пламя лампад горело ровно и безразлично, а в ликах на иконах не виделось сострадания. Святые старцы словно говорили: «Ты сам избрал сей крест. На себя и пеняй». Лишь свеча на столе, сгорая, капала воском, точно плакала.
Накануне, так и не посмев открыться Елене Кузьминичне, Жуков испросил разрешения на брак у отца Варлаама. «Женитьба на княжеской полюбовнице обернется для тебя лишением духовного сана. Мужиком лапотным в свой Мухосранск вернешься», — отрезал протоиерей. Качались весы: на одной чаше служение Богу, на другой — любимая женщина.
Бедное сердце монаха рвалось к его Алёнушке, но он не осмеливался прийти к ней ночью. Боже, как потом казнился себя Жуков за эту щепетильную робость!..
Едва забрезжил рассвет, не в силах больше ждать, Алёша бросился к дому Елены Кузьминичны. Дождь прекратился. Без клобука, простоволосый, чернец бежал мокрыми безлюдными улицами, не обращая внимания на грязь и лужи. Босой нищий в драном тулупе, с бельмом на глазу, вывалившись из подворотни, ухватил его за рукав рясы. Заканючил:
— Божий слуга, дай убогому полушку на опохмел. Дай, а то сам отберу, — злобно оскалил желтые зубы попрошайка.
Вырвав руку, Алексей поскользнулся. Упав, сильно ударился о камни мостовой. Не обращая внимания на боль, побежал дальше. Во дворе дома Мининой жалобно выла на цепи собака. Влетев в распахнутые двери, Алёша нашел в луже начинавшей густеть крови мертвую Лену. Обезумев, обнял холодное тело. Покрывая поцелуями восковое лицо, закричал страшно, будто смертельно раненная лесная выпь. Прибежавшие на крик соседи и городовой так и застали его, полубезумного, в испачканной кровью рясе, с трупом Елены Кузьминичны на руках. Он ничего не говорил, лишь рыдал, судорожно сжимая ее недвижимое тело, которое с трудом отняли у него, стянув кисти монаха наручниками.
Безразличный ко всему, он молчал на следствии и последующем суде, обвинившем именно его в убийстве из ревности. Правда, опытный следователь губернского управления сыскной полиции Шалдыбин дознался — браунинг марки «диктатор», изъятый на месте убийства, принадлежал князю Зарецкому. К тому же на его перламутровой рукояти отпечатков пальцев Алексея Жукова не нашли. Лезли явные «рога». Анатолий Демьянович вызвал на допрос Владислава. Княжеский отпрыск, сказавшись больным, не явился. Зарецкие — род хотя и обедневший, но еще значимый. Отец Владислава, титулярный советник Арсений Иванович Зарецкий («царев боярин» — так он себя величал), в свое время служил камергером двора Его Величества Александра II.
Посему вмешавшийся нижегородский губернатор Рюмин унял пыл следователя. Да тот, зная вздорный нрав его высокопревосходительства, не слишком и сопротивлялся. К чему портить себе карьеру? Безродный монашек (от которого даже его обитель открестилась) в роли убийцы — это «и волки сыты и овцы целы».
Суд приговорил Алексея Жукова к двенадцати годам каторжных работ.
В августе 1905 года на оккупированном Сахалине он будет повешен японцами за участие в покушении на князя Ятахиро Ито.
Но это уже совсем другая история.
