За последнее время я приобрел стоящего собеседника – он внимательно слушает, вытягивая шею, и вдумчиво молчит. Он знает об этом мире все. И, скорее всего, не доволен «Ледниковым периодом». Там много насочиняли, – мог бы он авторитетно заявить. Но он не обижает творческих людей: как и я, он к ним снисходительно добродушен. Они что-то рисуют, и им линии кажутся важными…О-ля-ля, за одно это их стоит любить.

Мой собеседник помнит «всю Землю», глобальные похолодания и потепления и лично знавал последнего динозавра. Когда я спрашиваю об этом герое прошлого – моем герое! – взгляд у собеседника становится ласковым. По-моему, динозавр был хорошим парнем. И жаль, что  хорошие парни тоже смертны, как утверждает мой папа, каждый раз, когда смотрит вестерн. Папа, кого-то цитируя, говорит: «Эти злодеи (специально гундосит) держат свои склеротические пальцы на курке и иногда попадают в добрых ребят». Так что я вам определенно  заявляю – хорошие парни умирают случайно.  И если со мной такое  случится, то очень даже произвольно и совсем не обязательно.

Моему собеседнику никогда не надо стричься, ведь  у него, как у Самсона, великая сила. Еще бы – он держит в уме 250 миллионов лет! А мы только класс назад научились считать до двух сотен…

За грандиозно долгие годы у него стерлись маленькие воспоминания, и остались в памяти только самые важные. Им было бы о чем перекинуться с Холмсом, но Шерлок из тех неплохих парней, которые нас бросили. По нему я особенно скучаю! Он даже боксировал умно.

А мне в отличие от Самсона стричься надо.  Хотя у меня потенциально тоже громадная сила, но ее возможности мною до конца не изучены, ведь каждый месяц меня таскают в парикмахерскую. И если кому-то слово «таскает» напомнило тоску, но этот кто-то отличный малый, и я с ним дружу. «Теоретически», как любит выражаться наш физрук.  По завершении похода – перейти две дороги и обойти строителей-ремонтников – я подвергаюсь отвратительной экзекуции, после чего чувствую себя более легким и слабым. А папа говорит: «Вот и приобрели человеческий вид». Тут я расстраиваюсь – животные же сильнее и умнее. Взять хотя бы моего собеседника.

Папа у меня программист и знает все об уме человека, который учеными еще якобы не изучен. Заявляю – по улице Маросейка, в доме номер два жил человек, знающий ответ на вопрос – что такое ум? «Ум – это память, помноженная на скорость мышления, как  в компьютере». Насчет сооброжаловки моего собеседника  доложить ничего не могу, но, если что, у него один коэффициент памяти перевесит все возможное тугодумство! И он не стрижется…

А какой добрый… Папа говорит, что люди тогда злые, когда помнят много всяких мелочей, а у моего собеседника, как я уже говорил, немасштабное в голове не задерживается. Но папа хоть и авторитет, как любой папа, а тем более мой, но инстанция не окончательная и обжалованию подлежит – во всяком случае, так я слышал по телевизору: что почти все можно обжаловать в законном порядке. И вообще, свои права я знаю наизусть! Но ими пока не пользуюсь. Папа говорит, что «пока» – плохое слово. Неуместно-обнадеживающее. Ему виднее, с его-то большой памятью…

Я папу критикую, но люблю. А папа критикует наше государство и любит. Мы недавно учили наизусть стихотворение Лермонтова – он там неплохо выразился на эту тему. И не очень длинно, что многим понравилось. Я думаю, что с ним произошла неуместная случайность. Он был нашим человеком – любил друзей. Если кто-то так любит друзей, он стоящий. Точно-точно.

Тут, правда, круче де Лафера не сыщешь. Когда я меланхоличу, как «истинный сын века», то читаю места, где «звездит» Атос и краснею от удовольствия и гордости. Почему-то я чувствую себя сопричастным к нему. Мама говорит, что я краснею, как клубника: мои веснушки выделяются на покрасневшем лице, как бледно-зеленые пятна проступают на ягоде.

Я хоть и маленький человек, но, как мне кажется, уже нехороший. Не такой нехороший как нехороший взрослый, но все-таки нехороший. Стало быть, я банально взрослею, и круги на моих ладонях будут увеличиваться точно круги на древесной коре и когда-нибудь меня  откопают археологи и очень верно определят возраст моего существования в почвах планеты Земля. Я очень хотел, чтобы фраза выглядела философски-печально, и если кто-то так подумал, то я с ним ручкаюсь.

А нехороший я вот почему. Я стесняюсь своих родителей. Без-почвенно. И нет у меня никаких объяснений. Просто я думаю, что плохим вещам объяснения не нужны  – то есть они ничего не изменят, и черное не станет белым. Так китайский мудрец говорил. Я его пока не читал, но ссылка вроде на него была, когда я хотел купить кошку и загрузил информацию  в Яндексе. Он – этот мудрец – не должен гордиться своей памятью: ну и пусть несколько тысяч лет в багаже, зато у моего любимца –  миллионы! По телевизору, таких как он, называют мультимиллионерами и печатают в «Форбсе». Они не долгожители, но у них много жизни. У нас их в стране все больше, но, в общем, мы вымираем.  Поэтому я и решил написать последнее послание потомкам. Я очень рассчитываю на тех самых археологов. Когда они найдут меня и разожмут мою когтистую руку – я чихну пылью и прокашляюсь, как всякий уважающий себя мультяшный скелет. И по ключевым словам: «Форбс», «Ледниковый период», «Маросейка» они с легкостью определят эпоху и географию моей жизни – вдруг подземные воды перенесут меня в другую страну?

Но они не смогут узнать, что я краснел как клубника и мечтал быть Атосом.   А ведь это гораздо важнее всего времени моего существования на нашей планете…  Поэтому в зубах я буду держать свое послание, где  будет написано, что – да, я  стеснялся родителей, но стыдился этого и понимал, как это без-душно. Но дело ведь не в моем сердце, а скорее в исторической природе взросления и омоложения знаний. Смысл сказанного я сам не всегда понимаю…

Просто все мои ровесники хотят быть самостоятельными. А сейчас, когда по телевизору говорят о свободе от всего, как главной цели, мы тоже стремимся сбросить «путы опеки и докучливых советов!». Долой диз-криминацию по воз-растному признаку! Я вот не очень хочу, чтобы меня видели рядом с родителями. Это меня унижает и наносит мне психологическую травму, а вы знаете, как лабильна психика у ребенка. (А если первый раз слышите, то посмотрите, как и я,  в словаре). Стоит чему-то случиться, и последствия на всю жизнь!

Теперь вы здраво подумаете, что если я чего-то сильно не хочу, то, значит, есть что-то,  чего я очень и очень желаю. Например: я не сижу в парикмахерской в заведомо проигрышном виде, как маленький, а стою перед окном – мне грозит ссылка (не на сайт, а в Сибирь), но я полон «душевной стойкости» и, глядя в небо, читаю своим друзьям «Тучи». Недурно, как сказал бы Арамис. Но, не придираясь к нашему поэту, замечу: я бы в конце поставил смайлик. Вот такой: ))).  Потому что писать сейчас о чем-то так серьезно –  немодно. Когда уже обо всем сказано, хочется говорить языком вторичной истории, то есть фарсово. Не обижайтесь, я нагло выловил чужую мысль; ну я же маленький, и мне можно…

Н-да… пойду я в парикмахерскую, и что, скажите мне, изменится в мире? Опять будут взрывы, наводнения, крики взрослых. Вот когда много знаешь, как мой собеседник, то никогда не кричишь. И если уж говорить до конца честно –  и вовсе молчишь. Что может быть величественнее тишины? Тишина – лучший гимн в мире.

Нет, я люблю ребяческую трескотню, но только за окном. Это…фоном. Сидишь себе с книжкой у распахнутой рамы, свежо, и наравне с птицами во дворе дети щебечут. Благодать, как говорил дедушка до смерти. Дедушка у меня был отличный  – разрешал плясать у него на животе. До еды. После нее «на шахматы» уговаривал. Очень медленный вид игры. Думаю, вымрет. Как и все медлительное. Хотя мой собеседник считает иначе.

Ладно, я пошел. Меня уже зовут, и про себя я неохотно соглашаюсь. Кривлюсь и морщу нос, как породистый «перс». Я, наверное, тоже декоративен.

Не то что папа – он хоть и программист, но может починить все, что я сломаю. Я ничего специально не крушу и этим выгодно отличаюсь от взрослых.  Но без поломки все равно не обходится. Врежусь, например, в шкаф – мне хоть бы что, а у него дверца с петель слетела. Но я  не рассеянный, как принято думать в нашей семье, а очень торопливый. Мир ускоряется, и я не хочу опоздать. С каждым днем я все быстрее ношусь по квартире, но на один-два звонка ответить не успеваю. И может быть, может быть, моя судьба набирает цифры более расторопного мальчика. Пусть и не такого умного.

– Иду, иду, – отвечаю я папе: он уже в ботинках, и когда папа так облачен, он, точно космонавт, не ждет. Папе хорошо: спе-ктр его жизни четко обоз-начился и ему не надо хватать за руки каждый день. А я в год теряю только на стрижке 6 часов невосполнимого времени. И понимаю, что мне необходимо стать быстрее папы, ведь он жил в медленном,  легком ритме, а я прохожу раунд на следующем уровне сложности.

В парикмахерской я размышляю о моих достижениях. У меня колоссально много друзей и никаких надоедливых девчонок около. А с  ребятами огроменные планы, и не на словах, как кто-то мог бы съязвить, а на бумаге. Однажды, (ванс апон э-э-э тайм)  мы, сидя в беседке, качали ногами по ветру и дерзали мыслями. И вот – свершилось! Первым родилось название этого главного документа – конституция. Потом мы долго спорили: надо ли пояснять для незнающих – я предложил называть их «непосвященными» – что конституция не та офи-циальная, а потому скучная, а наша. Мол, нек-коректно брать чужое название – пиратство это. А мы не хотим быть попсой! И если послушать всех в округе, так никто не хочет. Но решение приняли такое: во-первых, зачем пояснять для непосвященных, если их никто не собирается посвящать?  И самое прин-ципиальное: пускай заглавие такое же, но ведь важнее, что внутри написано, под обложкой, а тут наши пути с офи-циальной  врозь. Да, есть сходство: оба документа составлены умно, но у нас вслед-ствие не-формального подхода – все не так скучно. Пока в нашей конституции появились два дек-ларативных пункта: быть независимыми от родителей и не попасть под девчачье влияние. Второе пока чисто теоретически: никто из нас еще не столкнулся с грозным противником. И, видя, с каким воодушевлением мои комрадос поставили подписи,  я понял – они свято ждут этой тяжелой встречи. Точно паладины из «WARCRAFTa» с  горящими глазами.

И на следующий день после того, как мы расписались кровью и на случай предательства заготовили черные метки – намазав круглые стикеры гуталином, я сижу против своей воли в рабском кресле, где меня без спроса трогают и щелкают около моих ушей ножницами, и думаю: так, я позволяю нарушать свою неп-рикосновенность! Доколе же это! – как вопрошал еще один философ из Яндекса. (Хотя папа говорит, что не вылезать с сайта афоризмов не очень полезно – это же выдернутая из целого мысль, пусть и удачная).

А вот я бы хотел вывернуться и убежать, как та самая мысль, и спасти свою незамыленную мужскую репутацию. И человеческое достоинство, конечно. Почему родители всегда мешают свободе? Буквально же в каждом мультике! Я-то думал, что вчера, когда мы с друзьями расписывались кровью – это была моя ини-циация. А теперь что? Я снова не взрослый. И мне грозит гуталиновый стикер.

Папе вымыли голову, и он вернулся с полотенцем на голове. От скуки я принялся смотреть в его зеркало – папа сидел справа от меня. Папу усадили на низкое кресло и несколько раз крепко сжали шершавую материю прямо на его голове; на папины колени упали капли. А когда парикмахер сняла полотенце – я увидел, как растрепались его жесткие волосы. Вода была и на лице; и папа опустил голову, чтобы парикмахер занялся мокрым затылком. А потом с папиного носа скатилась на мраморный пол большая-пребольшая капля! Мне показалось, что она даже звякнула, как монета, и я улыбнулся. Папа еще маленький, – подумал я. И принялся дальше его рассматривать. Лицо у папы, как будто подтянулось ближе к подбородку – и морщины пошли по коже, слово их закружил водоворот. Глаза, опущенные вниз, стали тусклыми и задумчивыми. Губы сложились крепко-накрепко, и с левого краешка немного подрагивали. И кожа его лица пожухла в ярком свете парикмахерской. Я открыл рот и так с минуту смотрел на папу. Он повел в сторону головой, почувствовав взгляд, и быстро глянул в зеркало, а потом очень внимательно посмотрел в мои отраженные глаза. Мне передалось то, что захлестнуло его – страх. Я впервые видел, что папа боится.  Я отвернулся и понял, что, скорее всего, ошибся. Папа просто устал. Мама же часто говорит, что он не высыпается, все время на работе, стрессы и долги, как у всех в наше время. Ясное дело. Ведь ясное? Мама же говорит…

Домой мы шли неспешно. Я решил пока не торопиться;  папа часто поднимал глаза к небу и глубоко дышал. Я тоже смотрел вверх, но солнце жалило мне глаза, и кроме желтых бликов на равнодушно-безоблачном небе я ничего не видел.

– Ты сегодня сможешь разобраться в своей комнате? – спросил папа.

– Конечно, папа. Гости придут?

– Может быть. Ты собери все свои игрушки, все, что тебе дорого. Я дам тебе коробки, и ты упакуешь. Лишнее не бери.

– Мы переезжаем? – испугался я. Как же друзья, клятвы, будущее!

– Да. И надо быстро. Времени нет. Понимаешь?

– Это-то я прекрасно понимаю, – обрадовался я. Папа включился в мою игру – наперегонки с жизнью. Теперь он станет вождем!

– Вы с мамой поживете пока у родственников в другом городе. О них и тебе и всем остальным, что хорошо, малоизвестно другим. Не общались почти. Я к вам позже подъеду.

– Ты поживешь в нашей квартире один? – надулся я.

– Она уже не совсем наша… Я поживу, если… я к вам приеду как можно скорее. Пока лучше, чтобы мы жили отдельно. Знаешь, сейчас ведь долг не платежом красен, а… процентами. И закладом квартиры, – досказал он тихо.

– Ясно, – я  дотянулся языком до носа: не хотел признавать, что ничего не понял.

– Папа, а конституцию менять можно? – спросил я, думая о первом пункте. В голове снова засветилась слово «предательство», но совсем уже не по отношению к приятелям.

– Тебя практика интересует?

– Да!

– Обычно конституция почти неизменна. На века. Но у нас в стране часто вводят новое. И она не стала исключением.

– Класс! – обрадовался я. Потом подумал:

–  А почему у нас так?

– Когда пишут не думая, или не то – изменения в будущем становятся неизбежными. Документ должен быть правдив. Нельзя идти против себя и клясться в заведомо ложном. То, что не отражает твои мысли и чувства – на бумаге делается не просто фальшью, а клеветой на себя, по которой тебе придется жить.

Папа опять «вдохнул небо».

– Что я говорю? И это ребенку. Ты скажи лучше, соберешься быстро?

– Да! Я возьму только черепаху.

– А все остальное?

– Ну, ты же говорил, что информация – это самое важное. А тут друг, который все обо всем знает!

– Да-да, 250 миллионов лет. И никуда не торопится…

Когда я пришел домой, то сразу побежал к маме: она время от времени глухо плакала, садясь на кровать с постельным бельем, забрать которое мы вряд ли успеем,  потом вставала и паковала вещи – без моей помощи она бы не справилась. Папа взял телефон и тихо, но спокойно говорил с кем-то долго-долго. Я выходил из своего бывшего дома на улицу, держа под рукой черепаху. Со двора мне заорали ребята, но времени на них уже не было.