Моим родным –
тем, которые уже далеко…
тем, которые близко

ЛЕРИ ОЛФИ

И встретишь ты
в Земле твоей
сестру свою
З а п и с к и
начинающего
альпиниста
Издание 2-е,
исправленное
и дополненное

ИЕРУСАЛИМ
«ФИЛОБИБЛОН»
2008
LERY OLFEE
And You Will Discover the Sister of Yours in the Land of Yours,
or The Notes of a Beginning Mountaineer: Novel
(Jerusalem: “Philobiblon”, 2008)

Макет и оформление
Леонид Юниверг

Корректор
Владимир Френкель

Лейтмотив романа – соприкосновение нового репатрианта
(из России) с израильской реальностью, дольней и горней, –
Эросом парящим, соприкосновение любовью, ее драмой
и трагедией, соприкосновение любящей душой,
в чьем многоголосье стали слышнее голоса
испанский, болгарский, русский, а также глас
ребенка, в чьей генетической памяти
замысловатым образом ожили ужасы гетто.
Книга вызывает в памяти гитару, порой скрипку. Вместе с автором читатель перебирает ее струны: способность к связи как уязвимость… эмиграция как переживание сокровенного…добро, что под маской патологии… археология любящей души… ее космология…
Чувствителен к происходящему и язык романа, его мелодика.
Текст романа располагает к неспешному чтению.

Контактные адреса:
автора: liusial@012.net.il; lerio@012.net.il
издателя: yuniverg@netvision.net.il

ISBN
© Лери Олфи, текст, 2006
© Лери Олфи, текст, 2008
© Изд-во «Филобиблон», макет и оформление, 2008

Когда несбывшееся зовет вас… Ал. Грин

……1
Бульвар Роз. Словно в Париже. Длинный стебель с засушен-ными бутонами симпатичных приземистых вилл. У одной из них ухоженная кошка уже Ализу выглядывала, окраской своей предупреждая, что семейства тигровых отпрыск она, пусть и дальний очень. «Восьмерку» меж ног хозяйки радостно описав и победно хвост вздернув, отпрыск умчался домой. Холл, от вспыхнувшего света пробудившись, продуманным уютом по-разил. Заморские посланники калибров разных, молча висев-шие, стоявшие, а там и прислонившиеся, снисходительно на меня посматривали…
Красное и розовое, гвоздик прекрасных цвет. Именно их я к первой встрече выбрал, восхитительным болгарским карамфи-лам верность храня. Они откровеннее других цветов говорили, а затем напоминали о любви. Мотив удлиненности, их стеблями напетый, ноги Ализы удивительно точно подхватили, короткой юбкой вызывающе незакрытые. Она почти вбежала на неболь-шой перрон автостанции – этакой бывалой охотничьей собакой, готовой без промедления схватить обреченную дичь. В кафе Капульски внимательных глаз я с нее заворожено не сводил. Та, которая… возвращалась. И все былое… Вальяжный дымок си-гарет все так же надоедливо-невежлив. Но кожа лица и шеи, ша-лью как бы невзначай задрапированной, опалила экспонаты моего интимного музея кислотой неумолимого времени. И если дым сигарет, случалось, и рассеивался, то кожа приспущенной оставалась. Но не чулком, неряшливо натянутым, а парусом, свежего ветра ждущим. Без того, чтобы молить о нем или в са-мом ожидании сознаться. Даже себе самой. А тем более другому достоинству, расположившемуся напротив.
Продолжение знакомства у светофора замерло, в котором ни красного, ни зеленого цвета не было. Названивая, я определенно-сти галантно ожидал. Но безуспешно. Потом она скажет, что рабо-той была очень занята. И рефрен этот настолько постоянным ста-нет, что мне уже не составит труда поверить ей. Ретроспективной верой. А когда я не вдохновенно все же активность изображал, на торможение неизменно натыкался. Неизвестно откуда исходившее – невидимой инъекцией, не оставлявшей следов…
Одна из картин в холле дольше других не отпускала меня. Коррида. Это потом ее первобытное дикарство разум оттолкнет. А сейчас… волненья смута… Испанья… Ализа, поодаль стояв-шая, к вязаной болгарской сумке потянулась. У входа в кухню на гвозде распятая, кенгуру та напоминала. Конверты-детеныши из нее мило выглядывали. Таинственность фокусника-любителя одну такую милашку безошибочно и достала. Мое письмо! Я сразу узнал его: написанное «втемную» полтора года назад, ко-гда я еще только готовился к алие*. Адрес мне от болгарского знакомого достался – призрачной «зацепкой» за страну, в кото-рой ни родственников, ни друзей у меня не было. Уважаемая госпожа Ализа тщедушно низкорослой представлялась. Да и послышалась не лучше: голос по телефону был уже далеко не молодого надлома.
Давнее письмо мгновенно завязкой обернулось еще не на-чавшейся истории. И я тут же захмелел от его вдохновенного стиля, доверчиво отозвавшегося на готовность Ализы встретить в аэропорту, помочь: Если наша историческая родина так уди-вительно добра…
Ализа долго не выпускала листки моего вдохновения из своих не очень-то и женских рук, впечатление создавая, что в написанное внимательно вглядывается.
– Хочешь знать, что говорит о тебе графология? – поверх узких очков… бульдог ученый меня испытующе засверлил. Вы-бора не оставляя.
И хотя все во мне стриптизу противилось, я согласно ки-ваю. Невидимая ниточка голову мою потянула. С подчеркнутой неспешностью за кучу достоинств Ализа принимается, пока ис-комое не раскапывает: сексуальные проблемы.
– Так ли это? – «против шерсти» моего интимного грубо-вато проходится.
– В галута* неправедности все как-то не так было… Свин-цовые мерзости дикой русской жизни(1)** сызмальства еще…
– Израиль создавали и для раскрепощения секса, – не за-тронул струн Леванта смычок Горького, зря, выходит, я стыдобу осилил. – Ты прав, галут подавлял и его.
28 лет тому…
Какие у вас губы!
Ну утонченный стан,
Ну тоненькие ножки –
Да вот в душе изъян…
Мне не с кем делиться своею печалью,
Сердца такого сыскать я не смог.
Девочку-демона с седою прядью
Я проклинаю… Мой Б-г!
Девочка-демон… Так впервые, насколько мне помнится, вечная Лилит(2) нашла меня…
Пыль забвения с чужого сексуального стирая, трудно удержаться, чтобы не «лапнуть» его. Невзначай как бы. Но оно еще глубже прячется. Тогда в холл Ализа перебирается, к ни-зенькому столику с фруктами. Меж них и ее удлиненным досто-инствам место находится. Прямо передо мной – отведать, мол, можешь. И вообще, кушать подано. Захватывающей игры тон-кого соблазна в ее меню не значилось.
– Ты хочешь лечь со мной? – Библии речь клинком заточив, вдруг резко и безжалостно полоснула она какие-то там душев-ные лабиринты, неуверенно сидевшие перед ней. Накоротке так

полоснула, походя. Стакан воды словно предлагая. Жаждущему. Свою инициативу она в мои уста вкладывала.

……2
ЛЕЧЬ – соблазна конус жгучий на основании таком? Да любой ум, школьной геометрией затронутый, в устойчивости его разве усомнится?! Успех гарантирован!
СО МНОЙ – конуса жар я острием вниз отрыгнул: душа моя с Евклидом разминулась.
Оттягивая неизбежный ответ, на диван я к Ализе подсажи-ваюсь. Гарпун вопроса (и до чего же меткий!) невидимыми уза-ми нас враз соединил. Мою закрытость с ее скрытностью. Бли-зость их лингвистическую чем-то родственным наделив. И те-перь трепетное дыхание Эроса несмелым огоньком могло про-бегать по этому колеблющемуся фитилю. О грубоватой сети, которой еще со времен Сафо ловят красоту, мне не вспомни-лось. Я впервые дотронулся до шеи Ализы и ее волос. Раздум-чивой нежности прикосновений нечто жесткое отозвалось, за-грубевшее, неухоженное. Панцирь?! Если кошку не гладить, у нее высыхает спинной мозг, – закоулками памяти пронеслось. Закрытость моя таять начинала.
– Но ведь ты замужем, – мышка неуверенно пискнула.
Рассказы о муже смутное впечатление создавали, что брак с ним во многом формален, а она, по сути, свободна. Сомнения развеять я звал ее, догадку желанную подтвердить. Но было и еще нечто. Из одного лабиринта выбираясь, я на пороге другого оказывался, болезненного очень. И если уж входить в него, то вместе с ней. Мой внутренний человек руку робко протягивал своему сотоварищу в Ализе. Но… гром средь ясного неба. Де-корации куцого соблазна испепелив, откровенная враждебность в меня стрельнула:
– Это не моя проблема, а твоя!
На мгновение я просто обомлел. Но потом все же прогло-тил эту горькую картечь. Молча. В широкой супружеской по-стели, где оставалось еще достаточно места и для моей пробле-мы, Ализа не умолкала ни на минуту, втаскивая и меня в паути-ну слов. С упорством, пожалуй, преувеличенным. Неловкость сокрыть, молчаньем моим разворошенную? Иль таинство без-молвия тривиальной пустотой ее раздражало? Не позволяя мне сладкой неге предаться (когда и ее час пробил), она беззастен-чиво вторгалась в трепетный полумрак моего интимного храма ярким светом расспросов. Ничего не изменилось и тогда, когда сладкая нега вернулась вновь.
На свету неловкость, в полутьме спальни отстегнутая, домой стучится, и я прилаживаю ее под свой душевный подъем. По-хозяйски. Но лицо Ализы?! Сдутым баллоном зависло. Лихой озорник воздух из него предательски вы-пустил. И из моей любви, которой Ализа только что была в полумраке.

……3
Эпизод первый
Какая-то церемония перед нами. Или представление. Гра-циозная красавица в легкой ауре Востока. Впечатляющий сосуд в руках. Руки крупным планом. Сосуду покойно в них. Они хра-нят его. Ангелы-хранители. Но и им волнение не чуждо, непри-метное, на первый взгляд (камера его все же подметила). От важности момента оно, конечно. И ответственности. Вновь и вновь руки в кадре, в разных ракурсах их камера исследует. По-ка вдруг не замирает. Пораженная. Играют ли они с сосудом? Иль это привиделось? Камера теряет фокус и какое-то время не может его обрести.
Одежда красавицы в кадре. Со вкусом подобранная. Под милое обаяние скромности. Но и противоположного не утаива-ет. Не выкинешь ведь его, как и слов из песни. Но если скром-ностью приглушить, пикантно получится. И загадочно. Особен-но для несведущих.
Открытый огонь в кадре. То он со светом пляшет, то с те-нью. Образ красавицы размывается. Кто-то еще там за ней?

Эпизод второй
Пленительная сочность Болгарии. Очарование Софии. Пристрастный взор их подсмотрел, с низко летящего самолета. Проносящиеся ландшафты сияющая радость размывает. Вдох-новенность праздника переполняет экран. Пьянит нас.
Хлопóк за кадром. Неожиданный. И громкий. Так что не почудилось. Ан хмель вдохновенья хранит нас, и трезвости чего уж торопиться. Да и шампанское это всего лишь. Пенясь и иг-рая, откупоренная струя в кадр врывается. Краски праздника расцветили и ее. Переливается она ими.
Витошу(3) камера находит. Вверх по лесистым склонам скользит. Монастырь в Драгалевцах виден. Издали. В сиянии оранжевого и темно-фиолетового.
Камера в небо уходит. Там, в вышине, птица парит. Легко. Сво-бодно. Изящно. Завораживающе хороша она. В грациозных взмахах крыльев мощь сокрыта. Темно-фиолетовая окраска ласкает взор.
Голос за кадром, юный, проникновенный:
– Человек создан для счастья, как птица для полета.
Эти же слова на левый верхний угол экрана наискосок на-бегают. Вдохновенным по радостному.

Эпизод третий
Сосуд и красавица грациозно наплывают на зрителя. Руки крупным планом, они напряжены. Сосуд. Его красотой камере удается заворожить нас. Но что-то смутное закрадывается… И в музыке оно за кадром. В волнении экрана. И вдруг сосуд… вы-скальзывает… из искушенных рук. Без малейшего звука: камера просто онемела. Немое кино. Черепки в него на мгновенье «впрыгивают», разбитым напоминанием о былом уже. Экран отказывается поверить, и две его последние краски, белая и чер-ная, вслед за другими гаснут.

Эпизод четвертый
Международный вагон скорого поезда. Безлюдный коридор. Безлюдное купе. На столике у окна – надорванная Morning Star. Большая фотография на первой полосе: черный тюльпан, россий-ских мальчиков домой возвращающий. В цинковых гробах.
Камера к окну подымается. В виноградники на холмах тоскливо всматривается, в приземистые строения вокзала (бю-фет – расплываются прощально буквы на одном из них). Поза-ди Горна Оряховица. Приближается Русе… Дунай… Мука из-гнанья невыносимой становится. Из рая вначале. Из Святой Земли затем. Дальше Марокко. Испанья. Германия. Польша. А теперь вот… Изгойство, на роду написанное, по экрану ядовито растекается.
Выстрел за кадром! В самое сердце. Оно трагически зами-рает. Пленительной красоты птица… на самом взлете… вялый и какой-то нелепый взмах крыльев… она беспомощно планирует на них, вдруг неуклюжими ставших… камнем падает вниз… Сверху вниз оставляет экран и цвет. Но там, в нижнем углу, за-метить мы успеваем… Словно художника подпись… красным по угасающему… ЛИЛИТ.

Эпизод пятый
Черно-белый экран. Очертания крупного предприятия. Уныло чадящие трубы. Небольшой производственный корпус поодаль, бесхитростная архитектура. Полутемный коридор, из соображений экономии. Ряд дверей. Одна открывается, и в про-еме какие-то приборы видны, громоздкие. Выходит молодой мужчина, лица мы не видим. Мешковатый пиджак. Видавшие виды брюки. Старые туфли. Маскарад, да и только. Но не весе-лый, бурлескный. А жертвенный. Вынужденно-смиренный.
Коридор безлюден. Фигура мужчины отстраненно удаляется от нас. К туалету. Входит в него. Интерьер, в который мы подгля-дываем, густой прозой, конечно же, отдает. Туалет пуст. Рука мужчины к дверце кабинки тянется. Открывает ее. Запирает из-нутри. Рыдания вдруг экран корежат. Из глубокого глубока. Да такой силы… Они долго сдерживались. И еще дольше копились. Лицо мужчины перекашивается. Фигура ломается. Он задыхает-ся. Щемящая мелодия вонзается в душу. Пронзительными слова-ми: «Ако зажалиш някой ден…» (Стара градска песен).

……4
Недели через две я израильское гражданство получил. Чем не радость! Но когда с Ализой ею делюсь… на звенящую пустоту натыкаюсь. Она продолжает вести машину, во внутренние по-кои сосредоточенно удалившись. Закрыты они для меня. Наглу-хо. И в свои я ухожу. Обиженно. Побег обнаружив, вопросами в него Ализа тычется. Неуместными. И безответными потому. А это уже раздражает.
Постель скупой прозой предложив, она положение спасает. Мы впервые стояли на краю пропасти и не свалились в нее. Ост-рый вкус радости был нам наградой. Тоскливое разочарование приспешило назавтра, но особого значения я ему не придал.
В последующие две недели мы были вместе пять ночей. Обязательная темнота спальни излишние подробности с лица Ализы убирала, и я мог дорисовывать его по-своему. Да краски вдохновенно налагать. Щедрые поцелуи и ласки, которыми я их без устали закреплял, сомнений не оставляли – твореньем своим я доволен! Обретенная родина облик Ализы принимала.
К Пуриму она мне кастаньеты подарила, и они восхитили меня. Напоминаньем робким – о нашем испанском прошлом. Лаконичная здравица (спартанцы все же недалече жили) на кро-хотном листочке уместилась. Желтом?! Зато подпись просто невероятна – л ю б я щ а я Ализа!!!!!!!
Да червь сомненья подоспел. И преуспел, во слово каждое въедаясь. Скелет аморфный раскопал. А плоть и дух не смог, не там они ведь были – в восторженных чувствах моих. Именно им и подбросила Ализа хворост слов. Подобранных тщательно. И воспламенившихся легко.
При слабом свете ночника она стихи читает, про меня и свой небосклон. Как я взошел на нем. Подрагивающие лучи света в плотном полумраке спальни неслышно аккомпанируют ей. Бутон редкостной женщины, несколько отстраненно и очень самостоятельно рядом лежащей, продолжает распускаться! Да вскользь понять дает, что в королевстве Датском не так-то все и
ладно. У королевы с королем. Давненько уж в отъезде он.
У большого торгового центра в Тель-Авиве седая оклади-стая борода меня притормаживает. Основательно религиозная. И сказ зазывно-напористо заводит. О пишущейся Торе. Буквы ее – это люди народа твоего. Из всех поколений. И станешь ты зве-ном в их цепи из прошлого в будущее. И запечатлеешь себя и близких своих в Священной Книге. Буквы купив. Что я и делаю, об Ализе, разумеется, не забывая. О наивысшем единении ей вдохновенно сообщая, глухого молчания удостаиваюсь. Да скеп-сиса лица. Но она его быстро разгладила.
Наутро нам новые радости Эрос принес, а ночью еще более щедрым выдался. Глубинная утонченность и в Ализе пробуди-лась. К близости я находил ее готовой всегда. И переполнено. При виде меня радость ее мгновенно увлажнялась, а разгорав-шийся огонь пожарного призывал. Со шлангом. Магическим на-столько, что и самого пожарного упразднял. А вот мой цветок раскрываться не успевал.
А если чувствительные вершины ее интимного треугольни-ка – конусом вниз (опять этот конус!) – сакурой зацветут? Виш-невым вареньем то бишь покроются, которое вначале глазами, а затем языком и губами едят. С неожиданным интересом Ализа соглашается. Жар пушкинской Вишни из юности далекой… вишневой тоже… Долго же угли костра того тлели, чтобы разго-реться сейчас…
Пятнадцатого марта Любви нашей – месяц. Праздник! В бесконечной череде дел Ализа все же находит время старое Яф-фо мне приоткрыть. Радость моя вдохновенна, однако невообра-зимая древность места (еще Ной здесь ковчег свой строил) не разделяет ее. Зато утренняя любовь… В рыцари ее я пожалован, а Ализа – в королевы секса. «И любви!» – с нескрываемой наде-ждой добавляю я.
Медовый месяц. Но уже послезавтра он неумолимо обры-вается – мужем. В моей печали мы к Нехаме едем, подруге. «Я ее люблю», – часто повторяет Ализа, словно оправдываясь. Где одной любовью перед другою было прихвастнуть? В кафе. Не-хаму дожидаясь, бурлящая веселость Ализы с моими ногами своими заигрывала, столиком прикрывшись.
– Ужасно хочу тебя! – периодически восклицала она и тут же оправдывалась: – Не могу быть рядом и не прикасаться к те-бе, – хватательным рефлексом под тем и подписываясь, на моем же колене. Вновь и вновь.
По пути к Нехаме, не доезжая Бейт-Дагана, одна из машин на встречной полосе (две узкие металлические полоски ее от нашей отделяют) управление вдруг теряет и резко взмывает вверх, что-то разламывая в смертельном полете. Ализа славиро-вала мгновенно. А я так и остался в гипнозе, замедленной кино-съемки происходящего не со мной. Еще с десяток метров про-ехав, Ализа затормозила и заспешила к месту катастрофы. Джент-льмен за ней поплелся, с нарастающим беспокойством и непо-виновением в ногах. Но случилось чудо: водитель остался жив, ему быстро помогли выбраться, и он досадливо ударял рука об руку. Взрыва не последовало. Грань между трагическим и не-ожиданно счастливым взялась нашим компасом быть?
У Нехамы мы чересчур долго не можем остаться наедине, и ощущение не своих саней стало настигать меня. Лишь на мгновенье вокруг не остается никого. Прильнув к Ализе, необы-чайно мягкой ее чувствую, податливой. Какой же близкой и родной она стала! Видеть мир ее глазами вдруг захотелось.

……5
И вот это тяжелое навалилось, рейсом через Париж. Мучитель-ной болью мышцы свело. Ализа недоступна. Сомнения торжест-вуют. И неуверенность. Любви меня лишили. Чистого, глубоко-го, захватывающего океана. На грязный песок я выброшен и за-дыхаюсь в нем. Жестоко справедливость попирают.
Украсть любовь. Потерять. Предать. Словно вещицу мел-кую, недотепе перепорученную. Но ведь возлюбленная, с кото-рой только-только на самый пик взошел, уже сегодня… Доду-мать я не могу. Непереносимо жалко… Ализу? Но платьице страдалицы ведь явно не по ней. Себя жалко! Разжалованного – в какой-то затхлый угол банально-отвратительного треугольни-ка. А там ногой и до туфля подать, что отслужил уж свое – и на помойку! Пугливый гном в расщелине интимной укрытие на-шел. Чудище на него надвигается. Ужасным оружием экипиро-ванное. С головой меня шторм покрывает. Не выплыть из него. Тогда до дна всю гнусь испить, пока не изрыгнется.
Ализа позвонила на следующий день: телефонная связь од-носторонней стала.
– Любишь ли меня? – птица моя тут же рванулась.
– Очень! – глубокое чувство вослед ей.
Жизнь – это любовь, но на панели вдруг… Любимую услы-шать! Нескончаемо долго жду ее. И лишь через день… Поток нас подхватил – чувств, переживаний, уверений – и уже не отпускал. Мы безоглядно отдаемся ему, в глубины ныряя. Жизнь на Святой Земле я любви вручаю – без всяких там галутных компромиссов. Если и стесняться чего на родине, так неужто праведности?!
Окрыленный, я ее в Ришоне встречаю, покорном свидетеле нашей любви. Да холод вдруг в лицо красой окоченевшей… и зябко уж под солнцем южным. Но вот и комнатка моя. Стыдли-во-скромная. Кровать узка. И разговор ей подстать. Вдохновен-ному вместе не бывать. Красивое чувство легко-де в привычку сползает. Ализа всегда опасалась этого. А посему мне Праздни-ком при ней оставаться.
Трепетное волнение далекую юность охватывало, когда сле-дующий листок календаря красной краской искрился. Музыка это-го слова – ПРАЗДНИК – завораживала. Бытие, что за ним грези-лось, неземной голубизной отливало. А здесь его так защемили.
Что-то неуловимо лживо в отточенной логике ее слов. От-раву их инстинкт отрыгивает, но Ализа что есть силы макает да макает меня в нее:
– Ты должен создать семью! Иметь свой угол. (Я не в силах поверить: любовь она зверски насилует.)
– Но ведь я люблю тебя?!
– Я тоже люблю тебя, – слышит жертва голос своего палача.
В конце концов, он отпускает ее – с растерзанной розовой по-волокой и пульсирующей чужой мыслью о том, что это начало конца. Но там, в глубине своей… магическую силу любовь чует. Нарастающая нежность Ализы, удивительная мягкость, откры-тость ее тела, губ. Они бесконечно родные. Это так неожиданно.
В словаре меня слово רע заждалось. В произношении реа – это самый близкий друг. Но те же две буквы, как ра читаемые, человека прескверного уже означают.

……6
Жизнь Ализы легкой не назовешь. В Болгарии семья ее обеспе-ченной считалась. В Израиле – увы. Строительство молодой страны увлекает Ализу, и себя она конструирует. Преодоление трудностей развивает ее. Незамутненный взгляд находит инте-рес в любом деле. Удовлетворением такая конструкция плодо-носит, со сладким привкусом усталости.
К атеистам ее отправив, можно и впросак попасть. На свое божество она Работу помазала, и устоять пред ним ей невмого-ту. Собственную жизнь вожделенно совлекая, а там и женствен-ность, она презрительно сбрасывает их под его невидимые ноги. После того наготу прикрывать принято, и к одежде жизни она сразу тянется. Исподнее женственности излишним стало.
С подружкой Нехамой и над любовью подтрунить не грех: в соках ее здешней жизни легче-де переварить меня. Горек ци-низм, но ведь с Ализой мы по-разному друг к другу приближа-емся. Спускаться я вынужден, от нехватки кислорода задыхаясь.
А она к подъему приглядывается, и от его крутизны у нее нет-нет, да и кружится голова.
На расстоянии ее переживанья чую. А при встрече любовь из нее просто фонтаном бьет – просветленным! Про Несбыв-шееся кто-то томно нашептывает, про его долгожданные роды. На Святой Земле. От Эроса, необыкновенного, блистательного.
– Немногие могут похвалиться такими радостями в постели. Я расспрашивала не одну израильтянку, читала специальные материалы: мужчины здесь сильны лишь на короткие дистан-ции. Ты совершенно не похож на них…
Любовью воспаряя, и Ализу за собой увлекаю. Но отстре-ливается она, логикою хладной. Взаправду и боевыми. И птицу мою поражает. Содеянное пылко отрицая, о риске снайпер вспоминает: свиданья тайные… ложь дома… без конца…
– Тебе нужна семья с другой женщиной, – вновь грубым ножом по живой ткани. – Я не эгоистка и приму это.
Огонь мой гаснет, и карту страданий Ализа сбрасывает: тяже-ло ей очень в двух мирах, ни один из них не может разрушить.
– Возьми меня в жертвы! – нутром без промедленья восклицаю.
– Нет.
В глаза ее вглядываясь, подсказку ищу. Но невыразитель-ными те остаются. А ее речь… Если о работе, весомы слова и незыблемы. Но стоит лишь мне о любви, переживаниях – и по-разительную подвижность словеса ее обретают, необязатель-ность. Жонглируя ими, упоение вуалируя, она подбрасывает один смысл, а ловит противоположный. Когда я корежусь в на-вязчивой, как бы незнамо откуда идущей неуверенности, всемо-гуществом своего ума она упивается. Обманом распоясавшегося ума, то есть ума, не связанного душой (4).
Открытого поединка со мной цинизм ее избегает. А посто-янно ускользая, на раздражение провоцирует. Без видимых при-чин. И виноватым заведомо оставляет. Две женщины в ней оп-ределенно уживаются. Ту, что внутри глубоко упрятана, я люб-лю, и взаимностью она ответить хочет. Другая – затаптывает любовь(5) и нас с возлюбленной ненавидит.
Когда ж любовь чуть порезвиться выпускают, она мощно взмывает вверх, открывшейся свободой упиваясь. И прекрасны-ми словами, в ней рожденными. В устах Ализы они особенно восхитительны. Ослица невинности меж них. Неправильно-де я понял ее. Она лишь пытается с другой стороны взглянуть. Мне нетрудно пойти ей навстречу. И так хочется обелить ее.

……7
Эрос наш вновь прекрасен!
– Твой посланец обрел во мне свой дом… твой дом.
– Поразительно! – боль моей бездомности встрепенулась(6).
Дом внутри Ализы! Как он рад мне, как отзывается тон-чайшим нюансам интимного танца! Мне хорошо в нашем доме. В доме неизменного чуда любви.
– Как же я люблю тебя! – частенько в постели слышу, но за пределами ее – отнюдь.
Любить! Увлекать ее за собою, несмотря ни на что! Пусть она неподатлива, пусть все каноны интеллигентности попирает. А теперь и устремленность в грядущее. Уверенно поставленным
голосом Ализа возвещает, что днем сегодняшним исключитель-но живет. Смерть-де так распорядилась, ежеминутно в жизнь израильтян вторгаясь, балансируя ими на грани небытия. Я мог бы сказать, что будущее – синоним надежды, расширение на-стоящего, связь с вечностью, что только грядущее – область поэта(7), наконец (8). Но я молчу. Солидарностью скорби.
Взяли сердце мое и закинули в даль,
Подружили с чужою печалью,
И источит мне сердце чужая печаль –
Только даль все останется далью.
Я чужая своим – а чужим не нужна,
И не смею назвать их своими:
Никогда не падет вековая стена,
Лишь печалью своею я с ними…(9)
Непостижимо трудна эта любовь. Мучительна. Заклинило меня ею на пропускном пункте в здешнюю жизнь. И щемит ду-ша. Любовь Ализы какая-то эфемерная, она мгновенно улетучи-вается, не оставляя следов. Но сейчас я оттаиваю от ее мягкого, теплого голоса, что пирожки слов неспешно лепит и внутрь ка-ждого из них кусочек любви вкладывает. На расстоянии боль мою чует? Так много ей нужно сказать, пояснить, о многом спросить. Любить! Эротически обладать ею! А то и досыта по-есть. Обострились потребности, их трудно насытить. Трудно и любимую понять. Стремление говорить с нею (чего уж естест-венней!) она изощренно кастрирует. За невнятной надеждой – саботаж, когда содействия от нее жду (и оно ведь естественно!) Чудовищный эксперимент! И все равно любить! Светить все-гда, светить везде! – когда-то мне в школе пожелали.
А Эрос вновь восхитителен. Железная леди вместе с одеж-дами и корсет бесчувственности сбрасывает. Она распахнута, податлива, пластична. «Разломай мои окостенелости, лепи меня и пей!» – тело ее взывает. Нежные прикосновения к груди маги-чески на нее действуют, и я частенько призываюсь чувствитель-ных близнецов отведать. К корсету леди мгновенно возвращает-ся, безжалостной метлой в неправде отчуждения еще горящие угли любви из души моей выметая.
Иные проблемы любовью решить, воспользоваться ею… –
рассуждать она как-то принялась. Занозу я не сразу почувство-вал. И вот спохватился: нет, не претендую ни на что, даже на кошку(10). Мне отвечает голос, в котором нет тех мелодий, когда от всего сердца говорят:
– Я и не думала так, но ждала, что ты заговоришь об этом.
– Любви лишь твоей хочу. Да стиль твоей жизни симпатичен…
Вдохновенным умением любить я восхищаю ее. Долг, что платежом красен, тут же и возвращаю. Не скупясь. Да и как еще желаемое выразить? И удержать, когда убегает оно, точно шаг-реневая кожа, на жизненную пустоту натянутая…
Восхитителен разговор. И долог – Эросу подстать. Радости моей прилив необычаен!..
Манящая стихия моря. В беседку прямо передо мной моло-дая пара усаживается. Девушка просто очаровательна: воздуш-ная, свободная, радостная. Длинные светлые волосы полуколеч-ками игриво струятся. Прекрасные чувственные губы к собесед-нику призывно обращены. Камеру! Солнце садится, и его по-дернутый легкой дымкой, раскаленный диск я подвешиваю точ-но между полуобернутыми друг к другу радостными профилями влюбленных. На спуск нажав, морем любви нас соединяю. Под-линно? Конечно, вот и солнца печать.
Прямо сейчас любовь до Ализы донести! Она все глубже! Как и ее! Только моя изголодалась. И аппетиты ее я обмануть пытаюсь. Скудные экскременты, Ализой оставляемые, ассени-зирую, облагораживаю, прекрасно обрамляю. И отсылаю владе-лице – с любовью и восхищением, через Нехаму. И ее дивом нашим возвышать нужно.
– Ведь мы – звенья одной цепи, – золотым ее немедля ода-риваю, и она заворожено принимает его.
Невидимой иглой реакция Ализы доходит. Горечь иных женщин, которых она, вестимо, примет, поздней работой под-слащивает. Притязаний Сомса так избегая. Их огнем меня про-буя, обжигает.
Поразительные вещи, меж тем, происходят с нами. Тело Ализы все тоньше становится. Она подолгу остается в ванной, своим открытиям дивясь. Убывает в нем земное, оно необычай-но пластично. И душа ее оттаивает. В материал творения мы превращаемся. И на лицах наших сие написано, разве что на женском – тайнописью.
Огромность чувств взывает к суженой: ты нужна мне! Очень! Любви тесно в настоящем и обыденном, и Проект Жизни она сочиняет. Велик он и оборотной стороной – пропастью стра-даний. Зияющей.
После кафе, в машине, в пожухлых словесах. Я рвусь сквозь них, Ализу за собой! И в большой любви она тут же сознается.
– Мы рождаемся для любви… – вторя ей, Розанов всплыва-ет, однако недосказанным предпочитает оставаться (11).
– Но где гарантия, что она не пройдет, не закончится?
– Любовь – не часть жизни, не компенсация ее сложности, не сексуальная разрядка, а сама жизнь. Пока я живу – я люблю. И пока люблю – живу.
Она неожиданно звонит вечером:
– Ты много значишь в моей жизни!
И другие прекрасные слова мне выпадают, дотоле от нее не слышанные. А меж них – новый довод в пользу терпения, не-приметный такой. На ноги прежде стать. Слишком уж необычно то, о чем и как она говорит. Даже для нее самой. И она оправды-вается: Голде о нас рассказала. Эту немолодую особу я несколько раз встречал у нее. Подруг назойливая взрослость напоминанием была, что в клубе том я по ошибке. Но волна и этого разочарова-ния, до Ализы докатываясь, волшебно усмирялась у ее ног.
– Я могу стать для тебя мостом в израильскую среду… Хо-чу обсудить с тобой один проект.
– ! ! !
Унизительно мерзкий карантин снят! Мне действительно нужно время – яхту свою построить, нашу яхту, и Ализу на нее пригласить. А время вовсе не ужасный монстр, красоту пожи-рающий. Наше оно и на любовь работает…
Возлюбленной глас. Как на дрожжах моя радость всходит: свидимся! Кафе первой встречи. Вон там мы сидели тогда, у ок-на, справа от входа. Соло Ализы довольно приятно. Я вступаю изредка. Но уместно и тонко, по реакции ее если судить. О Сом-се она повествует, и мне становится жаль его. Грубоват. Не на своем месте. Выросла уже из него? А вот со мною ей нравится говорить. Обнажение душ очень сближает, и из кафе мы обняв-шись идем. Мы так подходим друг другу.
– Легко на душе стало! – прощается она.
Реабилитации ком дальше радостно катится: ее сестра. На-стороженно боязлива – может, из-за меня. Созерцательна. Мо-ложава, хотя и старше Ализы. Полная ее противоположность.
В непритязательном кафе душа защемила вновь, фантомом женственности. Нет ее в Ализе. Маму мою, что в России оста-лась, видела во сне. У дома Ализы та одиноко стоит. Голодна. В дом ее Ализа зовет, но там нечего есть. В лавку затем спешит, но купить там еду почему-то не может. Вновь и вновь между домом и лавкой курсирует, но всякий раз без еды возвращается. А мама все уменьшается да уменьшается, пока не исчезает вовсе.
Мне лишь расстроиться остается, и признаки пламенеющей любви Ализа выказывает. Углублением чувств отвечаю. И ре-шением, что из сущего водоворота всех нас вызволит. На букси-ре любви тащу ее. Но не хочет она прописных истин понимать – и все тут.
Назавтра ее проект обсуждаем. Вдохновенно у меня выхо-дит, а когда идеи мои еще и записывают… Прилетевший Эрос дарит нам так много, как никогда до этого. Выстраданную страсть глубочайшими уверениями Ализа венчает. А я Несбыв-шееся чую, ее – большую любовь! К вуали опасений та сразу тянется: штурвал бы удержать. И все же оживает в ней женщи-на. С человеческим лицом. Давать хочет, дарить. Но душу уже не отпирает. И дисгармонией, что всегда при ней, легко и мою выманивает.

……8
Время и этой встречи необычайно скупо Ализа отмерила, слов-но призывная красота Эроса уже порядком опостылела ей. Смотреть на меня избегая, холодно назидает работу искать. Ар-гументы ее не вполне убедительны, и непреклонность голоса подкрепляет их. Болезненная обида душит меня, но оправдать я строгость пытаюсь. А когда звоню, вперед упоенно рвусь.
– Ты хочешь обуздать любовь, кастрировать, под себя под-строить. Сопротивляешься тому, чтобы сообразоваться с ней.
Наутро выясняется, что мы оба спали плохо. Горечи мне не скрыть, однако обходной путь Ализа мостит. Прощаясь, я по-зволяю волнам болезненно-праведной обиды легонько укачать себя. Но словно пробуждаюсь. Нарастающая сила к телефону влечет. Чрезвычайно важное сообщить: обиду преодолел. Чувства мои далеки от безоблачно-упоительного восторга. От голоса же на противоположном конце провода… холодом пустоты веет.
Неправдоподобно! Невозможно! Но пропасть уже зияет, и любовь над ней так нелогично зависла. А пропасть ухмыляется, зловеще подмигивает. Катастрофу любви страх мгновенно учу-ял. Чья-то грубая рука вспарывает мою жизнь, к наркозу не при-бегая… рыдает кровью живая ткань… но все интересы уже вы-рваны… стремления… красота… смысл… Чьи-то сапоги взаим-ность безжалостно топчут. А там и любовь, всю мою жизнь во-бравшую, без остатка.
Разум все же пытается страх потеснить. Однако новый ап-перкот я пропускаю. Вместе с Израилем, в который восходил. Случайная знакомая по бирже труда убеждает покинуть его, в глупой ошибке сознавшись. А это уже нокдаун. Экзистенциаль-ный. Мятущийся дух не в силах свое заточенье сносить. Нехама! Нет ее… Сестра Ализы! Не отвечает… К черту запреты! Ализа!
– Не надо сюда звонить! – холодная брезгливость цедит. И встречу грубо отталкивает.
– Я в тупике… Не могу так… Не вижу никакого смысла… Не знаю, что делать…
– Я тоже! – боль мою Лилит без жалости расстреливает. Себя прежде всего защищая?
А если говорить не может? Да она всегда провоцирующе закрыта! И чужака так сладко пнуть безбожным произволом.
Прощается она наигранным голосом, подчеркнуто ровным и спокойным. Я молчу – неслышным криком боли, рвущейся к ней, но лишь саму себя бередящей.

……9
В клочья лживое терпение! Нарыв вскрыт! Сколько силы во мне дремлет! Сказать Ализе, что очень люблю ее! Но голос в трубке не ее… Кошечку в ней увидел? Тигрицу получай! Хотя в детстве ведь и та хищницей не выглядит. Вот и приглашает лю-бовь тигрюшечку в чистоту и красоту детства. Но здесь уж тигр-р-рица начеку:
– Не хочу разбираться в твоих эмоциях! Может, та, кого ты любишь, вовсе не я?!
Внутри у меня холодеет: приговор! Предательским кинжа-лом воткнутый.
– Кинжал, подстреленная птица, – Мичурин в тигровой шкуре глумится, без жалости цветы искореняя, что сорняками кажутся.
А может, лишь угрожает? Страх выманивая, в надзиратели его возводя. Но я готов к разрыву… он мне уже не страшен… я его почти пережил… Вернуться в Россию, пусть и в никуда? Вернуться… умирать?
Когда Нехаме звоню, тональность ее голоса меняется: пло-хого ученика привычно вычитывает. И тоже прямой наводкой. Глубоко обиженный, ученик лишь изредка возраженьем смел. Фантазер, крохами с барского стола не наевшийся. Незаслужен-ная кость в горле застревает. А я-то думал… Ведь Ализа так по-нимающе молчала.
Вновь к Нехаме. Глаголом мятущимся тщательно пепел стираю с кирпичика каждого в замке любви. Не соглашаясь, что тот уж в Лету канул.
– Очень люблю Ализу… Ничего страшного не произош-ло… Ей не меньше моего нужна любовь…
– Верно!
– Не хочет же она сгубить меня, в Россию сослав?!
– Конечно, нет! – скупая надежда в иссохшую почву каплет.
С открытой душой вошел я в землю братьев и сестер моих…
Я в каждой девушке предчувствую сестру
И между юношей ищу напрасно брата.
…И знаю, что приду к отцовскому шатру,
Где ждут меня мои и где я жил когда-то (12).
…но почему-то на ринге оказался.
Вечером голос Нехамы смягчился. А Ализе воображения исповедально поясняю, как словечка от нее ожидал или интона-ции, а то и просто вздоха понимания. На безудержную находчи-вость, вдохновенную мудрость, естественное сочувствие любви рассчитывал. Ее ведь не украдешь у Сомса, чтобы мне ссудить. Ворованную. И мерами количества не измерить. И не разделить. И если Сомсу тепло, то это от нашей любви, от моей. Именно я истопник его тепла.
И снова к Нехаме. Другой голос подключается. Я не узнаю его, и недовольство брыкается: Ализа. Слышно плохо – проез-жающие машины стараются изо всех сил. Да и «русский» дуэт рядом заиграл, голосами покорных инструментов скудную ми-лостыню прося. А то и требуя. Тревожное предчувствие закра-дывается. Ализа тщательно избегает всего, чего так жаждет моя изголодавшаяся душа. Ее логичные фразы вопиюще неуместны, и холод их тщательности больно ранит меня. Есть иное понима-ние рокового звонка, сказать успеваю, более тонкое. Да еще о тепле, от нашей любви исходящем. Оно и Сомса достигает. (А это уже вызов! Не все, выходит, скрытность законопатила?!)
– Ты должен строить жизнь для себя! – Ализа взрывается: гневом смести частокол туповатости. – Тебе нужно много, я не могу этого дать! И дело не в том, что ты принимаешь мою се-мейную ситуацию!
Почему она без устали бьет именно туда, где и без того уж невыносимо больно?! Я враг ей?! Буквально вырываю из уст ее крепости словечко любви.
– И это важно для меня! – крепостные ворота приоткрылись, но в их проеме вооруженная стража видна. – Однако я умею жить и без этого! (Признаться в любви и тут же ее затоптать?!)
– Я в тупике! – запальчиво призыв в обход сознания бросаю: любить да понимать, чуть ли не ангелом небесным стать. И, не пе-реводя дыхания, единственный способ распрямиться нахожу: – И есть только один выход… в Россию вернуться (трагизм меня без труда из шагреневого внешнего похищает)… умирать…
– Скажи, что не я тому виной! – о кровь мою как бы не за-пачкаться.
Я молчу, но она все дырявит да дырявит меня напряженной
настойчивостью. Лексика ее и без просьб вполне обходится.
– Джентльмену подобает сказать, что…
– Не нужно им быть! – в пропасть она рискует заглянуть.
– Ты! Ты причина! – в сердцах взрываюсь. – Адрес моего кладбища тебе сообщат!
– Но ведь это детство! – тоже в сердцах восклицает она.
Чуть смягчившись, карту встречи сбрасывает: через пару дней.
– Не нужно! – оскорбленным достоинством в нее запускаю.
– Как хочешь, – вновь на все пуговицы мундир застегнут.
Ледяное спокойствие тоже свою причину имеет. И цену. Но мне не до того. А классная дама издевательскую дрессировку продолжает. Почва уходит у меня из-под ног, и за ускользающее я цепляюсь – да, нужно встретиться… С той, кто мне не пара. Но язык отрицания неприемлем для любви, и оправдания та хитро-умно творит. Да хотение заодно обуздывает – защитную паути-ну взорвать, что вокруг дома Ализа скрупулезно плетет.
– Это будет последняя встреча? – напряженно допытываюсь.
– Я этого не сказала… – но тут же спохватывается: – я ни-чего не знаю.
Сиротство, ею выпестованное, все равно к ней тянется, не соглашаясь, что мачеха пред ним. Жестокая. И вдруг мне… смешно становится. Злодейство опадает. Ментальность обна-жая? Женскую логику? Их сногсшибательный коктейль? Она отчаянно бунтует против всего, что может по-человечески сбли-зить нас.
Наутро ее звонок полной неожиданностью оказывается:
– Ты в порядке?
– Нет!
– Хотела лишь убедиться, что с тобой все в порядке, – на-пряжение в голосе облегчением сменяется. – Береги себя.
Следующим днем каплю оптимизма она добавляет. Тща-тельно отмеренную.
– Так не поступают… И даже не извинилась.
– Я?! Да после твоего кладбища не могла заснуть всю ночь!
– Любишь ли меня? – трепет души не сдержать.
– Это сложнее, чем да или нет.
Cветлая, бесхитростная любовь с ней невозможна. Слова любви, свободно истекая, ализий закон нарушают. Время до-машних заготовок, и за покаянное прозрение я сажусь, тезисами Ализы густо усеянное. За свои их теперь выдаю.
– Конфликт порой новые горизонты открывает, – уже от себя добавляю.
– Надеюсь! – меняющийся голос выдыхает, и его волшебная мелодика мгновенно возвращает меня в жаркий поток любви.
– Могу ли сказать… наша любовь согревает меня… очень люблю тебя… – ожегшаяся надежда рискует осторожно напом-нить о себе.
– Я тоже, – одежды лаконичности Ализа примеряет, но об-легченья смех их радостно отбрасывает.
Она – меня – любит!!! И ей было очень тяжело. Чудеса со-провождают нас! Как много любви и надежды в ее искреннем смехе, в этом я тоже… Так ли уж неизменна ее жизнь?

……10
Из-под самоконтроля сдержанности радость ее несмело погля-дывает. Вновь я безудержно погружаюсь в Ализу, и пучина смыкается над моей головой. Урок о социальной жизни она дек-ламирует и женской эмансипации. Унизительно от похотливых самодуров зависеть! Ну, а если не так категорично, то женщины приспособились к желаниям мужчин и стали считать такое приспособление своей истинной природой. То есть они видят се-бя такими, какими их хотят видеть мужчины: бессознательно они поддались внушению мужского ума(13). А я – женского обая-ния. И просто балдею, что вновь вижу ее. Даже иврит мой разва-ливается. Большая любовь меня глазами ест. Разбуженное жела-ние наощупь пробует. Слова перестают быть вуалью:
– Сомс не может мне дать того, что даешь ты, – пред внут-ренним судьей оправдываясь, сердце мое заодно согревает.
В одном из закоулков каньона мы вдохновенно касаемся друг друга руками, губами. И вновь я пронзительно ощущаю, что половинку свою – нашел!
Вдохновенно пронзителен и Эрос. К нашему восторгу, кон-фликт даже обострил его. Дифирамбы сексу Ализа запевает: ут-ром нагрянув, он прекрасный настрой всему дню задает. Источ-ник здоровья! А паутина неопределенности, что паук ее без ус-тали плетет… ну и пусть, если на то его природа…
Эрос вновь прекрасен!!!!! Прекрасна любовь!!!!! Сколько в нас чувства, надежды, уверенности! Восхитительный подарок к нашим ста дням! Неурядицы легкими кажутся, и со вкусом их можно переносить.
Сомса она негативно малюет, но лежачего не бьют. И по-нять его я пытаюсь. А с Ализой мы удивительно проницаемы теперь друг для друга. Милое кудахтанье родителей вспомни-лось. Раздражало оно тогда мои умственные искания.
О существовании воображения море вдохновенно напоми-нает. Скалистым берегом – издали. Пьянящим запахом – вблизи. На зеленых лужайках то скачут, то замирают диковинные птич-ки с длинным тонким клювом и высоким хохолком-короной.
Глубокий голос Ализы бархатистостью переливается. Но под-стреленное одиночество расколдовать не в силах. Эдельвейс из проникновенно грустной болгарской песни… там далече в плани-ната, // в царството на вечния сняг, // еделвайс цъфти усамотен // сред дивния вълшебен мир. // Пътник нивга не минава // край теб, любим и нежен цвят. // Еделвайс, защо цъфтиш, кажи – // на ни-кого ненужен ти?.. Все то огромное, что в любви не сбывается, в недовольство постепенно выпадает, Ализе адресованное.
– Ты могла бы сделать меня счастливым.
– У меня связаны руки.
– Если о любви у тебя допытываюсь, то не от глуповатого сомнения…
Как прекрасен Эрос!!!!! Признания, что слышу, воистину предельны!!!!!
– Не спрашивай больше, люблю ли тебя.
Поток заботливой любви буквально хлынул из нее. И уже иное признание вынес – в удержании чувств. Дабы не затопили нас.
– Жаль, что ты уже не можешь познакомиться с моими ро-дителями.
– Я счастлив!!!!!
– Я тоже, – глубины волшебства мгновенно отзываются.
Возвращение к неинтересному земному трудно нам обоим…
Во множество нюансов любви ее посвятить! Но в цейтноте она. И вот то, что самой Ализе слушать недосуг, я Нехаме пове-ряю, благоговейно возложившей на алтарь преданности подруге уж точно слух и речь.
……11
Жизнь прекрасна. Это лишь нынешняя полоса тяжелой выпала.
В королевы я Ализу приглашаю, леплю ее такой. Но из простолюдинок она. Вот и укрепляет королевскую власть дам-скими методами. Примитивными, как известно.
Эрос вновь прекрасен. И уверенья наши, спелые, сочные.
– Ты не вполне понимаешь высокую интенсивность моей жизни, – Ализа назидает.
– Жаль, что у тебя не остается времени на слова любви. И ее безмолвие. Столь яркая близость к ним просто взывает.
Оковы напряженного драматизма ослабевают…
Встречу сорвав, коготками она мою непокорность пробует. Но убрать их соглашается. А там и в семейную тайну посвяща-ет, через силу. Сомс… ответственная работа… глыба напряже-ния… сексу из-под нее не вынырнуть. Сострадание сдержав, за горизонт заглядываю: неужто Небо так благоволит к нашей любви? Дух захватывает. Может, и у Ализы:
– А если ты встретишь женщину, которая сможет дать тебе то, чего не могу я? – И сухо добавляет: – Не только для секса ты мне нужен.
Но горечь одиночества лишь усиливается. И тяжесть – мо-жет, оттого, что трудно и на ее берегу…
Кредиты, что ей отпускаю, она уминает, не задумываясь. Заглатывает и меня. И творения мои, еще не остывшие. Да никак не насытится. Нестандартность мою походя попирая. Как здесь не обидеться! Но ей ведь невероятно трудно из одного мира в со-вершенно иной переходить, из накатанного образа в уж очень непривычный. Даже если разум ох как тренируется на этом…
Сдержанна Ализа – и вот уже радостна. Перья страсти лю-бовь моя распускает, и зревший скандал гостья так и не вынима-ет из рюкзака. Эрос восхитителен!!!!!!!!!!! Его долгая блокада, нас корежившая (а Ализу особенно), фейерверком творчества настоялась. Мы вместе до самых глубоких глубин. История на-ша такого еще не знала. Радостью переполненная, неуемной страсти наперсница отдается. Да салютам, им несть конца. Пока передышку не запрашивает: устала.
– Могу ли я попасть в рекорды Гиннеса? – игриво вопро-шает, уже зная ответ…
Такого еще не бывало. Работу на время оставив и телефон в переулке не без труда отыскав, волненья она старается не ка-зать: и почему это я не звоню!!! Какая беспредельность чувств!!!!!! Любовь расцвела и в ней!!!!!!
– Люблю тебя безгранично!
– Я тоже, – голос ее мелодирует. – Все пришло своим чере-дом, и не нужно было торопить события.
– !!!!!!
Моя большая любовь. Моя судьба. Ее гербарий я к жизни вернул. Но какой ценой! Из зеркального интерьера кафе измож-денный лик взирает. Незнакомый. Но свой.
– Я с самого начала почувствовала твою глубину. (Но вот и ее два мира, затем Сомс. А если любовь закончится?)
– Давай такую жизнь представим, где травмы каждого из нас невелики будут. А затем ее в реальность осторожно опус-тим… Не хочу терять тебя. Хотя не очень-то и нашел. Прошлый опыт тебя ко мне не отпускает.
– Сестра обеспокоена, что я могу сломаться, если ты оста-вишь меня, – не жалует она прямую речь, да и глас народа все-гда на слуху, не говоря уж о подругах-поверенных.
– Если чужак, то презумпция виновности? Рискну сказать, что и тебе очень нужна любовь, что ты уже не сможешь без нее. Но не как ее раба!
– То, что приходит легко, так же легко и уходит.
– Нескончаемые лабиринты. Надуманные барьеры. Беско-нечные спотыкания о них. Холостые обороты. Бессмыслие. Из древнего Египта цепочка тянется: плененность работой, работой рабства, рабством работы. В Песах(14) мы туда неизменно воз-вращаемся. К корням своим. Но лишь провозглашаем, что вы-ходим оттуда. Еврейская душа обречена границы времен не со-блюдать, мрачное прошлое в настоящем повторяя.
– Я понимаю тебя, – сухо отзывается Ализа.
– Прошлый опыт – всего лишь ракета-носитель. На новую орбиту выводит, чтобы самой сгореть.

……12
В одну из ночей вновь не могу уснуть. Из самых глубин… же-лание… в полный рост… И препятствий никаких… Оно огром-но… Игры жаждет – творческой, изысканной, любовной…
Телефонное тепло, что Ализа недодает, Нехама восполняет. А дальше уж удел возлюбленной. В сладком аперитиве одна из давних фантазий сбывается. А когда основное блюдо… Захва-тывающий бурлеск!!!!!!!! И нежность!!!!!!!! И снова страсть!!!!!!!! Поедание прирученного могущества, символическое, десерт-энтузиазм у ненасытницы вызывает, всамделишный, а там и ап-петит, вновь.
– Если ты моя королева, то и я твой король.
А понимания короли не ждут. Они его навязывают – вредно-женское, что и у королев случается, сильным муж-ским подминая. Перед уходом (квартира Нехамы нам домом любви) Ализа, как повелось, кормит меня. Кофе отпив, в лице меняюсь, замысловатую ошибку кормилица всыпала: вместо сахара – соль. Любит, значит! В объятья бросившись, мы дол-го и радостно смеемся…
Раскованной свободой нас телефон соединяет, и радостный смех бьет фонтаном из самых глубин. Любовь дефлорировала Ализу. В ней бремя растет? Нет, трезвый ответ следует.
Назавтра переливы ее голоса столь прекрасны, что кто-то из меня в чем мать родила выскакивает:
– Ты – моя судьба!
– Это фатализмом отдает.
– Хорошо, ты моя глубокая, бесконечная любовь.
Посеешь раздражение – страсть пожнешь. И Ализа взращи-вает его во мне. Скрытно. А жнет явно. Ложку дегтя подмешивая, как раз когда Сомс вот-вот отбудет. Нестерпимо выворачивает такая любовь!..
А Эрос вновь восхитителен, любовью обильно пропитан-ный. Встречи наши, мелкими ломтиками нарезанные, философ-ским гарниром Ализа украшает: если со мною она – то только со мной, когда на работе, то вся в ней, и т.д. С жизнью совладать – это расчленять ее. Головой.
– Холод пустоты наши свиданья разделяет. Хоть так легко прорехи те залатать: несколько добрых слов и немного тепла вернут любви непрерывность.
– Я побаиваюсь ее чрезмерного развития, – сухо роняет она и враждебностью вдруг щерится: – Но если тебе так уж плохо, то нужно расстаться!
Право она себе присвоила до востребования любовь замо-раживать, своего востребования моей любви. Медленной отра-вой ее гуманно усыпляя. Пустовато как-то на душе. Безысходно тягуч Эрев кахоль амок*. Вокруг жара… жара… И вот уж о раб-стве своем я с умиленьем. Усыпление ведь не паралич… и не рубашка смирения вовсе. Ализа все глубоко продумала, для на-шего же блага. А размороженная, как любовь вкусна: для ис-тинных гурме! Лишь за одно это гурмена наша восхищения дос-тойна. И любви, разумеется… А пустота осмысленностью обер-нулась. Нет, что ни говори, а я – сущая находка для Ализы.
Сладость успеха только тает на лету, упоение победой – в бокале без дна. Было?! Не было?! Я все на том же месте у под-ножия горы, и к восхождению нерешительным дилетантом при-меряюсь. Трепет первого шага неутомимо поддерживая, в про-стаки меня Ализа списывает. Шутливо как бы.
Пять месяцев любви. И чего в них только не впрессовано, плотно да замысловато. А развернешь, куда как больше полу-чится. Но неизменно одиноким мой дух остается – и в парении высоком, куда Ализе вслед за ним не вознестись, и в падении оттуда, куда ее сочувствие и поддержка отказываются меня со-провождать. А тут еще вопрос, один-единственный, все осталь-ное затмивший. Встретимся ли завтра, когда Сомс уже далече будет? Гадкая, не мне принадлежащая, но во мне цветущая не-уверенность. Именно ее Ализа облюбовала, хотя взывали к ней совсем иные струны.
Вдохновенный проект жизни, ей преподнесенный, растап-тывать она с ожесточеньем принялась. Но крепким тот орешек выдался. Ожесточению подстать. И тут душа поддалась. В нее-то мой проект ожесточенье и вогнало. Его созидать! – на разъе-дать обрекая. Крепость проекта мне дорого обошлась: насадила меня на него Ализа. Как дикие бусурмане пленных своих.

……13
Пресный аромат Болгарии, сестрой Ализы привезенный. Стари градски песни… и те тусклым светом сочатся. Но лишь в фигуру танца Ализу я интимно заключаю, как мир волшебно меняется. И Болгария моя оживает.
Зачатие ее туманом покрыто. Но место рождения известно: Москва. Академическое общежитие. Упоительная осмысленность. Высоты мысли. Вольница чувств. Любовь. Роковой моя тогдаш-няя возлюбленная ее окрестила (по словесной как бы неточно-сти, ведь не родным языком все же пользовалась). Но свет той любви магическим оказался. Любви с болгарской Лилит.
Архив памяти. Листки его… От времени они отнюдь не пожелтели. Порой у меня перехватывает дыхание и подсту-пают слезы…
Земля моя с ладонь, невелика…
Но все ж в ладони этой в дни лихие
сломалась чаша с ядом Византии,
согнулась сталь турецкого клинка.
…Земля моя с ладонь… Но мне она
могла бы заменить все мирозданье –
я меряю ее не расстоянием,
а той любовью, что пьяней вина! (15)
Болгарская держава Духа (Д.С. Лихачев). Духовное как мис-сия болгарского Н а р о д а – П р о м е т е я (Пенчо Славейков). Оа-зис всечеловеческого духа гармонии (Вл. Леви). Как же благоро-ден и душевно богат болгарский народ, если непрерывно может создавать личности, которые жизнью готовы жертвовать ради счастья других народов, и не золота блеском они влекомы, а высшими человеческими принципами! Лишь тот народ мо-жет быть таким, который неведомым образом сберег в своей памяти давние воспоминания об одном действительном вели-чии (Зл. Хлебарова).
И спас народ этот евреев своих во время Второй мировой, когда с Гитлером страна была…
«С о ф и я – э к с п р е с с» замедляет свой бег, и эти послед-ние метры по румынской земле заставляют сердце биться силь-нее. В географии его компетентность ограничена, но в ограни-ченности этой оно уж не знает ошибок. Приближается Дунай, и навстречу ему из глубин памяти полузабытое рвануло:
…че на света е само една-една
нашата мила, родна страна,
че на света е България само една-една…
У меня и сейчас перед глазами подкупающе бесхитростные болгарские гости великой советской столицы в тесноватой келье нашего общежития. Как же задушевно и трогательно они пели! Может, это гимн был…
Горная речка Янтра. В этих местах, в городке Бяла, находи-лась ставка главного командования братушек-освободителей (от османского ига, 1877 – 1878). И прах Юлии Вревской здесь покоится, русской сестры милосердия.
Одна из первых петербургских красавиц, она на собствен-ные средства формирует санитарный отряд и становится в нем простой сестрой милосердия. Одно время находится непосред-ственно на передовой. Заболев тифом и оставшись без всякой помощи в безлюдной степи, мученически увядает роза России, сорванная на болгарской земле(16).
Прекрасное, неописано доброе существо… Нежное, кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы(17). Вдохновившей еще один добровольческий отряд. Сестер милосердия, готовых вслед за баронессой Вревской душу положить за други своя(18).
На ее скромной могиле у храма всегда живые цветы. А бол-гарки с именем Юлия эстафету милосердия дальше несут. Под-хватит ее и Ида Рубинштейн, экстравагантная еврейская актриса и танцовщица: в разгар войны с Гитлером она создаст в Англии на собственные средства госпиталь, в котором станет ухаживать за британскими и французскими ранеными.
Плевен. Город боевой славы. В грандиозных памятниках увековеченной, этих иерусалимах болгарской признательности (И. Вазов)(19). И в целом море цветов (их почти сто тысяч), крас-ных роз и пионов. В одном из боев под шквальным огнем турок первыми в русском корпусе евреи поднялись. Кличем – Шма, Исраэль! – русских солдат за собой увлекая. И те поддержали их. С той же тарабарщиной на устах. Оказалось, победной.
С о ф и я
Балканская красавица у подножия Витоши. Более семи ты-сяч лет ей. А аура имени чего стоит! Мудрая. Той высшей муд-ростью, что в само мироздание заложена – глубинным сценари-ем всей космической драматургии (В. Скуративский). Милосерд-ную, по-матерински и по-женски заботливую ипостась Б-га Со-фией именовали (Е. Трубецкой). Его творческую любовь. И душу мира как Вечную женственность (В. Соловьев)(20).
А уже на моей памяти, Знамя мира от Н. Рериха переняв, столицей Единства, Творчества, Красоты она стала. Невидан-ная перестройка за тем девизом стояла – государственной поли-тики, социальной практики, общественного и индивидуального сознания. Культура, гуманизм, духовность на передний план выдвигались. Восхитительно-дерзким венцом к юбилею – 1300 България (681 – 1981). И исключительно трагическим.
Детская ассамблея Знамя мира, свидетельствует В.М. Си-доров, в грядущее своих посланцев снаряжала: юных художни-ков, поэтов, композиторов, певцов, артистов со всех концов све-та. Во всемирную детскую республику они Болгарию преврати-ли. Здесь повстречавшись, они узнают друг друга в веке ХХI и без труда общий язык найдут. Дух соперничества и вообще все-го, что душу ребенка ранить могло, – исключался. Только ра-дость взаимного узнавания, только игры и карнавалы.
Детский парламент ко взрослым землянам обращался: Мы верим, что голубь, из листа школьной тетради сделанный, мо-жет улететь дальше космического корабля. Мы убеждены, что нарисованное нами солнце может озарить всю планету… Может быть, то, чего не могут и не знают взрослые, дости-жимо для нашего юного мира(21).
Монумент Знамя мира звучащим был. К колоколам из разных стран можно было подойти и опробовать их голос. Стела монумен-та устремлялась в Космос. Духовные семена будущего были по-сеяны. Маленькая страна на большое замахивалась. На огненном мы рубеже, // Коль дальние зовы Вселенной // Для нас различимы уже. // И даже обычная лира // Дарит необычный настрой. // И колокол Матери Мира // Гудит над Софией святой(22).
Если солнцем она вас встретит, это ее обворожительная улыбка, дождем – слезы радости, снегом – обещание волшебст-ва, сумерками – тепло родного дома.
Да се завърнеш в бащината къща,
когато вечерта смирено гасне…(23)
Ну, а если любовь вам здесь суждена…
Праздником света меня София встретила. Ослепительным солнцем. Искрящимся снегом. Множеством карамфилов на ка-ждом шагу, пылающих иль предвкушеньем томящихся. Радость лилась отовсюду. Весна явно опередила календарь.
В булевард Руски я влюбился с первого взгляда, в янтарный ковер брусчатого покрытия, в удивительную ауру, неземной уют. И в книжарници – с неслыханным тогда обилием «дефи-цитных» русских книг. Болгарская книга позднее пришла.
Улицей книг была и милая неширокая граф Игнатиев(24). Неспешный симпатичный трамвай к узкому тротуару доверчиво жался, к трогательному достоинству несовременных зданий се-рых тонов, к расклеенным повсюду некрологам, чей безмолвно-пронзительный реквием, преодолев притяжение боли, взмывал в
небо. Светлую грусть здесь кто-то разлил. И причастность. Кров-ную? Душевную? Духовную?
Нечто смутное у порога сознания, неуловимое. И знакомое? Но ведь я с ним знакомым ну никак быть не мог. Не иначе как археология души существует. С ее космологией наряду. Острое чувство помню, меня здесь пронзившее, что ничто нас с Софией уже разлучить не сможет. Милосердной, заботливой, творческой в любви, вечно женственной Матерью Мира.
Щемящая одушевленность скрипки… пальцы виртуоза-цыгана и струны вашей души искусно перебирают… глухова-тый голос аккордеониста… Татко ракия ще ти налее, старите песни ще ти попее…
Матерью болгарской перестройки была Людмила Живкова. Председатель Комитета по культуре. Член Политбюро.
Последовательница духовного учения Агни Йога (вернемся к В.М. Сидорову), главной своей задачей она считала его во-площение в жизнь. К той породе людей Людмила принадлежала, которые за убеждения готовы на костер взойти. Волну небыва-лого духовного движения она сумела поднять. Сколько раз под-водили ее те, на кого она полагалась, кому доверяла! Но ее бла-гожелательное отношение к людям не менялось, каким-то мате-ринским оставаясь.
Ее внезапная смерть(25) массу легенд породила. А похороны в грандиозную манифестацию вылились. Больше всего траур-ных телеграмм пришло из Индии. Людмила нередко бывала там, с близкими по духу людьми общаясь. Факультет славистики университета в Дели носит ее имя. Носит и сейчас, когда на ро-дине Людмилы переименовано буквально все, что хоть в какой-то мере о Тодоре Живкове напоминает, ее отце. Чуть ли не на другой день после похорон духовно-культурные преобразования Людмилы Живковой были прерваны.
Дерзкие герои, – обращалась она к участникам детской Ас-самблеи, – помните законы истины… не красота, а чувство красоты откроет вам дверь в будущее… каждое мгновение ва-ши братство, единство, солидарность преграждают дорогу войне. Непримиримые, дерзкие, в подвиг героизма облаченные, скажите НЕТ антигуманности, разрушениям, несправедливо-сти… Создатели Нового Мира, без боязни пишите слово ТВО-РЕЦ большими буквами… Сегодня вас тысячи, а завтра за Зна-менем Мира миллионы пойдут(26).
По дороге к ее могиле на центральном софийском кладби-ще повстречавшийся незнакомый священник приветливо здоро-вается со мной. Простой добродушный парень в милицейской форме стоит у могилы на посту. На мраморном надгробии со знакомым анфасом скромный букетик цветов. И невидимый ие-роглиф – солнечный луч его рисует. Как о субстанции огня за-вещала Людмила думать о себе…
Изящный памятник братушкам, конной статуей Александ-ра II увенчанный(27)… Когато след пир полунощен самотен… Храм-памятник Александър Невски. Храмовая девственность за порогом осталась. Незримая стена в России от храмов отделяла, а здесь ее не было. Не оказалось ее и вокруг еврейских объектов – культурный центр Емил Шекерджийски, газета Еврейски вес-ти, центральная синагога. Евреи не пришли в Болгарию, а изна-чально пребывали в ней. Каменные свидетельства тому есть… О, спомняте ли си, госпожо… Университет. В креслах у входа по-домашнему устроились фигуры Эвлоги и Христо Георгие-вых, дарителей-основателей… Ако зажалиш някой ден… – со сценой никак не разминуться, и полупридушенное соло бьется в подпевках аккордеонисту. Ветеран Георги суфлирует, а там и спасает. Обнявшись, продолжаем вместе… Театр Иван Вазов – сквозь многочисленные струи причудливых водных бриллиан-тов в теплых ладонях солнечных лучей. По-особому притягате-лен этот оазис красоты. Вот и много здесь юных софийских ма-донн с младенцами. Необыкновенно вкусная горная вода из тра-диционной чешмы* – бальзам и для души. Все располагает к об-новлению: собственную жизнь впору заново пролистать, она ведь и для этого дается… Красив роман е любовта… Парк сво-боды… Кажи ми, ти знаеш ли да любиш… Дворец культуры Людмила Живкова – с ковром водных каскадов… Сънувах те до мене… Студенческий городок… Помниш ли, помниш ли тихия двор, // тихия дом в белоцветните вишни?.. Витоша – морены**, лес… Еделвайс, защо цъфтиш, кажи… Милая улочка с пронзи-тельным названием Н е з а б р а в к а (Незабудка)…

Р и л ь с к и й м о н а с т ы р ь
Гигантская, воздвигнутая до облаков крепость Рильских гор (И. Вазов) веками была колыбелью болгарского духа. Чем ближе к истокам Рильской реки, тем поразительней вдохновен-ное творчество природы в пронзительно безмолвном крещендо вечности. Материя возвышена, духовное зримо – мир иной! Вдали заботливо приоткрылись ладони зеленеющих гор, и маня-щая земная молва, мгновенно признав свою небесную пассию, с трогательной радостью бросилась обнимать ее наяву.
За массивными стенами внушительной пятиугольной кре-пости дыхание перехватывает – праздничная лучезарность под-ворья, звенящая одухотворенность, величавое спокойствие, бес-предельный оптимизм красоты изящно опоясаны красочными, приветливо открытыми арочными галереями. Не болгарин ли это, внешне сдержанный, да притягательный какой? Здесь нео-бычайно уютно, и Протагоров человек как мера всех вещей без труда угадывается за болгарским жизнеустройством. Особенно восхитителен внутренний ансамбль в лучах солнца: игра света и тени сообщает ему движение, наверняка из прошлого в будущее – с миссией Духа.

Ш и п к а
Эпические события Освобождения навсегда отвоевали этот стратегический перевал у природы, вернув его в горную цепь Стара-Планины Вершиной человеческого духа. Храм у подно-жия еще издали завораживает Величием и Признательностью, а изяществом и гармонией поражает вблизи. Это сказ о болгар-ской душе, что вдохнула себя в павших, во всех павших в Осво-бодительной войне. Символической службой их поминают здесь до сих пор.
894 ступени ведут на Шипку, и с каждой из них по капле выдавливаешь… Пульс истории то ускользает, то частит. Труд-ное это Восхождение… Корона Шипки все ближе и отчетливее – пронзительно знакомый четырехгранник из серого камня. А когда он вдруг размывается, обнаруживаешь, что это слезятся глаза. Моя Шипка… У нас с Лилит она была постоянным реф-реном – причастности… преодоления… силы духа… надежды… верности… (Несть конца ликам любви.) Во мне они более глу-бокие корни пустили, нежели… Впрочем, не стану судить.
Сильным ветром меня вершина встретила, о том снежном буране напомнив, в котором замерзли русские часовые – первым пронзительным мемориалом на Шипке (28).

С о з о п о л ь
Виды его прелестны. Аура романтична. Одушевленность разлита повсюду. Заботливо развешенные неводы… такая вкус-ная жареная цаца (тюлька)… обыкновенное здание почты (сто лет она уж городу служит)… слабые, неровные, но все равно магические блики двух тоненьких свечечек… приторно-сладкий праздничный пирог бабы Севастии… Завораживающе реальны эти воспоминания, по-земному плотным бытием обладают. Са-мых дальних закоулков души щемяще достигая, они мгновенно возвращают в ту – словно забальзамированную – жизнь, что тре-петно заждалась, когда же, наконец, ее отогреют, расколдуют и продолжат.
Одинокая скамейка на краю скалы. В бухте внизу барахта-ются дети. Море взволновано. Декорации готовы. Выход вдох-новенной любви…

……14
Моя Болгария… В танце с Ализой ожившая. Невянущим, трога-тельным цветком верности – цветком карамфила… или розы…
Заполночь до бульвара Роз добираемся. Тот самый холл. Та самая спальня. Бедняжка-кошка только как-то износилась, и бу-сы на ее похудевшей шее лишь добавляют жалости.
Эрос, как всегда, прекрасен. Но до политики Ализы лишь стоит дотянуться (печенки уж полны ею!), как на подиум меня вытаскивают. Фехтованья ради. Холодом отточенной логики против пылающей любви. Но спохватывается фехтовальщица. Отбой трубит. И признаниями рассыпается, глубокими, прочув-ствованными.
– Нам очень хорошо, когда мы вместе, – капелька яда на кончике пипетки набухает. – Не знаю, как повернется жизнь… А если ты встретишь женщину? Или я мужчину? (Новое лезвие в знакомом кинжале. Старое, должно быть, притупилось.)
Конечность любви болезненно отрыгивается из меня. Я всецело в ней и собственной гибели не хочу. Не хочет и Ализа. Но боль для нее отнюдь не погибель. И вовсе не запрет глубину мою вспарывать, коли знать крайне важно, чем дышу. Лист же-леза словно кроит: кровельщик, видно, в роду ее затесался. А мне в Небесных Прописях некий люфт видится – для моего же-лания и действия, и вдруг они-то и склонят чашу Небесных Ве-сов к тому, чтобы любви нашей – быть.
Хозяин лавки комплименты по-ташкентски отвешивает, род-ной жене. Ализе то бишь. Этот стрелочник явно нас дожидался: в восхитительном Эросе она и была такой, в доселе незнанной глубокой нежности. И уход свой неожиданно отложила.
Чуть сонные и сладко-утомленные, в ее проект ныряем, ин-тересные мысли и на сей раз отыскивая. Остаться еще: нежность, что так диковинна, приручить! И Ализа… соглашается! Рухнула Берлинская стена! Сущим потоком нежность хлынула, бесконеч-ные страдания смывая. Да Ализа ли это?! Щемяще-выстраданная радость стонала и слезилась мною. Столько страданий…
– Я вся твоя. (Возможно ль в жизни большее доверье, чем я – твоя?(29))
– ! ! !
Дом лицу моему открывая, неописуемые удовольствия впускает.
– Я не позволяла этого ни одному мужчине. Ты – первый.
Временами спохватывается, словно ужасаясь:
– Скажи, мы нормальные люди?!
Десять часов праздника! И счастья!
Но вечером вдохновение щемяще замирает: Ализа… погасла.
– На работе сломался компьютер… и вообще день не складывается.
Однако в Эросе она ненасытна: непрерывные салюты, впе-чатляющие крики, восторженная ласка слов. Усталость ее как рукой сняло, чего не скажешь о моей. Ночь здесь (у Нехамы) намерена провести! – неожиданно объявляет. И темой секса ее открывает. В расспросах, как уже повелось. В отдаленные зако-улки памяти изощренной похотью заманивая, щекотливое жела-ние вызывает обнажиться приключением и вновь его пережить – вместе с ней.
Последним романтическим увлечением София меня одари-ла. Вместе с титулом писателя в собрании болгаристов. Роксо-ляна была статной молодицей с длинными русыми волосами и впечатляющим бюстом. Графиней ее называли: цепкий болгар-ский взгляд мгновенно породу распознает. В одну из интимных встреч моя усталость, известного бренди хлебнувши, сладкую негу предпочла. Но на наперсницу совсем иначе бренди подей-ствовало, и неутоленность строптиво взбрыкнулась ею. Взрыв-ной волной ее выбросило из комнаты кратчайшим путем – через
балкон. Благо, на первом этаже я квартировал. Решительность графинюшке обошлась не так уж и дорого: раскровавленной коленкой да общей оцарапанностью.
А шесть Эрос-кругов в московском общежитии, на долгом воздержании настоенных!
Уступать Ализа не привыкла. Один партнер. Затем бурная ночь в Испании. Я задет. С болью для себя добываю из нее, что испанские страсти на наши походили. Счет воспоминаний она без труда сравнивает, а ворошить их дальше я не хочу. И ей вы-рываться вперед резону нет. Но свой бронепоезд…
– За одним столом твоих партнеров собрать! В местах тво-их приключений побывать и нашей интимностью окропить! В братство твое вступить! А то и на себя все переписать!
Очередным стоматологическим приемом еще одну ною-щую интимность вырываю, супружескую: блеску ей можно бы-ло бы и занять. Но Сомсу очень нравилась, считает Ализа нуж-ным добавить.
Наступившее утро в вялой усталости меня застает. А вот дама нежданно настойчива. Но не любовно, а как-то иначе. Я нахожу в себе силы, но не интерес. Бунтом вдруг Ализа взрыва-ется. Без видимых причин, но взаправду. Бунтом… Роксоляны. Гневом надувается. Враждебностью ощетинивается.
– Возможно, мы не подходим друг другу, – мерзким гре-бешком тревожность расчесывает. – Возможно, меня чересчур много для тебя. – Хлестко. Любовь?! Нежная интимность?! Бла-городство?! Да поддых им!
– Просто мы еще не узнали как следует друг друга, – лек-сике и подыграть можно, но не злонамеренности.
Однако в саботаже она меня обвиняет. И других нелепо-стях. В потугах жалких. Затем как бы спохватывается:
– Если бы ты сказал, что устал, что не можешь, я бы поняла тебя.
– ?! ?! ?!
Встаю вслед за ней. Завтрак не лезет в горло: нежданно гадко Б-жественный источник осквернен. Разговор завести пы-таюсь, но мерзкая враждебность наизнанку все с легкостью вы-ворачивает. Нечто немыслимое, запретное, неправдоподобное с ее любовью произошло. Недоумие поверяю, но кривизной оск-вернительницу заклинило:
– Нет никакой любви, просто тебе нужна женщина!
Праведность, вздымаясь, и руку мою возносит – и не сдер-жать ее. Сережку пощечина сваливает.
– Еще ни один мужчина не позволял себе такого со мной! – несколько секунд ей понадобилось, чтобы с шоком совладать: шоком унижения, но не отрезвления.
– Прости! – пострадавшую щеку легонько целую, не жен-ственную вовсе. За плечи хватаю: невообразимую чушь стрях-нуть. Но крепко она уже в роль вросла, жестокую, омерзитель-ную. – Ты все же не должна забывать, что я очень люблю тебя, – с шизофреническим расщепом бытия пытаюсь совладать.
Провокаторская голова неопределенно кивает. Сама по се-бе она существует, отдельно от Ализы. Взгляд немолодых глаз на себе ловлю. В нем нет безумия, но нет и любви. Всю неле-пость отметая, о новой встрече говорю.
– А кто тебе сказал, что я хочу этого? – отчужденность стреляет.
– Ты жестока. (Еще сильней вероломство распаляется.) Это моя безграничная, всепонимающая любовь позволяет тебе имен-но так себя вести?!
Посреди шоссе вдруг из машины меня хочет высадить:
– Я еще должна тебя отвозить, привозить… – мерзко брюзжит.
– Не к лицу тебе гнев, – безнадежный лозунг впопыхах отыскиваю.
А как обнадеживающе она молодела в любви…

ПРИМЕЧАНИЯ
(1) Давняя школьная классика… но вот и современность: «В России несправед-ливость есть норма жизни, и борьба с нею воспринимается в лучшем случае как форма умственного расстройства» (Живые записки Антона Носика (Ин-тернет-дневник. 5. 01. 2007).
(2) Лилит – первая жена Адама, его соблазнившая и бросившая. Б-г их вместе создал как близнецов со сросшимися спинами. Во всем равной Адаму она себя считала и равных с ним прав требовала. Духом ночи в легендах была. Иногда ангелом. В демонологии – дьяволица, неудовлетворенная сексуально. Мстя-щая мать: появляется, чтобы сына своего мучить и его жену (В.М. Кандыба. Энциклопедия магии и колдовства //Литпортал. Peter Greif’s SIMBOLORUM – Опыт словаря символов: сетевая версия).
(3) Витоша – гора, у подножия которой расположена София.
(4) Гиренок Ф. Пато-логия русского ума: Картография дословности. М., 1998.
(5) Затаптывает… топчет… словно птица птицу, совокупляясь то бишь с пти-цею любви?
(6) Глубже герою не копнуть. М. Гершензон в помощь, из 20-х гг. прошлого века: Я вижу еврейство… одержимым одной страстью: отрешаться от все-го неизменного. …где ни живут евреи, у них все временное… Все не свое, а взятое напрокат… Не дом, а походная палатка, как если кто спешит к своей цели и пренебрегает удобством в пути. …твой дух должен стать столь же бездомным, как твое тело. …странствуй сердцем! (Гершензон М. Судьбы еврейского народа. Избранное. Т. 4. М.; Иерусалим, 2000).
(7) Брюсов В. Юному поэту // Строфы века. Антология русской поэзии / Сост. Е. Евтушенко. Минск; М., 1995.
(8) М. Бубер еще: идея будущего… мессианизм… – самобытная идея еврейст-ва (приводится по: Воронель А. Еврейская ретроспектива // «Еврейская стари-на» (сетевой альманах), № 1 (48), янв. 2007 г.)
(9) Элишева (Елизавета Жиркова) – см.: Копельман З.. Российские евреи – ивритские писатели. Беседа 8. Элишева (интернет-сайт).
(10) Не желай дома ближнего своего… (Шмот 20:14). По-видимому, бабушка
вмененность этой Заповеди во мне освежила.

(11) …и насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете (Розанов В. Опавшие листья. М., 2002).
(12) Волошин М. Стихотворения. Л., 1977. (Библиотека поэта. Малая серия).
(13) Хорни К. Психология женщины. М., 2003.
(14) Праздник Б-жественного вырывания древних евреев из рабства египетско-го. Поспешного настолько, что раскапывать корни времени не оставалось. Так они там и остались.
(15) Джагаров Г. Болгария (перевод М. Павловой); Гачев Г. Земля моя с ладонь // Октябрь. 2006. № 6.
(16) В. Гюго. В несколько измененном виде, который, в свою очередь, варьиру-ется от источника к источнику с сохранением смысловой образности, приводит-ся, напр., в: Губерния, интернет-сайт Ставрополья (родина белой голубки).
(17) И. Тургенев. Письмо П.В. Анненкову // Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми тт. М.; Л., 1966. Т. 12. Кн. I; И. Тургенев. Памяти Ю.П. Вревской // Там же. М.; Л., 1967. Т. 13.
(18) 27 июля 2006 г. Вторая ливанская война. Майор Рои Кляйн – один из тех, кто соль Земли этой – защитил собою от вражеской гранаты группу солдат. В свой день рождения, 31-й…
(19) Когда во Второй мировой два народа по разные стороны баррикады оказа-лись, ни один болгарский солдат не был отправлен на русский фронт.
(20) Связь с ‘вечно женственным‘ рождает в человеке ребенка, существование которого непреходяще, так как он принадлежит вечности. (См.: Штайнер Р. Духовный склад Гете // И.-В. Гете. Тайны. Сказка. Рудольф Штайнер о Гете. М., 1996).
(21) Пронзительную эстафету (В.М. Сидорова прервем) израильская песня могла бы здесь подхватить: …тишмор аль hа-олам йелед, ки анахну квар ло мацлихим… – …сбереги сей мир, дитя, ибо нам это не удается… (ивр.) Свет-лой памятью Ицхаку Рабину она стала… шалом, хавер…
(22) Сидоров В.М. Людмила и Вангелия. М., 1992.
(23) Д. Дебелянов, бесприютный в ночи. В его светлой душе не было места… зло-сти и зависти, коварству и подлости, с которыми большинство людей живет и борется на земле // Дебелянов Д. Стихотворения. София, 1986. (На болг. яз.)
(24) Н.П. Игнатьев – русский дипломат, человек высокой душевной отзывчивости и мужества, выступивший в защиту болгар.
(25) 21 июля 1981 г.
(26) Сидоров В.М. Указ. соч.
(27) На родине Александр II – царь-освободитель – удостоился памятника лишь в 2005 г.
(28) Пронзительно… и эстафетой тоже… Год 2000-й, вторая чеченская война: …это мои братья, это – тот же я. Но я выжил…Зачем?! Зачем они до по-следнего держали этот перевал?!.. Может, именно поэтому нас хрен кто победит. Потому что мало осталось в современном цивилизованном мире людей, способных стать героями вопреки всему…Не думаю, что ребята, ко-торые захлебывались своей собственной кровью на перевале Исты Корт, та-щились от мысли, что дают своей стране пример мужества, порядочности и настоящей воинской доблести. Они просто бились до конца, до последнего вздоха, и не подозревали о том, что их подвиг совершенен, величав и безупре-чен, как шедевр мирового искусства. Как и положено настоящим солдатам, они просто делали свою работу…в эту работу входит и такое определение, как «стоять насмерть». Такая она у них работа была. (Ю. Сварог. Рота, шаг-нувшая в вечность. Лебедь (сетевой альманах), Бостон, № 559, 2008).
(29) Павлова Вера. Письма в соседнюю комнату: Тысяча и одно объяснение в любви. М., 2006.