11.

 

Но, странное дело,  этот страх не был безоговорочно оправданным. Он был, как гипотетическое предположение: «А что если…». А что? Ну вот если бы разразилась какая-то беда вселенского масштаба…

«А если бы я потерял любимого и родного человека?»,–  вдруг ни с того, ни с сего  подумал Мишка. И ему как-то сразу стало не по себе. «Что за ерунда лезет мне в голову?», –  разозлился он на себя. Но сейчас он вдруг, еще не понимая почему, смутно ощутил правоту слов деда Матвея. «Прав он…сто тысяч раз прав…не о своем здоровье говорил он в своих пожеланиях…», – прошептал Мишка, шаря рукой выключатель настольной лампы.

Свет вспыхнул ярко, ослепив привыкшие к темноте глаза, и тут же погас.

Точно! Это был он! Теперь Мишка не сомневался, что тот старичок, который приходил в его сны, и был его дедом. И умирая, он приходил, потому что протягивал Мишке  тоненькую школьную тетрадь. «То, что было вчера и чем ты живешь сегодня – важно, но  все  же важнее всего то, что будет завтра…, – сказал он тогда на прощание, – я знаю, ты в Бога не веришь…это не твоя вина…но я спокоен за твою душу, потому что ты убедил меня в своем умении сострадать…».

И Мишке показалось, что это он снова видит недвижным силуэтом у письменного стола своего старенького деда, который, обмакивая в чернильницу-непроливашку  ручку с ученическим (со звездочкой) пером, снова пишет то  самое повествование, которое он, по-видимому, всю жизнь вынашивал в сердце. Мишка зашел за спину деда и заглянул ему за плечо:

«…А люди были не люди, а золото…Бывало приду со своего поселка – и сразу на работу. Женщины ко мне осторожненько: «Ты хоть что-нибудь поел, когда пошел из дома?». А чего я поем? Все, что было, оставил своим малышам. Они, все те люди, дороги моему сердцу, даже сейчас, когда прошло уже больше шестидесяти лет. Я их всех помню по фамилиям и по именам. Они помогли мне выжить. Кто кусок хлеба, кто пару картофелин мне приносил в цех, зная о том, что я почти каждый вечер бегаю к братьям-сиротам. И вот так все лето 1944 года я до глубокой осени мерял шагами километры. Пытался устроить детей в детдом, но об этом не могло быть и речи. Сирот в то время было великое множество: у одних отец погиб на войне, а мать умерла, у других тоже, не лучше, чем у нас…Бывало прибегу в поселок повидать и покормить бедных своих малышей, а приходил я всегда поздновато – часов в 11 – 12 ночи (работать кончали в 8 часов да ходьбы было часа три), они на завалинке возле дома лежат и спят. Я им, почему, мол, домой спать не идете? А они: «Там мама нам кажется…». Заведу их в дом, дам полоску от хлебной карточки, немного денег, погорюем, поплачем и я, обняв их, снова иду в обратный путь, чтобы успеть на работу, которая начиналась с семи часов утра.

В тот год в нашем огороде ничего не выросло, хотя и было немного посажено картошки. Мои малыши, когда люди на своих огородах выкапывали картошку, ходили с лопатой и ведерком и перекапывали соседские поля. К вечеру у них всегда было полным трехлитровое ведерко, и мне уже спокойно стало – с голоду не помрут.

А потом была Победа! Долгожданная наша Победа ворвалась радостной вестью в наши дома и наши сердца. Люди даже с незнакомыми людьми обнимались со слезами радости и в тоже время – со слезами горя. Я тоже, не стыдясь людей (и даже девчат) плакал…нет, рыдал, сознавая, что никогда не увижу в живых своих дорогих родителей. Осенью 1944 года мне с трудом удалось устроить братьев в детский дом. Тут уж стало мне намного легче, была забота достойно отработать смену. Да и работать-то стали иногда по 8 часов».

И когда Мишка прочитал последние строки, неимоверная усталость сковала все его тело. И он тотчас же уснул и спал таким крепким сном, что даже не слышал будильника. Наскоро умывшись и на ходу позавтракав, Мишка полистал учебники и уже начал было собирать ученическую сумку, как вдруг его осенило: «Вот балда! Да сегодня ж воскресенье!». Воскресенье…ну, конечно, воскресенье! «И когда, как не сегодня я могу съездить к деду… – подумал он.

 

 

12.

 

До нужной станции переполненной до отказа электричкой Мишка добрался уже во второй половине дня. На привокзальной площади он купил себе пирожок с начинкой, только косточками напоминающей рыбу, и направился к остановке автобуса. У огромного плаката, где хорошо отретушированный пожилой генсек КПСС с красным бантом на шее махал рукой и говорил аршинными буквами что, мол, правильной дорогой все мы идем, стояли два стареньких автобуса; дверки у обоих были открыты, а спереди в верхних окошечках, где обычно пишутся названия маршрутов, у одного значилось «Миру мир», а у другого – «Слава труду». А Мишке надо было попасть на улицу Пролетарскую.

–  Простите, – спросил он старушку, стоявшую на остановке, – вы не скажете, куда идет «Миру мир»?

–   Кто идет? – не поняла старушка.

–   Автобус… «Миру мир»?

–  Все автобусы, молодой человек, идут до центра города, – с видом, каким объясняют особо непонятливым, сказала старушка.

–  Значит, я до Пролетарской доеду? – снова поинтересовался Мишка.

–  Ну а куда ж вы денетесь…аккурат от площади – два квартала…

Дом своего деда он увидел издали: светло-зеленый, опрятный (дощечка к дощечке) забор, массивные ворота с номером, выведенным каллиграфическим почерком на белой жести, калитка с желтой блестящей ручкой. Только табличка о том, что во дворе злая собака (он ее хорошо помнил), отсутствовала…И кусты сирени в палисаднике,  были такими же густо заросшими…И ставенки все так же весело блестели на скупом осеннем солнышке темно-коричневым лаком.

И бабушка Лиза, выскочившая на крыльцо в телогрейке и галошах, была такой же радушной, суетливой и весело встревоженной от этой нечаянной встречи:

–  Ну какой же ты, молодец, Мишенька, что надумал бабку навестить. Я ведь уже до Нового года никого у себя не ждала…Как умер мой Матвеюшка, так я и бедствую одна…– всхлипнула она, – ставя на стол свой нехитрый стариковский ужин.

–  Он от чего умер? – спросил Мишка, разуваясь.

–  Да от чего ж старики умирают – от старости…

–  Болел?

–  Ну конечно болел.

–  Я его часто во сне видел…

–  Так ведь и он почему-то именно тебя в последнее время все звал…

–  Как звал?

–  Ну разговаривал бывало сам с собой…а слышу имя твое поминает…

– Я почему-то видел во сне, что он будто бы что-то писал… – спросил Мишка и увидел, как вздрогнула его бабушка.

–  Точно – писал…только ничего о том никому не рассказывал…

–  В тетрадке, ученической ручкой?

–  Да, – замерла бабушка с помидором в руке. – И все это тебе привиделось?

–  Ну, я же говорю – приснилось…

–  Матвеюшка-а-а, – вдруг заплакала бабушка, – как я тут буду одна без тебя…на кого же ты меня оставил?

И тут же вдруг, почему-то шепотом, смахнув ладошкой со щеки слезу, сказала:

–  Он в последнее время заговариваться начал…

–  Как это? – не понял Мишка.

–  Ну, говорил иногда такое, чего никогда не было или чего я не знала…ты помнишь, наверное, парничок у нас за банькой был? Ну, огурчики там росли…рассаду по весне  туда высаживала…Так вот прошлым летом прямо посреди гряды начал дед там копать яму. «Ты что, дед, чудишь на старости лет? –  спрашивают его соседи. – Могилу что ль удумал себе выкопать?». А он в ответ: могилу, мол, не могилу, а о жизни загробной думать загодя надо…а копал он ту яму, почитай, все лето…потом обложил стены кирпичом и закрыл яму досками…а сверху толь положил и землей засыпал…и что ты думаешь: зовет меня туда жить…

–  В ту яму? – спросил, удивленно Мишка

–  Да я и говорю…

–  А ты что?

– Я его спрашиваю, мол, что тебе дома-то не живется? А он качает так грустно головой: мол, к своим поближе…

–  К кому это своим?

–  А вот этого-то он как раз и не сказывал…и ходил все грустный, поминал всех своих близких и дальних родственников…и писал за кухонным столом какую-то тетрадку…

–  Такую тоненькую, с синей обложкой?

–  Тоненькую…только потом сколько не искала после его смерти – как в воду канула, та тетрадка…

–  А про меня он что говорил? – почему-то заволновался Мишка.

–  Да много чего говорил, – ответила задумчиво бабушка, макая в чашку с чаем черный сухарь, – ему твой отец про тебя много рассказывал…ну дед и ходил все с твоим именем на устах…

И бабушка еще что-то говорила, говорила, говорила…А Мишке страшно захотелось спать. Он облокотился устало на стол и осоловело заморгал глазами…

–  Да ты, я смотрю, уже спишь…ишь, как разморило сердешного…иди я тебе уже постельку постелила, – услышал он сквозь дрему далекий, умолкающий где-то на краю сознания бабушкин неспешный, чуть окающий говорок.

 

 

13.

 

Мишка проснулся среди ночи от тихого, еле слышного стука в окно. Он не сразу сообразил, что лежит в чужой постели и не в своей уютной комнатке студенческого общежития. За окном моросил осенний дождик, где-то далеко с завыванием тявкнула собака. Мишка начал было снова засыпать, как вдруг снова услышал тихий и вкрадчивый стук: «Тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук…». Он привстал на постели и посмотрел в дальний угол комнаты, где стояла бабушкина кровать. Бабушка мирно посапывала, и по всему было видно, что этот тихий стук не имел к ней никакого отношения. Старый приемник на комоде, укрытый вязанной салфеткой, который никогда не выключался (а на ночь лишь приглушался), пропикал сигналы точного времени и заиграл государственный гимн. А это означало, что наступила полночь…

И тут Мишку нестерпимо потянуло на улицу. Он как бы не по своей воле прошлепал босиком на кухню, натянул на голое тело свитер, снял с вешалки курточку и фуражку, сунул ноги в бабушкины галоши и вышел в сени. Остро пахнуло свежим березовым веником…

Дверь тоненько скрипнула, и в лицо брызнула холодная дождевая изморось. Мишка, шаря ногой ступеньку, сделал робкий шаг в темноту.

–  Не бойся…шагай прямо…видишь огонек впереди? – вдруг услышал он будто шелестящий лиственный шепот. –  Вот туда и иди…

–  Кто это? – спросил удивленно Мишка.

–  Не бойся…– снова прошелестел шепот, – иди – и все узнаешь…

И  Мишка, который с детства, боялся (до необъяснимого, леденящего душу ужаса) темноты, послушно пошел, оскальзываясь на мокрой от дождя дорожке, туда, где  помаргивал тусклым свечением непонятный огонек. Он шел, не замечая холодного ветра, который насквозь пронизывал еще не привыкшее к холоду после теплой постели тело; шел, не оглядываясь по сторонам, словно завороженный, уставясь в манящий из сумрака свет. И когда наконец он дошел до этого света, то тот потихоньку начал истончаться и, пустив на прощанье сноп искр, потух. И тут же прямо под ногами Мишки засветились контуры круглого лаза, беззвучно откинулась крышка, как бы приглашая ступить на ступеньку уходящей в подземелье лестницы, и тот же шелестящий шепот подтолкнул его:

–  Иди…

И Мишка, как прыгают с высоты в воду, глубоко всей грудью вдохнув воздух, шагнул. Он спустился по лестнице на бетонный пол, толкнул дверь, а за ней оказалась другая лестница, которая  вела в совсем уж глубокое подземелье. И только там, когда он ступил на дощатый пол, он понял, что это и есть конец пути. Сразу от лестницы начинался коридор с тремя дверями по ходу, который заканчивался довольно просторной и хорошо освещенной комнатой. Если бы Мишка не знал, что эти помещения находятся под землей, он бы не нашел ничего удивительного в их опрятности и вполне жилом виде. Пол коридора был выстелен линолеумом, стены – оклеены опрятными обоями, а двери – покрашены в белый цвет. В самом конце коридора в рамочке и под стеклом висела небольшая картинка альбомного формата, на которой цветными карандашами был нарисован какой-то абстрактный пейзаж. Внимательно в него вглядевшись, но ничего не поняв, Мишка осторожно, скрипнув половицей, шагнул дальше.

В комнате кто-то находился, потому что слышен был скрип стула и легкое позвякивание посуды.

–  Иди…– снова прошелестело откуда-то сбоку.

И Мишка вошел.

Он ожидал увидеть, что угодно и кого угодно…но увиденное поразило его до такой степени, что он на минуту остолбенел: за маленьким детским столиком на крашенном стульчике с заткнутой за ворот салфеткой сидел и хлебал деревянной ложкой суп не кто иной, как Леша – тот самый мальчик из детского дома, которого опекала Надя Цепилова.

–  А…это ты, – сказал, ничуть не удивившись Мишкиному появлению мальчик, – садись (он придвинул Мишке другой такой же детский стульчик) – у меня есть похлебка с грибами и пшенная каша на молоке…ты не стесняйся…

–  Ты Леша? –   каким-то не своим голосом спросил мальчика Мишка.

–   Да какое это имеет в данном конкретном случае значение…

–   Но я не понимаю…

–  А было бы странно, если б ты сразу все понял, – рассмеялся своим звонким и довольным смехом мальчик, – ты просто, дружок, сперва поешь, приди в себя, а потом уж и расспрашивай, коли чего не поймешь…

Мишка послушно опустился в неудобный маленький стульчик, зачерпнул ложкой вкусно пахнущую жидкость…

–  Опята, – сказал, шумно потягивая из ложки, мальчик, – сам в сентябре собирал…

–  Где? – спросил Мишка, потому что хорошо знал, что в их краях опята не росли.

–  Да отсюда всего-то километров пять будет…

–  Так ты теперь здесь живешь?

–  А-а-а, вот ты о чем…– снова захохотал мальчик и, вдруг посерьезнев сказал, – давай не будем пока забегать вперед…

Мишка с удовольствием съел суп, начал есть кашу.

–  Ты вот что мне скажи, Михаил, – наконец нарушил тишину мальчик, – ты действительно считаешь, что я Леша?

–  Да, считаю, – сконфуженно ответил Мишка, – хотя и не совсем…

–  У меня очень длинное имя…ты его все равно не запомнишь, так, что если тебе так  будет удобно, то и зови меня Лешей.

–  Ты очень похож на одного мальчика…

–  Знаю…я именно он и есть…

–  То есть ты хочешь сказать….–  поразился страшной догадке Мишка.

–  Да, я точная копия твоего знакомого мальчика, – внимательно глядя в глаза Мишки, отчетливо, каким-то механическим голосом проговорил его собеседник. – А теперь слушай меня и не перебивай. Может быть тебе покажется странным, но я по происхождению такой же землянин, как и ты. Примерно три тысячи с половиной лет назад на нашей планете жил замечательный народ – мелены. Откуда он произошел – я не знаю, потому что родился всего за десять лет до того, когда на наши земли пришли несметные полчища диких племен степных кочевников. Мы (мои родные и еще несколько соседских семей), чудом уцелевшие после кровавой бойни, долгое время прятались в болотистых лесах, охотой и рыбной ловлей добывая себе еду на пропитание. Так получилось, что я уже к тому времени был очень образованным человеком. Не пропали даром пять лет обучения в специальном учебном заведении, да и дедушка, который полностью взял на себя мое воспитание, был одним из мудрейших людей моего народа. И вот однажды наступила такая холодная зима, что к весне из всех нас, спасшихся от захватчиков, осталось в живых только трое – я, мой дед и одна девочка, моя ровесница…ее звали Элоида…и мы решили пойти туда, где всходило солнце. Мы шли всю весну и все лето, пока однажды не вышли на большое заброшенное селение. Мы обошли все дома, заглянули во все сараи и подвалы – ни одной живой души не нашли. Даже скота в селении не было, хотя в сараях и конюшнях лежало свежее сено. На огородах росли овощи, и мы принялись собирать урожай, готовясь к предстоящей зимовке. С началом зимы мы перебрались в большой и добротный дом, заготовили побольше дров, в подвал перенесли весь наш собранный урожай. А длинными зимними вечерами мы с Элоидой развлекались тем, что играли в различные логические игры, которые придумал для нас дед, а он в это время ходил по домам селения в поисках ответа на вопрос: куда делись люди?  Ответа на этот вопрос он так и не нашел, но однажды принес с собой диковинную книгу: большую и тяжелую, в темном, отливающем серебром переплете. Он долго не мог расшифровать языка, на котором была написана книга. Но упорство его однажды было вознаграждено… И оказалась та книга волшебной…И дед прочитал ее по несколько раз от корки до корки, пока не заучил всю наизусть. И сказал как-то мне: «Хорошее это дело – волшебство…но только плохо, что может оказаться оно в недобрых руках…». Еще сказал он тогда, что эту книгу должны изучить и мы с Элоидой, после чего ее необходимо уничтожить. И мы принялись ее прилежно изучать. Надо сказать, что текст книги оказался настолько мудреным, что запомнить его поначалу казалось не было никакой возможности. Только бывало запомнишь очередную страничку: глядь а все предыдущие уже из памяти напрочь повылетали. Всю зиму мы провели в этом обучении…А весной дед решил провести первое практическое занятие. Мы заранее определились, что первым нашим опытом будет изменение нашего возраста. Каждый перепроверил еще раз программу действий…и в заранее выбранное время мы начали читать заклинания…это было чудовищно больно…мы ползали по полу в немыслимых судорогах, пока  боли нас не отпустили…И когда мы встали на ноги, то были страшно удивлены: дед превратился в крепко сложенного моложавого мужчину, я – в стройного и кудрявого юношу, а Элоида – в очень красивую девушку. И жизнь наша с этого момента, конечно, стала совсем другой. Я почему-то вдруг стал стесняться присутствия Элоиды да и она то и дело вспыхивала краской смущения от самых невинных моих слов в ее адрес. А дед, посмеиваясь, следил за нашими переживаниями и готовился к следующему опыту волшебства. И вот однажды, когда мы уже готовы были к началу следующего опыта, в дверь нашего жилища кто-то постучал. Мы впустили в дом нищего странника, который долго и горячо благодарил нас за гостеприимство. А перед тем, как лечь спать, тот странник вдруг спросил как бы невзначай: «Вы тут книгу случайно не находили? Такую большую…в темном переплете?». Нам бы сделать вид, что мы ничего не понимаем…а мы, настороженно переглянувшись, начали глупо и наивно отвечать, что нет, мол, не видели. Ничего не сказал нам на это странник, только как-то спешно, на ночь глядя, засобирался в путь-дорогу. И, как чувствуя беду, мой дед тут же после его ухода растопил огонь в печи и сжег ту волшебную книгу. А ночью нам всем стало очень худо. Дед заставил нас с Элоидой сесть за стол и вспомнить ту главу книги, где говорилось о противоядии злу. Нас уже всех начала трясти мелкая дрожь, тело ломало, а мысли путались. Но сначала дед вспомнил заклинание и начал приходить в себя, потом вспомнил это заклинание я…а Элоида прямо на наших глазах затихла и умерла, прошептав мне перед смертью: «…прошу тебя очень…береги себя…я  очень тебя люблю». Мы с дедом потом много колесили по свету. Проживали одну жизнь в Египте, другую в Греции…третью – в лесах Амазонии…и как-то узнали, что нас таких, владеющих тайнами волшебной книги, на нашей планете пять человек; что четверо из нас – волшебники добрые, и лишь один волшебник – злой. И где бы я ни жил, я всюду во всех событиях и происшествиях искал  следы того злодея, что погубил мою Элоиду, чтобы с ним поквитаться…».

И маленький волшебник опустил голову и начал сосредоточенно смахивать со стола несуществующую соринку.

–  Но почему ты сейчас такой маленький? – спросил, завороженный рассказом, Мишка.

–  А мне так удобнее, – ответил мальчик, – с маленького какой спрос? И накормят, и напоят, и спать уложат… и о перемещениях в пространстве думать не надо: только скажи милиционерам, где ты живешь – тебя тут же туда и отправят…

–  А дедушка где твой сейчас?

–  На родину потянуло…сейчас те места Македонией называются.

Теперь замолчал Мишка, переваривая услышанное.

–  Но я не сказал тебе главного, – снова заговорил мальчик, –  и сразу хочу предупредить о том, что наш разговор должен остаться в строжайшей тайне, ибо то, о чем буду говорить дальше, касается жизни твоей и всех твоих ближайших родственников. Понимаешь…добро ведь всегда благодушно…оно живет мечтами и планами; оно живет извечными заботами быстротечных будней, а потому беспомощно перед затаившимся злом. И когда однажды над миром взорвалось, дойдя до критической точки, чудовищное скопление зла, я  был поражен не тем, что это случилось, а тем: как люди могли все это допустить? И еще я был поражен тем, что тех, кто это зло выпустил, как Джинна из бутылки, ничуть не волновала уже явно приближающаяся гигантская глобальная катастрофа, в которой должна была погибнуть вся наша планета. Понимаешь…силы зла не останавливал элементарный закон самосохранения. Казалось, что они, кому-то за что-то мстя, настолько взбешены и ослеплены яростью, что готовы ради этой мести принести в жертву и себя. Но, слава Богу, добро восторжествовало. И война была завершена в пользу сил добра, и оружие массового поражения было убрано с полигонов и упрятано глубоко под землей. И тогда я понял, что нельзя вот так и дальше жить, занимаясь только своими текущими земными проблемами и не беря во внимание постоянное присутствие где-то поблизости затаившегося зла. И еще я понял: чтобы вернее отыскать зло, мне нужны верные помощники. И я начал искать. Искал повсюду, побывал в разных местах планеты…но, как это ни странно, того, кто мне бы подошел идеально, я все  никак не находил. Праведники ведь тоже небезгрешны…и потом, не всякий готов ради идеи пожертвовать, если потребуется, своей жизнью. А тут вдруг – удача! И знаешь…мне даже не потребовалось разговаривать с человеком, чтобы узнать его внутренний мир…я просто прочитал его письмо, бесхитростное и простодушное, которое он писал…нет, скорее, обдумывал, потому что писать не было уже сил…я прочитал это письмо совершенно случайно…оно каким-то образом попало в биополе ноосферы  на ту частоту, на которой я переговаривался со своим дедом. И я был сразу очарован нравственной чистотой и глубокой  верой в добро и справедливость его автора. Да, это был твой дедушка…и моим первым порывом было немедленно познакомиться с ним…но я почему-то начал к нему присматриваться (наверное, уже по привычке, потому что перестал доверять своей интуиции)…потом познакомился с тобой. И каково же было мое огорчение, когда твой дедушка вдруг умер. Это случилось в тот момент, когда я следил за тобой. Я чувствовал что-то неладное…я должен был проверить свои ощущения, но я почему-то подумал, что дедушкина болезнь и в этот раз отступит…и примчался на помощь слишком поздно. Я не догадывался в тот момент, что тот злой волшебник, с каким свела меня судьба в самом начале моей жизни, подобрался ко мне совсем близко. И теперь уже не я подкрадывался к нему, а он ко мне. И то, что случилось с твоим  дедушкой, я думаю, случилось не без промысла злых сил.

Маленький рассказчик перевел дух, отпив чай из стакана, и спросил, снова устремив на Мишку свой цепкий и пристальный взгляд:

–  Теперь ты понимаешь, чем грозит тебе дружба со мной?

–  Но чем я смогу тебе быть полезным? – спросил в свою очередь Мишка –зачем я нужен тебе, ведь я ничего не умею…не знаю никаких тайн волшебства.

–  А я тебя научу…согласен?

И, словно дальнее эхо в лесу, заметалось в поднимающемся к небесам розовом от встающего солнца тумане: «…согласен…гласен…асен…».

 

 

14.

 

Когда Мишка открыл глаза, было уже светло, а из кухни доносился сладкий запах печеного теста. Приглушенный с ночи приемник играл какую-то веселую мелодию, звучно трещали горящие в русской печи сухие березовые дрова, и бренчащая, стучащая, шипящая какофония кухонных звуков  делали мир уютным  и счастливым. Мишка потихоньку вылез из постели и подошел к окну. Обильно смоченная ночным дождем трава, уже тронутая желтизной увядания, искрилась на солнце, будто усыпанная россыпью драгоценных камней. От сильного ветра раскачивались, теряя остатки желто-красных листьев, яблони. А на  тропинке вдоль яблоневого палисадника, теряющейся в конце двора, расползлись бесформенно и причудливо черные, жирные лужи.

–  А-а…Мишенька, ты уже встал? – услышал он из кухни веселый бабушкин голосок. – А я вижу, ты спишь…и не стала будить…устал, думаю, пускай вдоволь отоспится…

–  Ты, бабушка, ничего ночью не слышала? – спросил осторожно Мишка, выйдя на кухню.

–  Нет, – ответила бабушка и бросила на разделочную доску смачно хлюпнувшее тесто, – а что я должна была слышать?

–  Я на улицу выходил…

–  А зачем? Ты же знаешь – туалет у нас в сенях…

–  Захотелось подышать…

Бабушка принялась мять и тискать тесто, посыпая мукой.

–  А ты знаешь, Мишенька, дедушко твой тоже частенько по ночам во двор выходил…говорил, мол, воздуха ему не хватает…

–  Он ничего не рассказывал про тот погреб, что выкопал на огороде? – набравшись духа, наконец спросил Мишка.

–  Погреб? – удивилась бабушка, – какой погреб…там обыкновенная яма…я уже попросила Силантьевича, соседа нашего, чтобы он мне ее закопал.

–  Бабушка, – испугался Мишка, – не надо ничего закапывать…

–  А зачем она? – бабушка за своими манипуляциями с тестом, похоже, не заметила Мишкиного волнения.

–  Ну, дед, наверное, не зря ее копал, –  умоляюще взглянул на нее Мишка.

–  Может, и не зря, – согласилась бабушка, поймав взгляд  внука и почему-то не удивившись его волнению, – иди мой руки и садись за стол – завтракать будем.

И весь день Мишка то и дело вспоминал свое странное ночное приключение, и вечером, когда садился в электричку, вдруг поймал себя на желании вернуться и до конца удостовериться в подлинности случившегося. Хотя  в то, что это был не сон, он поверил сразу, как только решился и снова подошел к той яме. Он до мельчайших подробностей вспомнил весь разговор с маленьким волшебником, и все те свои ощущения, которые  испытывал. И жалел только об одном, что разговор оборвался в тот момент, когда ему надо было ответить. «Хотя, возможно, если бы я знал, что ответить, он мой ответ  знал бы наперед, – думал Мишка, – неужто волшебнику такая уж сложность – читать чужие мысли?».  Готов ли я к самопожертвованию – это один вопрос, а вот готов ли рисковать жизнью своих близких – это совсем другое…». И он решил про себя, что если когда-нибудь и состоится продолжение разговора, то именно о гарантии безопасности здоровья своих родных он скажет в первую очередь.

…И опять потекли студенческие будни. Однажды он допоздна засиделся у Гены Зверева, своего нового друга: сначала разбирались с задачками по математике, потом слушали музыку, потом просто так трепались. Генка жил на пятом этаже расположенного чуть ли не в центре города панельного дома. Дом был большим, многолюдным, а потому двор его постоянно был заполнен табунами ребятни. И вот, видимо, для того чтобы хоть как-то ее, эту неугомонную ребятню, занять, в одном полуподвальном помещении дома открыли что-то вроде спортивной секции. Взрослые появлялись там эпизодически, а старшим  считался один великовозрастный мальчик, которого практически никто не слушался.

Мишка уже начал собираться домой, как где-то совсем рядом раздался резкий хлопок, вздрогнул и заходил ходуном пол, посыпалась штукатурка, тоненько звякая, полетела на пол посуда и посыпались оконные стекла.

Какое-то мгновение все вокруг замерло от неожиданности. Только было слышно, как скрипели на оторванных петлях зацепившиеся за мебель гардины, как шуршала осыпавшаяся со стен тоненькими струйками штукатурка и как скатываются по портьерам задержавшиеся в глубоких складках осколки стекол.

– Боже ж ты мой…что случилось? Что делать? Что де-е-лать? – закричала, ломая руки, Генкина мать, обращаясь, по всей вероятности, к близоруко щурившемуся в разбитое окно главе семьи Григорию Андреевичу.

И тут во дворе послышались пронзительные крики, лай собак и какой-то нудно-завывающий рев. Мишка стремглав бросился  вниз по лестнице, слыша за собой шумное дыхание едва поспевавшего за ним Гены. Выбежав из подъезда, он тут же попал в густую и плотную струю черного дыма, вырывавшегося с проблесками гудящего огня из окон подвала, где как раз и находилась спортивная секция.

– Люди! Ну, кто-нибудь…ну сделайте же что-нибудь…ведь там дети! – безумно выкатив глаза и бегая у подвальной двери, кричала пожилая женщина.

И к ней уже подбегали другие люди и пробовали соваться в подвал, но тут же вылетали оттуда, кашляя и утирая слезы. И кто-то нес ведра с водой и плескал их в заполненные дымом окна…кто-то бросился ничком к одному из окон и принялся истошно кричать в пугающе немую темноту.

–  Слушай, Миша, там был когда-то запасной выход…но потом его замуровали, – вдруг прокричал Гена, – бежим, может, что-нибудь придумаем…

В соседнем подъезде было тихо и пахло кошками. На двери, ведущей в подвал, висел большой амбарный замок.

–  Черт…– выругался Гена, – надо бежать за ломиком…

И он, покрутившись на месте, помчался прочь из подъезда. А Мишка с досады пнул дверь ногой. И дверь, дернувшись и мелко задрожав, вдруг рухнула вовнутрь темного подземелья. Прямо за дверью оказалась влажная от подвальных испарений стена, где еще не запылились кирпичи, которыми кто-то из непонятных соображений заложил запасной выход.

–  Вот…– сказал, щурясь от просочившегося сквозь неплотную кладку дыма, сам себе Мишка  и скорее машинально, чем подразумевая какие-либо последствия, попробовал навалиться на стенку.

Кладка неестественно легко тут же завалилась и просыпалась кирпичами, образовав лаз, достаточный для прохода. И тут же в двух шагах от лаза он увидели сидящим на полу того великовозрастного парня, который был в секции за старшего.

–  Я знал…я знал… я знал… – вскочив моментально на ноги уставился на Мишку парень.

–  Давай всех сюда! – заорал на него Мишка.

–  А они все там… – показал рукой парень на закрытую дверь, –  лежат…дыму наглотались…

–  Где лежат? – в нетерпении рвался в огонь Мишка.

–  В раздевалке…

–  Где она?

–  У входа…

Мишка высунулся в дверь: там было темно и смрадно.

–  Где у вас тут вода? – снова крикнул он на стоящего перед ним столбом парня.

–  Здесь, в мойке…

Мишка сорвал с окна портьеру и сунул ее под кран. Он прекрасно понимал, что соваться в полыхающее огнем помещение – это явная гибель, но разум его начинал мутиться и мысли сводились к привычному в таких случаях лихорадочному круговороту: «А будь что будет!».

А дальше случилось странное. Намочив водой портьеру, Мишка шагнул в огонь, и какая-то неведомая сила вихрем пронесла его через полыхающее огнем помещение. И он оказался в раздевалке. Ни секунды не раздумывая, Мишка накинул свободный конец портьеры на лежавшего прямо у дверей мальчика и, легко оторвавшись от пола, взмыл со своей ношей в направлении спасительного выхода.  Положив мальчика  в подвальный коридор рядом с поваленной дверью, он снова шагнул в огонь, и, если бы кто-нибудь видел этот пожар со стороны, то, наверное, очень бы удивился вихревому мельканию в полыхающем мареве белых зигзагов молнии, от которой красные языки пламени отлетали, как горошины от стены.

–  Там еще один остался! – крикнул Мишке парень, оттаскивая к дверям подвала очередного спасенного.

–  Знаю! –  отозвался Мишка и прокричал хрипло  парню. – А ты срочно беги за взрослыми! Их всех (он махнул рукой на недвижно лежащих ребят) откачивать от угара надо!

А вот с последним спасаемым Мишке пришлось повозиться. Им оказалась совсем маленькая девчушка – на вид лет шести-семи. Когда Мишка собирался накинуть на нее портьеру, она, вдруг очнувшись, испугалась и кинулась, опрокидывая скамейки, бегать по комнате.

–  Стой ты, дурочка! – сначала миролюбиво пытался найти с ней общий язык Мишка.

Но потом, потеряв терпение и набив несколько шишек от падений в кутерьме раздевалки, он позволил вырваться на волю накопившимся эмоциям:

–  Бестолочь! Дура набитая! Идиотка твердолобая! Да я же тебя спасти хочу! Неужели ты не видишь, что там за дверями пожар?

Еще какое-то время он ее успокаивал, потому что она в истерике забилась в шкаф и не хотела оттуда вылезать. А когда Мишка летел с трепыхающейся девчушкой через горящее помещение, его вдруг больно ударила по голове какая-то горячая железяка. И это было счастьем, что до спасительной двери оставался всего один шаг. От удара Мишка упал и в дверь заполз на четвереньках, а девчушка, выпутавшись из портьеры, тут же от него убежала. Мишка попробовал встать, но ноги подкашивались, а в голове стоял густой, басовитый и однотонный звон. И вдруг в приоткрытую дверь, впуская  в комнату клубы дыма, просунулась из горящего ада, вытягиваясь, как змея, человеческая рука. Она, с хрустом разомкнув и сомкнув пятерню, цепко ухватила Мишку за ногу и сильно потянула. Плохо соображая, он начал тут же бить по этой руке то куском кирпича, который успел ухватить, то каким-то битым стеклом. И рука, моментально превратившись в пеньковый канат, раскрошилась на мелкие пряди и исчезла.

 

 

15.

 

С этого дня Мишка начал верить в свою исключительность. Нет, он не стал придумывать способов, как ему сейчас же можно было бы попробовать прославиться – это было не в его характере. Он просто стал жить предчувствием каких-то близких желанных перемен. Его даже не смущало то обстоятельство, что он запросто мог погибнуть в том недавнем пожаре, где он спасал задохнувшихся от дыма ребят. Он почему-то относил случившееся покушение на его жизнь к какому-то досадному недоразумению. Он вообще через некоторое время забыл и про руку, превратившуюся в веревку, и про удар железякой по голове, тем более, что уже на следующий день после пожара никаких болей в голове  не ощущал. Он даже и про сам пожар вспоминал, как о давным-давно приключившемся с ним недоразумении. Настолько давно, что в сознании остались только ощущения да отдельные эпизоды.

О Мишке, как активном спасателе, очень скоро подзабыли. В объемной, на целый разворот, заметке в городской газете он упоминался лишь один раз и то в самом начале рассказа, когда речь шла о поисках запасного выхода. А в повествовании о непосредственной операции спасения центральным героем назывался «неизвестный»,  «храбрый», «стремительный», «неутомимый»  и «великодушный» юноша, на которого, по мнению автора заметки, «…и должна равняться современная молодежь».

Гена Зверев, так и не встретившийся Мишке в тот злополучный вечер после того, как  они расстались у запертых дверей подвала, почему-то стал избегать встреч, записался в спортивную секцию и из Мишкиной жизни исчез. Он только однажды при случае (на уроке физкультуры) вспомнив что-то, вдруг прошептал оторопелому Мишке: «Вот хоть убей меня, не верю, не верю, не верю…в то, что тогда произошло…». «Во что  не веришь?», – спросил его Мишка. «Во все не верю…», – зло выдохнул Гена и отвернулся.

И Мишка уже даже во сне перестал видеть сполохи того пожара, как однажды среди бела дня чуть не столкнулся со стремительно спешащей по каким-то своим делам той самой маленькой девочкой, с которой на том пожаре еле сладил. Был солнечный осенний денек, и последнее прощальное солнышко так разморило улицы, что редкие прохожие, все до одного, блаженно щурились и непонятно чему улыбались. Девочка, столкнувшись с Мишкой, вдруг резко отскочила в сторону и, дико закричав, бросилась на проезжую часть прямо под колеса мчавшегося на большой скорости грузовика.

…Все произошло так быстро, что Мишка даже не понял того, как он исхитрился поймать в самый последний момент подол взметнувшейся от резкого движения юбки, как дернул на себя дергающееся в нервной конвульсии худенькое тельце, как они кубарем полетели на тротуар, сбив по пути и опрокинув на себя со всем переполненным до верха содержимым мусорный придорожный ящик.

–  Пу-у-у-у-сти-и-и-и! – вырываясь из Мишкиных рук, истошным криком орала девочка – пу-у-у-у-сти-и-и-и!

–  Да не д-д-держу я тебя, с-с-с-умасшедшая, – заикаясь от обиды, крикнул на нее Мишка и, уже успокаиваясь, как можно миролюбивее спросил, – Ну, и чего же ты меня боишься?

–  Не подходи ко мне! – испуганно озираясь по сторонам, жалобно заскулила девочка.

–  Нужна ты мне, – махнув рукой, стал отряхиваться от пыли Мишка, и тут же ощутил крепкую руку на своем плече.

Толпа, моментально окружившая его, как будто только и ждавшая такого удобного случая бесплатно развлечься, возмущенно загудела:

–  Это неслыханное дело…среди бела дня…маньяки проклятые…

–  Я сама видела, как он ее за волосы…

–  Он под машину хотел ее толкнуть да не вышло…

–  Такую маленькую девочку обидеть…казнить их надо на месте…извергов проклятых!

Мишке, наверное, бы, изрядно досталось от возмущенной толпы, если бы вдруг неожиданно откуда взявшийся милиционер не крикнул зычным голосом:

–  Попрошу всех соблюдать порядок!

А когда толпа присмирела, он, поправив ремешок сумки на плече, все так же сурово продолжил:

–  Ну и что же здесь, товарищи, произошло?

И «товарищи» наперебой начали излагать каждый свою версию случившегося.

– Стоп! – остановил их милиционер, – вы утверждаете, что этот молодой человек напал на девочку? Так?

–  Так…точно так, товарищ милиционер…

–  Я спрашиваю – так? – на этот раз милиционер смотрел в сторону девочки.

–  Я его боюсь, – пропищал испуганный голосок с чьих-то мужских рук, – он взорвал нашу секцию и гонялся за мной по подвалу…

–  Маньяк! – охнула довольно уже загустевшая толпа.

–  Все ясно, – сказал милиционер, расстегивая кобуру, толкнул Мишку в плечо и буркнул, – пошли…

–  А свидетели? –  закричала толпа.

–  Разберемся… – ответил, делая  суровым лицо, милиционер.

Едва они завернули за угол и  только поравнялись с газетным киоском, как  Мишка почувствовал, что за его спиной никого нет. Он с удивлением осмотрелся по сторонам и даже зачем-то обошел киоск – милиционер, как сквозь землю, провалился. Зато из дверей универмага, улыбаясь во весь свой беззубый рот, вылетел ему навстречу Леша.

–  Не ожидал? – спросил он ошарашенного Мишку.

–  Ты Леша или… – выдавил из себя Мишка.

–  Конечно, или…, – засмеялся довольный Леша,– а ты не рад?

–  Рад, но как-то все неожиданно…

–  Ты вот что, – прервал его Леша, – давай-ка выкинь все дурное из головы…я тебе все потом объясню…а сейчас расслабься и пойдем-ка, дружок, вон в то (он показал на противоположную сторону улицы) кафе-мороженое.