Слава головы кружит,
власть сердца щекочет.
Грош цена тому, кто встать
над другим захочет.
Укрепляйте организм,
Принимайте меры…
Капли Датского короля
пейте, кавалеры !
Булат Окуджава, 1966
И вот, дорогой мой читатель, подошло время рассказать об оттепели оттепелей, что посетила промёрзшую российскую почву, о пике свободы последнего века, о лучшем из просветлений российских творчества и мысли, человеческой души и радости по крайней мере за последние сто лет.
У каждой книги есть своя кульминация, так же и у нашей это – глава об от-тепели 60 – х так называемой хрущёвской, что скорее и воспринимается сейчас большинством как единственная, когда речь заходит об оттепелях.
В жизни каждого поколения бывают периоды, когда всё становится лучше и чи-ще пусть больше душевно – Так ли важно материальное ? – так же наверно и в каждом веке есть своё золотое время. То, которое потом часто далеко не сразу на-зовут великим.
Шестидесятые – самое яркое десятилетие 20 века в жизни и Европы и СССР. У нас сравниться с ними могут только 10 – 20 – е годы и 80 – е. В Европе скорее – время после войн. Но в общем для нас это был пик 20 века. Не революции, не войны или тяжкое время после них. Именно этот на первый взгляд обиженный крупными событиями период. А вот как раз он стал для страны временем очище-ния и благородства. Он зарядил мозги светлыми мыслями и сделал сердца множества людей чище навсегда. Эти годы стали великими не по количеству убитых или замученных, войн или кровавых революций, но по масштабам пос-троенного жилья, размаху науки, оттепельной радости стихов и песен, очищения, которая в общем осталась в памяти многих до самой смерти, сохранится в памяти навсегда.
* * *
– Почему она стала такой мощной в смысле свободы, демократии ? Супервзрыв.
– Жесточайшая диктатура Сталина и вот: вздох свободы сильнейший может быть за всю историю страны. Это совершенно естественно. Уже до 1953 половина людей в СССР понимала, что такая тюрьма ужасна.
– Почти все были за свободу и за освобождение заключенных ?
– В общем большинство. И среди них масса начальников и интеллигенции. А они всё же и делают погоду в России.
– Против были немногие.
– Да, в 50 – х годах открытых протестов по осуждению Сталина и сталинизма было немного. В основном среди его ближайших сподвижников и в Грузии. Мой дед звал Сталина «псаломщик проклятый» – Сталин учился в семинарии – и дед этот был партийным работником хотя и не высшего звена. Его случайно не рас-стреляли. Он понимал это.
– Ненависть к режиму и Сталину и авторитаризму накопилась почти у всех.
– Думаю что да. Оттепель была просто абсолютно неизбежна. Хотя её сила ока-залась мощнее чем ожидало по крайней мере начальство. Консервативная часть народа тогда тоже была поражена и разочарована.
– Видимо, такое уже не сможет повториться ?
– Скорее да. Впрочем, история полна неожиданностей и чего только не бывает. Скорее оттепели просто станут непрерывными. Вот только когда это начнется ?
* * *
Я считал слонов и в нечет и в чёт,
И все-таки я не уснул,
И тут явился ко мне мой чёрт,
И уселся верхом на стул.
И сказал мой чёрт :”Ну, как, старина,
Ну, как же мы порешим ?
Подпишем союз, и айда в стремена,
И ещё чуток погрешим !
И ты можешь лгать, и можешь блудить,
И друзей предавать гуртом !
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми, потом !
Но зато ты узнаешь, как сладок грех
Этой горькой порой седин.
И что счастье не в том, что один за всех,
А в том, что все – как один !
И ты поймешь, что нет над тобой суда,
Нет проклятия прошлых лет,
Когда вместе со всеми ты скажешь – да !
И вместе со всеми – нет!
И ты будешь волков на земле плодить,
И учить их вилять хвостом !
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми,- потом !
И что душа ? – Прошлогодний снег !
А глядишь – пронесет и так !
В наш атомный век, в наш каменный век,
На совесть цена пятак !
И кому оно нужно, это добро,
Если всем дорога – в золу…
Так давай же, бери, старина, перо !
И вот здесь распишись, в углу “.
Тут черт потрогал мизинцем бровь…
И придвинул ко мне флакон,
И я спросил его: “Это кровь ?”
“Чернила”, – ответил он…
Аллилуя, аллилуя !
“Чернила “, – ответил он.
Александр Галич, 1969
* * *
Оттепель 50 – 60 – х годов как и всё в России вовсе не была идеальной. Народ жил почти так же плохо как в 40 – х, не хватало всех продуктов – в 1963 году при неурожае стояли очереди даже за чёрным хлебом, а белого какое – то время не было вовсе.
Грузчики в порту Николаева отказались грузить хлеб Кубе.
Волнения, подавлявшиеся военной силой – скорее силой КГБ – были не только в Новочеркасске, но и в Тбилиси и во многих других городах, хотя чаще при-чинами были вовсе не политические требования, а элементарный произвол мили-ции, арестовавшей кого – то незаконно – люди почувствовали свободу и хотели справедливости.
Никита Хрущев по большому счету делал что хотел и не только насаждал ку-курузу и стучал ботинком, пугая Америку, но и тратил массу денег на поддержку дружественных режимов в третьем мире, сажал диссидентов, незаконно рас-стрелял спекулянтов, занимался скорее неудачными экономическими и социаль-ными экспериментами и так далее.
В стране процветали блат, взятки, хамство, воровство, тупость и бюрократия.
Бедность многих людей была немного меньшей, чем при Сталине. Разве что от голода никто не умирал. И то трудно утверждать, что этого совсем не было.
Фразы Никиты Хрущева
От саксофона до ножа — один только шаг.
Кто им разрешил так писать, всех на лесоповал – пусть отработают деньги, ко-торые на них затратило государство.
* * *
Но писатели и поэты на время опять стали властителями дум. Так же как в 19 веке, когда это место было за Пушкиным и Лермонтовым или Достоевским и Тол-стым, Чеховым. Или как в 20 – х годах, когда Маяковский и Есенин были лучши-ми гостями на вечере или концерте.
Писатели писали обо всём. Тут были и лагерники – Солженицын и Шаламов – которые кстати не очень ладили, были практически советские авторы вроде Гранина и Бориса Васильева, что всё равно писали чуть не так как было поло-жено. Были и новые авторы – «деревенщики» вроде Астафьева и Солоухина – что тоже писали по – новому, куда более реалистично, критически. Были и «крайние реалисты» как Шукшин и Виктор Розов, что открыто выступали против бездушия. Были и «отщепенцы» – Аксёнов, Войнович, Виктор Некрасов, Галич, Бродский, Веня Ерофеев и другие – что вообще писали как хотели и никак не желали под-страиваться под «совок». К счастью не своей смертью из них погиб видимо лишь один Галич. Не то время – оттепельное.
Такие писатели как Аксёнов и Гладилин писали о новой молодежи – людях, принципиально не желающих делать карьеру, потому что всё равно нужно прес-мыкаться перед начальством. Пусть лучше их считают неудачниками, чем хо-луями и приспособленцами.
Многих как Андрея Битова или Вознесенского, того же Шаламова и не высы-лали и почти не печатали. Кстати, и теперь то же самое. Попробуйте издать са-тиру на власть или остро критическую книгу про блат или коррупцию. Нет, вы попробуйте !
* * *
Кстати, интересно, но оттепельная фразеология проникла и в прозу. Помимо ро-мана Эренбурга стали популярны названия вроде «Трудная весна» Овечкина или «Ранней весной» Нагибина.
Великий и по сути простой – может даже чуть слишком – Василий Шукшин из-дал свою первую книгу в 1963 году. Герои Шукшина – типичные шестидесятни-ки, они недовольны недостатками жизни и остро реагируют на них. У них свои законы иные чем у обывателей и тем более у начальства, что в общем шло в разрез с советской линией на единое общество. Тем не менее популярность Шук-шина была такой, что и после оттепели его книги и фильмы не изымали или почти не трогали. Вот его фразы.
Восславим тех, кто перестал врать.
Всё время живёт желание превратить литературу в спортивные состязания: кто короче? Кто длинней? Кто проще? Кто сложней? Кто смелей? А литература есть ПРАВДА. Откровение. И здесь абсолютно все равно — кто смелый, кто сложный, кто “эпопейный”… . Есть правда — есть литература. Ремесло важно в той степени, в какой важно: начищен самовар или тусклый. Был бы чай. Был бы самовар не худой.
Добрый, добрый… . Эту медаль носят через одного. Добро — это доброе де-ло, это трудно, это не просто. Не хвалитесь добротой, не делайте хоть зла !
Культурный человек… . Это тот, кто в состоянии сострадать. Это горький, мучительный талант.
* * *
Даже «отщепенцев» уже почти не сажали – не то время – их тихонько «выпи-хивали» за границу. Но в общем это уже был огромный прогресс. Их печатали пусть и за границей, а Солженицын с Аксёновым и вовсе стали виднейшими пи-сателями на Западе, Бродский получил Нобелевскую премию.
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все – таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
Иосиф Бродский, 1958.
* * *
– Ведь интересно, что сильно изменилась вся литература, не только серьезная.
– А как же ! Выходили и пачки новых детских книг, что – не секрет – просто копировались с западных образцов. Например, мне очень нравились сборники для детей и юношества вроде «По морям вокруг земли» или почти что без названия, где с участием постоянных героев – детей и какого – то профессора по кличке «Лендед» популярно рассказывали о разных сферах жизни: географии, физике, истории. Помимо довольно казённых Михалкова и Агнии Барто, осторожных Чуковского и Маршака появился целый букет новых детских авторов вроде Бе-рестова и Прокофьевой, Юнны Мориц и Алексина.
– Ведь выходила и фантастика и разные географические издания и книги о современной науке. Вулкан, ураган мысли.
– Масса всего. Фантастику невозможно было достать, так же хорошо шли сбор-ники о географии вроде «Глобус» или монографии о науке вроде «Эврика» и другие. А как ценилась «Жизнь замечательных людей» ! Она стала почти библией своего времени.
– И это далеко не всё.
– Выходили и сборники о кино и популярные книги Перельмана и книги Бианки и Згуриди о животных. Да ещё столько всего ! До сих пор эти книги хранят как лучшие.
– Это были именно книги того времени, написанные шестидесятниками. Словно со знаком качества.
– Это были книги и сборники шестидесятых. Они тоже служили идеологии – всех их правили цензоры из КПСС, но свободы было куда больше. Эти книги бы-ли реалистичными – они рассказывали о жизни почти без прикрас и это стало великим завоеванием того времени. Не секрет, что это пусть с поправками сох-ранилось и в 70 – х и позднее. Где – то так же и сейчас.
– Но тогда закрыть не решились. Перетрусили.
– Совсем не решились. Они всегда трусы, но особенно в оттепели.
* * *
И театр очень изменился. Появился театр на Таганке с его резкой пьесой «Доб-рый человек из Сезуана», открыто призывавшей стать нетерпимее к злу и добрее. Вахтанговский поставил «Принцессу Турандот» – настоящий капустник на три часа. Театр «Современник» тоже стал совсем новым для своего времени – именно современным, а не классическим или типично советским точнее совковым как все. Это было совсем новое, более совершенное, лёгкое, веселое, часто немного резкое, но и резкость в хороших руках может служить лучшему. И это охватило многие и столичные и провинциальные театры.
Зритель стал ближе к сцене, он стал отчасти собеседником и порой даже еди-номышленником режиссера и актеров. Лучшие новые актеры и режиссеры – Высоцкий, Демидова, Ефремов, Збруев, Золотухин, Лановой, Борисова, Даль, Фрейндлих, Юрский, Любимов, Волчек, Товстоногов – стали необычайно попу-лярны, их обожали, на них почти молились. В общем многие и теперь: да и слава богу.
Эти театры ушли в застой 70 – х, но в общем где – то остались такими – же, их традиции живы и сейчас и театры по – прежнему можно пусть отчасти называть оттепельными.
* * *
Впервые в России за столько веков
жестоких и чуждых морали
живем мы под властью таких дураков,
которых мы сами избрали.
Валентин Берестов.
* * *
Живут на свете дураки:
На бочку меда – дегтя ложка.
Им, дуракам, все не с руки
Стать поумнее, хоть немножко.
Дурак – он как Иван – дурак,
Всех кормит, обо всех хлопочет.
Дурак – он тянет, как бурлак.
Дурак во всем – чернорабочий.
Все спят – он, дурень, начеку.
Куда – то мчит, за что – то бьется…
А достается дураку –
Как никому не достается!
То по – дурацки он влюблен,
Так беззащитно, без опаски,
То по – дурацки робок он,
То откровенен по – дурацки.
Не изворотлив, не хитер,-
Твердя, что вертится планета,
Дурак восходит на костер
И, как дурак, кричит про это!
Живут на свете дураки,
Идут – бредут в своих веригах,
Невероятно далеки
От разных умников великих.
Но умники за их спиной
гогочут…
– Видели растяпу?
Дурак, весь век с одной женой!
– Дурак, не может сунуть в лапу!
– Дурак, на вдовушке женат
И кормит целую ораву!…
Пусть умники меня простят –
Мне больше дураки по нраву.
Я и сама еще пока
Себя с их племенем сверяю.
И думаю, что дурака
Я этим делом не сваляю.
А жизнь у каждого в руках.
Давайте честно к старту выйдем,
И кто там будет в дураках –
Увидим, умники! Увидим.
Римма Казакова, 1963
* * *
Доступно кушать сласти
И газировку пить…
Лишь при советской власти
Такое может быть !
А. Галич, 1967
* * *
Проза тоже взорвалась. Вот малоизвестные выдержки из книги Тендрякова «Хлеб для собаки».
Лето 1933 года.
У прокопченного, крашенного казенной охрой вокзального здания, за вы-лущенным заборчиком – сквозной березовый скверик. В нем прямо на утоптан-ных дорожках, на корнях, на уцелевшей пыльной травке валялись те, кого уже не считали людьми.
Правда, у каждого в недрах грязного, вшивого тряпья должен храниться если не утерян – замусоленный документ, удостоверяющий, что предъявитель сего носит такую – то фамилию, имя, отчество, родился там – то, на основании такого-то решения сослан с лишением гражданских прав и конфискацией имущества. Но уже никого не заботило, что он, имярек, лишенец, адмовысланный, не доехал до места, никого не интересовало, что он, имярек, лишенец, нигде не живет, не ра-ботает, ничего не ест. Он выпал из числа людей.
Большей частью это раскулаченные мужики из – под Тулы, Воронежа, Курска, Орла, со всей Украины. Вместе с ними в наши северные места прибыло и юж-ное словечко «куркуль».
Куркули даже внешне не походили на людей.
Одни из них – скелеты, обтянутые темной, морщинистой, казалось, шуршащей кожей, скелеты с огромными, кротко горящими глазами.
Другие, наоборот, туго раздуты – вот – вот лопнет посиневшая от натяжения кожа, телеса колышутся, ноги похожи на подушки, пристроченные грязные паль-цы прячутся за наплывами белой мякоти.
И вели они себя сейчас тоже не как люди.
Кто – то задумчиво грыз кору на березовом стволе и взирал в пространство тлеющими, нечеловечьи широкими глазами.
Кто – то, лежа в пыли, источая от своего полуистлевшего тряпья кислый смрад, брезгливо вытирал пальцы с такой энергией и упрямством, что, казалось, готов был счистить с них и кожу.
Кто – то расплылся на земле студнем, не шевелился, а только клекотал и булькал нутром, словно кипящий титан.
А кто – то уныло запихивал в рот пристанционный мусорок с земли… .
Больше всего походили на людей те, кто уже успел помереть. Эти покойно лежали – спали.
Но перед смертью кто – нибудь из кротких, кто тишайше грыз кору, вкушал мусор, вдруг бунтовал – вставал во весь рост, обхватывал лучинными, ломкими руками гладкий, сильный ствол березы, прижимался к нему угловатой щекой, открывал рот, просторно черный, ослепительно зубастый, собирался, наверное, крикнуть испепеляющее проклятие, но вылетал хрип, пузырилась пена. Обдирая кожу на костистой щеке, «бунтарь» сползал вниз по стволу и… затихал насовсем.
Такие и после смерти не походили на людей – по – обезьяньи сжимали де-ревья.
Взрослые обходили скверик. Только по перрону вдоль низенькой оградки бродил по долгу службы начальник станции в новенькой форменной фуражке с кричаще красным верхом. У него было оплывшее, свинцовое лицо, он глядел себе под ноги и молчал.
Время от времени появлялся милиционер Ваня Душной, степенный парень с застывшей миной – «смотри ты у меня !».
– Никто не выполз ? – спрашивал он у начальника станции.
А тот не отвечал, проходил мимо, не подымал головы.
Ваня Душной следил, чтоб куркули не расползались из скверика – ни на перрон, ни на пути.
Мы, мальчишки, в сам скверик тоже не заходили, а наблюдали из – за заборчика. Никакие ужасы не могли задушить нашего зверушечьего любо-пытства. Окаменев от страха, брезгливости, изнемогая от упрятанной панической жалости, мы наблюдали за короедами, за вспышками «бунтарей», кончающимися хрипом, пеной, сползанием по стволу вниз.
Начальник станции – «красная шапочка» – однажды повернулся в нашу сто-рону воспаленно – темным лицом, долго глядел, наконец изрек то ли нам, то ли самому себе, то ли вообще равнодушному небу:
– Что же вырастет из таких детей? Любуются смертью. Что за мир станет жить после нас ? Что за мир ?…
Долго выдержать сквера мы не могли, отрывались от него, глубоко дыша, словно проветривая все закоулки своей отравленной души, бежали в поселок.
Туда, где шла нормальная жизнь, где часто можно было услышать песню:
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
страна встает со славою
на встречу дня… .
Уже взрослым я долгое время удивлялся и гадал: почему я, в общем – то впе-чатлительный, уязвимый мальчишка, не заболел, не сошел с ума сразу же после того, как впервые увидел куркуля, с пеной и хрипом умирающего у меня на гла-зах.
Наверное, потому, что ужасы сквера появились не сразу и у меня была воз-можность как – то попривыкнуть, обмозолиться.
* * *
Если вдруг забедаешь в каменную траву,
выглядящую в мраморе лучше, чем наяву
иль замечаешь фавна, предавшегося возне
с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне
можешь выпустить посох из натруженных рук:
ты в Империи, друг.
Иосиф Бродский
* * *
Когда встречаются этапыВдоль по дороге снеговой,Овчарки рвутся с жарким храпомИ злее бегает конвой. Мы прямо лезем, словно танки,Неотвратимо, будто рок.На нас – бушлаты и ушанки,Уже прошедшие свой срок. И на ходу колонне встречной,Идущей в свой тюремный дом,Один вопрос, тот самый, вечный,Сорвавши голос, задаем. Он прозвучал нестройным гуломВ краю морозной синевы:”Кто из Смоленска ? Кто из Тулы ?Кто из Орла? Кто из Москвы?” И слышим выкрик деревенский,И ловим отклик городской,Что есть и тульский, и смоленский,Есть из поселка под Москвой. Ах, вроде счастья выше нету -Сквозь индевелые штыкиУслышать хриплые ответы,Что есть и будут земляки. Шагай, этап, быстре, шибко,забыв о собственном конце,с полублаженною улыбкойНа успокоенном лице.
Ярослав Смеляков, 1964
* * *
И в то же время какие оптимистические песни звучали в то время.
Сколько моря,
Сколько солнца,
Сколько лета ! …
Неужели это мне одной ?
Я ветрами тёплыми согрета,
Жмурюсь я от солнечного света,
И сверкает море предо мной…
Неужели это мне одной ?
Припев:
Подставляйте ладони,
Я насыплю вам солнца,
Поделюсь тёплым ветром,
Белой пеной морской,
А впридачу отдам эту песню –
Вы возьмите её с собой…
Эта песня, солнышко и море –
Ну зачем так много мне одной ?
Сколько песен,
Сколько света,
Сколько красок !…
Ну зачем там много мне одной ?
Моё сердце распахнулось настежь,
Счастью звонкому кричу я: “Здравствуй”
И лечу в простор я голубой…
Неужели это мне одной?
*
Качает качает качает
Задира – ветер фонари над головой.
Шагает шагает шагает
Веселый парень по весенней мостовой,
Листает листает листает,
Учебник физики листает на ходу.
Не знает не знает не знает,
Что каждым утром я вслед за ним иду.
Прошел листопад а потом снегопад
И снова ручьи по асфальту шумят
И почки как свечки на ветках зажглись.
Ну хватит зубрить – я прошу: оглянись.
Но снова качает качает
Задира – ветер фонари над головой
И снова шагает шагает
Веселый парень по весенней мостовой
Листает листает листает
Учебник физики листает на ходу,
Не знает не знает не знает,
Что каждым утром я вслед за ним иду.
Пройдет много лет и поймет мой студент,
Что формулы счастья в учебниках нет.
Есть в книгах твоих много истин других,
А формула счастья одна на двоих.
Всё так же качает качает
Задира – ветер фонари над головой.
Всё так же шагает шагает
Веселый парень по весенней мостовой.
Листает листает листает
Листает так же он учебник на ходу
И так же не знает не знает
Что каждым утром я вслед за ним иду
Что каждым утром я вслед за ним иду
Что каждым утром я вслед за ним иду… .
* * *
Интересным явлением того времени стала малоизвестная – явно из – за запрета – поэма Твардовского «Тёркин на том свете». Почитаем её хоть немного.
– Все мы, братцы, мертвецы,
А порядок – вот он.
Для того ведем дела
Строго – номер в номер –
Чтобы ясность тут была,
Правильно ли помер.
Ведь случалось иногда –
Рана несмертельна,
А его зашлют сюда,
С ним возись отдельно.
Помещай его сперва
В залу ожиданья…
(Тёркин мельком те слова
Принял во вниманье.)
– Ты понятно, новичок,
Вот тебе и дико.
А без формы на учёт
Встань у нас поди – ка.
Повернул налево – стоп,
Смотрит:
Стол проверки.
И над тем уже Столом –
Своды много ниже,
Свету меньше, а кругом –
Полки, сейфы, ниши:
Да шкафы, да вертлюги
Сзади как в аптеке:
Книг толстенных корешки,
Папки, картотеки.
И решеткой обнесен
Этот Стол кромешный
И кромешный телефон
(Внутренний, конечно).
И доносятся в тиши
Точно вздох загробный
– Авто – био опиши
Кратко и подробно…
И видны за полверсты,
Чтоб тебе не сбиться,
Указателей персты,
Надписи, таблицы…
Строгий свет от фонарей,
Сухость в атмосфере.
А дверей – не счесть дверей,
И какие двери !
Все плотны, заглушены
Способом особым,
Выступают из стены
Вертикальным гробом.
И какую ни открой –
Ударяет сильный,
Вместе пыльный и сырой,
Запах замогильный.
И у тех, кто там сидят,
С виду как бы люди,
Означает важный взгляд:
«Нету. И не будет».
…
Наш тот свет организован
С полной четкостью во всём:
Распланирован по зонам,
По отделам разнесён.
Упорядочен отменно –
Из конца пройди в конец.
Посмотри:
Отдел военный,
Он, понятно, образец.
…
Докатился некий гул,
Задрожали стены.
На том свете свет мигнул,
Залились сирены.
Прокатился долгий вой
Над глухим покоем…
Дали вскорости отбой.
– Что у вас такое ?
– Так и быть – скажу тебе,
Но держи в секрете:
Это значит, что ЧП
Нынче на том свете.
По тревоге розыск свой
Подняла Проверка.
Есть опасность, что живой
Просочился сверху.
Чтобы дело упредить,
Срочное заданье:
Ну… изъять и поместить
В зале ожиданья.
Запереть двойным замком,
Подержать негласно,
Полноценным мертвяком
Чтобы вышел.
– Ясно.
Естественно, что посмотрев на «тот свет», удивительно напоминающий совет-скую бюрократию, Тёркин потихоньку садится на «порожняк», идущий «с того света» обратно.
* * *
А какие песни сочиняли неизвестные или не очень известные авторы – для многих они и сейчас и отдых и легенда.
На острове Таити
Жил негр Тити – Мити,
Жил негр Тити – Мити,
Был черный, как сапог.
Вставал он утром рано,
Съедал он три банана
И, съевши три банана,
Ложился на песок.
У негра Тити – Мити
Была жена Марфити,
Была жена Марфити
И попугай Кеке.
Все жили – поживали
И горюшка не знали
И горюшка не знали
Валяясь на песке.
Однажды на Таити
Приехала из Сити,
Приехала из Сити
Красотка Брекеке.
В красавицу из Сити
Влюбился Тити – Мити,
Влюбился Тити – Мити
И попугай Кеке.
Супруга Тити – Мити
Решила отомстить им,
Коварным Тити – Мити —
Кеке и Брекеке.
В большой аптеке рядом,
Она купила яду
Она купила яду
И спрятала в чулке.
Однажды утром рано
Лежат, как три банана,
Лежат, как три банана,
Три трупа на песке:
Красавица из Сити,
С ней рядом Тити – Мити,
С ней рядом Тити – Мити,
И попугай Кеке.
*
Окрестись, маманя, маленьким кресточком,
Помогают нам великие кресты.
Может, сыну моего, а может, дочке
Отбивают срок казенные часы.
Припев.
А ну – ка, парень, подними повыше ворот,
Подними повыше ворот и держись.
Черный ворон, черный ворон, черный ворон
Переехал мою маленькую жизнь.
Hа глаза надвинутая кепка,
Рельсов убегающий пунктир.
Hам попутчиком с тобой на этой ветке
Будет только лишь строгий конвоир.
А если вспомнится красавица – молодка,
Если вспомнишь отчий дом, родную мать,
Подними повыше ворот и тихонько
Hачинай ты эту песню напевать.
*
Был один студент на факультете.
О карьере личной он мечтал,
О деньгах приличных, о жене столичной,
Но в аспирантуру не попал.
Если ж не попал в аспирантуру (сдуру!),
Собирай свой тощий чемодан.
Обними папашу, поцелуй мамашу
И бери билет на Магадан.
Путь до Магадана недалёкий,
Поезд вас туда не довезёт
(За полгода поезд довезёт).
Сколоти хибару, заведи гитару,
И начни подсчитывать доход.
Быстро пролетят года изгнанья.
Молодость останется в снегах.
Инженером старым с толстым чемоданом
Ты в Москву вернёшься при деньгах.
Но тебя не встретят, как бывало,
И никто не выйдет на вокзал:
С лейтенантом юным с полпути сбежала,
Он уже, наверно, генерал.
Ты возьмёшь таксо до “Метрополя”.
Будешь пить коньяк и шпроты жрать.
А когда к полночи пьяным будешь очень
Ты начнёшь студентов угощать.
Будешь плакать пьяными слезами
И стихи Есенина читать,
Вспоминать девчонку с ясными глазами,
Что могла твоей женою стать.
Так не плачь ты пьяными слезами,
Седины не скроешь на висках
Не прикроешь душу дорогим регланом,
Молодость осталася в снегах.
* * *
И какой фонтан сатиры и юмора ! Ведь до того подобного скорее всего не было ни разу ! Это зарядило наших юмористов на десятки лет.
Аркадий Райкин.
Пить, курить и говорить я начал одновременно.
Вот такая толстая… диссертация, и тема интересная – что – то там в носу.
На мне блестящий – в некоторых местах – костюм… .
Михаил Жванецкий «В греческом зале».
Пока экскурсия таращилась на статую, я выскочил, прихватил на углу. Только разложился, газетку постелил, вахтерша прицепилась:
– В греческом зале, в греческом зале, как вам не стыдно.
Аж пенсне раскалилось. Я ей так тихо возражаю:
– Чего орешь, ты, мышь белая?.. Ты здесь каждый день дурака валяешь, а мне завтра на работу. Стакан бы лучше вынесла… Видишь, человек из горлышка булькает ?
Стал искать, чем консервы открыть. Бычки в томате прихватил. Вот умора. Вот смех. Музей, музей – нечем банку открыть. Хоть убейся. Куда я только не лазил. Приспособился под конем… Железяку какую – то оторвал, только ударил, как заверещит, у меня даже банка выпала. Вахтерша с указкой. Hу? Я ей из – под коня так тихо замечаю:
– Чего ты дребезжишь? Что я, тебя трогаю или кусаю кого? Ты себе, я себе, они себе… .
Hамучился. Оторвал от этого же коня еще одну железяку, пропихнул внутрь, но настроение уже не то… В какой-то гробнице в одиночку раздавил кагор в кромешной тьме, в антисанитарных условиях… Бычки, конечно, руками хватал… Хорошо, грузин стоял на камне, я у него кинжал вытащил, колбасу хоть порубил на куски. Когда из гробницы вылез, еще мог экскурсию продолжать, хоть в паутине и бычках… Hо они исчезли. Так что воспринимал в одиночку… . Поковырял того грузина – мура, опилки, дурят людей. А тот железный, что на лошади сидел, тот ничего, крепкий… Меч я у него из кулака вырвал, а щит рвал, рвал, не идет неплохое качество. Hу а в целом потерял выходной, угробил. Хорошо еще, вечером в скверике врезали “Зверобой” и закусили с колен… . Хоть как – то отдохнули.
* * *
Уже позже в 70 – х годах это отозвалось более поздними но столь же сильными юмором и сатирой.
Клуб 12 стульев. Фразы.
Да здравствует все то, благодаря чему мы несмотря ни на что!
З. Паперный.
Даже очень содержательный человек на восемьдесят процентов состоит из во-ды.
А. Бурмеев.
Разница между графоманами состоит в том, что одних печатают, а других не печатают.
В. Голобородько.
Сатирический фильм решили выпустить в немом варианте.
Э. Дивильковский.
И на похоронах Чингисхана кто – то сказал: «Он был чуткий и отзывчивый чело-век».
* * *
– Ведь тогда же был прямо вулкан в поэзии ?
– Не думаю. Просто лучшая поэзия стала доступна. Из поэтов – шестидесят-ников почти все потом ушли в тень. Так было всегда: то популярен, то нет – как захочет партия.
– Остался один Роберт Рождественский. Одного изволили дозволить.
– Где – то так. Но их стихи остались в истории. Как ни странно время заново оценило поэтов того времени, оставив на вершине видимо лишь одного Окуд-жаву, эмигранта трудно воспринимаемого обычными людьми Бродского, Галича как самого сильного и тоже довольно сложного для понимания обывателя кри-тического автора, явно ещё – особенно в народной памяти – заметно более сла-бого, но простого и понятного Высоцкого. Много меньше оно остановилось на Евтушенко и Рождественском, других в прошлом так гремевших поэтах.
– Но в общем дело не в этом. Это были именно авторы свободы, они несли но-вое, это были настоящие шестидесятники.
– Видимо это самое главное. А величие и другие ранги – по большому счёту ерунда.
* * *
Человечество делится на две команды.
На команду «смирно»
И команду «вольно».
Никакие судьи и военкоматы
Никакие четырехлетные войны
Не перегонят меня, не перебросят
Из команды вольных
В команду смирных.
Уже пробивается третья проседь
И молодость подорвалась на минах.
А я, как прежде, отставил ногу
И вольно, словно в юные годы.
Требую у жизни совсем немного –
Только свободы.
Борис Слуцкий.
* * *
Это было золотое время советского да и российского кино. Выходило много фильмов часто очень хороших. Да, лучшие из фильмов скорее были подражанием итальянским неореалистам или другим мастерам Запада, но так ли это важно. Скорее эти фильмы были даже более чем выдающимися. Это было именно ве-ликое время нашего кино.
«Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен» 1964 года выпуска по-лучил в Каннах аж два специальных приза. А у нас фильм положили на полку. Фильм все видели, единственное, что хочется отметить – это едва ли не лучшая кинопародия на советскую систему, где единственное нереальное – позитивный финал. В действительности Дынин (герой Евстигнеева) и ему подобные побеж-дали и в то время и тем более позднее.
«Доживём до понедельника» – очаровательная психологическая драма Ростоц-кого, кстати, именно после неё масса мужчин пошла в педагогические вузы. На деле фильм глубоко критический, он просто пинает советскую систему обра-зования, показывая, что люди думающие в ней – почти изгои. Кстати, финал тоже нереален, идеализирован: такого учителя как Илья Семенович вряд ли стали бы терпеть в подобной да и в любой школе.
«До свидания мальчики» Михаила Калика 1964 года выхода. Фильм был рас-критикован, а в 1971 в связи с эмиграцией режиссера запрещен. Восхитительная наверное предельно грустная комедия про мальчиков Евпатории 30 – х годов, меч-тавших о военной карьере.
«Золотой теленок», сценарист и режиссер Михаил Швейцер, 1968. Закат от-тепели ознаменовался лучшей экранизацией главного романа Ильфа и Петрова. Фильм типично оттепельный. Он вслед за романом – а можно бы было смягчить – полон резких насмешек и над советской системой (дети лейтенанта Шмидта и другое) и над бюрократией («Геркулес» и его служащие). Фигура Бендера ро-мантизирована до предела и воспринимается как оттепельная: ведь не случайно он так хорошо общается с молодежью в поезде и даже пытается отказаться от денег. Великолепная экранизация, возможно самая лучшая в 60 – х годах: в 50 – х лучшей был «Идиот» Пырьева.
«Похождения зубного врача» Элема Климова 1965 года. На первый взгляд довольно странный фильм: мистика с безболезненным вырыванием зубов и тому подобное. На деле всё просто: автор избрал эту форму, чтобы снова пнуть и со-ветскую систему – один врач лечит, а второй на той же ставке ничего не делает – и подсиживание – главного героя всё время пытаются как – то ударить: не случайно фильм положили на полку, усмотрев пародию на советскую действительность.
«Застава Ильича» («Мне двадцать лет») 1965 года Марлена Хуциева – картина знаковая для оттепели, в общем это – один из её символов, хотя на первый взгляд в ней нет ничего эпохального. Сделанные явно под итальянский неореализм сме-ны простых сюжетов из жизни московской молодежи, уличных сценок, завора-живающих кадров утреннего города казалось бы почти ни о чем не говорят. На деле это – дух оттепели, спокойный, свободный, нетерпимый к «совку»: отказ доносить на коллег, почти философский спор героя с отцом девушки, кстати, на-иболее раздражавший Хрущева.
Кульминация фильма – специально для него снятое выступление поэтов в По-литехническом. Самый сильный из них – Окуджава, но он как – то не очень полу-чился, более запоминающееся Вознесенского:
Всё кончено, всё начато –
Айда в кино !
Кстати, фильм получил две итальянские премии и естественно пусть не сразу запрет у нас.
Продолжением этого фильма – хотя и не его второй серией – стал еще более известный «Июльский дождь» того же Хуциева.
Этот фильм – разочарование героев «Заставы Ильича», явный символ окон-чания оттепели, условно отраженного сценаристом Гребневым и режиссером. Кстати, именно этот фильм всё же считается главным символом оттепели 60 – х, хотя он уже в сущности снят после неё.
Фильм построен примерно так же как предыдущий. Чередование часто не очень связанных сценок из жизни двух главных героев, панорам города, телефонных бесед, сцен в квартирах и на пикнике, где беседуют, танцуют и поёт Визбор. В финале непонятная многим немая сцена у Большого театра, где героиня среди фронтовиков и молодежи видит героя Визбора. Тот же неореализм – кстати, Хуциева обзывали прихвостнем неореалистов – в общем такой же фильм как и предыдущий, только более тонкий, спокойный – картину даже упрекали в излиш-нем эстетстве – действительно символизирующий какое – то «обуржуазивание» людей и окончание оттепели.
Суть фильма по сюжету – угасающая любовь героини – играет вторая жена Визбора Уралова – к ухаживающему за ней герою Белявского. Более точно и глу-боко: Белявский – символ нового «послеоттепельного» поколения прагматиков, пусть его фигура явно идеализирована в угоду цензуре. Героиня отвергает его, она тянется к более чистому скорее именно «оттепельному» герою Визбора. Вот в сущности и всё. Вместо вечера в Политехническом вставные – кстати, хорошо смотрящиеся – песни Визбора, но в общем вот таков киноманифест второй поло-вины 60 – х – периода окончания оттепели, её постепенного угасания. Тут и поиск нравственного идеала, который несмотря на закат оттепели, безусловно сохра-няется в отдельных людях. Фильм простой, как теперь понятно – совершенный и даже скорее всего великий. До 1968 года такие фильмы ещё снимались и шли в кинотеатрах.
А были ещё и «Девять дней одного года», «Гамлет», «Дон Кихот», «Начало», «Три тополя на Плющихе», «В огне брода нет», «Андрей Рублев», «Живет такой парень», «Всё остается людям», «Проверка на дорогах», «Неотправленное пись-мо», «Тени забытых предков», «Республика ШКИД», «Три дня Виктора Черны-шёва», «Женя, Женечка и Катюша», «На семи ветрах», «Дайте жалобную книгу», «Я шагаю по Москве», «Фокусник», «Три толстяка», «Старая, старая сказка», «Айболит 66», «Тридцать три», «Укротительница тигров», «Полосатый рейс», «Приходите завтра», «Кавказская пленница» и «Операция Ы», «Три плюс два», «Король – олень», «Его звали Роберт» «Берегись автомобиля» и «Человек ни-откуда», до сих пор практически неизвестная лента Шпаликова «Долгая счаст-ливая жизнь». Да разве это всё ? Оттепель просто перекроила кинематограф, выдав массу уникальных картин, увековечивших это время в кинопленке и па-мяти людей.
И даже на рубеже 60 – 70 – х оттепель ещё давала о себе знать такими типично оттепельными шедеврами как «Офицеры», «Белое солнце пустыни», «Не горюй», «Начальник Чукотки», «Иван Васильевич меняет профессию» и «Большая пере-мена».
* * *
Плясовая.
Чтоб не бредить палачам по ночам,
Вот и ходят палачи к палачам,
И радушно, не жалея харчей,
Угощают палачи палачей.
На столе у них икра, балычок,
Не какой-нибудь – “КВ” – коньячок,
А впоследствии – чаек, пастила,
Кекс “Гвардейский” и печенье “Салют”,
И сидят заплечных дел мастера
И тихонько, но душевно поют:
“О Сталине мудром, родном и любимом…”
– Мы на страже, – говорят палачи.
– Но когда же? – говорят палачи.
– Поскорей бы! – говорят палачи. –
Встань, Отец, и вразуми, и поучи!
Белый хлеб икрой намазан густо,
Слезы кипяточка горячей…
Палачам бывает тоже грустно,
Пожалейте, люди, палачей!
Очень плохо палачам по ночам,
Если снятся палачи палачам,
И как в жизни, но еще половчей,
Бьют по рылу палачи палачей.
Как когда-то, как в годах молодых –
И с оттяжкой, и ногою под дых,
И от криков, и от слез палачей
Так и ходят этажи ходуном,
Созывают “неотложных” врачей
И с тоскою вспоминают о Нем,
“О Сталине мудром, родном и любимом…”
– Был порядок, – говорят палачи,
– Был достаток, – говорят палачи,
– Дело сделал, – говорят палачи, –
И пожалуйста – сполна получи.
Дышит, дышит кислородом стража,
Крикнуть бы, но голос как ничей…
Палачам бывает тоже страшно,
Пожалейте, люди, палачей!
Александр Галич, 1969 (?)
* * *
Шёл фильм.
И билетерши плакали
По восемь раз
Над ним одним.
И парни девушек не лапали,
Поскольку стыдно было им.
Глазами горькими и грозными
Они смотрели на экран,
А дети стать стремились взрослыми,
Чтоб их пустили на сеанс.
Как много создано и сделано
Под музыки дешевый гром
Из смеси чёрного и белого
С надеждой, правдой и добром!
Свободу восславляли образы,
Сюжет кричал, как человек,
И пробуждались чувства добрые
В жестокий век,
В двадцатый век.
И милость к падшим призывалась,
И осуждался произвол.
Все вместе это называлось,
Что просто фильм такой пошел.
Борис Слуцкий.
* * *
Главная советская комедия «Кавказская пленница», снятая уже после ухода Хрущева, всё же была именно оттепельной и в этом её особая привлекательность. Мало кто задумывался, что формально главные герои – Нина, Шурик и водитель санитарной машины – несмотря на блестящую игру актеров, фигуры довольно схематичные. Но это комедия.
Первая интрига картины, держащая зрителя в напряжении, другая. На деле главные герои – вор – чиновник Саахов и его убогое окружение. Именно их вза-имоотношения и столкновения с положительными героями – гвоздь картины. Как раз в невероятных размерах украденного – шикарнейшая по тем временам дача в горах – и жутком примитивизме отрицательных героев – ключ интереса к фильму.
Уберите эту сюжетную линию и её персонажей – фильм выродится в скуч-нейшую даже не комедию, а мелодраму.
И картина при незначительных купюрах была пропущена – видимо, с личного согласия Брежнева – и показывалась всегда как лучшая комедия несмотря на яв-ную критичность по отношению к власти пусть местной. Это – знак того, что от-тепель никогда не прекращалась на все сто процентов. Хотя бы в умах людей.
* * *
У писателя Георгия Владимова кроме реалистичной экранизированной повести «Большая руда» есть повесть «Верный Руслан», запрещённая в советское время.
После амнистии на месте сталинского лагеря поставили пионерский. И, когда первая партия ребят в сопровождении взрослых шла по лесной тропе к лагерю, из леса вышли одичавшие караульные собаки и построились по обе стороны ко-лонны, по привычке охраняя её.
Вряд ли это было на самом деле. Но символика очень сильная.
* * *
Ведь оттепель шестидесятых
и сделала меня таким:
открытым, внутренне свободным,
душевно молодым.
* * *
Авторская песня стала совершенно новым разделом советской культуры, нав-сегда заработав при этом право называться «оттепельной».
Почему обычные люди стали писать сами ? Они писали всегда. Были такие и очень удачные песни и в 19 веке и в 20 – х годах («Бублики», «По приютам я с детства скитался» и другие) и после войн («Дяденьки, купите папиросы»), но именно оттепельное время вызвало взрыв авторской песни, выдало шедевры на века. Дело скорее больше именно в самой оттепели. Люди поняли, что лучше быть неформальными и сочинять не для союзов писателей и композиторов, а для людей и культуры в целом. И они стали писать сами. И петь для людей, не для начальства, членства в союзе и сборника стихов или песен.
Авторская песня – может даже главное творческое наследие хрущевской от-тепели. Ведь сильные фильмы больше пошли на полку, также и книги эмигрантов и диссидентов в 70 – х изымались из библиотек. Подлинно оттепельные картины вообще почти никто не видел. А эти песни разошлись в народе. Они моментально пересекали страну, хотя магнитофоны были роскошью и их именно передавали – «перепевали» от человека к человеку.
И ведь великие – это уже ясно – авторы этих песен вели себя безумно скромно. Окуджава сидел в пыльном углу комнатки «Литгазеты» и в свободное время дос-тавал со столь же пыльного шкафа гитару и сочинял. Высоцкий был в общем простым актёром, Визбор – достаточно рядовым журналистом, Галич – сцена-ристом и драматургом не первой категории – во всех смыслах – его пьесам и сце-нариям далеко до Шекспира. Клячкин вообще работал инженером – строителем.
А за песни начальники их только били и травили. Высоцкого пропекали, Окуд-жаву год не печатали, Городницкого однажды едва не отдали под следствие КГБ, Галича вообще выслали из страны и там скорее всего изощрённо убили. Но песни уже тогда сделали их очень популярными.
Лишь время поставило всё на свои места.
Кто в иерархии тогдашней а по сути и сегодняшней авторской песни был первым ? Строить такую лестницу – вещь крайне неблагодарная. Но каждый ав-тор имеет право. Вот и я так сделаю. Можете не соглашаться.
- Александр Галич – песни открытого протеста.
- Булат Окуджава – лирический и психологический протест.
- Владимир Высоцкий – бытовой протест в творческом обрамлении.
- Евгений Клячкин – тончайшая лирика.
- Александр Городницкий – романтика путешествий по планете и Ленинграда.
- Виктор Берковский – интеллигентская и гражданственная лирика.
- Юрий Визбор – романтика путешествий по СССР.
Всё. Остальные авторы – даже такие популярные как Юлий Ким, Кукин и Никитины – это уже не совсем то. Они тоже талантливы, их песни в истории – кстати, все они живы и в десятых годах нового века, а из первой семерки жив только Городницкий. Но это уже что – то больше развлекательное, чуть опошлен-ное брежневскими семидесятыми, немного под время, чуть не от сердца. Теперь авторская песня живет прошлым. Первая семерка осталась навсегда, потому что не могла предать себя. Потому по сути все эти авторы кроме баловня судьбы Визбора как – то пусть даже незаметно как Клячкин пострадали за свои песни. Тогда их просто не признавали, не платили, не давали залов для концертов. Но хоть не сажали и не расстреливали. А это может даже великое достижение, слава богу хоть так. И достижение оттепелей тоже.
Новодворская очень хорошо сказала, что «среди большой тройки бардов – Галич, Окуджава, Высоцкий – Высоцкий олицетворяет Страсть, Галич – Нена-висть, а Окуджаве принадлежит Печаль».
* * *
Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
В последний, случайный.
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
В последний, случайный.
Последний троллейбус, по улице мчи,
Верши по бульварам круженье,
Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье.
Идущим по улице дверь отвори,
Я знаю, как в зябкую полночь
Твои пассажиры, матросы твои,
Приходят на помощь.
Я с ними не раз уходил от беды,
Я к ним прикасался плечами.
Как много, представьте себе, доброты
В молчаньи, в молчаньи.
Последний троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река затихает.
И боль, что скворчонком стучала в виске,
Стихает, стихает.
* * *
Интересно, что даже мультипликация в это время выдала шедевры мирового уровня. И во всех лучших есть пусть неявная связь с оттепельными идеями.
Мультфильм «Бременские музыканты» – практические культовое детское про-изведение того времени. А ведь главная идея картины: свобода. «Наша крыша – небо голубое, наше счастье – жить такой судьбою.» – поют главные герои. Прин-цесса уезжает с трубадуром странстововать – да, в духе хиппи – но в общем это освобождение как лейтмотив 60 – х для всего мира. Скорее всей Европы и США, но и СССР отчасти тоже.
Карлсон, а ведь он живёт на крыше, нигде не работает и не платит налогов. То-же своего рода почти анекдотическая икона свободы: добрый хулиганишка и ест одно варенье, власти в лице Фреккен Бокк не признаёт, может улететь от кого угодно куда хочет.
Винни Пух с его немного по – доброму тронутыми друзьями – идеалистами – то-же компания свободных детей, что не подчиняются никакой злой силе, здесь просто нет плохих зверей, то есть людей. Есть с недостатками, но не более. Их лес – это свободное пространство и они живут как хотят.
Умка – тоже в чем – то дух свободы: когда Умка играет с мальчиком и тот ухо-дит, потому что его зовут домой, Умка удивлён – ведь медведи никуда не обязаны идти.
Наконец, главный шедевр популярной советской мультипликации – «Маугли». Потрясший своё время мультфильм, чем – то трогающий и сейчас. Впрочем, ав-торы не очень отошли от книги. По сути идеи свободы были без пафоса заложены самим Киплингом: вольные волки на скале закона свободно выбирают себе во-жака. Чем не гимн демократии и свободе ? А авторитарная жестокая власть и зло, их лизоблюды – Шер Хан, Ногайна и Табаки – посрамлены и уходят. Великая книга и видимо вечный в своей благородной чистоте мультфильм. И это тоже ро-дила оттепель.
* * *
Бывают оттепели как весна.
О них наверно вспоминают вечно.
И эта оттепель страну лишила сна.
Её тепло нас греет бесконечно.
* * *
– Ведь даже цирк выдал то, чего никогда не бывало раньше: уникальных кло-унов с претензией на гениальность: Енгибаров, Попов и другие.
– Почему с претензией ? Кстати, всех клоунов пинали идеологические отделы ЦК, Олег Попов и сейчас живет в Германии. Непризнанность гениев обычна для России. Это было и тогда. Но действительно оттепель и её последствия в твор-честве были уникальными. После 60 – х этого уже не было.Так, редкие всплески как сейчас.
– Это был просто творческий взрыв, не только свободы но и гениальности.
– Да, и такие обычно даёт именно оттепель. Достоевский, Толстой и Чехов в от-тепель Александра Второго, Булгаков, Маяковский, Ахматова, Есенин, Эйзен-штейн и Протазанов в двадцатых и всё это в шестидесятых. Это были периоды всплесков свободного творчества, которых быть может не было больше никогда.
* * *
Мы живем, умереть не готовясь,
забываем поэтому стыд,
но мадонной невидимой совесть
на любых перекрестках стоит.
И бредут её дети и внуки
при бродяжьей клюке и суме —
муки совести — странные муки
на бессовестной к стольким земле.
От калитки опять до калитки,
от порога опять на порог
они странствуют, словно калики,
у которых за пазухой — бог.
Не они ли с укором бессмертным
тусклым ногтем стучали тайком
в слюдяные окошечки смердов,
а в хоромы царей — кулаком?
Не они ли на загнанной тройке
мчали Пушкина в темень пурги,
Достоевского гнали в остроги
и Толстому шептали: «Беги!»
Палачи понимали прекрасно:
«Тот, кто мучится,— тот баламут.
Муки совести — это опасно.
Выбьем совесть, чтоб не было мук».
Но как будто набатные звуки,
сотрясая их кров по ночам,
муки совести — грозные муки
проникали к самим палачам.
Ведь у тех, кто у кривды на страже,
кто давно потерял свою честь,
если нету и совести даже —
муки совести вроде бы есть.
И покуда на свете на белом,
где никто не безгрешен, никто,
в ком-то слышится: «Что я наделал?»
можно сделать с землей кое – что.
Я не верю в пророков наитья,
во второй или в тысячный Рим,
верю в тихое: «Что вы творите?»,
верю в горькое: «Что мы творим?»
И целую вам тёмные руки
у безверья на скользком краю,
муки совести — светлые муки
за последнюю веру мою.
Евгений Евтушенко, 1960
* * *
Изобразительное искусство и скульптура в то время слабее отреагировали на оттепель, но в общем всё это тоже было.
Лучшие картины того времени – это почти всегда что – то светлое, с надеждой. Геологи, стройки, летчики, космонавты, инженеры, студенты, рабочие и крес-тьяне чаще на фоне романтических далей, светлых горизонтов, чистого неба, даже Ленин на картинах стал заметно человечнее, многие новые портреты вождя будто рисовались с живых людей, не статуй, они были иными чем раньше. Или картины показывали трудности советской жизни почти без идеализации, сурово, просто. Всё это было в общем впервые и потому очень важно. Живые люди, реальность без приукрашивания, изменения, мечта, надежда, обновление, свобода – таким было исскуство шестидесятых.
На картине Никонова «Геологи» какие – то невзрачные люди. Один переодевает обувь, другой на лошади, двое стоят и смотрят. Совершенно «несоветская» кар-тина и лица людей будто смазаны и краски все тёмные. Но это – жизнь.
На картине Попкова «Строители Братской ГЭС» люди в грязной рабочей одеж-де, двое курят, у девушки с флажками взгляд рассеянный. Люди явно уставшие, они не очень рады позировать. Никакой казённой романтики освоения Сибири, советских лозунговых приёмов. Но это тоже жизнь.
На картине Татьяны Назаренко «Гости в общежитии» люди сидят в тесной комнате, курят, их лица нерадостны, обстановка бедная, на столе только чашки с чаем. Фигуры людей почти пародийны. Но и это реальная жизнь обычных со-ветских людей.
На картине Владимира Стожарова пристань, мост или паром в глубинном рос-сийском городке. Много бедно одетых людей, сзади жалкая старая застройка, на реке древняя баржа, в мостках – огромная дыра. Только весеннее небо украшает пейзаж. Но и это – самая обычная жизнь.
Картина Попкова «Хороший человек была бабка Алёна» на первый взгляд сделана иначе. Радостные красные тона, много людей, красивая природа. Но при-смотритесь: это похороны. На них пришли все деревенские старушки, идёт дождь, одна накрылись плёнкой. Небогатое деревенское кладбище, лишь несколько молодых девушек в яркой одежде, осенняя листва да летящие сороки разно-образят грустный вид. И это тоже – жизнь. Всё это сделали шестидесятники даже те их картины, которые нарисованы в 70 – х («Гости в общежитии» и «Хороший человек была бабка Алена») – это традиция оттепели. Это их стиль, их воспри-ятие, остающиеся с ними до конца.
* * *
Защитникам Сталина.
Это те, что кричали: “ВарравуОтпусти нам для праздника”, те,Что велели Сократу отравуПить в тюремной глухой тесноте. Им бы этот же вылить напитокВ их невинно клевещущий рот,Этим милым любителям пыток,Знатокам в производстве сирот.
Анна Ахматова, 1962
* * *
Границы оттепели обозначились очень быстро. В 1956 году подавлены венгер-ское восстание, польский бунт в Познани, когда погибло 74 человека, в 1962 – митинг в Новочеркасске. Тогда же сослан Бродский, потом и другие диссидент-ствующие, далее пошёл разгром творческой интеллигенции лично товарищем Хрущевым. Но всё было довольно нечётко, аморфно. Оттепель как ей и положено постепенно замерзала, улетала, исчезала. Она не заглохла полностью даже с от-странением Никиты в 1964, и, как бы тлея, чуть пламенела вплоть до 1968, когда за подавлением Пражской весны окончательно наступила внутренняя зима, точ-нее наверное душные 70 – е, когда горели не только торфяники но и души многих людей. У большинства они стали как студень.
Чехословакия обрубила надежды и у нас и на Западе. Разгром пражской весны не всколыхнул СССР, но все заметили как похолодало. Лишь семь человек вышли на Красную площадь и были арестованы. Но не секрет – десятки людей в РСФСР, Азербайджане, Латвии и Литве, Украине, даже Казахстане и Узбекистане открыто высказали протест против вторжения в Чехословакию. Их исключали из партии, увольняли с работы. Конец оттепели для многих тогда стал довольно чётким.
Множество людей эмигрировало из ЧССР. В СССР – ушли во внутреннюю оп-позицию. Оттепель оставалась внутри них до конца жизни. Как смогли они пе-редали это чувство потомкам: нам с вами. Всегда берегите это чувство – оно пре-красно !
* * *
– Оттепель не ушла сразу, она как тенденция отчасти «тлела» и после 1968 года. В конце 60 – х и даже в 70 – х что – то сохранялось. Остались театры – Таганка, Современник – остались авторы – Окуджава, Визбор, Евтушенко, эмигранты, жи-ли фильмы и сатирики, отчасти дух. Русская инерция. Долго запрягаем и рас-прягаем тоже.
– И в брежневское время изредка снимались довольно смелые фильмы, писались критические книги, стихи, ставились решительные спектакли. Их быстро за-прещали, снимали с проката и так далее. Авторов не печатали и стремились за-молчать как Битова и Чичибабина, Шпаликова и Тарковского и выслать как Га-лича и Бродского, Аксенова и Солженицына, Некрасова и Войновича. Это было время тихого бойкота демократии и свободы, замалчивания оттепели как таковой, обычных для России выдавливания и высушивания оттепельного духа.
– Оттепели будто бы и не было.
– Её и не ругали и не хвалили. Но последствия её были во всём. В кино снимали пусть всё более нерешительно Тарковский и Элем Климов, даже братья Михал-ковы ставили довольно оттепельные картины, Рязанов и Гайдай в комедиях рис-ковали тихо критиковать блат и бюрократию, бездушие и карьеризм. Вампилов писал весьма критические пьесы и их ставили. Нагибин, Тендряков, Лиханов и другие авторы пусть робко но ставили те же проблемы, что и в 60 – х годах. Шукшин, Герман старший и другие режиссеры снимали весьма решительные реалистические картины. Это были авторы в духе оттепели, пусть и куда более тихие. Их просто давили хотя часто неофициально. Окуджаву в общем не запре-щали, хотя он уже больше писал про 19 век. Вознесенский – если помните – выс-тупал почти как скоморох на концертах в Колонном зале с буриме: стихами на заказ. Жванецкий и Райкин писали довольно смело, хотя Райкина за юмореску с упоминанием работы Ленина отправили на три года в Петрозаводск, а Жванецкий долго был малоизвестен как автор. Некоторые журналы особенно «Юность» и «Огонек», «Крокодил» и другие юмористические издания публиковали весьма смелые вещи. В общем оттепель пусть на четверть и почти только в умах и твор-честве продолжалась.
– И во второй половине 70 – х это как бы подпольно стало усиливаться: «Вокруг смеха», популярность Жванецкого и Альтова, Коклюшкина и других сатириков, рост числа фельетонов в газетах, появление иногда даже местных сатирических радиопередач, разделов в печати и всё подобное. Процесс как бы исподволь пошел обратно. Я помню.
– Появились фильмы вроде «Премия» и «Это всё о нём», что даже можно оце-нить как оттепельные, заметно было оживление в театрах и литературе. Оттепель не могла затихнуть навсегда, она должна была наступить опять. Она прорывалась как трава через толстый плохой асфальт. Критика пороков возобновилась и до-вольно быстро пусть малозаметно и под контролем особенно после смерти Бреж-нева.
– Как всегда оттепель опять через 20 лет. 1956 и примерно 1976 как годы тихого постепенного может даже почти подпольного начала оттепели.
– Где – то так. Скорее оттепель как ей и положено сначала вызревала в умах и творчестве пусть даже чаще неформальном и самиздатовском.
* * *
Кстати, у Высоцкого есть песня, явно специально посвященная Хрущеву: «Жил – был добрый дурачина». Заметьте, добрый.
Жил – был добрый дурачина – простофиля.
Куда только его черти не носили!
Но однажды, как назло,
Повезло –
И в совсем чужое царство занесло.
Слезы градом – так и надо
Простофиле:
Не усаживайся задом
На кобыле,
Ду-ра-чи-на!
Посреди большого поля – глядь – три стула, –
Дурачину в область печени кольнуло, –
Сверху – надпись: «Для гостей»,
«Для князей»,
А на третьем – «Стул для царских кровей».
Вот на первый стул уселся
Простофиля,
Потому что он у сердца
Обессилел,
Ду-ра-чи-на!
Только к стулу примостился дурачина
Сразу слуги принесли хмельные вина,
Дурачина ощутил
Много сил –
Элегантно ел, кутил и шутил.
Погляди – ка, поглазей –
В буйной силе
Взлез на стул для князей
Простофиля,
Ду-ра-чи-на!
И сейчас же бывший добрый дурачина
Ощутил, что он – ответственный мужчина, –
Стал советы отдавать,
Крикнул рать,
И почти уже решил воевать.
Дальше – больше руки грей,
Ежли в силе! –
Взлез на стул для королей
Простофиля,
Ду-ра-чи-на!
Сразу руки потянулися к печати,
Сразу топать стал ногами и кричати:
«Будь ты князь, будь ты хоть
Сам господь –
Вот возьму и прикажу запороть!»
Если б люди в сей момент
Рядом были –
Не сказали б комплимент
Простофиле,
Ду-ра-чи-не!
Но был добрый этот самый простофиля –
Захотел издать Указ про изобилье…
Только стул подобных дел
Не терпел:
Как тряхнет – и, ясно, тот не усидел…
И очнулся добрый малый
Простофиля
У себя на сеновале
В чем родили, –
Ду-ра-чи-на!
* * *
Именно тогда в застой 70 – х возникли самиздатовские литературные школы и школы художников. Например, «барачная школа», где наиболее известным стал Оскар Рабин.
Картина Оскара Рабина выполнена как почтовая открытка. Только вместо радостных индустриальных пейзажей на ней – мрачная деревня Прилуки с по-косившимися домами. Дым из труб, серое небо, почти всё сливается в единый серо – коричневый фон. На марке изображен портрет художника Немухина. Ему же судя по надписи внизу направлена открытка.
* * *
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.
Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.
Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?
Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время – это испытанье.
Не завидуй никому.
Крепко тесное объятье.
Время – кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас – его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.
Александр Кушнер, 1978
* * *
Абсолютно ерундовая песня (анти – песня).
Собаки бывают дуры,
И кошки бывают дуры.
Но это не отражается
На стройности их фигуры.
Не в глупости и не в дикости –
Все дело в статях и прикусе.
Кто стройные – те достойные,
А прочие – на-ка, выкуси!
И важничая, как в опере,
Шагают суки и кобели,
Позвякивают медальками,
Которыми их сподобили.
Шагают с осанкой гордою,
К любому случаю годною,
Посматривают презрительно
На тех, кто не вышел мордою.
Рожденным медаленосителями
Не быть никогда просителями,
Самой судьбой им назначено
В собачьем сидеть президиуме.
Собаки бывают дуры,
И кошки бывают дуры.
И им по этой причине
Нельзя без номенклатуры.
Александр Галич
* * *
Во времена реакции обычно появляются самые жуткие вещи, какие только может сочинить или нарисовать автор. Так в конце 60 – х был напечатан роман в прошлом вовсе не бездарного автора Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь ?» – редчайший образец идеологической жвачки. Почитайте лишь пародию на него Зиновия Паперного «Чего же ты кочет». Почитайте, это как минимум забавно.
Советская девушка Лера Васильева вышла замуж за итальянца Спада, тезку Муссолини. Вначале ее муж назвался просто Беном, и она, ни о чем не подо-зревая, поехала с ним в Италию, к Бениной матери. Все там было не как в Москве. В магазинах были товары. Это было пугающе непривычно. “Что – то тут не так”, — насторожилась Лера.
Антонин Свешников писал картины стилем рюс.
— Мистер Свешников, — спросил его один иностранец, — вас устраивает ме-тод соцреализма?
— Нет! — ответил Свешников, густо окая.
У рабочего человека Феликса Самарина не было конфликтов отцов и детей с отцом.
— Давай, отец, потолкуем, — сказал сын.
— Изволь, — согласился отец, — но только если о заветном. Размениваться на пустячки не намерен. Что тебя заботит, сынок?
— Две заботы сердце гложут, — чистосердечно признался Феликс, — гер-манский реваншизм и американский империализм. Тут, отец, что – то делать надо. И еще одна закавыка. Давно хотел спросить. Скажи, пожалуйста, был тридцать седьмой год или же после тридцать шестого сразу начался тридцать восьмой?
— Тридцать седьмой ! Это надо же ! — уклончиво воскликнул отец. Его взгляд стал холодней, а глаза потеплели.
— Уравнение с тремя неизвестными, — сказал он молча, — икс, игрек, зек.
Оборудованный по последнему стону запкаптехники шпион – фургон был рассчитан на демонтаж советской идеологии, психологии и физиологии. В нем ехали: германский немец штурмбанфюрер Клауберг, хитро сменивший свою фамилию на Клауберга же, итальянский русский Карадонна – Сабуров, Юджин Росс и –многоразнопестролико – национальная мисс Порция Браун.
– Росс — это бокс, Браун — это секс. Она была крупнейшей представительницей модного сейчас на Западе сексистенциализма. Ее постель имела рекордную про-пускную способность. В сущности, это была не постель, а арена яростной борьбы двух миров. Мисс Порция Браун не просто отдавалась — она наводила мосты.
Наш выдающийся (в правую сторону) писатель Василий Булатов приехал в ихнюю Италию. Булатов был даже не инженер, а офицер человеческих душ. Ему было мало их изваевывать — он хотел их завоевывать.
— Зовите меня просто Сева, — удивительно просто и демократично сказал Ва-силий Петрович Булатов Лере Васильевой. “Он похож на горного кочета, рас-правляющего свои орлиные крылья, — подумалось Лере Васильевой, и что – то где – то в ней радостно екнуло. — А как просто держится: вот уж ни за что не скажешь, что талантливый”.
Порция Браун приступила к работе.
— Можно, я буду вас звать просто Фелей ? — тихо спросила она, прижимаясь к Феликсу Самарину бедром со вделанным микрофончиком.
В ее бедре что – то щелкнуло.
— Опять короткое замыкание, — грубо выматерилась мисс на одном из инос-транных языков. Ей, космополитке, было все равно, на каком.
Василий Булатов был человеком слова. И дела. Его девизом было “Слово и дело”. Он помог Лере Васильевой вернуться домой из итальянской глуши.
Взволнованная, она ходила по московским улицам.
— Ну и что с того, что в магазинах нет товаров, — спорила она с Бенито, — но ведь нету наших советских товаров, а не их показной трухи.
Стоило Василию Булатову столкнуться с людьми с законченным высшим образованием — его жизнь становилась невыносимой: сразу же насмешки, же-лание сказать ему побольней, покомпрометационней. Если бы не встречи с неис-кушенным в литературе читателем — совсем бы пропал.
Людей он называл ласково – уменьшительно: винтики. Себе отводил роль от-вертки. Вернее — завертки.
Булатов не терпел Булатов — тех, что бренчат о последних троллейбусах.
— Ну почему последний? — искренне недоумевал он под одобрительный гул и сочувственный хохот рабочего класса. — Что у нас, троллейбусов мало, что ли?
Булатов неудержимо рвался в будущее. Его любимым выражением было: осади вперед!
Антонину Свешникову стало душно в стиле рюс, и он, порвав со своим рюс-ским прошлым, написал широкоформатное полотно — рабоче – крестьянская мать.
Счастливая, она родила двойню: рабочего и крестьянина.
— Как вы назовете вашу картину? — ехидно спросил его один иностранец.
— Гегемона Лиза ! — с ходу рубанул Свешников.
А между тем мисс Порция Браун, как все враги, не дремала. На этот раз она собрала в комнате Ии советских парней и девушек и с маху бросилась в диверсию. Испытанное средство — индивидуальный половой террор. Напоив гостей антисоветским джином, мисс начала раздеваться под ритмично и ме-лодично растлевающую молодые и неопытные души музыку.
— Разрешите стриптиз считать открытым, господа! — весело закричала мисс, привычно расстегивая пуговицы на блузке из поддельной искусственной ткани.
— Товарищи! — раздался голос Ии, — за что боролись? Наша правда выше голых фактов.
Порция неотвратимо расстегивала блузку.
— Товарищи! Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои! — набатно гремел голос Ии. — Вспомним взятие Зимнего, раскулачивание кулака, обед-нячивание бедняка, пять в четыре… .
Но мисс Порция Браун уже выходила за пределы своей юбки. Еще минута, и наши парни и девушки увидят то, чего… “Скорей! К своим! Этого не должен увидеть каждый!” — задыхалась Ия.
… Узнав, в чем дело, Феликс посерел, осунулся и возмужал. Когда он, только что вышедшая за него замуж Лера Васильева и Ия ворвались в стриптизную, раз-девалась девица с лошадиным лицом, не понимая, что она троянский конь миро-вой реакции. Ее белье лежало на полу, как белые флаги политической капи-туляции.
Да, Порция Браун честно отрабатывала свой хлеб, свою порцию, или, по – на-шему, пайку.
— Караул устал ждать, — произнес Феликс сурово, но грозно.
Заливаясь слезами, мисс стала одеваться.
Такого поражения многие годы не знал Пентагон.
— Прости, отец, опять я к тебе, — сказал Феликс, входя. — Так как же все – та-ки — был тридцать седьмой год или нет? Не знаю, кому и верить.
— Не был, — ответил отец отечески ласково, — не был, сынок. Но будет.
(“Крокодил”, N29, 1988)
* * *
Эпитафии.
Суслов.
В могиле серый кардинал –
– фанат советской веры.
Он ничего не разрешал:
ведь был он крайне серым.
Брежнев
Он мирно жил и умер так:
а был такой простой.
И помнит каждый только то,
что был при нём застой.
Русские держиморды.
Они скончались… ?
Быть не может !
А как лупили – то
по рожам !
* * *
И в годы брежневской зимы оттепель пробивалась во многом в том числе в знаменитом тогда «Клубе 12 стульев» «Литературки». Кстати, тогда же появился советский Козьма Прутков – Евгений Сазонов.
Евгений Сазонов. Родился в 1936 году в городе Бараний Рог.
Родственники: дед — «старый кадровый подсобный рабочий», брат — худож-ник, «тоже Евгений», автор картины со следующим сюжетом: «Необъятные прос-торы, посредине — трактор, за рулем Евгений читает свой „Бурный поток“, а вокруг, куда ни кинешь взгляд, колосится пшено». Сын — Евгений Сазонов («Ев-гений Сазонов – сын»).
В 1954 году после окончания средней школы № 18 Сазонов вынужден был переехать в Москву. Четырежды не поступил в Литературный институт.
С будущей женой познакомился в парке культуры и отдыха. Они расписались в районном Дворце бракосочетаний 31 декабря 1968 года. На написание «романа века» «Бурный поток» Сазонов потратил две недели.
На вопрос «Какой сейчас у вас писатель самый модный ?» Евгений Сазонов ответил так: «Если бы вы читали „Бурный поток“, то не задавали бы непроду-манных вопросов».
«Перевёл» «Божественную комедию» (в его варианте она стала называться «Божественная комедия, или Сущий ад»).
Побывал в Люксембурге, где встретился с графом Люксембургом, которому подарил «роман „Бурный поток“ на русском языке и гранки корректуры на языке люксембургском»; также провел читательскую конференцию, встретился со студентами Люксембургского государственного университета имени графа Люк-сембурга и принял участие в футбольном матче.
У Сазонова имеются также ученики, о которых он написал «творческий пор-трет» — это молодые поэты Вадим Угорелых, Владлен Замурский и поэтесса, работающая под псевдонимом Илья Топорищин: «„Я сегодня — это они завтра“, — сказал Маэстро, желая им доброго пути».
О встречах с Сазоновым «писали» Эрнест Хемингуэй (пародийный очерк на-зывается «Сазонов и море»), Ираклий Андроников («Загадка Евг. С.»), Василий Шукшин («Живет такой парень — Сазонов»), Аркадий Райкин («Мой школьный товарищ — Женя»), Андрей Вознесенский («Люблю Сазонова») и Владимир Солоухин («С Сазоновым по грибы»).
*
Евгений Сазонов. Афоризмы.
Жизнь — вредная штука: от неё умирают.
После нас хоть потомки.
На вопрос «Как вы относитесь к женщинам ?» Е. Сазонов ответил «Я отношусь к мужчинам».
*
Да, вот так в графоманов чаще просоветских переродились и многие писатели оттепели. Но шестидесятники жили, они остались в жизни нашей страны до самой своей смерти.
* * *
Шестидесятники.
Всего лишь учитель физики: с огромной явно под Эйнштейна шевелюрой и рыжей бородой. Игорь Лазаревич Мерман.
Его сразу замечали все: и знакомые и те, кто видел впервые. Ещё бы: высокий, кудрявый, с бородой, большие глаза, почти всегда улыбка. Симпатяга ! Ходит как спортсмен и не идёт, а летит, но ведь со знакомыми раскланивается как будто в девятнадцатом веке.
Физика – скучная наука, но с ним ничего интереснее не было: без нраво-учений, быстро и спокойно всегда с примерами из жизни. Как будто он с вами одного возраста. Без занудства, может и пошутить.
Когда принимал экзамен, на каждый билет клал ириску. Получил билет – съел ириску: всем сразу веселее. Покупал на свои деньги: благо, тогда было недорого.
Когда на новый год оформляли кабинет, на окне красками нарисовали его голову с яркой рыжей бородой и вместо тела – перевернутый знак вопроса с припиской: «Что бы это значило ?» Он только улыбался.
Рассказывал о физике и физиках как никто: на всю жизнь. Любил про Резерфорда и Нильса Бора, Капицу и Иоффе. Эйнштейна как – то обходил. Тот был уж больно спокойный, редко шутил, только раз показал язык. Про Курчатова никогда ничего не говорил. Сахарова даже не вспоминал.
Особенно любил про Нильса Бора – как тот прибил подкову к двери, что любил посмеяться в лаборатории и потерял сознание во время перелёта в Англию в войну: из – за большой головы наушники не доставали до ушей, а он не услышал приказ надеть кислородную маску.
Больше всего любил рассказывать про Ландау и его жизнь, шутки и проблемы, как Ландау работал. Многим, наверное, казалось, что они жили вместе. А он просто много читал про “Дау”.
Отец, Лазарь Львович лет пятьдесят был учителем в музыкальной школе. Лучшего учителя по скрипке в городе не было, может быть, никогда. Про самого Игоря Лазаревича рассказывали, что пилил на скрипке лет с семи и ведь каждый день часа по два.
Отец отдал ему квартиру в центре в сталинке. Он жил там почти всю жизнь. Всегда ходил пешком, машины так и не купил. Да и зачем, при таком ходе почти как у бегуна: весь город мог пробежать едва ли не за час.
На День победы он всегда командовал возложением венков. Серьезный как никогда шёл со школьниками и венком по проспекту до вечного огня.
Рынок здорово ударил его, но не уронил, не убил, ничего подобного. Он подрабатывал в вузе, даже в школе при тюрьме, сажал картошку, держал сад. Ре-петиторствовал. Ему всё было нипочем. И из школы не уходил: сорок лет в одной школе.
Помнил всех своих учеников. Они с ним здоровались и он обязательно от-вечал старомодно наклонял голову и говорил: “Здравствуйте”. Придя домой, рас-сказывали, как видели его и поздоровались. Смеялись: Видела Игоря Лазаревича. Опять летит прямо как крейсер, ничего его не берет, только молодеет.
Смеялись и радовались. Будто жизнь стала веселее. Хотя чего веселится – то: всего лишь встретили человека.
Он опять не идёт, а бежит по своей улице теперь уже лысый в тех же джинсах и широкой синей рубахе с рыжей бородой и все оборачиваются и говорят одно и то же: Слушай, ему уже где – то под пенсию, а бегает как мальчишка.
*
Люди на чёрно – белом экране идут по летней солнечной Петровке мимо ЦУМа, а камера на машине просто медленно движется за ними, кто – то за кадром крутит ручку радиоприёмника, переходя с канала на канал. Много обычных прохожих и чуть позже в кадре – красивая молодая женщина. Вот и всё.
И тогда в шестидесятых это как – то восхищало. Странно, но и теперь часто тоже.
*
Он читал нам финансы вместо толстой всегда больной и нудной тёти – завкафедрой. Странно, но такой помпезный предмет в общем достался человеку в общем необычному для престижного московского вуза.
Почти все читали лекции как в средние века. Нудно, сухо по учебнику без примеров, усыпляюще и в общем противно. Студенты спали или играли в морской бой.
Он каждые десять минут разбавлял лекцию примерами, причем часто из своей практики, рассказывал о жизни, шутил, но всегда давал всё по теме. У него или писали или слушали.
Он не был ни тайным оппозиционером ни критиком режима. Но читал лекции совсем не по – советски. Он не был шестидесятником в обычном понимании, то есть он вовсе не писал книг или песен, но разве в этом дело. Шестидесятник – это не профессия, это состояние души. Они именно такие. В России это – дух неистребимый, передающийся от человека к человеку, реже – от поколения к поколению.
Наверно, у каждого нашего века как своё средневековье, так и свои шес-тидесятые и такие люди есть всегда.
Когда он как всегда бодрым шагом пришёл читать последнюю лекцию, я на заднем ряду встал и захлопал. И весь зал – трудно поверить: сто человек сту-дентов – встали и сделали то же самое. Он улыбнулся.
*
А ведь бунтарский дух шестидесятых незримо вился и в затхлом воздухе бреж-невского застоя.
Уже были тихо запрещены «Застава Ильича» и фильмы Элема Климова, «Июль-ский дождь» и «Человек ниоткуда», «Мой младший брат» Аксёнова и «Долгая счастливая жизнь» Шпаликова. Но показывали видимо нравившиеся Брежневу гайдаевские «Кавказскую пленницу» и «Операцию «Ы», шукшинские фильмы, «Старики – разбойники и другие рязановские картины, «Его звали Роберт», «Женщины», «Король – олень», «Волшебную лампу Алладина» и «Три толстяка», «Три плюс два». Это были фильмы словно ворвавшиеся из другого мира: ре-ального и свободного, почти без идеологии, доброго и чистого, манящего и пре-красного.
По «Маяку» утром по будням все слушали юмор «Опять двадцать пять», что тоже совершенно выпадала из общего совкового стиля. Там в конце даже рас-сказывали анекдоты. Её тихо запретили как и КВН.
Пластинки Окуджавы и Высоцкого ценились особо, странным образом удер-жалась неплохая передача «Документальный экран», которую просто и довольно честно вёл самый советский из поэтов – шестидесятников заика Роберт Рождес-твенский.
Через всё брежневское время прошли молодежные и такие неформальные передачи как циклы радиостанции «Юность», «Клуб знаменитых капитанов», «Комитет охраны авторских прав природы (КОАПП)» и «Радионяня». В них тоже был непокорный дух шестидесятых.
А ещё были книги. Фантастика Стругацких и Ивана Ефремова, что всё равно словно пришла с другой планеты и какие – то совсем несоветские сборники больше для молодежи вроде «По морям вокруг земли» и географические казусы Захара Загадкина, «Глобус» и научные серии вроде «Эврика», Жизнь заме-чательных людей про Сент – Экзюпери, Хемингуэя, Бёрнса и Че Гевару. Это были книги без назойливой идеологической давиловки, просто и свободно расска-зывавшие о жизни, её радостях и мерзостях. Книги, родившиеся в шестидесятых.
Был журнал «Юность», что так просто радовал своими довольно свободными рассказами и стихами аж до конца восьмидесятых. Были Жванецкий и Райкин, Альтов и Арканов, Коклюшкин и «Клуб 12 стульев». Да, Галича и Аксёнова выслали, о них почти никто ничего не знал. Но шли фильмы Галича с вырезанным автором сценария, а Аксенов и Солженицын упоминались даже в официальных «некрологах» шестидесятым сразу после Сахарова и Щаранского как главные литературные враги народа.
Всё это были они, это создали шестидесятники.
*
Антон Палыч Чехов однажды заметил,
что умный любит учиться, а дурак учить.
Сколько дураков я в этой жизни встретил !
Мне давно пора уж орден получить.
…
А умный в одиночестве гуляет кругами,
он ценит одиночество превыше всего.
И его так просто взять голыми руками…
Скоро их повыловят всех до одного.
*
Этот человек спустился с гор. Он как бы дик, но на деле благороднее всех. А они – эти стократно расхваленные советские люди – не понимают его великой простоты. И он изумлён: как можно жить во лжи ? Человек ниоткуда ? Нет, это они ниоткуда.
*
Он немного боялся ехать на этот концерт. Звонили и говорили, что лучше не ехать, что его стихи и песни уже запрещают, что он против партии и страны, против всех.
– Против всех ? – переспросил он.
– Ну, против них, но… я же тебе добра желаю, Саша ! А ты не понимаешь !
Но он поехал.
– Я не могу предать себя. – думал он: Плевать !
Новосибирск. Абсолютно полный зал. Он пел несколько часов. Пед всё, что написал. На «Памяти Пастернака» весь зал встал. Аплодисменты были всегда.
В конце концерта зал опять встал – весь целиком – и хлопал минут десять. Он был на вершине славы, на пике жизни.
Он понял, что страх ушёл навсегда. Есть жуткая пьянящая оттепельная радость.
*
– Ведь из оттепелей подобных шестидесятым во всегда замерзающей от бюрократии, хамства и совковой тупости России почти вся достойная свободная жизнь.
– Дай бог чтобы они были почаще и подольше. Когда – то придёт время: оттепели будут навсегда.
*
И кому оно нужно, это добро.
Если всем дорога – в золу.
Так давай же бери, старина, перо
И вот здесь распишись в углу !
Тут чёрт потрогал мизинцем бровь
И придвинул ко мне флакон…
И я спросил его:
– Это кровь ?
– Чернила ! – ответил он.
*
По осенней Неве плывёт баржа. Мимо тянутся унылые промышленные окраины Ленинграда, сверху мосты. На барже девушка в телогрейке играет на гармошкие. На мосту парень с чистым открытым лицом – это Перевалов – машет ей рукой. Долгая счастливая жизнь… .
Звучит удивительно тонкая томительная до ломоты в душе музыка.
Великий Антониони считал эти кадры Шпаликова сильнейшим выражением человеческого одиночества. Киногений не понимал: это проходили оттепельные шестидесятые, уходили как бы навсегда.
* * *
Бурные оттепели в России по общему мнению случились только дважды: в правление Александра II и в 50 – 60 – х годах 20 века.
Но в общем всё это весьма относительно. Ведь и другие оттепели например в 80 – х годах прошлого века были очень богатыми на события, и тогда демокра-тизация охватила всю Россию и были созданы прекрасные книги и фильмы. И всё это относится ко многим другим оттепелям особенно последних ста лет.
Значит оттепели становятся всё ярче, интереснее, важнее для страны. Это про-цесс общий и неудержимый. Не понимать это могут лишь глупцы. К сожалению в России во власти традиционно доминируют именно такие, ну или что – то по-добное. Да и народ в общем часто за них. До определенного момента, мига про-зрения, когда чисто по – русски нужно мгновенно отбросить всё прошлое и опять жить по – новому.
* * *
Считают, что последствия хрущёвской оттепели проявили себя и в 80 – х – в распаде СССР. Скорее да, хотя тут добавилось ещё много чего. Вряд ли не по-влияли и убогая политика советских властей и мнимая самостоятельность союз-ных республик и много другое.
Оттепель явно жива в душах шестидесятников и лучших людей России и сейчас. Её идеалы передаются их потомкам да и любым честным и умным людям страны и этот процесс бесконечен.
* * *
Главное я уже сделал… . Разве кому – нибудь могло пригрезиться, что мы можем сказать Сталину, что он нас не устраивает, и предложить ему уйти в отставку ?
Речь Хрущева на пленуме ЦК, лишившем его полномочий.
