В рассказе М. Горького “Коновалов” (1896) перед читателем предстает мещанин, опустившийся до уровня бродяги-босяка, много лет странствующий по свету и кончающий жизнь самоубийством в тюремной камере: “Вчера ночью, в 3-й камере местного тюремного замка, повесился на отдушине печи мещанин города Мурома Александр Иванович Коновалов, 40 лет. Самоубийца был арестован в Пскове за бродяжничество и пересылался этапным порядком на родину. По отзывам тюремного начальства, это был человек всегда тихий, молчаливый и задумчивый. Причиной, побудившей Коновалова к самоубийству, как заключил тюремный доктор, следует считать меланхолию”. Что же привело Коновалова к меланхолии? Ответ на этот вопрос заключен в истории его жизни.
Коновалову присущ “инстинкт бродяги, чувство вечного стремления к свободе”: “А на меня, видишь ты, тоска находит. Такая, скажу я тебе, братец мой, тоска, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я один человек на всем свете и, кроме меня, нигде ничего живого нет. И все мне в ту пору противеет – и сам я себе становлюсь в тягость, и все люди; хоть помирай они – не охну! Болезнь это у меня, должно быть. С нее я и пить начал…”, “тоска! Тянет меня куда-то…”
Но несмотря на многолетнюю жизнь бродяги, Коновалов выделяется из массы “истинных” босяков, отличается от них. “С внешней стороны Коновалов до мелочей являлся типичнейшим золоторотцем; но чем больше я присматривался к нему, тем больше убеждался, что имею дело с разновидностью, нарушавшей мое представление о людях, которых давно пора считать за класс и которые вполне достойны внимания, как сильно алчущие и жаждущие, очень злые и далеко не глупые…” Босяки “всегда всех винили, на все жаловались, упорно отодвигая самих себя в сторону из ряда очевидностей, опровергавших их настойчивые доказательства личной непогрешимости, – они всегда сваливали свои неудачи на безмолвную судьбу, на злых людей… Коновалов судьбу не винил, о людях не говорил. Во всей неурядице личной жизни был виноват только он сам”: “очень я дураковат, сам знаю. Что делаю – не понимаю. Как живу – не думаю!”, “я сам виноват в моей доле!.. Не нашел я точки моей!” Рассказы же так называемых “стеклянных людей” всегда носили “характер оправдательно-защитительной речи”: “Ему возражали, оправдывая себя, но он настойчиво твердил свое: никто ни в чем не виноват перед нами, каждый виноват сам пред собою”. “… ты неправильно рассуждаешь… Рассказываешь ты так, что приходится понимать, будто всю твою жизнь не ты сам, а шабры делали и разные прохожие люди. А где же ты в это время был? И почему ты против своей судьбы никакой силы не выставил?” “Кто перед нами виноват? Сами мы пред собой виноваты… Потому у нас охоты к жизни нет и к себе самим мы чувств не имеем…”
В отличие от босяков и бродяг, которые любили рассказывать ”сказки” о своих прошлых знакомствах с купчихами или с барынями из благородных (“Почти у каждого босяка есть в прошлом “купчиха” или “одна барыня из благородных”, и у всех босяков эта купчиха и барыня от бесчисленных вариаций в рассказах о ней является фигурой совершенно фантастической, странно соединяя в себе самые противоположные физические и психические черты. Если она сегодня голубоглазая, злая и веселая, то можно ожидать, что чрез неделю вы услышите о ней как о черноокой, доброй и слезливой. И обыкновенно босяк рассказывает о ней в скептическом тоне, с массой подробностей, которые унижают ее”). Коновалов не врал. Его история о купчихе была правдивой. Это подтверждал даже “его печальный и мягкий тон при воспоминании о “купчихе” – тон исключительный. Истинный босяк никогда не говорит таким тоном ни о женщинах, ни о чем другом – он любит показать, что для него на земле нет такой вещи, которую он не посмел бы обругать”. “Ты чего молчишь, думаешь, я наврал? – спросил Коновалов, и в голосе его звучала тревога”. “Нет, ты верь… Чего мне врать? Положим, наш брат, бродяга, сказки рассказывать мастер…” “Но я тебе рассказал правду, – так оно и было”: “Обнажив мускулистую руку, белую и красивую, он показал мне ее, улыбаясь добродушно-печальной улыбкой. На коже руки около локтевого сгиба был ясно виден шрам – два полукруга, почти соединявшиеся концами. Коновалов смотрел на них и, улыбаясь, качал головой.
– Чудачка! Это она на память куснула”.
Коновалов переживает, что не может найти своё место в жизни. Он не смирился с этим. Все его скитания – отчаянные попытки обрести себя, найти свою ”точку”: “Ищу, тоскую – не нахожу!” И не находя её, Коновалов задается болезненными для него вопросами и сам же дает на них ответы: “Вот теперь я, например, – что такое? Босяк, галах, пьяница и тронутый человек. Жизнь у меня без всякого оправдания. Зачем я живу на земле и кому я на ней нужен, ежели посмотреть? Ни угла своего, ни жены, ни детей, и ни до чего этого даже и охоты нет. Живу, тоскую… Зачем? Неизвестно”. “Ведь ежели подумать – кому я всей моей жизнью удовольствие принес? Никому! А тоже, со многими людьми имел дело… Тлеющий я человек…”
Максим, подручный Коновалова, пытался всячески оправдать своего товарища: “Я начал говорить об условиях и среде, о неравенстве, о людях – жертвах жизни и о людях – владыках ее”. “Я с жаром расписывал ему его жизнь и доказывал, что он не виноват в том, что он таков. Он – печальная жертва условий, существо, по природе своей, со всеми равноправное и длинным рядом исторических несправедливостей сведенное на степень социального нуля. Я заключил речь тем, что сказал:
– Тебе не в чем винить себя… Тебя обидели…”
Однако ж Коновалов не согласился с ним: “Впервые мне такая речь. Удивительно! Все люди друг друга винят в своих незадачах, а ты – всю жизнь, все порядки. Выходит, по-твоему, что человек-то сам по себе не виноват ни в чем, а написано ему на роду быть босяком – потому он и босяк”. “Кто виноват, что я пью? Павелка, брат мой, не пьет – в Перми у него своя пекарня. А я вот работаю лучше его – однако бродяга и пьяница, и больше нет мне ни звания, ни доли… А ведь мы одной матери дети! Он еще моложе меня. Выходит – во мне самом что-то неладно… Не так я, значит, родился, как человеку следует. Сам же ты говоришь, что все люди одинаковые. А я на особой стезе… И не один я – много нас этаких. Особливые мы будем люди… ни в какой порядок не включаемся. Особый нам счет нужен… и законы особые… очень строгие законы – чтобы нас искоренять из жизни! Потому пользы от нас нет, а место мы в ней занимаем и у других на тропе стоим…” “…чем упорнее я старался доказать ему, что он “жертва среды и условий”, тем настойчивее он убеждал меня в своей виновности пред самим собою за свою печальную долю…”: “Каждый человек сам себе хозяин…”
Коновалов уверен “в своей непригодности к жизни”: “Он – этот большой человек с ясными глазами ребенка – с таким легким духом выделял себя из жизни в разряд людей, для нее не нужных и потому подлежащих искоренению, с такой смеющейся грустью, что я был положительно ошеломлен этим самоуничижением, до той поры еще не виданным мною у босяка, в массе своей существа от всего оторванного, всему враждебного и над всем готового испробовать силу своего озлобленного скептицизма”. “А просто я есть заразный человек… Не доля мне жить на свете… Ядовитый дух от меня исходит. Как я близко к человеку подойду, так сейчас он от меня и заражается. И для всякого я могу с собой принести только горе…”
Коновалов – свободолюбивая, тонкая, впечатлительная, чувствительная, увлекающаяся натура. Будучи неграмотным, он, по природе любознательный, любит слушать, когда ему читают разные книги, интересуясь судьбой “сочинителей” (“– Ну – человек он! Как хватил! А? Даже ужасно. За сердце берет – вот до чего живо. Что же он, сочинитель, что ему за это было?”) и искренне сопереживая полюбившимся героям: Пиле, Сысойке, Апроське (Решетников “Подлиповцы”), Стеньке Разину (Костомаров “Бунт Стеньки Разина”), Тарасу Бульбе, (“Тарас Бульба”), Герасиму, “англичанину-матросу”: “Господи! У живого человека единственную в свете радость его убивают! Какие это порядки? Удивительная история!” “Его особенно поразили выплюнутые Стенькой зубы, он то и дело, болезненно передергивая плечами, говорил о них”. Других же, не понравившихся ему персонажей, Макара Девушкина, Варю (“Бедные люди”), Пугачева – Коновалов безжалостно развенчивает: ”– Ах, шельма клейменая, – ишь ты! Царским именем прикрылся и мутит… Сколько людей погубил, пес!.. Стенька? – это, брат, другое дело. А Пугач – гнида и больше ничего. Важное кушанье! Вот вроде Стеньки нет ли книжек? Поищи… А этого телячьего Макара брось – незанимательно. Уж лучше ты еще раз прочти, как казнили Степана…”
Человек “с чутким сердцем”, сострадательной душой, “славный малый”, каких “не часто встречаешь на жизненном пути”, Коновалов желал добра Капитолине, посылая деньги на её выключку из публичного дома: “Выключу ее – и потом иди на все четыре стороны. Место себе найдет, – может, человеком будет”. И когда это доброе начинание не увенчалось успехом – Капа вернулась к прежнему образу жизни проститутки (“Стала на свою точку и больше никаких…Все по-старому. Только раньше она не пила, а теперь пить стала…”), Коновалов очень переживал: “Ну – ест меня это дело… Как так? Желал я человеку оказать добро – и вдруг… совсем несообразно!” Но жениться на ней он не мог: “Жениться, где мне! Ежели у меня запой – какой же я жених?” “Первое дело у меня – запой, во-вторых, нет у меня никакого дому, в-третьих, я есть бродяга и не могу на одном месте жить…” “Какой я семьянин? Да кабы я мог держаться на этой точке, так я бы уж давно решился”. “Ах ты, черт те возьми! Вот так каша! А? Ну куда мне жена?” “Он с таким недоумением и испугом развел руками при этих словах, что было ясно – ему некуда девать жену! И, несмотря на комизм его изложения этой истории, ее драматическая сторона заставила меня крепко задуматься над судьбою девушки”.
Примечателен профессионализм Коновалова, хорошее знание своего дела: “Работал он артистически “. “Сначала, видя, как он быстро мечет в печь сырые хлебы, которые я еле успевал подкидывать из чашек на его лопату, – я боялся, что он насадит их друг на друга; но, когда он выпек три печи и ни у одного из ста двадцати караваев – пышных, румяных и высоких – не оказалось “притиска”, я понял, что имею дело с артистом в своем роде. Он любил работать, увлекался делом, унывал, когда печь пекла плохо или тесто медленно всходило, сердился и ругал хозяина, если он покупал сырую муку, и был по-детски весел и доволен, если хлебы из печи выходили правильно круглые, высокие, «подъемистые», в меру румяные, с тонкой хрустящей коркой. Бывало, он брал с лопаты в руки самый удачный каравай и, перекидывая его с ладони на ладонь, обжигаясь, весело смеялся, говоря мне:
– Эх, какого красавца мы с тобой сработали…”.
Высокого мнения о Коновалове был и сам хозяин пекарни: “Ах, какой пекарь! Золото!”
Характерна любовь Коновалова к природе: “Коновалов любил природу глубокой, бессловесной любовью, и всегда, в поле или на реке, весь проникался каким-то миролюбиво-ласковым настроением, еще более увеличивавшим его сходство с ребенком. Изредка он с глубоким вздохом говорил, глядя в небо:
– Эх!.. Хорошо!
И в этом восклицании всегда было более смысла и чувства, чем в риторических фигурах многих поэтов, восхищающихся скорее ради поддержания своей репутации людей с тонким чутьем прекрасного, чем из действительного преклонения пред невыразимо ласковой красой природы…”
Много лет, странствуя по свету, Коновалов искал свое место в жизни, но так и не нашел, а потом, отчаявшись, и вовсе искать перестал, так навсегда и оставшись босяком. При повторной случайной встрече с Максимом в Феодосии Коновалов сказал ему: “Я, брат, решил ходить по земле в разные стороны – это всего лучше. Идешь и все видишь новое… И ни о чем не думается… Дует тебе ветерок навстречу и выгоняет из души разную пыль. Легко и свободно…”
Итак, причиной, побудившей Коновалова к самоубийству, является тоска по так и не найденному месту в жизни (“Нет для меня на земле ничего удобного! Не нашел я себе места!”), уверенность в своей непригодности к жизни, а также в своей ненужности и даже вредоносности для других людей. “Таких «задумавшихся» людей много в русской жизни, и все они более несчастны, чем кто-либо, потому что тяжесть их дум увеличена слепотой их ума”.
Ольга Костенко
Цитаты, цитаты, кругом одни цитаты. А автор что думает? Или просто примерил на себя роль “толкователя” цитат?
На мой взгляд, это не столько самостоятельное литературно-критическое произведение, сколько свод цитат со скупыми авторскими склейками, нацеленный на прямолинейное и неглубокое утверждение: мол, не нашёл себя человек, потому и. В нашем журнале есть публикации в похожем жанре: сборник избранных цитат. Но там цитаты не связаны между собой, и не ведут к однозначному выводу, а даются для общего впечатления о стиле и идейной наполненности исходного текста. Так что если всеобщее восприятие рассказа, который здесь цитируется, оказалось бы однозначным и неизменным, то такое цитирование имело бы право на существование. Но у литературных произведений не бывает общепризнанных однозначных интерпретаций. По этой причине эта заметка мне показалась просто подгонкой под довольно плоскую концепцию.