Тоня Иванцова безумно любила своего мужа Толю. Ее любовь продолжалась вот уже почти шестнадцать лет. Она горела ровным и неистребимым огнем, невзирая на разные жизненные обстоятельства, как вечный огонь горит и в зной и в мороз, и в ливень и в снегопад. Некоторых из ее подруг это почему-то возмущало, других удивляло. Тоня возмущалась их возмущению, удивлялась их удивлению, так как для нее самой это было так естественно и нормально – безумно любить своего мужа Толю. «И что ты в нем нашла? – вопрошала подруга Зоя, – Ничего особенного. Так себе – среднестатистическая мужская единица. Нет, я, конечно, не имею ничего против. Любишь – люби. Это твое дело. Люби, раз по-другому не можешь, но зачем же любить безумно? Ей богу, он того не стоит. И вообще, по-моему, любить надо какого-нибудь постороннего мужика. Безумно любить собственного мужа – это пошло». «У него же проплешина на макушке все больше и больше по черепу расползается. Пузо от пива растет – уже на пять месяцев беременности смахивает. Интеллектом не блещет – кроме футбола да хоккея других интересов нет. Не пойму за что ты его так любишь?» – удивлялась другая подруга Анька. Тоня только кротко улыбалась в ответ и помалкивала. Она могла бы, конечно, сказать, что ее любовь того рода, когда любят не за что-то и не потому что, и даже не вопреки чему-то, а просто любят и все. Она в отличие от своих подруг видела в муже не его проплешину или еще какие-то недостатки, а видела его душу. А душа у него была хорошая, чистая и надежная. Тоня помнила, как Толя первым вскакивал по ночам в тот далекий год, когда у них родилась дочка Оля. Как он менял ей пеленки, грел молочко и кормил дочурку, подолгу носил на руках, баюкая малышку, давая возможность ей, Тоне, выспаться. Как, приходя с работы и наскоро поужинав, он хватался за таз с грязными пеленками, чтобы успеть за вечер все перестирать, высушить и выгладить, причем, обязательно с двух сторон, как его научила медсестра. Доченька подрастала, а Толя все возился с ней, гулял, играл, учил ее разным жизненным премудростям. Они вообще души друг в друге не чаяли – отец и дочка. Когда однажды Тоня заикнулась было о том, чтобы завести еще одного ребенка, Толя неожиданно для нее возразил весьма категорично. «Ни в коем случае, – рубил он решительно воздух ребром ладони, – и думать не моги! Знаю я, что значит быть в семье старшим ребенком. Все внимание и вся родительская любовь моментально перекидываются на младшего, и ты становишься изгоем. Я не хочу, чтобы Ольга страдала от недостатка внимания и ласки. В общем – нет, и все тут!». Нет, так нет. Тоня больше никогда не возвращалась к этому вопросу. Так они и жили все вместе – Тоня, Толя и Оля. Жили хорошо, дружно и счастливо. Конечно, бывали и в их семье небольшие конфликты и размолвки – куда же без этого, но все шероховатости бытия быстро сглаживались их же стараниями. Оле исполнилось уже четырнадцать, то есть она вступила в пору так называемого трудного подросткового периода, которого Тоня, наслушавшись своих подруг и коллег, так панически боялась. Но Оля была умненькой и выдержанной девочкой, и если у нее и возникали перепады настроения и желание подерзить своим родителям, то она умело контролировала себя, а если иногда и не сдерживалась, то мама и папа не упрекали ее и не обостряли это до конфликта, а либо просто не обращали внимания, либо переводили все в шутку.
Вот так они все и жили. Оля любила своих родителей. Толя любил своих девочек – дочку и жену. Тоня любила свою дочку Олю и мужа Толю. Причем обоих безумно. И за это безумство в отношении мужа постоянно терпела упреки от своих близких подруг и женщин-коллег. Тоня решила для себя, что они ей просто завидуют, так как никто из знакомых ей женщин больше не испытывал такого сильного чувства в отношении собственного мужа, и поэтому ни с кем не спорила, чтобы не раздражать их своей безумной любовью к мужу, и даже старалась как то замаскировать свое чувство, затушевать его немного, чтобы не так уж сильно выпячивало. Она понимала и в душе жалела их, потому что ни одна из них не имела того сокровища, что было у Тони. В лучшем случае в наличие имелась привязанность и привычка, в которую перешла когда-то горевшая любовь. Но чаще всего мужья вызывали у подруг и женщин-коллег Тони глухое раздражение, явное недовольство, а порой даже ненависть. Вот, например, у Аньки муж был сильно выпивающим, причем в запоях заходящих порой так далеко, что запросто мог пропить золотую цепочку жены, которую подарил ей сам на десятилетие со дня свадьбы. У коллеги Нины Аркадьевны муж был слаб по части женского пола и, пользуясь тем, что его работа была связана с частыми командировками, спал в чужих постелях куда чаще, чем в собственной супружеской кровати, о чем всем давно было известно. У Зойки мужа вообще не было, то есть когда-то давно он был, но уже лет десять она жила одна и в связях, порочащих ее, замечена не была. И так далее, и тому подобное – кого из знакомых дам не возьми, что-нибудь да не так в отношениях с мужьями, если они вообще были. Поэтому Тоня понимала, что на этом фоне выглядит белой вороной, которую так и хочется всем остальным взять, да измазать чем-нибудь черненьким, чтобы не выпендривалась из общей массы, не раздражала остальных своим благополучием и безумной любовью к мужу.
Тоня понимала, каким богатством обладает, ценила этот дар, берегла его, как могла. Она понимала, что постоянное длительное чувство должно иметь постоянную подпитку. Это страсть вспыхивает, как солома на ветру от искры, горит красиво и ярко, но совсем не долго – мгновение. А любовь к собственному мужу, длящаяся уже полтора десятилетия – это совсем другая статья. И Тоня подпитывала свою любовь. Она кропотливо вила семейное гнездышко – по перышку, по волосочку. В этом деле для нее важна была каждая мелочь, каждый штришок. Она не ленилась объездить все магазины города, когда хотела купить новые кухонные полотенца или комплект постельного белья. Ведь на этом белье будет спать ее Толя, и далеко не безразлично будет ли он спать на серых унылых простынях с непонятными абстрактными пятнами-кляксами или на нежнейшего розового цвета с яркими веселыми бабочками. На таких простынях и сны должны сниться розовые, в бабочках. Она тщательно выбирала посуду, ведь порой от цвета и формы бокала, из которого пьешь утренний кофе, подсознательно идет настройка, заряд на наступивший день. Тоня не ленилась и каждый день вставала на час раньше, чем можно было, для того, чтобы приготовить дочке и мужу горячий завтрак – например, гречку с сосисками, или молочную рисово-пшенную кашу, которую Толя особенно любит. А как тщательно Тоня выбирала подарки к дням рождения мужа и дочери, либо к Новому году, либо к 23 февраля. Ведь каждый раз надо проявить фантазию, купить то, что доставит радость, удовольствие. Вот так Тоня и жила, кроме работы у нее было только и забот – сделать жизнь самых близких и любимых ею людей лучше, краше, счастливее, удобнее и праздничнее.
«Ты все делаешь неправильно, – опять учила ее Анька, – ты полностью растворилась в своем муже и дочке. Это в корне неправильно! Человек должен жить своей собственной жизнью, а не отсветом чужой, какой бы прекрасной она не была. Тем более, что я ни в коем случае не нахожу, что жизнь твоего мужа такая уж яркая и необыкновенная. Добро бы он был народным артистом, великим ученым или олимпийским чемпионом. И даже в этом случае нельзя было бы жить только его интересами. Ведь твоя жизнь – сама по себе сокровище. А ты вместо того, чтобы ценить ее и радоваться ей, все подчинила только интересам своего Толи. Так нельзя!». «Нельзя, – соглашалась Тоня, – но я по-другому не могу. Мне так хочется, мне так нравится». «Ладно, как хочешь, – отступила Анька, – но имей в виду, подруга, что все это может кончиться весьма печально для тебя. Как бы не остаться тебе у разбитого корыта, не дай бог». «Не дай бог», – соглашалась с ней Тоня.
Тоня с удовольствием возвращалась домой с работы, не шла, а летела, как на крыльях. Дома было хорошо – уютно, спокойно, чисто. Это она своими стараниями выстроила такой уютный дом. Чтобы и дочке и мужу тоже хотелось лететь домой как на крыльях. «Не красна изба углами, а красна пирогами» – говорится в народной пословице. Тоне хотелось переиначить: «Красна изба и углами, и пирогами, и миром и согласием в ней царящими». И она видела – Оле и Толе дома тоже хорошо, уютно и комфортно. Правда, Оля все чаще по вечерам отсутствовала – то к подруге уходила, то на какие-то вечеринки, то по магазинам с подружками гуляла – растет девочка, ей уже тесно становится в четырех стенах. Толя тоже чаще стал задерживаться на работе – все старался подзаработать, подхалтурить, чтобы прокормить, да побаловать своих девочек, что становилось все труднее при такой инфляции в стране. Тоня стала чаще оставаться по вечером дома одна. Одной ей было немного грустно и скучно, но она не давала волю своей хандре, а использовала время опять таки семье на пользу – сшила новые оригинальные шторы, связала на зиму шерстяные носки Толе, пекла к их приходу очень вкусные, но страшно трудоемкие торты. Они приходили усталые и голодные, набрасывались с жадностью на вкусную еду. Тоня подкладывала им лучшие куски и радовалась, видя как поднимается их настроение, как с удовольствием усаживаются они перед телевизором, чтобы отдохнуть после трудов праведных. Частенько Тоня тоже присоединялась в спальне к мужу, чтобы посмотреть вместе с ним телевизор. Честно говоря, она куда с большим удовольствием посмотрела бы кино или концерт, но смотрела вместе с Толей бесконечные футболы и хоккеи. И уже начала хорошо ориентироваться во всем этом и радовалась вместе с мужем удачным голам и даже могла сделать замечание типа: «Что-то Сычев сегодня не в форме, видимо, старая травма дает себя знать».
А на земле хозяйничал октябрь – холодный, ветреный, дождливый в этом году. После жаркого и яркого лета на улице было особенно неуютно и мрачно. Тем больше Тоня старалась создать уют в своем гнездышке. Каждые несколько дней она покупала у бабулек на остановке охапку разноцветных веселых астр и ставила в каждую комнату по букету. В выходные Тоня в обязательном порядке пекла пироги или пиццу. Включала тихую приятную музыку. И дома было хорошо. Но все хорошее не бесконечно. Случилась и в их доме неприятность – заболел Толя. Обычное ОРВИ, в общем, ничего страшного. Толя так и сказал: «Подумаешь, простуда. Это даже хорошо. Отдохну, поваляюсь в кровати. Возьму, так сказать, тайм аут». Тоня с ним согласилась, но в душе покой потеряла. Какой тут может быть покой, когда ее горячо любимый муж болен. Она пробежалась по магазинам и аптекам, накупила все, что велел участковый терапевт и сверх того все, что полагается больному – лимон, клюкву, поливитамины, фрукты, кипу журналов, чтобы не скучно было лежать в постели, мятные пряники, которые Толя любил. С работы она звонила несколько раз в день, напоминала больному мужу, чтобы не забыл принять лекарство и прополоскать горло. На пятницу она взяла отгул, чтобы не два, а три дня провести вместе с больным мужем. Сменила ему постель, нажарила оладышков с изюмом, сделала клюквенный морс. Толя только посмеивался: «Я же не инвалид. И вообще уже здоров как бык. Хватит меня обихаживать. В понедельник закрою больничный к чертовой матери, хватит бока отлеживать, пора деньги зарабатывать». Тоня заставила его лечь в постель, выключила телевизор и приказала ему спать. «Спи, пока есть возможность. Болезнь нельзя переносить на ногах. Можно заработать осложнение. Я сейчас схожу на почту, заплачу за телефон, а то уже был звонок с предупреждением, потом заскочу на рынок, куплю тебе груш. А ты спи». И Тоня убежала. На полпути она вспомнила, что накануне делала ревизию своей сумки, выкидывала из нее все ненужное, вытряхивала мусор и выложила на полку в прихожей свой кошелек. Как же она без кошелька? Вот балда. И Тоня поспешила назад, а то скоро почта закроется на обед. Дверь она открыла тихонько, чтобы не разбудить Толю, зашла на цыпочках прямо в обуви, взяла кошелек, и тут раздался звонок телефона. Ах, черт, сейчас Толя проснется! Она схватила трубку и услышала Толино «алло» по параллельному телефону в спальне. Проснулся, все-таки. Звонила Зойка. Тоня чуть было не ляпнула «привет», но вовремя прикусила язык, а то сейчас разведет треп по обыкновению на целый час, а ей некогда, надо на почту и рынок. Тоня уже собралась тихо положить трубку в прихожей, так и не обнаружив своего присутствия, но что-то ее насторожило. Толя должен был сказать Зойке: «А Тони дома нет. Перезвони ей позже» – и положить трубку. Толя же сказал: «Тони дома нет. Мы можем говорить свободно». И Зоя заговорила свободно. В полном ступоре Тоня слушала, как Зоя упрекала ее Толю в том, что тот стал невнимателен к ней, Зое. Что он стал реже бывать у нее. Что вообще пора выходить из подполья и объявить, наконец, Тоне и Оле, что он любит только Зою. Что Толя должен, наконец, решиться разрубить этот гордиев узел. Что именно так бы и поступил настоящий мужчина – собрал бы вещи и ушел от опостылевшей жены к любимой и желанной женщине. Зоя именно так и сказала «от опостылевшей жены к любимой и желанной женщине». И что самой ужасное, что Толя не возражал! Он молча выслушал все эти упреки, а потом сказал: «Зоенька, зайка моя, не надо нервничать. Надо еще чуть-чуть подождать». На что Зоя прямо взорвалась: «Опять подождать! Да сколько можно, в конце концов! Я и так уже жду целую вечность! Я жду этого уже пять лет! А что такое пять лет для женщины в моем возрасте!». Толя покаянно молчал. Тоня не стала дожидаться, что же он ей ответит. Она тихо положила трубку на рычаг, и вышла из квартиры. Дверной замок щелкнул за ней, как приклад автомата.
…Тоня шла и шла по улице. Шла в никуда. Она очнулась только на перекрестке улиц Баумана и Ленина. Как она там очутилась, Тоня совершенно не помнила. В руках она крепко сжимала какую-то бумажку. Это оказалась квитанция об уплате за телефон. Как она заходила на почту и как заплатила, она совершенно не помнила. Но квитанция свидетельствовала – заплатила. Тоня села на скамейку на автобусной остановке. Так, надо собраться и успокоиться. И главное, надо обдумать, что же ей делать дальше. Как жить. Как быть. Что делать. И самое главное, наиглавнейшее – почему это произошло. Ведь все было так хорошо, так замечательно. У них такая хорошая и крепкая семья. У них такая умная и хорошая дочь. У них такая уютная и удобная квартира. Что же не хватало ее мужу Толе, что его потянуло на сторону? Любви? Но ведь Тоня его безумно любит. А может, надо было просто любить, не безумно, а просто любить? Или не любить вовсе. Но как же жить не любя?! Тоня схватила себя за голову и застонала. Рядом на скамейку присела пожилая женщина. «Что с тобой, милая? – участливо спросила она, – Али умер кто? Али деньги потеряла?» «Муж … изменил … с моей подругой», – расплакалась у нее на плече Тоня. «Ах, господи, – похлопала ее по спине женщина. – То беда – не беда. Подумаешь, муж изменил. На то они и мужья, чтобы иногда хвостом налево вильнуть. Вот мой муженек покойный Вася, царство ему небесное, со всеми бабами в нашей деревне переспал. Я поначалу то переживала – страсть. А потом ничего, привыкла. Еще и с бабами смеялась. Бывало встречу у колодца молодушку, у которой мой бывал накануне и спрашиваю: как там Вася мой, не оплошал? Все пройдет, милая. Сильно то не горюй. Это дело житейское. Вот у меня беда, так беда. Кот у меня недавно умер. Вместе двенадцать лет прожили. Роднее его у меня и не было никого. Барсиком звали». И женщина заплакала, тихо и безнадежно горько. Слезы на глазах у Тони моментально высохли. Она обхватила женщину за худенькие плечи, прижала к себе и долго гладила ее по седым волосам.
Домой она вернулась часа через четыре. Толя был на кухне, ел суп с клецками.
– Ты где пропадала? Я уж розыск хотел объявить, – пошутил он, настроение у него было хорошее. (Еще бы, любимая и желанная женщина скучает!)
– Да так. Прогулялась, – сдержанно ответила Тоня.
– Груши купила?
– Груши?.. Нет, не купила. Забыла.
– Жаль. Я бы съел парочку.
– Яблоки есть. Ешь яблоки. Что ты ребенок, что ли, чтобы тебе груши покупать, – ответила Тоня и пошла в ванную стирать, у нее с утра была замочена небольшая постирушка. Толя с недоумением посмотрел ей вслед. Что это с нею? Странная какая-то вернулась. А Тоня автоматически терла и скручивала белье, не чувствуя собственных рук и вообще своего тела. Она вообще после того злополучного звонка как будто потеряла чувствительность
Вскоре пришла из школы Оля. Быстренько перекусила и умчалась к подружке слушать какие-то диски. Тоня окончила стирку, вывесила белье на балкон.
– Тонь, иди. Футбол начинается. Наши англичан будут учит, как играть надо. В этот раз у нас очень сильный состав подобрался. Сейчас они дадут им жару.
– Ты смотри, а я почитаю. Чехова, – сказала Тоня и, взяв томик из книжного шкафа, ушла в комнату дочери. Толя проводил ее удивленным взглядом.
Улегшись на диван Тоня открыла книгу и уставилась в нее невидящим взором. Она думала. Вспоминала свою замужнюю жизнь, разные ее эпизоды, случаи, отдельные фразы и слова, сказанные в разное время и по разному поводу своему мужу или сказанные мужем ей. Тоня искала причину измены. Ведь была же она. Ведь не просто так случаются такие вещи. Вообще, все в жизни не просто так. Все имеет причины и следствия. Ей было важно узнать, была ли причина в ней, в Тоне, или другая. И какая другая. Надо во всем разобраться. И принять решение – как быть дальше им всем – ей, Толе, Оле и даже Зое. Ведь так это все оставаться не может. Господи, если бы она не вернулась сегодня за тем злополучным кошельком или если бы Зойка не позвонила именно в эту самую секунду – все бы сейчас продолжалось по-прежнему. Все было бы хорошо. Ведь это случилось не сегодня и не вчера, это длится уже пять лет, сама Зойка сказала об этом. И ничего, жила ведь Тоня эти пять лет в приятном неведении, безумно любила своего мужа, была счастлива этим, и все было хорошо. И дальше бы так продолжалось. И еще неизвестно, чем бы все это закончилось. Может, так бы и дожила до старости, и умерла бы ничего не узнав, и ее последней мыслью была бы мысль о Толе. Конечно, можно сделать вид, что ничего не произошло. Действительно, ничего не произошло. То, что произошло, началось уже давно – пять лет назад. Сегодня она лишь случайно узнала об этом. Но никто еще не знает, что она уже знает. Интересно, а кто еще знает об этом. Может, Анька? Не зря же она отговаривала Тоню любить мужа. Знала, потому и отговаривала. Готовила почву. А она, Тоня, еще их жалела – Аню и эту стерву Зойку, жалела, что живут без любви. Как должно быть потешалась над ней Зойка. Ах, ладно, отставить эмоции, они сейчас не лучший советчик. Не надо травить себя. Надо трезво все обдумать. Но Тоня уткнулась в диван и заплакала. Вошел Толя. «Ты чего? – удивился он, – Что случилось?». Тоня подняла на него заплаканные глаза: «Да нет, ничего не случилась. Читаю «Стрекозу». Жалко Дымова, он бедный так любил свою жену, а она ему изменяла. Вот стерва, да?». Толя пожал плечами. «Там наши гол забили. Пойдем смотреть. Красивая игра сегодня». «Нет, я лучше почитаю,» – и Тоня опять уткнулась в книгу.
Вечером она пошла в гости к Аньке. Тошно было сидеть дома в четырех стенах. Дочка все еще где-то болталась. Муж лежал перед телевизором. Дела были, конечно, но делать ничего не хотелось. Расхотелось Тоне заниматься домашними делами. Глупости все это – создавать уют, бесконечно торчать на кухне – никому это как оказалось не нужно. Дочке не нужно – плевала она на мамины труды, ей куда интереснее поболтать с девчонками или поболтаться по магазинам и дискотекам, мужу – тем паче. Ему интереснее навестить Зоеньку. Как это он ее назвал? Заинька, вроде. А нет, зайка моя. Точно, зайка моя. Тоже мне, Киркоров нашелся. Надо же, ласковый какой. Словечки такие для любимой женщины приготовил. Зайка моя, наверное, еще – пупсик, рыбонька, золотко, птичка. Ха, птичка! Курица она безмозглая, тараканиха, крыса толстозадая! А этот, тоже мне выбрал – добро бы молоденькая, да ухоженная, чтобы бровки стрелочкой, реснички веером, ножки от макушки, а он шило на мыло променял. Между прочим, эта самая Зоенька, так называемая зайка, на двадцать пять кило тяжелее Тони, а по возрасту – на целый год с хвостиком старше. И не зайка она вовсе – а старая толстая потрепанная крольчиха. А Тоня против нее – дюймовочка, на нее еще засматриваются мужики, просто она никого кроме Толеньки своего разлюбезного в упор не видела, глаза он ей застил. Обида клокотала в Тоне, требовала выхода. Вот она собралась и пошла в гости к Аньке. Толя крикнул ей в догонку: «Груши купи на обратном пути». Чуть было не ляпнула в ответ: «Пусть Зоенька – заинька тебе груши покупает». Но промолчала.
Аня была дома. Была она не в настроении, это Тоня сразу поняла по скорбно поджатым Аниным губам и нахмуренным бровям. «Я не вовремя, да? Если так, ты прямо мне скажи, я зайду в следующий раз», – проявила деликатность Тоня. Аня только молча втянула ее в прихожую и отняв сумку, повесив ее на крючок. Тоня сняла куртку, разулась и прошла за Аней на кухню.
– Что случилось, почему настроение пасмурное?
– А чего веселиться? – Аня взяла с холодильника пачку сигарет, резким движением выбила из нее сигарету и закурила, глубоко затягиваясь.
– Опять твой наклюкался?
– Не опять, а снова. Это он мне так сказал: «не опять, а снова». Типа это большая разница. Ей богу, Тонь, не выдержу, однажды шарахну его чугунной сковородой по башке. И чего я так не сделала в первый же день, когда он на карачках приполз. Сейчас бы уже отсидела пятнадцать лет за смертоубийство супруга и вышла бы на волю с чистой совестью и жила бы без этого урода – кум королю!
– Ань, а просто развестись нельзя? Обязательно через смертоубийство надо расставаться? Чего ты с ним мучаешься уже пятнадцать лет? Вовка у вас уже большой, сама его вытянешь. Все равно тебе этот алкоголик не помощник.
– Так то, так. А, черт его знает, почему! Потому что дура! Сама мучаюсь, ребенка мучаю. Крест это мой, наверное. Судьба такая. Тебе не понять, ты у нас благополучная счастливица, у тебя Толя – золотой мужик, да и ты баба у нас хозяйственная. Катаешься как сыр в масле. Тебе не понять семейной трагедии.
– Да уж, – усмехнулась Тоня, – где уж мне понять.
Обе надолго замолчали.
– Ладно, хватит ныть, – Аня решительно затушила сигарету, – Я сейчас тебя необыкновенным кофе поить буду. Мне вчера на работе коллеги подарили. Вчера, оказывается, исполнилось ровно десять лет, как я в отделе работаю. Я забыла, а они вспомнили. Цветы мне подарили и банку кофе. Обалденный кофе! Я такого ни в жисть не пила. И ты наверняка тоже.
Они пили кофе, действительно, необыкновенно ароматный. Ели домашнее печенье, по части которых Анька была мастерицей. После кофе Аня немного повеселела, заулыбалась.
– Ты просто так, иль по делу? – поинтересовалась она.
– Просто так. И по делу. Знаешь, Ань, я вот о чем хотела с тобой поговорить. Как ты думаешь, Толя меня любит или нет? Со стороны виднее. Как на твой взгляд?
– Вот те раз. Приехали, называется. С чего бы это ты такие вопросы мне задавать надумала. Случилось чего?
– Я просто сегодня задумалась об этом. А то живу в своей уверенности, как в скорлупе, что у меня все благополучно. А вдруг все не так? Как ты думаешь?
– Что тебе сказать – даже не знаю. Толя – мужик положительный, не чета моему уроду. С мозгами, с руками, ответственный, отец хороший. Ты и сама все это знаешь лучше меня. Избаловала ты его, конечно, своей безграничной любовью, но это семейному счастью не помеха. Да чего там говорить – ваша семья как оазис среди пустыни. Короче, живи и радуйся, и нечего голову разными посторонними вопросами загружать.
– Как ты думаешь – он меня любит или так, привычка одна?
– Это ты у него спроси, – рассмеялась Аня.
– Последний вопрос. Как ты думаешь – у него есть кто-нибудь?
– А с чего вдруг это тебя стало интересовать? Улики обнаружила?
– Какие улики?
– Вот уж не знаю какие. Записочки там, длинные светлые волосы на его одежде, следы помады, СМСки в телефоне, презервативы в карманах. Откуда мне знать какие? Просто, раньше ты такие вопросы мне никогда не задавала, а теперь вот задаешь – стало быть, есть причина для этого. Вот я и спрашиваю – какая причина?
– Причина есть. Какая не скажу. Ответь мне все-таки как на духу – ты не знаешь, у Толи есть другая женщина?
– Отвечаю: я не знаю. Мне всегда казалось, что нет. А хрен его знает, что там в действительности. Озадачила ты меня. Но если даже у твоего Толи окажется левая зазнобушка, то нет тогда веры во все мужское население земного шара. Козлы они тогда все вонючие! А давай за это выпьем! – и Аня достала из стенного шкафчика бутылочку с домашней клюквенной наливкой. На бутылочке скотчем была приклеена записка – «Припарка от пяточных шпор». Это Аня специально наклеила, чтобы муженек не вылакал. Она налила наливку в рюмки и спрятала бутылку под стол.
– За что выпьем то? За то, что все мужики – козлы? – криво улыбнулась Тоня.
– Именно! Именно за это и выпьем! За то, что все мужики – козлы. И не просто козлы, а вонючие козлы! Чтоб их приподняло и шмякнуло!
Выпили до дна. Мужики всего земного шара должно быть вздрогнули в этот момент.
Аня зажевала наливку печенькой, спросила без обиняков:
– Так что там натворил твой Анатолий? У ангелка на розовых крылышках проявились черненькие пятнышки? Я так и знала, что этим все закончится. Уж больно все безоблачно было на вашем небосклоне. Так не бывает.
– Ничего не случилось. Просто… предчувствие, что ли.
– Ладно, не хочешь – не говори. Давай по второй пропустим.
– За что на этот раз?
– За что – за что… За любовь, будь она неладна. Кабы и чтобы там не было, а без нее и жить не стоит. Верно, подруга?
– Верно.
Не успели они допить свои рюмки, дверь отворилась, и собственной персоной явился Семен, законный Анькин супруг.
– Вот зараза – на запах приполз! – Анькины брови опять грозно нахмурились, – Кыш отседова!
– Вона как! Они тут, стало быть, квасят втихаря, а мне «кыш».
– Ты свою норму по этому делу на несколько пятилеток вперед выполнил и перевыполнил.
– Привет, Тонечка, – дохнул перегаром на Тоню Семен, – как жизнь молодая?
– Молодая – хорошо. Вот когда не молодая – похуже немного, но тоже ничего.
– Да ладно тебе, не прибедняйся. Ты у нас девка хоть куда. Был бы я помоложе, да покудрявей, ух, я бы за тобой приударил!
– Иди-ка ты отсюда, ударник труда коммунистического, – встряла Аня, – Чем ударять собрался? Огрызком своим, что ли? Твой ударный инструмент давно уже в утиль сдать пора. Меньше рюмками по столу ударять надо было.
– Ты чего, Анечка, меня перед девушкой позоришь! – возмутился Семен, – А ты, Тонечка, ее не слушай. Ревнует она, вот поэтому поклеп на меня и возводит. Я еще хоть куда.
– Пошел вон, я сказала! – замахнулась кухонным полотенцем на него Аня, – Брысь! Не мешай нам разговоры разговаривать.
Семен ушел, прихватив с собой несколько печенек.
– Так что там Анатолий? – вернулась к прерванному разговору Аня.
– Ничего. Все нормально.
– Ну-ну. Темнишь, подруга. Впрочем, как хочешь, твое дело. Давай кипяточку плесну.
Они пили обжигающий кофе, молчали.
Тоня шла домой, в сумерках старательно обходя лужи. В лужах маленькими лодочками плавали листья. Желтые, красные, буро-зеленые, кленовые, березовые, осиновые. Уже подходя к дому, Тоня вспомнила, что муж просил купить груш. Муж еще не объелся груш, а муж хочет груш. Потопталась на крыльце и пошла назад, в магазин. В овощном отделе попросила у румяной, пышущей здоровьем продавщицы: «Девушка, взвесьте килограмм груш, пожалуйста». «Вам по 55 рублей или по 45?». Подумала и сказала: «А за 35 нет? Тогда по 45».
Дома были и дочь и муж. Вымыла две груши, положила на тарелку, отнесла в спальню. Поставила на прикроватную тумбу: «Ешь». Толя глянул удивленно, перехватил ее руку: «Тонь, ты чего, а?». «Я то? Я ничего. А ты чего, а?». Толя растерянно молчал. Тоня повернулась и ушла из спальни. В ванной тщательно вычистила раковину, протерла зеркало. Из зеркала на нее посмотрела женщина с грустными глазами, женщина, которую не любит и обманывает муж. Провозилась на кухне до глубокой ночи. Драила кастрюли, газовую плиту, взялась наводить порядок в кладовке. Набралась целая коробка разного хлама. В темноте пошла выбрасывать в мусорный бак во дворе. Раньше она никогда не выбрасывала мусор по вечерам: плохая примета выносить на ночь мусор из квартиры, вместе с мусором можно вынести и счастье. Теперь Тоне было нечего беречь, как оказалось, счастья в их доме нет. Спать пошла уже далеко за полночь. Зашла тихонько, разделась, легла в кровать. Толя шевельнулся, повернулся к ней лицом, положил руку ей на грудь. Тоня сняла руку с себя и повернулась спиной к мужу. Лежала в темноте с открытыми глазами, думала. Сна не было. Вот интересно, как это у Толи с Зоей происходит: как у них или как-то иначе. Должно быть, иначе, а то какой смысл заводить роман на стороне. С женой все привычно, неинтересно. То ли дело с посторонней дамой. Тоне всегда казалось, что Зоя грубоватая, неженственная. А может, это она только с посторонними такая, а с любимым мужчиной совсем другая. Как там пела в старой песне Майя Кристаллинская: «Говорят что я не очень нежная, а это знаю только я». А каким безапелляционным тоном она разговаривала с Толей. Так говорят только женщины, которые уверены в своей власти над мужиком. Тоня никогда не позволяла себе так разговаривать с ним. А она позволяет. Значит, имеет право. А вот Тоня, похоже, не имеет. И штамп в паспорте здесь совершенно не при чем. Видимо есть что-то такое в Зое, чего нет в ней, Тоне. И это что-то влечет Толю, как мотылька на свет. Пять лет – срок немалый. Значит, это не просто минутное влечение. Не может он ее оставить, не в силах. И Тоню с Олей бросить не может. Скорее всего, не может оставить дочь, Тоню одну давно бы оставил. Наплевал бы на ее любовь безумную, на ее хлопоты и заботы, и полетел бы к Зое на огонек. Но дочь жалко. Они с Олей – как две половинки одного яблока. Вот именно, не Тоня с Толей, а Оля с отцом – единое целое. А Тоня – так, с боку припека. А Зоя кто? Ах, да, свет в окошке, на который летит Толя. Вот такой расклад. Вот такая картина в целом вырисовывается. Грустная картина. Печальная картина. Картина, в которой нет счастливых, а есть страдающие, ждущие, неведующие, какой еще сегодня утром была Тоня, и еще остается Оля. Почему же все так получилось? Зоя ли завлекла ее мужа, пользуясь Тониной доверчивостью и слепотой в ее любви безумной? Толя ли завлек Зою, устав от Тониной безумной любви и желания угодить ему? Тоня сама ли невольно толкнула Толю к Зое, убив привычкой и обыденностью интерес мужа к себе? Просто ли обстоятельства так сложились? Как теперь узнать? Да и зачем? Что случилось, то случилось. Теперь надо думать о том, как им всем с меньшими потерями выйти из этой ситуации. Хотя нет, не так. Надо думать о том, как выйти из этой ситуации так, чтобы меньше всех пострадала, во-первых, Оля, во-вторых, Тоня, в-третьих, Толя. А уж Зоя пусть сама о себе печется. Она, судя по всему, своего не упустит и считаться с Тоней и Олей не собирается. Вон как наседала на Толю, как давила на него, как буквально ставила вопрос ребром: «когда уйдешь из семьи?». И пусть уходит. Пусть! Вот сейчас разбудить его и сказать: собирайся и иди к своей Зое. То-то она обрадуется! И пусть радуется! Пусть радуются вместе! Пусть устраивают народные гуляния! Пусть пляшут, поют песни и прыгают через костер. Пусть! А они с Олей не пропадут. Будут жить, как жили, по-прежнему. Только без Толи. И без любви. Ну и что? Все так живут.
Слезы текли по ее лицу, сползали на правую щеку, потом на подушку. Тоня плакала беззвучно, чтобы не услышал Толя. Во сне она тоже плакала, жалуясь кому-то в белом одеянии с добрыми и мудрыми глазами на свою беду. Этот некто, выслушав Тоню, сказал: «Все пройдет. Все проходит, пройдет и это. Терпи». Легко сказать: «терпи». А если сердце готово лопнуть от горя? А если душа рвется на части? А если уязвленная женская гордость не дает покоя? Как тогда? Тоне надо было кому-то выплеснуть свое горе, поделиться, выслушать совет. А кому? Если бы беда случилась иного рода, то она побежала бы плакаться к Зое или к Ане. Не к Зое же ей идти, в самом деле. А что, это идея. Прийти к разлучнице и попросить совета как ей быть. Вполне современно. Только Тоня и так знает, что ей ответит Зойка. Скажет: «Отдай Толю мне. Ты с ним пожила, теперь я буду жить. Он ко мне тянется. А ты все равно без любви жить с ним не сможешь. А с дочерью он будет видеться по воскресеньям, как все разведенные мужья». А может посоветоваться с Аней? Или все же не выносить сор из избы? И что, пусть сор валяется в избе, так что ли? Нет, уж лучше его вынести вон!
В воскресенье с утра Тоня затеяла домашние пельмени. Хоть и крах жизни ее семейной, хоть и разбита вдребезги любовь ее безграничная – только осколки под ногами позвякивают, но жизнь идет своим чередом. Надо кормить дочь, да и мужа своего официально по паспорту числящегося тоже надо кормить. Она месила тесто, автоматически добавляла в него муки, опять месила, и думала. Думала и удивлялась. Удивлялась на себя. Вот скажи ей кто-нибудь несколько дней назад, сделай такое предположение, что будет, если все так случится, Тоня бы твердо ответила: моментально наступит конец света, все рухнет в тартарары, а она, Тоня, умрет в тот же миг, когда твердо уверится в измене мужа. И вот, все случилось в действительности, но ничего похожего на конец света не наступило. Тоня тоже жива и здорова и даже лепит пельмени для своего изменника-мужа. Не любила, выходит? Просто привыкла думать, что любит безумно, а на самом деле одна привычка и осталась. Да нет же, нет! Нет!!! Любила она и любит его! Но что же ей делать, в самом деле, раз так все случилось?! Повесится, что ли? Тоня открыла нижний ящик кухонной тумбочки, тот, где у нее лежали бумажные салфетки, крышечки, разные тесемочки и веревочки, взяла моток капроновой толстой веревки. Скользкая, зараза, ее и мылом не надо смазывать. Сделала петлю и внимательно всмотрелась в потолок кухни. Куда же ее накинуть, а? За светильник? Не выдержит, должно быть. Рухнет под ее весом. Может, на край карниза? Тоже ненадежно. За вытяжную решетку? А что, это идея. Решетка капитальная, чугунная. Да и Тоня не такая уж тяжеловеска – каких-то 48 килограммов. Она пододвинула стол, залезла на него и стала привязывать веревку к решетке. Зашел Толя.
– Ты что это делаешь? – спросил заинтересовано.
– Веревку хочу натянуть. Белье вешать.
– А тебе балкона не хватает? Некрасиво на кухне с веревкой.
– А тебе надо, чтобы все красиво было? Как у Чехова? И лицо, и душа, и тело? Особенно, наверное, душа? Да? Или, все-таки, тело?
Толя внимательно посмотрел на нее. Что-то промелькнуло в его глазах.
– Что с тобой, Тонечка? Ты третий день сама не своя. Что случилось? На работе что-то?
– Нет. Не на работе. В душе. Плевок там висит. Вот такой смачный, – Тоня показала размер плевка – с кулак.
– И кто посмел жене моей разлюбезной так напакостить?
– Ты и посмел, – устало сказала Тоня, слезая со стола с веревкой в руках, – Ты. Муж мой разлюбезный. Горячо и безгранично любимый муж.
И предупреждая его вопрос, – Я все знаю. О тебе и Зое. Услышала, случайно подслушала ваш разговор. Тот, в пятницу. Вернулась за кошельком и услышала. И не надо ничего говорить сейчас. Я слышать ничего не хочу. Я… видеть тебя не хочу. Я уйду лучше. Мне побыть одной надо. Подумать, как нам всем быть дальше. И ты подумай. Как прежде уже не будет никогда. Никогда!
Тоня сняла фартук, бросила его на табуретку, взяла из чашки ком теста, выбросила его в мусорное ведро и вышла из кухни.
– Ань, привет. Занята очень? Нет? Слушай, подруга, а что если я к тебе сейчас приеду? Пошептаться надо, посплетничать. …Лады, еду.
Тоня едет в маршрутке, отрешенно смотрит в окно. В сумке у нее лежит банка облепихового варенья для Ани. За окном опять моросит. Дождевые крапинки на стекле собираются в капли, капли растут, набухают и, дойдя до критической массы, срываются, сбегают вниз, оставляя за собой мокрую полоску. Глубокая осень. Скоро начнутся заморозки. Потом – длинная холодная зима. Или короткая и теплая. Возможно, даже вплоть до Нового года будет стоять плюсовая теплая погода. Как в прошлом году. В городе будут зеленеть газоны, набухать почки, на дачах – цвести тюльпаны, а в лесах расти грибы и бродить голодные злые медведи. Погода сошла с ума, природа вторит ей. Земля подумывает о том, а не поменять ли ей свои магнитные полюса, в результате чего она сделает резкий кувырок на 60 градусов и в Арктике станут цвести магнолии и колоситься сахарные тростники, а в Америке и Бразилии по вечной мерзлоте бродить белые медведи и пингвины. И пусть ходят, жалко, что ли. У нее в личной жизни уже случилась переполюсовка: то, что казалось вечным и незыблемым – стало тленом, во что безгранично верилось – оказалось миражом, обманом. И ничего, живет Тоня дальше, земля под ее ногами не разверзлась, гром над головой не грянул. Так и с человечеством будет – поменяются земные полюса, люди ахнут, попричитают, а потом соберут свои вещички и переедут туда, где лучше, теплее. Там и будет их дом, родина. Привыкнут ко всему быстро и будут жить дальше.
Аня была дома одна. Семен на выходные уехал на калым – строить в деревне гараж знакомому. Сын Вовка вызвался помочь, заодно и подзаработать немного. Аня в ожидании Тони уже накрыла стол на кухне. Опять бутылочка припарки от пяточных шпор, блюдце с нарезанной колбаской и сыром, открытая банка шпрот. В бокалах дымился зеленый чай с лимоном.
– Чем богаты. По поводу отсутствия в доме мужиков ничего сегодня не готовила. Решила устроить себе нормальный выходной, без готовки и уборки. Давай с дорожки пропусти пятьдесят грамм и рассказывай, что там произошло у тебя. Я еще в прошлый раз усекла, да при Семене не стала пытать. У Толяна твоего зазноба появилась, так?
Тоня махом опрокинула в себя рюмку наливки.
– Так. Именно что зазноба. Как это я узнала – не скажу, да это и не принципиально. Но факт точный, проверки не требует. Информация из первоисточника. Правда, его пассия еще не знает, что я уже все знаю. Кто она, я тоже не скажу. Хотя дама сия мне известна. Священными узами брака она не связана…
– И детьми тоже, – подхватила Аня, – Знаю, о ком идет речь. То есть, я ничего не знала. Ей богу! Но подумав обо всем после твоего ухода, все взвесив и проанализировав, пришла к выводу – это Зойка. Так? Верна моя догадка?
Тоня молча кивнула. Ее поразило, как быстро и легко Анька все вычислила. Стало быть, все лежало на поверхности, почти не замаскировано. Надо было только немного присмотреться, призадуматься, раскрыть слепые глаза и все стало бы очевидным.
– Вот змеюка подколодная! Вот подруженьку бог послал! И ведь знала куда ударить – по самому святому, самому больному! Мало ей мужиков! Нет, ей Толика подай, любимого мужа близкой подруги! Ведь носит земля таких!
– Да ладно ты, – вяло махнула ладонью Тоня, – можно подумать она его на аркане в постель к себе тащила. Значит, он и сам того хотел. И если бы не она, нашлась бы другая.
– Или не нашлась. Нет, не скажи. Порядочная женщина никогда и ни при каких обстоятельствах не будет крутить шуры-муры с мужем подруги. Кто угодно, хоть принц заморский, хоть президент российский, хоть зэк- рецидивист, но только не муж близкой подруги. Это … это как кровосмесительство.
– Ну, ты загнула. При чем здесь кровосмесительство?
– При том! На муже подруги лежит табу! Это закон!
– Ладно, ладно. Успокойся. Ну, нарушила Зойка это самое табу. Что дальше? Мне-то что делать? Ума не приложу. Посоветуй. Ты женщина умная, справедливая, голова у тебя трезвая, светлая. А я уже ничего не в состоянии соображать, хожу как ежик в тумане. Что делать, Ань?
Аня в задумчивости жевала шпроты. Густые брови ее были сурово сдвинуты. Тоня терпеливо ждала, смотрела на окно, за которым сыпал и сыпал мелкий противный дождь.
– Не знаю, – наконец выдала Аня, – боюсь я тебе советы давать. Мне ли советовать, я сама свою жизнь организовать правильно не смогла. Живу вот хоть и с мужем, но без любви и счастья. Сказать тебе: бросай мужа, уходи от него, изменника такого? А вдруг он раскаивается, собирается бросить Зойку и прожить остаток жизни с любимой женушкой в мире и согласии? Остаться одной на старости лет – что может быть хуже. Сказать тебе: не обращай внимания, живи спокойно, как будто ничего не знаешь? А как жить спокойно, если на самом деле все знаешь? Будешь мучиться, переживать, он на работе задержится, а ты будешь думать, что у нее, представлять себе чем они там занимаются, истреплешь себе все нервы, станешь истеричкой и психопаткой, да еще наживешь себе кучу болезней на этой почве. Не знаю я, что лучше. А нет, знаю! Пойдем и набьем морду этой гадине?! Прямо сейчас! Позвоним в дверь, она откроет, а мы ей – раз! – и прямо в левый глаз правым кулаком, а потом – два! – по носу, а потом – три и четыре! – по губам, по губам ее бесстыжим. И патлы ее крашенные передергаем. Кому она потом нужна будет лысая, одноглазая, с переломанным носом и без передних зубов? Чего ты башкой мотаешь? Я дело говорю!
– Ерунду ты говоришь. В тюрьму захотела на старости лет? За разбойное нападение и членовредительство?
– Любой суд нас оправдает. Правда на нашей стороне. Да и эта сучка в суд подавать не станет – у нее рыльце в пушку.
– Ань, я ведь серьезно не знаю что мне делать.
– Знаешь, я тут недавно читала в одной центральной газете, по-моему, даже в «Российской газете» статью психолога как раз на тему измены. Можно ли ее простить. Так вот, специалист, между прочим, женщина, пишет – простить измену можно и даже нужно, если это конечно разовый случай, а не систематический процесс, и если виновник при этом искренне раскаивается и хочет остаться в семье. Они, мужики, так она пишет, устроены господом-богом или природой, фиг его знает кем, так, что функционально в них заложено, что они должны за свою жизнь как можно более семени по миру раскидать. Чтобы жизнь продолжалась. В общем, не виноватые они, что так устроены. Полигамия, называется. А мораль современного общества их в этом ограничивает. Вот они, бедные, меж двух огней и оказались: с одной стороны, надо свое семя раскидать как можно больше –сама жизнь того требует, с другой, – нельзя, измена получается.
– Этой твоей специалистке наверняка муж с ее близкой подругой не изменял. Вот если бы это произошло, она бы по-другому запела, всю свою научную трактовку измены к черту бы моментально забыла. Хорошо рассуждать сидя в кабинете, попробуй сама в шкуре обманутой жены оказаться – иначе запоешь.
– …А Толя, он знает, что ты знаешь?
– Знает. Вот сейчас только перед уходом сказала ему.
– Да что ты! И что? Что он говорит?
– Может что-то и говорит, да я слушать не стала. Высказала ему, повернулась и ушла, хлопнув дверью. К тебе вот приехала.
– Да, ситуация…
Они надолго замолчали. Потягивали чай с облепиховым вареньем. Слушали дождь за окном.
– Ладно, – наконец нарушила молчание Тоня, – я, кажется, знаю, что надо делать. Мне нужен телефон.
Она решительно направилась в зал. Аня засеменила следом.
– Ты только горячку не пори. Погоди, успокойся. Не звони пока никуда.
Тоня набрала номер телефона. Услышала в трубке Толино «алло».
– Это я. В общем, так. Я не держу тебя, да это и бесполезно. Собирай свои вещи и уходи к ней, к Зое. Она и так уже заждалась. Забирай все свои шмотки, документы и прочее, чтобы ни одной ниточки твоей в доме не осталось. Хочешь, Ольге сам объясни, не хочешь, я сама все ей расскажу. Я вернусь к вечеру, часам к шести. Чтобы к этому времени от тебя и духу не осталось. Да, и забери все свои фотографии! А то я их сожгу! И молчи, молчи!.. Слушать ничего не хочу! Уходи! У-би-рай-ся! Исчезни из моей жизни! Я тебя вычеркиваю из нее! Ты для меня умер! – трубка я лязгом опустилась на рычаг.
– И правильно! Молодец! – подала голос Аня, которая стояла за Тониной спиной.
– Не знаю… Не уверена… – вздохнула судорожно Тоня, – просто я боюсь потом дать слабинку. Я лучше сейчас все концы оборву, чтобы не оставить себе возможности к отступлению. …Мне еще один звонок сделать надо. Последний. Но только ты оставь меня одну, ладно? Не обижайся, Ань. Мне надо с глазу на глаз, в смысле, с голосу на голос…
– Да ладно, ладно. Что я, не понимаю, что ли. Я пока яичницу с помидорами нам пожарю.
Аня вышла на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. Тоня подняла трубку, долго слушала длинный, протяжный, похожий на вой, гудок. Непослушными пальцами набрала номер. Трубку на том конце сняли в тот же момент. Наверное, ждали звонка. Не ее звонка, это понятно. Но Тоня сейчас обрадует человека на том конце провода. Сначала испугает, потом обрадует.
– Да? Кто это? Чего вы там молчите? – не терпелось узнать Зойке хорошую весть.
– Это я, Тоня. Тоня Иванцова, – хрипло выдавила из себя Тоня.
– Привет, Тоня. Как дела? – Зойкин голос прозвучал обыденно.
– У меня дела плохие. У тебя дела хорошие. Я все знаю, Зоя. Мой муж, Толя, любит тебя. Меня он не любит. Жаль, что я узнала об этом только сейчас. Забирай его себе. Живите, радуйтесь… Да, и еще… Вы, Зоя Владимировна… Вы… Нехороший вы человек. Непорядочный. …Это все.
Вот и все. Теперь уже все. Окончательно и бесповоротно.
Тоня выпрямилась. Груз последних двух дней упал с нее. Опал вместе с остатками надежды, с осколками любви. Рухнул, сполз, как снежная лавина с горы. Оставив после себя пустоту и обломки. Тоня горько усмехнулась. Прощай, любовь моя, прощай! Так, кажется, пел Демис Руссос в своей знаменитой песне. Прощай, любовь моя, прощай! Прощай! Лети, любимый мой, к другому берегу. Лети, как мотылек на свет. Не опали только свои крылья, не истрепли их в своем полете. Скатертью тебе дорожка. Счастливого пути! Чао-какао! Будь счастлив, если сможешь. Как там у классика? «Я вас любила так трепетно, так нежно. Как дай вам бог любимым быть другой!». Прощай, Толя. Любовь моя безумная и безбрежная! Прощай!
Тоня тихонько вышла в прихожую. На кухне Аня гремела сковородой. Тоня оделась и вышла из квартиры.
Она шла под зонтом к автобусной остановке. До шести вечера оставалось еще море времени. До конца жизни – рукой подать.
…Тоня сидела в кинотеатре, смотрела иностранный фильм. В кино она не была уже целую вечность. И сейчас не пошла бы ни за что, но что прикажете делать, коли до вечера еще уйма времени, в гости ни к кому не хочется, а домой нельзя. Она и так уже намоталась по магазинам, аж ноги гудели. На улице все идет осенний унылый дождь. Вот и пришлось зайти в кинотеатр. Поразилась, какие стали дорогие билеты: первые несколько рядов – по 80 рублей, потом по 100, vip-места – по 120. Странное понятие появилось – vip-персоны, что значит дословно «очень важные персоны». Под «очень важными персонами» теперь понимаются те люди, которые в состоянии заплатить большие деньги за свою випность. Все очень даже просто – ты богач, значит, очень важный человек. А если у тебя с деньгами напряженка, то ты ничтожество, и положение не исправит ни твоя талантливость, ни честность, ни порядочность, ни твой ум и заслуги перед людьми. Такой вот сейчас расклад в обществе. И опять ее думы перекинулись на свое. Раньше для Толи вип-персоной была Тоня, и только она. Теперь таковой стала Зоя. Тоня только мешает им. Ладно, она уйдет в тень, освободит место для их любви. Вот только ее мучает вопрос: почему так получилось? Вспомнились слова Ани, сказанные не так давно о том, что нельзя растворятся в жизни своих близких, надо жить своей собственной жизнью. Иначе они начинают воспринимать тебя как нечто безликое, блеклое, бестелесное и безынтересное. Вроде комнатного цветка в горшке – стоит себе и стоит, ни пользы, ни вреда от него, и надоел, и выбросить жалко. А как надо было? Согласно Анькиной теории надо было внимание в первую очередь уделять себе, любимой. Не нестись сломя голову домой, чтобы жарить котлеты любимым муженьку и доченьке или чтобы до блеска драить кафель в ванной, а пойти с подругами в кафе на чашку кофе с коньяком, или прогуляться после работы вдоль по питерской, или, наплевав на все дела, поваляться на диване с интересным журнальчиком на предмет расширения своего кругозора. А когда в кошельке остается последняя сотенная до получки, не тратить ее на рагу для супа и молоко с кефиром, а купить себе новые колготки или лак для ногтей с модным оттенком. И если стоишь перед выбором – посидеть дома с приболевшей дочерью или провести это время в парикмахерской, то, не раздумывая, выбрать второе. Самое интересное, что таких эгоистичных дам любят и ценят в семье больше, стараются ублажить и угодить им. А которые сами ублажают и угождают – быстро оказываются в положении все того же комнатного цветка. Как случилось и с Тоней. А вот с каким интересно комнатным цветком ассоциируется Тоня в глазах мужа? Уж не с чайной розой – это понятно. И даже не с геранью. Скорее всего, с алоэ или кактусом – стоит себе в пыльном углу, непритязательный такой и примитивный, как монета в рубль достоинством. Тоня тихонько заплакала, чтобы не мешать присутствующим смотреть фильм. Вокруг, наоборот, все захохотали – очень уж смешной эпизод показали: главный герой громко пукнул в общественном многолюдном месте. Тоня встала и пригнувшись пошла к выходу.
Дождь на улице впервые за целый день прекратился. И даже солнышко чуть выглянуло краешком из-за туч. И сразу все преобразилось: и деревья стояли не бурые, а золотые, и лужи не как жидкий цемент, а сверкают солнечными зайчиками, и лица у людей добрее. Тоня вдохнула полной грудью влажный холодный воздух. В 37 жизнь, конечно, не кончена. И впереди еще много чего будет, наверное. Не будет только одного, главного – безумной бесконечной безграничной Тониной любви. Это она знала твердо. Быть может, будут еще знакомства, и даже романы и связи, увлечения. Но это уже из другой оперы. Это уже другая жизнь, не имеющая к любви никакого отношения. В сумке заиграл свадебный марш – Ольга настроила на Тонином сотовом такую мелодию. Тоня вытащила свой старенький Сименс, глянула на экран – звонил Толя. Отключила телефон, бросила в сумку. Все Толя, все миленький, ты для меня умер. Надо перестроить мелодию на похоронный марш, чтобы соответствовала действительности.
Пошла вниз по проспекту Ленина – главной улице их города. Шла и шла, все перебирая в уме свою жизнь, ища в себе причины неполноценности, приведшие ее жизнь к краху. То ей казалось, что она нашла причину – вот она, то казалось – нет, не то, не совсем то. Остановилась перед перекрестком, улица Ленина закончилась, раздваиваясь направо и налево. Повернула налево и опять долго брела, пока не уткнулась в старый дощатый забор. Огляделась. А, батюшки, сама того не замечая, пришла в старую часть города, где прошло ее детство. Вот и двухэтажный дом, где прожила с родителями все свое детство вплоть до окончания школы. Как раз в тот год, когда она поступила в институт, родители ее наконец-то получили долгожданную двухкомнатную квартиру. С тех пор она была в этом районе от силы раза три-четыре. Все здесь осталось без изменений. Те же старые дома с удобствами на улице, высоченные тополя, скамеечки во дворе. Вот и школа, где училась Тоня. Когда-то она казалась ей огромной и светлой. Теперь стояла жалкая, старенькая. И все вокруг казалось ветхим, мило-убогим, напоминая собой прошлый век. Но вот дух тут был совсем иной – уютом, душевностью, грустной радостью, забытым далеким детством веяло от этих старых домов и двориков. Тоня медленно брела по улице своего детства. Как все было недавно. Как давно. Остановилась перед бревенчатым домом. Когда-то здесь жила ее первая учительница Марина Сергеевна. Удивительный педагог. Удивительный человек. Интересно, жива ли она сейчас? Ведь уже тогда она была пожилой женщиной. А интересно, сколько ей было тогда лет? Так, она учила Тоню с первого по третий класс, значит, Тоне было девять лет, когда Марина Сергеевна их выпустила. А Марине Сергеевне было что-то около … около сорока. Ну, да. И совсем она, получается, не пожилой была тогда. Просто им, девятилетним малышам все люди старше тридцати казались пожилыми. Значит, Марине Сергеевне сейчас около шестидесяти восьми лет. То есть и не такая уж старушка получается. Поколебавшись, Тоня вошла в единственный подъезд двухэтажного дома. Поднялась по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж. Вот она, квартира номер пять. Постучала в дощатую дверь. За дверью послышались шаркающие шаги. «Кто там?» – спросил старческий женский голос. «Извините, а Марина Сергеевна здесь живет?». Дверь тихо открылась. На пороге стояла пожилая женщина в байковом халате, на плечи накинут большой пуховый платок. «Я Марина Сергеевна», – глянула на Тоню женщина через толстые стекла очков. «Господи! Как постарела! – пронеслось в голове, а на лице уже радостная улыбка, – Я Тоня. Тоня Иванцова. То есть это я сейчас Иванцова, а была Антипова. Вы меня учили 28 лет назад». «Как же, помню, Тонечка. Ты еще на первой парте сидела, рядом с Семеновым Ваней». «Точно!» – поразилась памяти старой учительницы Тоня. «Входи, Тоня. Очень рада тебя видеть». Тоня вошла в крошечную комнатку. Здесь почти ничего не изменилось. Тот же фанерный огромный трехстворчатый шкаф, старенькая этажерка с книгами, высокая железная кровать с массивными шишками в углах спинки, даже стол, кажется, накрыт той же скатертью. Пожалуй, единственное, что поменялось, – это телевизор.
– А у вас все так же. Ничего не изменилось, – почему-то обрадовалась Тоня. Ей было бы жаль, если бы нарушился этот милый домашний уют.
– Да, – вздохнула Марина Сергеевна, – вся та же рухлядь. Так ничего и не нажила я в своей жизни.
– Что вы! У вас так мило и уютно!
– Ну-ну. Мило, так мило. Проходи, Тонечка. Располагайся. Сейчас я чайник поставлю, – Марина Сергеевна со знакомой доброй улыбкой на незнакомо постаревшем лице ласково посмотрела на Тоню и пошла за ситцевую занавеску, которая символически отделяла угол комнаты, служащий хозяйке кухней.
Тоня прошлась по комнатке. Деревянные половицы тихо пели и прогибались под ее легкими шагами. Выглянула в окошко, которое выходило прямо на школьный двор. Вон там растет липовая аллейка, которую сажал их выпускной класс. Ровно тридцать лип. Есть там и Тонина липка. То ли седьмая, то ли восьмая по счету. Большие выросли. А были тонкими прутиками, не верилось, что приживутся. Подошла к этажерке, провела пальцем по корешкам книг. Чехов, Толстой, Шекспир, конечно, Пушкин, Эмиль Золя, Анатоль Франц, Есенин.
– Липовый чай будешь? Или пакетики предпочитаешь? Есть и пакетики, для гостей держу.
– Лучше липовый.
Марина Сергеевна опять ушла за занавеску. Под потолком все тот же оранжевый абажур. На стене – знакомый китайский бумажный веер раскрыт хвостом павлина. Только краски поблекли, выцвели, узор уже с трудом угадывается.
Марина Сергеевна тем временем хлопотала, накрыла стол клеенкой, принесла несколько вазочек с вареньем, розетки, бокалы с блюдцами, овсяное печенье на тарелочке.
– Садись к столу, Тоня. Чайник уже закипает.
Они сели, внимательно посмотрели друг на друга, улыбнулись.
– Рассказывай, Тонечка. Как живешь? Что за беда у тебя приключилась?
– Почему же сразу беда?
– А потому, что старых учителей бывшие ученики вспоминают, только когда у них беда приключается. Пока все хорошо, пока успех и благополучие об учителях не помнят. Вот был у меня несколько лет назад Вася Дубов. Помнишь Васю? Забыла? Высокий такой мальчик был, симпатичный, кареглазый. Так у него большое горе приключилось – жена и сын погибли в аварии, а сам выжил. Выписался из больницы, пришел еще с палочкой, не знал, как дальше ему жить. А прошедшим летом встретила его в городе – идет счастливый с новой женой и маленькой дочкой на руках. Так сделал вид, что не узнал меня. А, может, и в самом деле не узнал. Погоди-ка, сейчас достану фотографию вашего класса.
Марина Сергеевна достала с нижней полки этажерки огромный фотоальбом. Полистала, открыла на нужной странице. На Тоню глянули распахнутые глазенки малышей их 4-го «А» класса. Вот и она, Тоня. Сидит в первом ряду рука об руку с любимой учительницей. Какие они все маленькие, смешные, а Марина Сергеевна совсем молодая с высокой прической. Как время летит!
– Вот он, Вася Дубов, – показывает Марина Сергеевна на высокого крупного мальчика в заднем ряду. А вот твой бывший сосед Ваня Семенов. Тоже заглядывал года два назад. С работы его тогда уволили, сократили, и он никак не мог найти работу, а жена его пилила с утра до ночи. Отчаялся тогда совсем. Потом ничего, устроился, сейчас все у него в порядке. А вот Лидочка Павлова. Тихая такая девочка была, как мышка. Помнишь? Нет? У нее тоже беда приключилась. Женская беда – муж ушел к другой, к молоденькой. Сильно она тогда убивалась, плакала вот на этом самом месте, рыдала. Как я ее утешала, как успокаивала, как говорила, что все еще к лучшему повернется, а она мне не верила. И что ты думаешь? Недавно узнала от родителей, которые здесь по соседству живут, – вернулся к ней муж, опять мир, да любовь в доме. Все в жизни проходит, надо только потерпеть, подождать. Так как же ты живешь, Тоня Антипова?
– Все хорошо. Муж у меня очень хороший, заботливый. Душа в душу почти шестнадцать лет прожили. Дочка умница, хорошо учится. Работа у меня интересная, на работе меня уважают. Подруги есть, квартира трехкомнатная, уютная. Все хорошо, Марина Сергеевна.
– Вот и ладно, – испытующе посмотрела на нее Марина Сергеевна, – давай чай пить. – И она ушла за чайником.
Пили липовый чай со смородиновым вареньем. Беседовали о том, о сем. Марина Сергеевна давно уже на пенсии. Пенсия крошечная, но ей одной хватает.
– Марина Сергеевна, извините, если мой вопрос покажется вам бестактным, но хочу спросить: почему вы одна? Вы были замужем?
– Была, – глубоко вздохнула бывшая учительница, – еще как была. Мужа своего Коленьку любила больше жизни. Пылинки с него сдувала. Но недолго мое счастье продолжалось. Перешла дорогу нашему семейному счастью молодка одна, вдовушка. Ох, красива была! Вот Коля мой и не устоял перед ее красотой. Потом, правда, винился, в ногах у меня лежал, просил простить. Но я тогда была принципиальная да правильная вся до ужаса. Прогнала его. Он ночи напролет под окнами моими стоял, все прощения вымаливал, но я уперлась и ни в какую. Изменил, значит, все, точка. Крест на любви нашей. Он еще много раз пытался меня уговорить, да бесполезно. Так и ушел из жизни моей навсегда. А как сердце мое болело, как душа рвалась на части! Вспоминать сейчас и то больно. Уехал он тогда куда-то, я и не знаю куда. Как живет, живет ли? Ничего не знаю. Был ли счастлив потом или нет, завел ли другую семью или нет – ничего не знаю. И вот ведь что, Тонечка, чем дальше, тем больше сердце мое ноет о нем. Иной раз проснусь среди ночи и думаю – а может он где-нибудь лежит сейчас больной, никому не нужный, умирает где-нибудь в тоске и одиночестве, может, спился и бродит по свету, собирает пустые бутылки по мусорным бакам, мерзнет в мороз в подвале. Мне бы только узнать, что у него все в порядке, я бы и успокоилась. А как себя ругаю сейчас за свою глупость, за гонор свой, за гордыню. Свою жизнь разрушила, его жизнь разрушила, да еще и человека убила!
– Какого человека?
– Ребенка собственного. Ведь я тогда беременна была, да сгоряча аборт сделала. Ему отомстить хотела. Господи! Себе отомстила! Вот теперь на старости лет доживаю век одна, никому не нужная старая галоша. Ни мужа, ни детей. Ничего. Только два страшных греха на душе – мужа погубила и сына или дочь тоже погубила. А ведь все могло бы быть по-другому, будь я поумнее немного или посоветуй мне кто-нибудь тогда умный как надо поступить. Так что, Тоня, я тебе так скажу: никогда не пори горячку в таких делах. Гонор наш, гордыня, плохую службу нам служат. Не зря даже в библии гордыня в страшный грех записана. Надо уметь прощать. Надо быть мудрой и терпеливой. Это мужчины обычно задним умом крепки, а нам, женщинам, надо быть очень мудрыми и сто раз взвесить, прежде чем рвать концы.
– А если муж предал? Если он уже много лет обманывает меня с моей же подругой? Тогда как? Тоже простить?
– Это ты сама все должна решить. Я тебе только одно скажу – коли любишь, за любовь бороться надо. Если живет в твоем сердце любовь, ты не имеешь права предавать ее. Если любви нет, пустота только, тогда, конечно, проще. Но и тогда надо все взвесить и подумать. Все же дочь с отцом разлучать – тоже не гоже. Да и старость в одиночестве встречать плохо. Все эти страсти-мордасти уйдут, забудутся, а человек останется. А с подругой немедленно расстаться – тут и думать нечего. Это не подруга, а змея.
Чай допивали молча. Потом Марина Сергеевна еще долго рассказывала ей о своей жизни, о школьных делах, сетовала на непонятную нынешнюю жизнь, вспоминала учеников. Когда Тоня взглянула на часы, то они показывали уже почти восемь вечера. Простилась с Мариной Сергеевной, записала ей свой домашний телефон, пообещала непременно заглянуть и вышла в осеннюю холодную черноту. Торопливо шла темными дворами в сторону троллейбусной линии. Ехала в маршрутке, что подвернулась кстати, домой. Толи, конечно, дома уже нет, время, отпущенное Тоней ему, уже истекло. Интересно, рассказал ли он все Ольге или эту тяжелую миссию оставил Тоне. Думала над словами Марины Сергеевны. Да, страшная старость у нее. Не дай бог так доживать жизнь. А ведь вполне возможно, что именно так придется доживать жизнь и ей, Тоне. Как это ужасно! Поневоле запросишь у судьбы ранней смерти. И не удержалась, заплакала. Нет больше в ее жизни Толи, осталось только воспоминание о безграничной любви. Женщина, сидящая рядом, покосилась на Тоню и отвернулась. А, может, не надо было рубить концы? Может, надо было предоставить Толе самому сделать свой выбор? А то получается, что она сама все решила за всех.
Шла к своему дому. Ноги не несли. Впервые в жизни ей не хотелось идти в свой уютный теплый дом. Вместе с Толей улетели из него уют и тепло, теперь там поселятся пустота и холод. Перед своей дверью остановилась, глубоко вздохнула, сделала спокойное лицо. Не надо еще и на дочку перекладывать свое горе, ей и так сейчас достанется, это в ее то переходном трудном возрасте. Открыла дверь, вошла. Ольга была дома, через закрытую дверь ее комнаты лилась музыка. Толя… тоже был дома. В глаза сразу бросилась его куртка на крючке в прихожей. Это как понимать? Ладно, посмотрим. Тоня разделась, прошла на кухню. Заглянула в кастрюли – наваристый борщ, картофельное пюре и жареная рыба на сковороде. Что ж, хорошо хоть помнит о дочери. Лично Тоня его стряпню есть не будет. Хотя и страшно хочется есть. И тут же вспомнила слова Марины Сергеевны про гордыню. Вымыла руки тут же на кухне, налила себе глубокую тарелку борща. С аппетитом съела. Положила два куска рыбы. Выдвинула нижний ящик кухонной тумбочки, чтобы взять пару салфеток и замерла над ним. Из ящика полностью исчезли все многочисленные тесемки и веревочки. В одном углу одиноко лежали салфетки, в другом – несколько капроновых крышек. Что это значит? И тут же дошло – Толя спрятал, догадался о ее мрачных мыслях и убрал от греха подальше. Да вовсе она и не собиралась ничего такого делать, так только, примерялась. А он, значит, испугался по-настоящему и решил таким образом решить проблему. Глупость какая. Она тихо и мелко засмеялась в кулак над раскрытым ящиком. Так сидела и тряслась, как старик в паркенсоне. На кухню зашел Толя. Растерянно остановился позади жены. Ему показалось, что она плачет. «Тонь, прости меня. Прости ради бога. Я без тебя не смогу жить. Без тебя и без Ольги. Ты для меня все в этой жизни. Я только тебя люблю. Тебя и Ольгу. Делай со мной что хочешь, но никуда я от вас не уйду!» – он тронул ее за плечо. Она повернулась к нему, и он увидел на ее лице слезы смеха. «Куда веревки делись?» – только и сумела выдавить из себя. «Так это… выбросил,» – совершенно ошеломленный и сбитый с толку пробормотал он и жалко улыбнулся. Она расхохоталась в полный голос. На шум в кухню прибежала Ольга.
– Ма, ты где была? А че случилось? Чего хохочешь?
– Да вот радуюсь, что папа борщ вкусный приготовил. Не надо с ужином возиться…
