Если встреча неизбежна, не встретиться, хотя бы взглядом. И кольца табачного дыма, чуть выше огня твоих глаз, пусть станут банальным брелоком на связке ключей птичьих стай, закрывших осеннее небо. Так долго, многословно и маловыразительно… почти как ряд моральных травм, паршиво совместимых с жизнью (по крайней мере, с нашей совместной). Сегодня повсеместно падал дождь, уж точно в тех местах, где падал я, а падал я изрядно. Досадно, но я вовсе не был пьян. Мне кажется, всему виною корни. Достаточно абстрактно для того, чтобы безволие свое назвать судьбою?
* * * * *
А в эту черепную коробку упакуйте, безусловно, верное, мерное представление об усредненном нечто. Я намерен быть правильно оценивающим отсутствие смысла в кувшинах на подоконнике солнечной стороны этого здания.
Нет, это не мания и даже не фобия – это, вроде бы, было во мне. Ко сну, что видел я в окне, добавить нечего. И незачем, быть может.
А эту черепную коробку упакуйте красочно и так, чтобы интриговала: мол, а что же там внутри? Да вы не трите ее так, ведь это же подарок. И, если можно, без помарок заполните лист поздравления. Вот вам примерный его текст: «И даже вжимаясь в угол №5, оставайся немножко шарообразным (любителем шары и образности), строителем суммы от разности и просто ценителем праздности…» И там, внизу, справа от 20.07.2009 выведите как-нибудь поизящней: «Твое оно». Ага? В-о-от. Дивно. Красота. Позвольте перо, чернила – благодарствуйте, а теперь – так… наотмашь и вот так, чтобы накрест. Какие чудные кляксы! Поймите, я должен был сделать акценты.
* * * * *
Случалось, что луне надоедало быть собой. Она теряла свою бледность, а вместе с ней надменность и напускное безразличие. В эти ночи те, кто не спал, считая звезды за своим окном, удивленно наблюдали выросший не к месту апельсин. «К заморозкам», – говорили те, кто постарше, но мы, будучи детьми, знали, что холодная осенняя луна просто передразнивает горячее летнее солнце.
Некто, застрявший между верой и уверенностью, неспешно прогуливается по ту сторону домашнего уюта. Поднятый ворот, довольно легко проглотивший поджарое тело прохожего, как-то неожиданно подавился его головой с прилипшим к ней постным лицом.
У ног идущего корчится тень, и каждый шаг отзывается в ней движением. Тень ползет, извиваясь, прижимается к асфальту спиною. «Жди моего возвращения», – сплевывает она. И с каждым шагом ее остается все меньше. Тень стирается, оставляя за собой белый след. В конце концов, он обрывается. Дальше – покой. Около двух тысячелетий назад прохожего нарекли Агасфером.
Это всего лишь картинка. Удивительно зыбкая картинка. В этом ее достоинство. Моргнул, совершил это беспричинное движение век – и все. Слайд сменился.
Стоишь у окна, вид из которого ты снимаешь помесячно за умеренную плату. Кольца табачного дыма то и дело провокационно зависают над твоей макушкой. Вера и дым – та еще, исторически сложившаяся парочка. У ног трется, довольно жмурясь, мурчащая тень. «Почти дождался»… Я же просил – молчи, а то услышу. А коль услышу, то разве возможен покой? Ты и я завтрашний взаимоисключаем друг друга. Я знаю, что тебе гораздо проще будет. А мне – беда, ведь я к тебе привык. Ты – мое чувство вины, ты – моя мера вина, а значит пай причин и следствий. Вот завтра скажешь мне «бай-бай» и ручкой. Кучкой изящно отточенных форм, слепившихся в рыхлое нечто, я буду удобрять собою улицы. Откуда это дурно пахнет?
Нет. А что я скажу дефилирующим встречным, выгуливающим собственные тени (а, может быть выгуливаемым тенями)? Что мне сказать и буду ли я слышим. И важно ли вообще быть слышимым невидимке. Невидимка, а как еще назвать человека, потерявшего свою тень. Вероятно, ранее плотность тела этого человека стала настолько мизерной, что оказалась не в состоянии преграждать путь даже лучам света. Я стану бесплотным, и вообще смогу ли это бесплотное нечто называть «я», ведь все его внешние признаки потеряются.
Уходя, я назначу тебе свидание. Вечность спустя у фонаря под глубоким до звона в ушах небом. Устремившиеся в него билборды окажутся бесполезными. «Только у нас и только для вас! Лучшее предложение: божеские условия, низкие цены». Это все, что будет доступно зрению.
Когда мы встретимся, ладони, брошенные в рукопожатия, разминутся, и я стушуюсь. Ты едко спросишь: «Ну как, дождался?» Я виновато опущу глаза, а ты, нервно хихикая, зачем-то расскажешь мне о своей новой фобии. Боязнь высоты, начиная с высоты собственного роста, – оригинально! Поэтому ты с удовольствием сутулился, а позже понял, что победить боязнь тебе удастся, лишь абсолютно потеряв высоту. Сказав это, ты, сославшись на паршивое самочувствие, приляжешь на асфальт. И вот тогда я, не удержавшись, коварно попытаюсь врасти ногами в твои стопы. Но ты метнешься к фонарю и исчезнешь в его подножии, бросив мне на последок: «Испытав гнев Божий, так глупо жаждать его милости». Время отметит место нашего последнего свидания россыпями шелестящих мотыльков. Их изломанные тушки будет сбрасывать фонарь каждую осень. Конечно же, чья-то напрасная вера будет исподтишка тешить твое самолюбие.
В эту ночь я долго не смогу уснуть. А утром обнаружу за окном срывающийся сверху белоснежный пух, разбавленный, как мне покажется, изрядно потрепанными в битве за свою белизну, перьями.
Меня посетит острое осознание того, что я лишь часть подножия чужого фонаря, и самолюбие хозяина его потешил этой осенью изрядно.
