Владимир Никитин. Взгляд с Кальварии (рассказ, вторая редакция)

В ближайшем будущем,

вне зависимости от времени, в котором живёте.

 

Набережная святого Христофора была как на ладони: извивались узкие переулки, со всех сторон зажатые каменными лачугами, оплетенные зелеными, мощными лианами; брусчатка, политая садовником, сверкала на предзакатном солнце. Море лениво облизывало берег, раскачивая словно люльку. Немногие закрытые окна пылали от света, будто на пожарище; по улицам бродил морской ветер, приносивший летнюю прохладу.

***

Так могла начаться эта история, если бы велась от лица главного героя, но её автором стал ваш покорный слуга.

В то время я служил адвокатом в скромной юридической конторе.  Был конец рабочего дня, когда кажется, что ничего дельного произойти уже не может.

Я смотрел на мерцающие сумерки, на разгорающиеся фонари, на капли, дрожащие на тусклом стекле, как будто за ними ждало чудо. Время тянулось как проклятое, и любая необычная деталь привлекала внимание.

Мимо рабочего окна проскочил паренёк-разносчик газет, никогда не появляющийся позже 9 утра. Он шел быстрым шагом, держа в руках кипу бумаг. Я окликнул его, позабыв, что нас разделяет стекло, а он, как будто услышал и припустил лишь сильнее.

Нагнать его удалось возле телеграфного отделения, куда он безуспешно пытался войти. Он стучался, но служака ушел, когда солнце оказалось в зените.

Разносчик пытался отдышаться.

– Послушайте, вы знаете, я всегда оставляю вам лишнюю газету, – начал он.

– Это так, – согласился я.

– Но никогда еще не давал будущий номер!

– И это правда, – осторожно ответил, не зная, что еще сказать. По всему выходило, что мой знакомый перебегал по солнцу.

– Речь идёт о новостях, которые опубликуют только завтра. Сегодня, недалеко от перекрестка Святого Еремея, около одноименной церкви, произошло покушение на убийство.

Я присвистнул. Речь шла о тяжкой статье. Когда такое случалось в последний раз, я вспомнить не смог.

– Это дело я бы взял, – мечтательно сказал.

– Всё в ваших руках. И Вам понравится мотив.

– Мотив? Он уже известен?!

Читайте журнал «Новая Литература»

– Конечно, ведь нападавший задержан.

– Что? – поразился я.

– Обвиняемый и не пытался скрыться.

– Но что же всё-таки произошло?  – спросил я.

– Слушаете, – начал разносчик, а потом, остановившись, покачал головой. – Нет, уж лучше я вам покажу, – и положил ладонь мне на плечо.

В глазах потемнело. Я потряс головой, но света больше не стало. Вокруг меня царил полумрак; скупо горели свечи. Помещение напоминало облагороженный подвал: то ли подсобку старого замка, то ли коридоры храма. В тусклой комнате находился мужчина, писавший картину.

Его плечи были широко расправлены, а кулаки плотно сжаты. Под углом от него стоял всесвещник с зажженными свечами: отблеск от них падал на холст, и огонь плясал на коленях Того, кто изображен на картине.

Это был жилистый, сильный человек с твердым как гранит телом; пусть и застывший, прикованным на полотне, он казался всецело свободным. Он парил над кофейными зёрнами, сложенными пригоршнями, каждая из которых превышала в размерах человеческую голову.

– Что вы думаете о рисунке? – тихо спросил разносчик.

– Я не знаю.

– Но что решили сразу?

– Что картина восхищает и завораживает. Растворяет в себе.

– И это хорошо?

– Хорошо.

– А потом?

– А потом я подумал… В общем, если опустить детали, то…

– Плохо?

– Да, плохо.

– А я вот до конца не разобрался. Может, потому что сразу вижу и второй сюжет.

– Второй?

– Пока это неважно, – ответил разносчик.

– Но как мы здесь оказались? – спросил я.

– Вы хотели взять это дело?

– Хотел.

– А разве для этого не надо полноценно и всеобъемлюще его изучить?

– Было бы неплохо.

– Вот и изучайте. Нас учили, что объём неполон, если знаешь настоящее, но не видел прошлого или будущего, смотришь с одной колокольни – так вроде у вас говорят? А ваш рост ниже даже одной колокольни, а значит обзор ещё хуже.

– У кого у нас?  Вы разве не отсюда?

– Я дважды из другого населенного пункта, – серьезно ответил он. –

Там иные пункты и совсем другое население, но в целом сейчас это неважно. Преступление совершено здесь и расследовать его следует исходя из местных законов. Одно ясно, чтобы выиграть дело, надо поверить в невиновность обвиняемого, а уж потом убедить судью; любые сомнения сделают эту задачу неподъёмной. Обвиняемых два, но второй не ваша забота, ваша – художник, Донат его имя. К слову, о колокольне, – он ткнул пальцем в небо.

Поток ветра ударил мне в лицо: от холодного, пьянящего воздуха закружилась голова, и я покачнулся. Вихрь залетел в рот и раздул легкие, словно кузнечные меха, принеся необыкновенную легкость.

– Посмотрите вон туда, – сказал разносчик и протянул руку.

Набережная святого Христофора была как на ладони: извивались узкие переулки, со всех сторон зажатые каменными лачугами, оплетенные зелеными, мощными лианами; брусчатка, политая садовником, сверкала на предзакатном солнце. Море лениво облизывало берег, раскачивая его словно люльку. Немногие закрытые окна пылали от света, будто на пожарище; по улицам бродил морской ветер, приносивший летнюю прохладу.

Летнюю…

– Это случилось несколько месяцев назад, – пояснил разносчик. –  А вон там наш старый приятель, Донат.

– Не имею чести.

– Ну а я знаю его почти вечность. Если поделить на два эту сумму, получится, что он знаком нам очень давно.

Я решил не спорить – в конце концов, за дебаты мне платят в здании суда, но не раньше. Только спросил:

– Вы сказали, что не понимая прошлое и будущее, нельзя судить о настоящем.  Пока вы показали прошлое. Значит, нам предстоит…

Он перебил меня.

– Мы увидим всё, что нужно для постижения абсолютного настоящего.  А будущее…Это лишь его часть.

Я вынужден был довольствоваться этим ответом.

***

Там, где дорога шла в горку и смыкалась с переулком Новой Недели, на холме находился единственный в городе храм без стен, окруженный лишь колоннами. Между ними, подле амвона стоял Донат и смотрел куда-то в сторону – службы в тот час еще не было. Его взгляд замер на большом деревянном распятии, перед которым горели свечи, отбрасывая свет на ноги Спасителя.

Прихожане буднично занимались своими заботами: кто шептал прогноз погоды на ухо соседу, кто зажигал свечи, приникая дыханием к иконе. Донат с детским любопытством, словно в первый раз, изучал все вокруг. Он не отрывал глаз от закрытого алтаря, словно рассчитывая, что ворота вот-вот распахнутся.

– Все ждут благодати или хотя бы благословения, у него же все мысли о том образе, что явился ему, о будущем холсте, – говорил разносчик.  – Он взвешивает детали, которые оживят привычный образ, словно пробует их на языке.  Пытается увидеть будущую картину глазами зрителя, не отрываясь от неё, делая шаг назад, чуть не сталкиваясь с молящимися.

Донат видит её уже готовой – воплощённой, вещью в пространстве; для него она уже существует, и сейчас он испытывает мучительное нетерпение, желая как можно быстрее разорвать расстояние между образом и реальностью.

–  Хотите, вы его будете защищать?  – ревниво спросил я. От таких точных знаний, а не предположений, мне стало не по себе.  – Я вряд ли до суда наверстаю «почти вечность».

– Ну что вы, против вас будут такие же как вы, моё участие это «неспортивно» – так кажется говорят здесь?

– Но что ему грозит? – пожал я плечами. – На него напали, он выжил, если даже его осудят люди, то суд оправдает.

– Суд бывает разный, – он улыбнулся. – Если случится то, что вы сказали, то дай-то Бог, чтобы обошлось просто смертью.
– Просто?

– Да, я хочу, чтобы вы понимали, насколько высоки ставки как…

– Говорят у нас. Я понимаю.

– Но лучше увидеть. Ведь речь будет идти не только о вашей работе и репутации, но и о спасении человека.

 

***

Падение произошло быстро как взлёт, но ни волнения, ни легкости я не почувствовал. Переулок, в который мы спустились оказался тесным, а в низину не проникало солнце, освещавшее верхние улицы ярко-оранжевым светом.

Занимался ранний вечер; дневная жара только отпускала день, но посреди зеленевших от времени и влаги толстых стен царила прохлада.

Перед нами скользил легкой походкой, чуть пританцовывая, мальчуган в измятых ботинках. Он сновал меж окон, заглядывая то в один, то другой дом, и было неясно, что ему за дело до чужой жизни и к чему это беззастенчивое любопытство. Возможно, думал я, он просто хотел прикоснуться к уюту, которого лишена его жизнь.

Паренёк аккуратно обошел кадку с цветком, что украшала вход в дом. У следующих ворот он остановился и обернулся; он оказался далеко не юн, но худ и подвижен – коротко стриженный, с быстрыми, жадными глазами, с испещренным угрями и сыпью лицом, которое от уха до уха пересекал рубец.

– Как он его получил? – спросил я, просто зная, что мне надо поинтересоваться.

– Следуйте за мной, – ответил без эмоций разносчик.

 

…Миновав световой день, мы очутились в придорожном кафе близь трассы.  Дорога, покуда хватало глаз, уходила в ночную синеву; по обеим сторонам от неё стоял кипарисовый лес. Дорожное полотно выхватывали длинные фонари и вывески от таверн. На обочине ждали грузовики, пока водители набирались сил.

Устроившись за ближайшим столиком, я изучал посетителей. Рядом, устало развалившись, сидел широкоплечий мужчина со спокойным и открытым взглядом, слегка затуманенным от бессонницы. Его спина чуть провисла после тяжелого дня, и казалось, что он сутулится. Иногда мужчина морщился, пытаясь распрямиться: то ли засиделся за рулем, то ли потянул мышцы спины, загружая фуру. За его крепкими плечами с трудом просматривался худощавый паренёк, забалтывающий очередную историю. Он без умолку трепался, не переставая жевать, – сквозь этот поток мы едва различили нотки благодарности.

– Спасибо ещё раз, потерял бумажник, а скорее вытащили. Целый день без еды и надежды добраться домой.

Мужчина легко кивнул глазами, и я понял, что до того прозвучали слова «не за что» и ободряющие жесты и прочее, но сейчас он уже устал принимать слова признательности.

Паренёк заказал салат, суп, второе, а потом и чай со сладким пирожным. Водитель благодушно не замечал промедления, утомляясь разве что от постоянного монолога. Ему не терпелось ехать дальше, но прервать трапезу не евшего сутки он не решался.

Он тяжело встал, размял плечи и потянувшись, направился в туалет. Как только шофёр скрылся из вида, парень взял специи с края стола и притягивая, как будто случайно просыпал соль в чай водителя; и только нам, внимательно наблюдавшим, стало заметно, что в напиток попал порошок, который принесли загодя.

Водитель вернулся ­с блестящим от воды лицом.

– Давай уже поедем, я не спал трое суток, – сказал он.

– Возможности не было? – с сочувствием в голосе отозвался паренёк.

– Почему же, иногда была. Но если и задремывал, то больше чем на десять минут не отрубался, все мысли о грузе, пока не доберусь, не отдохну нормально. А в своей привычной кровати сутки проваляюсь.

Паренёк кивал, дожёвывая тёплую соленую лепешку, что подали к блюдам.

В салоне водитель показал на подушку у изголовья кресла.

– Спи, если хочешь, – сказал он, но глаза первыми смежились у него.

Он успел завести машину и тут же застыл над приборной панелью.

Со словами: «сейчас, обожди чуток», – он положил голову на руль и уснул.

Пальцы юноши быстро шарили по карманам шофёра – в его хваткие руки перекочевали бумажник, телефон, часы и цепочка с крестом. На этом он не остановился: облазив бардачок, вынул навигатор, пару банок с кофе, консервы и коробку с инструментами.

Попытался снять магнитолу, но лишь надорвал контакты и плюнул на затею. Потом паренек вылез из салона, упаковав вещи в сумку, которою достал из кармана. А затем, глянув на грузовик, вспомнил слова водителя о грузе. Он что, настолько ценный? – взволновался пройдоха, опьянев от предчувствия. Подойдя к прицепу, открыл багажник: количество ящиков вселило надежду на удачный улов. Он медленно, неловко читал маркировку; буквы плясали, поначалу скрывая смысл.

«Детские лекарства»! Бесполезные для него, ведь они распространялись бесплатно.

– Черт! – процедил паренёк, и тут же получил тяжёлый удар по уху.  Его голова стукнулась о багажник, и он рухнул к колёсам.

– Я говорил, что не сплю больше 10 минут, – тихо произнёс водитель, но внешнее спокойствие было обманчиво.  Им овладело холодное бешенство.

– Я же помог тебе и так, – процедил он, видно до сих пор не понял, что несостоявшийся попутчик и не нуждался ни в еде, ни в подвозе. И пнул со злости по щуплой заднице.

Паренёк, тяжело дыша, залез под машину и затаился под колесом. Но водитель не стал ждать пока тот вылезет. Около колеса висел закрепленный трос, и это весьма некстати для воришки решило его судьбу.

Шофер снял трос и быстрым движением выбросил его вперёд – сталь прошлась по лицу парня, превратив в кровавое месиво, искаженное от гнева.

Он взвыл и, оскалившись, стал отползать.

– Чтобы я не ждал тебя в другом конце с этой приблудой, двинь ко мне сумку, – сказал мужчина.

Тот рычал как пёс, сжимая крепко добычу.  А потом резко выбросил её и пустился наутёк

Водитель достал сумку и, вынув бумажник, долго смотрел на фото и перебирал пальцами цепочку. Выпустив из рук трос, он тут же уснул, прислонившись к огромному колесу.

 

***

 

– И после этого…, – рассказчик показал на рубец парня.

– Он никогда больше не крал.

– О нет, он решил, что никогда не сворует у того, кто сможет наказать. Следуйте за ним дальше, и вы поймете, к чему этот разговор.

Я кажется начал представлять завершение истории, и с надеждой, но в тоже время со страхом, выпалил:

– Как он умер?

– А я сейчас покажу, – жестко улыбнулся разносчик и в этой улыбке я увидел всю напрасность веры в безнаказанность.

***

Мы оказались на небольшом балконе с облупившейся штукатуркой. Наш знакомый сидел за чашкой чая и хмуро глядел на снующих по своим делам людей; у каждого из них было то, в чем он нуждался: лихо заломаные шляпы, цветные шарфы, округлые ботинки, мягкие пальто, счастливые обручальные кольца и, конечно, телефоны. Трубки звонили и сообщали о разных сделках, выигрышах в тендерах или удаче на бирже – по меньшим причинам, по его мнению, этих людей не тревожили. В комнате не умолкал радиоголос, он монотонно вещал:

«Как и предсказывали аналитики, стоимость падает… и единственный способ уберечься от… вполне вероятен рост, но в целом прогноз нельзя считать…».

Паренёк сидел и слушал, мотая на ус, иногда подливая в стакан черную заварку.

«Главное правило деловых людей, – услышал он. – Минимизировать риски, свести их к нулю: именно в этом залог будущего успеха».

Он усмехнулся; по всему выходило, что в крайний раз он неплохо застраховался – доверчивый и уставший перевозчик, неплохо разыгранная легенда, снотворное, наконец. Но отчего-то не сработало…

Жертва оказалась сильнее, чем он думал. Не такая беспомощная, как бы хотелось…

Голос звучал: «Надо точно просчитать все последствия и принять решение, при котором не будет даже малейшей угрозы вашим инвестициям и капиталу».

И тогда его осенило; на изуродованном лице заиграла усмешка.

Мы снова следовали за ним – в темноте по едва освещённой улице. У железных ворот он вдруг захромал и стал сутулиться; лицо его приобрело застывшее, чуть дебильное выражение. Он миновал входной пост и слился с ручейком из людей. Кого здесь только не было, и почти все – стары, хворы или калечны – они шли как тени, с трудом пересекая двор. Те немногие, что выглядели здоровыми и бодрыми, с неприязнью и брезгливостью смотрели на немощных, хотя пользовались теми же благами.

Я разглядел вывеску на желтоватом здании – «Скворечник», приют.

Паренёк устроился возле крыльца, исподлобья изучая окружающих его людей.

Он достал сигареты и прикуривая, успел раза три отказать просящим.

Остановившись взглядом на особо одиноком постояльце, воришка сам подошёл к нему и угостил сигаретой.

Он больше кивал, стараясь внимательно слушать. У каждого тут теплилась своя история, одна извилистей другой; виртуозному драматургу пришлось бы постараться, чтобы сделать их правдоподобными. Новеллы звучали настолько невероятно, что казались искусственными.

Человек, к которому обратился паренек, мало чем отличался от других.  Разве что в руках он мял сумку – видно в тот день он получил передачу от родственников или благотворителей.

А затем пронеслось время, и мы оказались среди коек в большой палате: то здесь; то там слышались хрипы, кашель и стоны, раздавались бормотания и крики во сне. Меж спящих только воришка лежал с открытыми глазами и зажимал нос, чтобы не дышать с обездоленными одним воздухом.

Потом он тихо пробрался к постели недавнего собеседника и забрал пакет, что тот сжимал во сне сухими руками. Убедившись в глубоком сне бедолаги, он сдернул теплую куртку, которой тот укрывался как одеялом. Накинув её, воришка резво обходил комнату – его умению ориентироваться в темноте оставалось лишь позавидовать. Он аккуратно снял очки с носа спящего старичка; забрал торчащий из его кармана телефон, чуть не задев костыли у кровати. А в конце совершил контрольный обход, чтобы удостовериться в основательности совершённого.

…Я не удержался и рванул к парню, но меня держали так плотно, что я не мог сделать и шага.

– Отпусти, – прошипел я.– Он вор и подлец.

– Плохо, что вор, но хуже, что подлец, – холодно заметил мне разносчик. – И если тебе легче думать, что это я тебя держу…

– Он же …

– Он вероятно не всем  виноват, ведь вряд ли мог точно знать, что в пакете не только еда и вещи, но и необходимые лекарства, без которых смерть также реальна как жизнь. Старик давно подорвал здоровье, утратив иммунитет, и без пальто быстро захиреет. Сил бороться у его организма нет – истощился. А тот бедолага без очков дальше носа не видит, и мир для него почти погас. Для другого калеки телефон был единственной связью с умирающей в другом хосписе женой.

–Ты странно и страшно его защищаешь.

– О нет, я этого не делаю.  Я лишь говорю, что всех последствий, он, возможно, знать не мог. Но если бы знал, вряд ли бы изменил свои намерения.

А убить его вы бы не смогли и не только по тем причинам, которые вам известны, но и по другим. Взгляните.

Под землей пахло затхлой водой. В ней неподвижно лежал чумазый измученный паренёк, утративший привычную суетливость. Узнать его получилось лишь по шраму.

– Как это случилось? – спросил я.

И мой собеседник рассказал о том, как…

В приют по ошибке попал старик, с чистой памятью; вышел из дома и забыл, как вернуться обратно. Его долго искали, но звонки уходили в никуда. Когда нашли, то выяснили, что он обворован: ни телефона, ни даже трости с памятным набалдашником при нём не оказалось. Отыскать воришку сложности не составило, тот надёжно прятался лишь от беспомощных. И телефон продать не потрудился– от жадности оставив и номер: ну разве станет за ним бегать одинокий старик слабый умом, – думал он. И когда паренька обнаружили, у него было растерянное и обиженное лицо, ведь он так хорошо всё продумал!

Признали его на городском рынке, где карманник сновал меж рядов, угощаясь от щедрот продавцов. Его окликнули, и он пустился наутёк, твёрдо вознамерившись во что бы то ни стало избежать наказания. Жители бросились за ним и почти настигли.  И тогда паренек увидел открытый люк, около которого велись работы. Воришка решил скрыться от преследователей под землёй. Он шмыгнул туда и уже в прыжке почувствовал жар – его обварил пар от горячей воды.

Люди собрались около ямы и, отдышавшись, кричали, чтобы беглец дал знак, жив ли, а кто-то без охоты предлагал сбегать за лестницей.  Но тот не отвечал, боясь, что его ждёт тяжелая расплата. Поднявшись на ноги, он понесся дальше; воришка не знал, как долго бежал, но света становилось всё меньше, а подземные коридоры уже. Не помня себя от страха, он сделал шаг, как оказалось, в бездну; сорвался и упал на штырь. На нем, обездвиженный и напуганный, он истекал кровью, хоронясь от людей и солнца под землёй.

 

…Некоторое время мы молчали.
– Я понял, что вы хотели мне показать – это страшный конец.

– Ну что вы, это ещё не конец для него и пока ещё не страшный, но здесь, в этом месте, свой довольно бесславный путь он почти завершил.

– Он давно там лежит?

– Дня три минуло.

– Я хочу его спасти? И выгнать из города – что ж так медленно умирать?!

– О нет, спасти его совершенно невозможно. Но там, в канаве под землёй он больше не лежит. Об этом после. Теперь стоит узнать мотив.

Мы снова вернулись к делу. Я кивнул, придерживаясь правила не удивляться.

– Начнем с места, которое свело убийцу и обвиняемого.

 

 

***

Место преступления.

 

Ближе к ночи художник решил пройтись по городу: он бродил по улочкам и переулкам, прислушиваясь к звукам лунного вечера. В них слышалось легкое дыхание ветра, а также шелест листьев и посвистывание сурков. Тени от деревьев сплетали незамысловатые узоры на стенах небольших домиков.

Прогуливаясь по длинной зеленой аллее, Донат неторопливо поднимался в гору. В темноте на высоких кустарниках мерно покачивались бутоны. Он вышел на бульвар Святого Христофора, с которого открывался путь наверх к Красному холму.  До него долетела легкая как прибрежный ветер мелодия. Донат поднялся на пригорок – туда, откуда шла музыка. В саду, что примыкал к храму, звучал концерт. На крыльце играла лютня с клавесином, и мелодия обволакивала тех немногих посетителей, что сидели на деревянных скамьях. Он опустился на лавку подле одного из слушателей, и зажмурившись, забросил голову вверх.

Ветер раскачивал звуки, словно лодку посреди безбрежного ночного моря.

И на этом суденышке художник видел себя – звезды мерцали над ним, сияя далеким бело-голубым светом. Музыка всё больше окутывала, а потом в одно мгновение, словно испуганный сверчок – исчезла. От земли повеяло легкой прохладой, но ноги её почти не ощущали, став невесомыми. Время начало возвращаться. Донат глубоко вдохнул; прошёл час или более того.

Люди покидали свои места – на скамье подле него остался лишь один человек. Он был в темной плотной одежде, облегавшей всё тело.

Некоторое время они оба смотрели прямо перед собой, оставаясь на одном месте.

Затем обменялись неторопливыми взглядами. Сосед Доната поднялся и стал уходить, но пройдя пару шагов, повернулся и спросил:

– Не хотите чаю или кофе, если не боитесь бессонницы, – он улыбнулся, словно счёл это предположение маловероятным.

– Да, – тихо ответил художник, думая о прибрежном кафе или баре, что работали по ночам.

– Тогда пройдёмся, – сказал незнакомец.

Донат следовал по ним пятам, но замешкался, когда упёрся в двери храма.

Он всё же зашёл, спросив:

– Вы пригласили меня в церковь?

– В трапезную, – ответили.

Они миновали коридор, оказавшись в просторном, полутемном помещении с деревянными скамьями и столами.

Мужчина стал хлопотать, заваривая чай.

– Вы отсюда? – поинтересовался Донат.

– Почти не спросили: работаю ли я здесь? – он улыбнулся. – Я священник. Присядьте. Недавно я Вас видел на перекрёстке Святого Еремея и в больнице для тяжелобольных, где мы помогаем в меру сил.

Он устремил свой открытый взгляд на художника.

– Нет, я не болен, во всяком случае, ничего об этом не знаю, – ответил тот, присев. – Болен родственник.

– Чем он…, – начал священник.

– Нет, я не об этом хотел говорить. А о другом – как направился в храм на перекрестке Еремея без лишнего умысла, надеясь открыться незнакомому человеку, который будучи в своём уме выслушает и ответит, если будет что сказать – не из жалости и не из словоохотливости. Придя туда, я сделал что хотел, попросил, но другие мысли заполонили меня, – художник замолчал, а потом, осмотревшись, взволнованно спросил, словно предчувствуя: – Мы можем пройтись по коридорам храма?

Собеседник едва помедлил с ответом.

– Прошу.

Они миновали тёмный холл и спустились по лестнице вниз.

Свечи чуть колыхались от легкого сквозняка; неяркий огонь освещал распятие. Художник встал, глухо изучая фигуру.

– Оставить вас? – предложил священник.

Донат кивнул.

Вышел он через несколько минут спокойный как тихий вечер.

– Ещё чая? – спросил служитель, предположив, что тот не готов сразу говорить.

– Пожалуй… Могу я иногда приходить сюда и быть в одиночестве?

– Это у Вас не получится, – мягко улыбнулся священник. И тихо произнес:

– Вы не для молитв об этом просите.

– Да, не для этого.

Служитель помолчал.

– Хорошо, если вам это поможет и пойдёт на пользу – молитвы иногда причудливо выражаются.

 

…Мы вернулись к почтовому офису, с которого началась наша история. На улице уже темнело, и рабочий день подошёл к концу. Меня окликнули.

Я повернулся и увидел спешащего домой руководителя.

– И кто тебя раньше отпустил? Завтра чтоб вовремя!

Разносчик отстранённо смотрел вдаль, щурясь от солна.

– Не могу. Я взял дело, надо собирать материал, – сказал я твёрдо.

– Ну что ж, тогда желаю удачи, – легко согласился тот, и, переложив из одной руки в другую ненужный зонт, заторопился к перекрестку.

– Пожалуй, я оставлю вас, – произнес разносчик.  – Дело вы приняли, и теперь я буду только мешаться в подготовке. Это уже ваша епархия и воля выстраивать тактику на предстоящий суд. Прощайте!

 

***

Мотив.

Я остался один на сумеречной улице, около дома, где совершенно незаметно проходила большая часть жизни. Что связывало меня с этим забытым ныне местом?  Моя контора, где трудился? Или кафе, где обедали люди, с которыми общался лишь потому, что здесь работал?

Что-то со всей это конструкции мне казалось хлипким: достаточно вынуть один брусок, чтобы понять, как много времени потеряно впустую. Растерянно я смотрел, как покидают контору мои коллеги, как закрывают дверь, как пустеет улица.

И вспоминал, когда в последний раз заходил к Марии. Прошло два или три дня, а я всё ссылался на хлопоты, которые, казалось, действительно имели место. Но так ли они важны, чтобы… Нет, делом я займусь завтра, а сегодня – пора!

Перед её домом круглый год зеленел сад с качелями и оранжереей.

Постройка напоминала вытянутую башню – в её худобе сквозила грация. В окно на мансарде под самой крышей, горевшее тёплым желтым светом, можно было смотреть часами; что когда-то я и делал, приходя сюда по вечерам.  Около черепицы селились голуби, ворковавшие каждое солнечное утро.

На рассвете трава, что росла около дома, сверкала ярким изумрудный светом; капли росы на ней напоминала слезы. Тогда я изучил каждую деталь, хотя в дом звать меня не торопились.

Поначалу я просто приходил к саду и прогуливался около башни, а с недавних пор познакомился с живущей в доме девушкой. Она захотела узнать, кто так бесцеремонно плутает по участку и топчет газон, даже не подозревая, – и в этом не ошибалась, – что здесь живут люди, и окно светлеет не само по себе.

На ясном лице Марии сияли светло-голубые глаза, согревая чистым светом.  Она изящно носила невесомые и воздушные ситцевые платьица, сотканные как будто из легких порывов ветра.

…В тот день меня снова забыли пригласить в дом, и пришлось довольствоваться улицей. После прогулки мы сидели на крыше и, болтая ногами, ели мороженое. Закат красил город в тревожные цвета, дома сверкали, словно в них жили лишь счастливые люди. Напротив, уходя в неспешное лазурное небо, виднелась водонапорная башня.

Я вдыхал летний вечер, когда почувствовал цитрусовый аромат.

Открыв глаза, сказал:

– Мне казалось, ты ешь апельсин.

Мария протянула руку, и под пышной веткой сорвала ярко оранжевый как солнце плод. В воздухе разлился аромат свежести.

–Ты слышал историю про покушение на убийство?

– Откуда ты про него знаешь?

Она пожала плечами.

– Мальчишка бегал и разносил сплетни – он всегда поспевает раньше газет.

Так странно, совершили преступление и не ради еды или наживы. Нет ни корысти, ни ревности, ни мести. И причина абсурдна.

Я прервал её.

– Мне поручили это дело.

– Значит, не должен говорить о нем…, – кивнула.

Из дома доносились звуки фортепиано; мелодия навязчиво повторялась.

– Как Анна? – спросил я.

– Снова хандрит, говорит, что плохо себя чувствует, сил встать нет, а к врачам не идёт.

– А стоило бы.

– Родителей доктора не спасли – у неё нет причин им доверять.

– Возможно, они сделали всё, что могли, – сказал я и увидел, как зелень сменяют белые стены.

Свет потускнел, став синим и холодным. Пространство сузилось и сжалось. Запах перестал быть сочным и естественным.

 

Я сидел рядом с маленькой девочкой на жесткой и скользкой кушетке; под нами скрипела клеенка.

– Мама говорила, что в больницах даже воздух на карантине – всё закрыто и изо-ли-ро-ва-но.

Я взглянул на неё – кудрявая, локоны и глаза как у куклы. И очень знакомое лицо.

– Меня зовут Маша, – представилась она.

Игра со временем продолжалась.

Я огляделся: рядом шкафы с пробирками, какой-то бесцветный пол и отсутствие любого личного начала.

– Нам не сюда, – услышал я. Рядом снова стоял разносчик. – Пойдемте.

Я последовал вслед за ними по холлу, присев на скамейку рядом с доктором и девушкой-подростоком.  Мимо медленно прихрамывая шли старики, суетились врачи.

– Таким вот образом, – продолжал говорить мужчина в белом халате, – обнаружили эту болезнь, к сожалению, у нас от этого не лечат. Но недуг, с подозрением на который она поступила, мы исцелили, – неожиданно бодро закончил врач.

Девушка удивлённо спросила:

– Так его же не оказалось, вместо этого вы поставили смертельный диагноз!

– Ну в это мы не виноваты, – пожал он плечами. –  А  той хвори, с которой пациентка легла, её сейчас нет, поэтому находиться вашей маме здесь нет никакой необходимости.

Логика, сказанного ускользает от собеседницы.

– Если вы не лечите, то куда нам идти?

Он пожал плечами:

–  Поузнавайте, посмотрите справочную информацию. Да, и вот её документы.

Девушка перелистала тощую папку.

– А где направление? Без него не положат.

– Мы не даём ничего, кроме выписки.  А сейчас извините, меня ждут другие больные.

(Которым я могу помочь, – сквозило в его тоне).

– Постойте, но хоть на какой стадии болезнь, куда она ещё проникла?

– Это сказать не могу.

– Доктор, вы чаше всего говорили сегодня слова: я не знаю, сказать не могу.

Но что после этого я могу знать о болезни, лечении, как мне понять, что делать дальше?

– Этого я сказать не могу. Диагноз у вас на руках.

И он с облегчением понёсся по коридору.

Она осталась сидеть одна: глаза погасли, лицо вытянулось. Галогенный свет казался назойливым и бесполезным. Лица напротив лежали в тени. Бабушки рядом весело щебетали, нимало не задумываясь о своей доле. Записи на листке жгли руки. Она вышла на улицу навстречу весеннему яркому дню. На первом тёплом солнце грусть казалась гостем, который ошибся дверью.

Свет заливал двор и беседку, что стояла здесь же. В одной из них сидела её мать и перебирала подол старого простого платья.

Глаза её были слегка прикрыты. Она смотрела в сторону выхода, словно только и ждала часа покинуть лечебницу.

Дочь присела рядом, решив пока не звать младшую сестру.

– Нам надо ехать, – сказала Анна.

– Куда? – спросила мать.

– Домой.

– Но это ненадолго?

– Наверное, да. Необходимо лечение.

Она кивнула.

– Надо, пожалуй, позвонить отцу, чтобы он сюда больше не приезжал, дать другой адрес.

– Нет смысла, он не собирался больше меня навещать.

– Но почему? Как?

– Аня, не все ли уже равно. Скажем так, у него свои беды и заботы.

Мать оперлась на её руку, и они пошли.

 

 

 

 

 

***

Наказание.

Врач рванул машину с места, думая, что получилось оторваться от погони. Он взбирался в горку, и в зеркальце заднего обзора видел, как преследователи, выйдя из заглохшего мини-вэна, жестикулировали ему в след.

Он продолжал звонить в службу спасения, ища помощи. Набирал номер, а его переключали на другие инстанции. Его перенаправили на общий сервис службы, где девушка-оператор долго не поднимала трубку, и ему пришлось выслушать очередную длинную мелодию. Когда ответила, то какое-то время выясняла: принят ли был его вызов – база данных висела, – и только спустя время телефонистка сказала: «Да, обращение зафиксировано, направляем машину, повторите координаты, где вы сейчас».  Он стал диктовать, и телефон отключился.

Врач с раздражением смотрел на погасший экран – аккумулятор разрядился в ноль – на работе во время обхода пациентов он постоянно давал онлайн консультации людям на стороне. И вроде всё шло хорошо, пока устраивал результат его работы. И вот теперь он не учёл противопоказания, когда пытался лечить на расстоянии – его виртуальный пациент скрыл от него часть информации. Возможно, врачу стоило внимательнее ставить диагноз, но в тот день он не мог выкинуть из головы девушку, чью мать никому бы не удалось спасти.

Около больницы доктора ждали; он еле успел запрыгнуть в машину, но радостная мысль, что сможет унести ноги без расплаты, вышла преждевременной. Недовольные родственники бросились в погоню, и чем дольше он ускользал от них, тем менее вероятным казался хорошим исход разговора.

Врач быстро подключил телефон к прикуривателю, и тут же машина заглохла, так и не добравшись до конца подъёма.  Он чувствовал, как его тянет вниз, прямо к преследователям

Он вспомнил недавний разговор в автомастерской.

– Ручник у вас слетел, – сказал ему мастер.

– Потом сделаю, – отмахнулся он. – Зачем он мне нужен, поставил на паркинг и всё.

…Машина катилась вниз; преследователи отбежали подальше, а он всё опасался выскочить из салона, боясь, что на него тут же нападут. Когда он въехал в мини-вэн, то звук удара заглушил взрыв.

Волна тепла от вспышки накрыла меня; отсвет прошелся по бесстрастному лицу разносчика.

***

 

Послушник встал около полотна, и обвел взглядом помещение. Он убрал отгоревшие свечи и поставил новые. Донат писал, не отрываясь.

– А мне сказали, что вы тут молитесь в одиночестве.

Художник вздрогнул, словно только заметил, что не один.

– Как видите.

– Это будет икона?

–  Совсем нет.

– Я побуду рядом с вами, если не возражаете.

– Обычно я забываю, что рядом кто-то есть.  И Ваше присутствие как никогда кстати – меня тяготит одна история, которую не хочу больше держать в себе.  Но мне надо знать, к кому обращаюсь.

– Родители зовут Паблий, а имя того, к кому отнесете слова, Вам известно не хуже меня.

Некоторое время Донат молча водил кистью, а потом начал говорить.

– Когда я пришел снова навестить отца в хосписе, нас провели в библиотеку.  Тишину нарушал лишь шелест страниц, изредка переворачиваемых людьми, которые здесь находились. Их я насчитал немного, и все они увлечённо читали истрепанные книги.

Мы сидели за угловым столом, около книжного шкафа.  Руки отца лежали на пожелтевшей обложке романа, и по сравнению с ней казались бледными. Посещение подходило к концу, вскоре начинался обед.

– Мне бы хотелось попросить тебя об одной вещи, – произнес отец.

Я едва заметно кивнул.

– У нас тут жил один парень, хочу узнать, что с ним теперь.

– Как его найти? Ты знаешь имя?

У отца дрожала голова.

– Он взял чужое. Его нашли, я слышал это, и загнали под землю – там он ушёл от погони.

– Что ж, вор и так перетерпел многое, чтобы еще наказывать.

– Нет, дело не в этом.  Я знаю, что он там под землёй умирает, сам не в состоянии выбраться и боится позвать на помощь.

– Но где?

– Я запомнил во сне это место очень ясно, не перепутать ни с каким другим – оттуда хорошо просматривается порт, и можно видеть, как разгружают баржи и швартуют лодки.

Мне не было нужды спрашивать более точно.

С детства мы с отцом прогуливались там и наблюдали, как корабли заходят в гавань, как уставшие, но радостные моряки покидают суда и торопятся к своим семьям. Зимой, запасшись термосом и бутербродами, мы устраивали небольшие пикники, глядя, как у причала разводят костры и греются, перекусывая, портовые грузчики.

– Найди его, – попросил умирающий. – Это слишком страшная смерть.

Я посмотрел в окно. К стеклу тянули лапы деревья, на ветвях которых распускались почки. Последнее цветение…в следующем году отец вряд ли его увидит…

Послушник выдержал паузу, а затем спросил:

– Вы пошли туда?

– Да, но сделал наполовину. На ту половину, которая даёт ровно столько же, если не делать ничего, но при этом чувствуешь успокоение.

Я отправился на пристань, но пока добрался, день успел перевалить за экватор. Здесь мы с отцом (он молодой, я еще ребенок) когда-то любовались морскими пейзажами и сильными и веселыми моряками…  Сев на землю, я зачарованно изучал будничную работу тех, кого считают романтиками. Я находился в том же месте, смотрел на тот же порт, но, пожалуй, другими глазами. И вспоминал, что тогда чувствовал, что хотел, о чем мечтал. Что говорил отец. А ведь у него были свои желания и мечты, свои планы на будущее и уверенность, что всё будет именно так, как он представлял.

Мысли заполонили; я сам не заметил, как просидел до заката. Люк в сумерках я нашел не сразу – на улицу опустилась темнота. Я звал, кричал. Пытался понять, какая там высота, бросая монеты, но ни звука в ответ. Ни фонаря, ни веревки я не взял. Возможно, я не очень-то хотел помочь, и меня больше занимала своя боль. Я кое-что узнал об этом парне, и мне казалось, что это неплохое оправдание, если оно, конечно, нужно. Всё, что я мог сделать, когда решил не спускаться вниз, это пойти в службу спасения. Они приняли мою заявку, но что случилось дальше, мне неизвестно.

Донат отстранил кисть от полотна. Послушник, слушая, смотрел на холст.

–  Темновато,  душно на картине, – сказал он. – Он словно пленник, зажатый камнем и тьмой в подземелье. Будто томится у вас. И под ногами черным-черно и над головой – темень.
Художник улыбнулся.

– Это взгляд человека, – ответил он не совсем ясно.

Паблий, усмехнувшись, сказал:

– Ирония разъедает действительность, как коррозия железо. Но редко приносит даже успокоения, не говоря о большем.

 

***

Около меня возник разносчик, как предвестие будущего перемещения, которого, однако, не случилось; я также стоял возле этих двоих и слушал их неспешный разговор, где больше внимания уделялось мыслям, а не словам.

Кроме этого привычного уже действия добавилось другое, оно словно наложилось поверх ещё одни слоем, смазав картинку.

Молниеносным движением послушник одной рукой отбросил холст, а другой, выхватив нож, двинулся к упавшей картине. Донат встал на его пути, и удар лезвия скользнул по нему.

 

Художник с лёгкой отрешенной улыбкой продолжал наносить краски на холст и одновременно сгибаясь, держался за резаную рану, из которой била кровь.

Паблий шагнул дальше, желая, по-видимому, закончить начатое и разорвать картину…

Я понял, что вижу их в двух разных временах, слившихся воедино. Вижу зрением, которое обычно недоступно человеческому глазу.

И снова двое мирно беседовали, вернее, один писал, а другой, уже не скрываясь, что только и делает что смотрит, оставил свои заботы; и, сев подле, наблюдал, как порхает кисть.

– Я предлагаю последовать за ним, – сказал разносчик о Паблие.

– Он куда-то уйдёт?

– Уже не здесь, – ответил, положив ладонь на плечо служителя церкви.

 

 

 

***

Мы переместились в кинотеатр, забитый под завязку. Перед нами возник экран, и замелькали кадры. Показывали картину, где чередовались эпохи, страны, люди, но одно оставалось неизменным – диктаторы и тираны вершили человеческие судьбы как им заблагорассудится, не опираясь на правду и справедливость, вопреки всему живому, вопреки милости и благородству. Они как будто поставили своей целью не только сделать жизнь других несчастной и полной страданий, но и превратить её в постоянное унижение, и посмотреть, до каких мучений способен терпеть человек и до какого ничтожества его можно низвести.

Паблий шёл на фильм не только с предчувствием боли от сопереживания, но и радости, что кто-то смог пройти через испытания.

Но он не увидел ни ужасов, ни несчастий. Это было незатейливое ироничное приключение по временам, где трагедии и беды людей проходили как нежданный снег. Злодеи выглядели смешными в своей злобе, герои остались за кадром; и все равным образом высмеивались. Сама история походила на лёгкую прививку от плохих мыслей, прогулку по кладбищу с воздушным шаром.

Нельзя сказать, что зло не наказали: над ним посмеялись, выставили в неприглядном свете, но не более того. Как жили люди, что лежали под луной, под травой и плитами, осталось за скобками. Так же как борьба со смертью при жизни и победа над ней.

Сеанс зрители покидали со смехом.

 

И снова декорации сменились. В темном помещении освещался только подиум, на котором шло пиршество. Увенчанные лаврами актеры с бледными и морщинистыми животами уплетали яства, поглощая красное вино. Сквозь бинты на сухих запястьях проступала кровь.

– Как скоро мы их снимем, чтобы уснуть? – спрашивал один.

– Не раньше, чем прикончим весь стол и досмотрим спектакль, если до того неразбавленное вино не прикончит нас.

А представление шло. С помощью света и графики демонстрировалось, как безликие и безголовые существа вылизывали полотна, на которых зеленел мох; тут же лучевая гильотина обезглавливала шапки грибов ростом с человека, и парочка зародышей распрямляли колесо в линию, чтобы его ровно похоронить в световом гробу; а потом сами, обмазавшись красной охрой, укладывались в колыбели.

Утомительное абсурдное действие, в котором мелькали разрозненные сцены, пытались объединить какой-то логикой. Закончилось всё предсказуемо – два дремавших на сцене сотрапезника сняли повязки и бинты, забрызгав стол краской, после чего на зрителей сбросили красноватую глину; и тут же опустился занавес.

Следующее воспоминание послушника оказалось из более ранних лет.

Он вместе с классом отправился в дом к старому учителю, который сильно сдал, но ему было приятно любое внимание, тем более, детей – его воспитанников.

В комнате пахло дурно – затхлостью, гнилью и туалетом. Последние дни, которые предстояли учителю, были не только болезненными, но и тяжелыми для достоинства этого старого человека.

При входе вначале один школьник, а потом другой прыснули со смеха, некоторые ребята театрально зажимали носы, прячась во вторых рядах и показывая жестами зловоние.

Другие, стеснённо встроившись рядом, не знали, что сказать; виновато улыбались, желая быстрее оказаться на тёплой и солнечной улице, где блуждал свежий опьяняющий ветер.

Выйдя, они обсуждали, что учитель стал похож на сморщенную обезьянку, что его глаза отливают пустотой, словно Харону заранее заготовили две монеты, что руки у него как сушеная курага, и что он достиг высшей степени развития человека, когда и питание, и избавление от отходов осуществляются по двум трубкам, минуя промежуточные звенья.

 

…Мы снова прыгнули во времени, очутившись в небольшом помещении с вывеской – «Фонд благоденствия». Там сидели писцы и без устали строчили на резной бумаге. Присмотревшись, я заметил, что они переписывали с листков, на которых небрежно и криво были нанесены буквы.

Они торопились, стараясь не допустить ни одной помарки.

– Эта сторона конторы не видна посетителям, – сказал разносчик.

Дверь открылась, вошёл мужчина с окладистой бородой, уложенными воском усами и, приосанившись, сказал «время»! И больше ничего.

Люди в зале застрочили быстрее.

Некоторое время господин (назовем его Н.) наблюдал за работниками, а затем без слов ушел в кабинет. Мы проследовали за ним и огляделись.

Вокруг – искусственный камин, пустой аквариум, состаренная мебель.

В широком кресле сидел Н, а перед ним, устроившись в истертом пальто и мятых на коленях брюках, ждал проситель. Ворот его рубашки пожелтел и смялся, волосы давно нуждались в мытье, впалые щеки отливали синевой, выбритые, судя по всему, тупым лезвием.

– Приступайте, – вальяжно дозволил хозяин кабинета.

– Я услышал, что у вас помогают тем, кто попал в тяжелое положение. И я раньше, признаюсь, никогда не просил и привык справляться сам, но сейчас боюсь не в силах …

– Продолжайте. Если даже не получится помочь, то будьте уверены, это останется между нами.  Но пока никто не остался недоволен – мы всем пытаемся подсобить.

Проситель стал говорить; стоя рядом, я гадал, как судьба человека может иметь столько сплетений.

– Не возражаете, если я кое-что запишу, – перебил г-н Н. – Не хочу ничего упустить. Детали весьма важны.

– Да, конечно, – отвечал проситель и продолжал.

Его рассказ внимательно выслушали, а в конце, ободряюще хлопнув по плечу, пообещали, что свяжутся.

Выпроводив посетителя, господин Н., поджав губы, бросил лист с пометками ближайшему писцу:

– Что застыл? Работай. Новая история. Не Бог весть какая, но на безрыбье…

– Куда они все это пишут? – не понял я.

Разносчик ответил:

– Эти новеллы пользуются большой популярностью, они хорошо продаются на улицах по большим городским праздникам. К ним дописывают ободряющую концовку, как главный герой превозмог все тяготы, беды и победил, обретя здоровье, богатство и семью. Подобными мотивациями его фирма, как он считает, помогает людям.

– А бедолагам, действующим лицам, он отдаёт часть денег с продаж?

– С ними после беседы этот господин больше не видится, а его помощники вскоре сообщают самым назойливым, что сделать ничего не могут. Господин Н. иногда записывает рассказы о бедах человека, которому обещали помочь, но обманули, мол, вот новая трагедия. И продаёт свежую историю. Таким образом, он сам стал героем этих повествований – отрицательным. Вы озадачены? Он не сразу пришёл к такому делу. Вначале господин Н. хотел открыть фонд и, набрав денег под благотворительность, тут же исчезнуть. Но потом на первом светском рауте, где он был гостем в роли мецената, господин Н. преподнёс пару новелл сильным мир сего. Денег они не дали, но слушали с интересом. А потом один сказал – если люди в такой ситуации борются, живут, то и у нас должно хватить сил всё преодолеть. И наш знакомый понял, что ему нужно продавать. Некоторое время он рассказывал истории на приемах за еду и связи, но потом утомился и решил механизировать производство.

– У Н. есть семья? – помолчав, спросил я.

– Да, он же хороший инвестор. О детях говорить не будем – правила не позволяют, а вот о жене можем узнать.

Я приготовился перемещаться.

– Далеко ходить нужды нет, – улыбнулся разносчик.  – С другого входа зайдем. Сюда, пожалуйста.

Новое помещение мало чем отличалось от предыдущего, разве что не было столько служащих и называлось проще – «Второй шанс».

Люди в зале то и дело подписывали документы.

– Здесь снаряжают в плавание тех, кто всё потерял в городе и хочет попробовать счастье в других местах, – пояснил разносчик. – Хозяйка компании, жена г-на Н. обеспечивает инвестиции спонсоров. На время поисков обещает следить за домами просителей или клиентов, а в случае успеха она забирает свою долю.

– А в случае неудачи?

– О таких промашках мало известно людям.

–  Людям…

– Но я вам расскажу. Не далее как вчера сюда приплыл корабль, на котором вернулся один из таких непутевых искателей лучшей доли. По прибытии он заявился в офис, где и выяснил, что дом его продан по оставленным распискам. Он стал далеко не первым, с кем случилось такое.

– Но почему об этом никто не говорит? Зачем другие обращаются в фонд?

– Те, кто вернулся на щите, бороться уже не могут, у них нет сил, состояния и репутации.  Ни документов, ни дома. Кто им поверит? Конечно, прислушались бы к тем, кто вернулся с победой.  Но успешным она исправно возвращала их собственность, а они, в свою очередь, делились с ней заработком. И госпожой Н. вполне довольны – они обрели вторую жизнь, не подозревая, что лишь их усилия дали им эту возможность и спасли от обмана и, как следствие, полного разорения. К тому же, они не знали, что зачастую их снаряжали на деньги, вырученные с неудачливых коллег. Да если бы даже знали… По их меркам, между теми, у кого получилось и теми у кого нет – пропасть и ничего общего. В этом они схожи с управительницей –  та считает свою деятельность частью судьбы.  Если суждено надломиться, – говорит она, – то суждено, и ничего не попишешь.

Разносчик махнул рукой.

– А вот и Паблий (незадолго до того, как отказался от мирской жизни) пришёл наниматься на работу. У прежнего работника случился сильный стресс, что привело к утрате душевного равновесия.

Будущего послушника встретили снисходительно:

– Так, у вас хороший опыт, работа в благотворительности, – отметил приказчик. – «Фонд благоденствия» нам хорошо знаком.

Соискатель покраснел и замялся, но стук в дверь прервал беседу.

– Кто там? – резко спросил он.

­ – Мне назначено, я только с корабля, – робко отвечали.

– Ждите за дверью! Хорошо, молодой человек, мы вам позвоним, а этого, там в приемной, его зовите.

В комнату опасливо зашли.

– Я пытался связаться с… (он назвал имя директора).

– Она очень занятой человек.

– Да, я понимаю, – сдался посетитель.

У него не хватило ни сил, ни желаний спорить: он недоедал больше трёх дней. Хотя с учетом его долгого странствия и всех испытаний время на него стоило найти – на кону стояли его жилище, очаг, будущее.

– Что вам угодно? – раздраженно спросил приказчик.

Вопрос выглядел странным – очевидно, что визитёру угодны его документы на дом,  которые на время поисков счастья у него изъяли как гарантию того, что вернувшись с удачей, он рассчитается. Да, ему в итоге не повезло, но ведь риск был заложен в сделке – разве не так ему говорили?

– Вы хотите сказать, что плавали бесплатно, мечтая за наш счет состояться и обогатиться, и теперь ни за что не должны платить? – брезгливо поморщился приказчик.

– Я лишь хотел иметь шанс начать все заново.

– Ну а почему именно там, а не здесь искать удачу? Обязательно бежать что ли?

Оба понимали, что этот вопрос к делу не относится, но посетитель всё же ответил.

– Я не бежал, но здесь у меня не заладилось, а сдаваться не хотел.

– В любом случае, ваш дом пошёл в уплату поездки, – поскучнел приказчик. – Прошёл суд, мы пытались с вами связаться, но…

– Как пытались?!

– Мы слали письма на ваш домашний адрес.

– Но я был в плавании, вы же знаете!

– Другого контактного лица вы не потрудились сообщить.

– Верните мне сейчас же мои документы! – закричал визитёр.

– Не могу.  Боюсь, они утеряны. По правилам мы не несём за них ответственности дольше года отсутствия клиента.

Слова об утери оказались единственными правдивыми из сказанных приказчиком.

– Как же… Куда я пойду?

– А куда вы собирались? – поинтересовался приказчик.

Проситель промолчал, и только его глаза налились кровью.

 

 

 

 

***

Странник покинул кабинет с пустыми карманами и животом, в лёгких сандалиях, заполненных песком далеких земель. Чтобы отогнать любые мысли, он решил идти, пока хватит сил. Куда он направлялся, он не знал и сам. Дорога привела его в порт. Когда хлынул дождь, бедолага забрался под перевёрнутую лодку, брошенную на берегу, и тут же забылся сном. Ему снилось тепло и солнце; грёзы были добрыми и яркими, как мыльные пузыри. Проснувшись, он решил, что все беды ему померещились. Он встал и побрёл домой – туда, куда он привык приходить изо дня в день до неудачного путешествия.

Дверь открыть не вышло – на воротах висел новый замок. Он долго, но бессильно стучался, отбив ладони и кулаки. Никто и не думал отворять; в ответ лишь надрывно лаяла собака. Странник сел под фонарём, твердо решив не двигаться с места, пока не пустят. Над ним, замерзшим и продрогшим, всю ночь на крыльце качался фонарь. И где-то в этот момент рядом с домом, с которым не мог распрощаться, он тронулся разумом.

Тогда-то бедняга повернул к нам лицо, словно только заметив, посмотрел особенно детскими глазами – удивленными и обескураженными, что так странно сочетались с морщинами и сединами на увядшем лице, и спросил: есть ли у нас еда?

– Он видит нас, – прошептал я.

– Да, он видит.

– Я пойду куплю ему поесть, – сказал я.

– Вафли. Шоколадные вафли, – просил тот, словно и не знал других слов.

– Это прошлое, – остановил меня разносчик. – Но если хотите, Вы можете узнать продолжение.

Снова то же место, фонарь еще горит, но свет стал тусклее. К бродяге подошёл человек и присел рядом. Он сообщил, что приплыл совсем недавно и также обманут. Угостил его любимыми вафлями. Сказал: то зло и несправедливость, что сеет этот «благотворительный» фонд, надо остановить. И добавил: хозяйке не понять их страданий –  у неё-то есть дом, большой и тёплый. Заронив нужные слова, он щелкнул огнивом и выбил искру; провёл рукой по пламени, слово проверил, греет ли.

– Тёплый, – зачарованно повторил бедолага. – Что ж, сегодня она хорошенько прогреется – до самых костей, – и пошёл прочь.

Человек посмотрел ему в след и пробормотал с ухмылкой:

– Ну вот и хорошо, пусть передаст привет от меня г-же Н. Не стоило ей требовать такую большую мзду…

Этой же ночью странник подпалил ворота дома, и, к его удивлению и страху, они вспыхнули как сухое сено. Он бросился к двери и попытался выбить, но без толку – такого крепкого дерева бродяга раньше не встречал; а замок-паук блокировал её полностью. В тот час он один пытался отворить дверь – хозяйка слышала, как ломятся, и решила – воры. Она закрылась в потайной комнате, обитой железными листами, словно в сейфе, которую сама называла усыпальницей (там они с мужем ночевали), а шутники саркофагом. Из неё супруги уже не вышли, обретя пылающую могилу.

Странник пытался выломать замок, пролезть в окна, но решетки, раскалившись от жара, обжигали руки. От дыма тяжело дышалось, огонь не подпускал близко, разрушая перекрытия.

Одна из горящих досок упала на путешественника, и его одежда загорелась.

Он бросился в водоем, чтобы унять боль и огонь, а, может, закончить затянувшиеся скитания.

Обожженный и раздавленный, беглец не имел сил, чтобы вылезти из воды, и она его несла всё дальше и дальше. Уже в порту, где водоем впадал в море, его нашли моряки и выудили, словно рыбу. Выходив, они взяли бедолагу с собой в плавание. Обратно он не вернулся, найдя себя в постоянной дороге.

Его и не искал никто – по бумагам он давно пропал в путешествии.

…Снова в конторе рядом с приказчиком сидел будущий послушник.

– Вы начнёте с фиксирования обращений, – приказали Паблию. – Будете вести журнал, заносить данные просителей и номера документов.  Через год, если хозяин не объявился, утилизируйте личное дело. А вот и первое задание, что мы вам дадим, – и протянули листы.

 

Через плечо я узнал фото того, кто поджег дом «благодетелей».

 

 

 

***

…Передо мной стоял Паблий, не отрывающий глаз от холста, на котором появлялись лица просящих о помощи, обманутых, и что еще хуже, осмеянных в горе. И себя он числил среди тех, кто помогал в недобром деле.

–Я слишком долго сюда шел, – произнес послушник. – И по дороге не препятствовал, а способствовал злу. Думая, что помогаю, потворствовал корысти и подлости.

И задумавшись ненадолго, продолжил:

– А сейчас вы пишете эту картину…

Художник выдохнул и мягко ответил:

– Я пишу без зла в сердце и не ради добра как цели – я изображаю, что вижу.

– Вы творите в его церкви, и в моем доме.  А что из этого выйдет, и для чего вы это делаете?

Ответа он не получил.

 

 

 

 

 

 

***

Донат сложил кисти и, попрощавшись, покинул храм. Послушник смотрел ему в спину, словно ожидая, что тот обернется, и уже при выходе бросит взгляд на алтарь, но гость быстро отдалялся, плотно завернутый в свои мысли.

Покушения в этом времени еще не случилось; оно надвигалась как буря, став неотвратимым.

Я следовал за Донатом, с трудом понимая, что всё это уже случилось и стало прошлым, и моя попытка его догнать ничего не изменит. Художник шёл по дороге, иногда поднимая голову, чтобы ответить кивком на редкие приветствия. Солнце клонилось за небосклон.

На перекрёстке он сел за столик небольшого патио, подставив лицо ярким лучам. Заказал какой-то пустяк и попросил заварить крепкий кофе. Едва заметно водил рукой в такт легкому ветру… .Когда небо порозовело, встал и двинулся дальше по горной дороге, которая вела к водонапорной башне – с неё центр города был как на ладони.

Донат взбирался по лестнице, и каждый следующий шаг давался ему всё легче – он шёл на ту высоту, на которой ему так свободно дышалось. Там, наверху, его встречало раскрасневшееся солнце и залитое светом небо.

С крыши он увидел патио, где только что ел, а чуть дальше лечебницу отца; по привычке он махнул ему, хотя знал, что тот вряд ли ответит.
Художник смотрел на крыши домов и окна мансард – в одном из них на  фортепиано играла молодая девушка. Неподалеку зеленел холм, на котором давеча под ночным небом он слушал музыку.

Обычно, когда Донат принимался за картину, отворялись ставни в мансарде, и за прозрачным тюлем, словно за фатой, появлялось прекрасное, но грустное женское лицо. По первости он отвлекался на её появления, а затем перестал. Это была Анна – сестра Марии.

Он приступил к делу и хотел изобразить на полотне тонкие черты в мансардном окне, но на этот раз ставни не сдвинулись. Тогда Донат начал писать по памяти, а потом почувствовал, что не один. Рядом с ним на крыше стояла девушка, ранее прятавшаяся за легкой тканью. Она молчала, пытаясь рассмотреть холст за его спиной.

– Я не ради вашего окна сюда поднимался, – тихо ответил художник, думая, что успокаивает.

– Вот смотрите, – он отошел от картины.
Девушка с нетерпением взглянула на полотно. Её саму почти не различить, зато неплохо получилась влюбленная парочка: сестра и ухажер.

–  Я за Вами не подсматриваю, – сказал он.
– Вижу, – глухо ответила Анна, услышав: «Не вас я пишу. Мне вы неинтересны».
Художник продолжил, не удосужившись прогнать её.
Она осталась подле него: снова рядом с кем-то и одновременно одна.
Так часто бывало и прежде –  около что-то происходило, но не с ней.
Перед ней же – широкая спина, занятые любимым делом руки; картина, появляющаяся из ниоткуда с помощью линий и красок.
Без всякого умысла она начала ему рассказывать о своей жизни и о матери: какой запомнила ее в детстве. Если бы у Анны был выбор, она бы не открылась, но сейчас Донат стал её крайним слушателем.

Художник не перебивал; чуть свесив голову, он изучал холст, словно цельную вселенную, которая сошлась в одной точке. Когда солнце село, он еще некоторые время смотрел на город, лежащий под небом, а затем удалился, оставив треногу на крыше. Анну он так и не дослушал; она уходила, ругая себя, что доверилась стене.

 

 

 

***

Шли дни, а другого слушателя она не обрела; Анна наведывалась снова и снова, продолжая историю – начинала на закате и вела рассказ до сумерек. Донат молча работал кистью. И также без слов прощания исчезал, не вступая в разговор.

Оставшись одна, девушка смотрела на город: живо наблюдая, как загораются манящие огни, как школьники и студенты, смеясь, встречают теплые вечера, как весёлая музыка словно ветер легко разносится по улицам.

Анна привыкла забираться на крышу и, наблюдая за работой художника, говорить. Картину за плечами Доната она не видела и не стремилась заглянуть за спину.

В конце недели девушка покинула дом и привычно отправилась к водонапорной башне. Историей она целиком поделилась, так и не дождавшись обратной реакции. В тот день Анна твердо решила разговорить Доната, услышать хоть слово в ответ.

Она, быть может, не искала поддержки или ободрения, но соскучилась по общению – тому, что не могла дать её родная сестра. Та забыла и жила дальше, а Анна не смогла – и беседовать им, в сущности, было не о чем.

Девушка пришла до заката и долго сидела одна, подставив лицо теплым лучам. В тот день у неё было покойно и тепло на душе; её не трясло в беззвучной дрожи, внутренняя боль не сковывала мышцы и не холодила суставы. Анна закрывала глаза и в легких плавных движениях ветра ей слышалась свирель. Сладкий сон мягко окутал её.

Ей показалось, что перед ней картина, на которой нет ничего, кроме нежного света, хотя, возможно, это лучи уходящего солнца лежали на её ресницах.

Подул сильный ветер; Анна с улыбкой открыла глаза, и поняла, что художник больше не появится. На улице зачинались сумерки: она одна, но на удивление не ощущает привычной пустоты. И это еще больше раздосадовало её – как она так легко смирилась с пренебрежением? Почему рада той малости, что подарил ей вчерашний незнакомец, выступив слушателем поневоле?

В тот вечер не только её покинули без слов и прощания; я снова был один, без рассыльного. Да, он и раньше оставлял меня, когда я возвращался в своё настоящее, но я всегда чувствовал, что он где-то неподалеку и только ждет момента (как это по-людски самонадеянно – утверждать, что он ждёт!), чтобы оказаться подле. Сейчас мне казалось абсолютно ясно: его вмешательство завершено, и я предоставлен сам себе.

 

***

По дороге на работу я решил ненадолго зайти к Маше, а потом уже отправиться в контору.  Нам удалось без помех побыть на веранде вдвоем, выпив горячий кофе. Её сестра еще на рассвете деловито оделась и вышла из дома, как на бой, внезапно вдруг обретя жизненную силу. Анна была сосредоточена, резка в движениях и не замечала ничего вокруг. Поутру они поссорились: Анна оправдывала поступок нападавшего и собиралась быть обвинителем Доната. Говорила: ваш подзащитный создает то, что примиряет нас с действительностью, но это не исцеление, а обман.

На его картинах, продолжала она, есть логика, внятные последствия, и значит справедливость, а это, безусловно, ложь и химера. Художник объединяет тех, кто не может быть вместе: добрых и злых, мертвых и живых, влюбленных и одиноких. Но его чудодейственная сила всего лишь мираж, как звук дождя в пустыни без капли влаги.  А потом она сказала сестре, как будто поясняя, за что её не любит: люди после утраты продолжают жить дальше, как ни в чем не бывало, и считают это за победу, хотят, чтобы из дома ушли призраки, чтобы он наполнился новой жизнью и будущностью. Но тогда в доме появляются чужие; они приносят с собой, словно дар, равнодушие к той памяти, которая только и осталась у покинутых, называя его помощью в забвении. Ваш художник сглаживает линии, – усмехнулась она. – Но мне не хватало руки, держащей не кисть, но меч.

И на этом ушла, не желая ничего слышать в ответ.

***

В конторе меня ждала тощая папка и вызов в суд на предварительные слушания. Я прочитал, что они будут сегодня – совершенно неприемлемая дата. А значит, в бой надо вступать без обычной подготовки.

Ко мне подошел руководитель и напомнил о деле.

– Мы вольны перенести, сказать, что не успели ознакомиться с материалом, – напомнил я.

– Обычно – да. Но ты единственный, кто согласился участвовать без раскачки. Конечно, если хочешь отказаться…

– Нет, я готов, – сказал я и понял, что это действительно так.

 

***

Дом правосудия был пузатым, приземистым, как основательный и почтенный гражданин.  Его светло-серые стены и колонны отдавали холодом. Около здания садовник поливал цветы и остригал высокий куст. Я присел на каменных ступенях, вспоминая напутствие художника.

Познакомился я с Донатом в текущем времени день назад. Мне вручили папку с делом, и я сразу же отправился в больницу. В тот день его выписывали – ранение оказалось неопасным. Лезвие каким-то чудом прошло вскользь, задев лишь мягкие ткани. Я шел на встречу с человеком, о котором уже порядочно знал.

Он поприветствовал меня без церемоний, словно общались вчера.

– Прошу передать стороне обвинения, девушке, имени сожалению не знаю, этот кейс.

– А по формальной стороне.., – начал я.

Он поморщился и отмахнулся.

Мы недолго беседовали; я выразил соболезнования в связи с кончиной отца. Он едва кивнул мне, но плечи его расслабились.

Я только спросил его, известно ли ему, где сейчас его несостоявшийся убийца.

Он неопределенно качнул головой.

Как бы то ни было, я решил проводить подзащитного до дома. В гостиной его встречали – перед ним стоял Паблий с холстом и запиской. Судя по всему, картину он сумел восстановить – рука не поднялась уничтожить безвозвратно.

– Почему вы мне помогаете? – тихо спросил послушник, показав письмо. –  Ведь я мог убить вас.

– Мне не хотелось, чтобы вас поймали и осудили, а просить спрятать – некого. У меня Вас искать точно не будут. А он, – художник кивнул на меня, назвав имя, – связан тайной умолчания, поскольку ведёт моё дело.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

***

Я прошёл в комнату для совещаний и огляделся. В пустом зале находился только один человек – сестра Маши. Пожалуй, раньше я бы сразу решил, что она здесь только из-за меня. Но сейчас я не считал, что всё плохое, как и хорошее, происходящее в мире, неизбежно зависит от нас. И если в прошлом мне эта мысль показалась бы унизительной, то сейчас я скорее успокоился.

Судья опаздывал; я подошел и открыл окно. Свежий ветер влетел в комнату.

– Анна, пока судья не пришёл… Мне велели передать посылку; думаю. она любопытна.

– Что там?

– Меня только сказали вручить …

Анна приняла кейс из моих рук. Приоткрыв его, она замерла.

А потом поднялась и сказала:

– Пожалуй, я не буду дожидаться начала. Передай (она соскочила на «ты») судье мои извинения, и скажи, что дела не будет.

– Что? – не понял я.

– А это…, – она протянула мне обратно кейс. – Пусть останется у него. Я хочу, чтобы как можно больше людей видели его глазами.

Я не нашелся, что ответить.

– Встретимся дома, – улыбнулась она.

Когда Анна ушла, я открыл папку. И достал картину, которую художник писал на крыше.

А на ней…

Пати, где неторопливо обедают горожане. Выше – красные черепицы. На холме священник слушает музыку около тенистой аллеи; неподалёку за прозрачной воздушной занавеской вдумчивая девушка играет на фортепиано.  Под облаками Маша, сорвав с ветки апельсин, протягивает его мне. Дорожка бежит к набережной, там мальчуган с отцом смотрят на закате, как причаливают корабли, как жгут костры озябшие матросы. По воде плывет судно, на палубе которого путешественник смотрит в сторону ускользающей земли. Чуть поодаль беседка, в ней женщина, слегка улыбаясь, щурится на теплое весеннее солнце.  На ровной дороге стоит храм без крыши и стен, открытый со всех сторон. А ниже уровня моря, средь подземных вод, лежит воришка, скрываясь от людей и затворившись от всего живого; рядом за железными замками и решетками прячутся в огненном доме известные всему городу «благодетели».

Между набережной и подземельем, застыв в пространстве, на горной дороге катится в пропасть машина навстречу гибели.  Однако, глядя на холст, не покидает мысль, что с какого-то несчетного раза, пусть и спустя столетия, человек преодолеет тягу к бездне, и сможет удержаться. А для этого, ему стоит начать движение вперед.

 

…Я покачнулся; земля уходила из-под ног. Снова из темноты проступала гавань, но с другой стороны.  Порт отдалялся, а вместе с ним и суша.

Я находился на корабле, а значит, это прощальный подарок рассыльного – шанс узнать, что стало с героями дела.

– Каждый день отсюда уходят суда, – сказал художник на палубе.

–  Но ведь кто-то и возвращается, – улыбнулся Паблий.

Донат не ответил, только обронив:
– Здесь тебя искать не будут – корабли, покидающие  гавань, никому не интересны. Но после плавания, где бы ни сошли, мы будем предоставлены сами себе, и наши пути разойдутся.

В тишине прозвучал только один вопрос.

– Как вы назвали вашу вторую картину? – спросил Паблий.

– «Взгляд с  Кальварии». Так вижу с этого места наш город я, так видел его отец, когда перед смертью попросил подняться туда. Так видел и Он, принявший смерть за нас, и победивший её для нас.

Было темно, и казалось, что за бортом нет ничего, лишь пустота – море и небо стали неразличимо темны для глаза. Поскрипывали снасти, иногда слышались неторопливые шаги по палубе. Движение едва ощущалось – корабль бесшумно застыл в ночи, словно бы никуда не приближался. Едва заметная качка напоминала, что это ещё не конечная точка пути.

Они плыли по границе внутренних вод, и судно уходило всё дальше. Туда, где не работал корабельный компас, и бесполезны карты. Там не существовало ни границ, ни горизонта; лишь небольшие острова, на каждом из которых находились люди. На одном из них художник разглядел отца. Вода обнимала и объединяла эти небольшие куски суши, переливаясь между ними.

Донат не заметил, как начался шторм и как они вышли из внутренних вод в бесконечность.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.