За моей матерью, Кетеван Орахелашвили, 23-х лет отроду, чекисты пришли в конце ноября 1937 года, ночью. Это не стало для нее сюрпризом, еще в мае был арестован ее отец, Мамия Орахелашвили, чуть позже и мать – Мария, жившие и работающие в Москве. Оба – в прошлом профессиональные революционеры, занимавшие высокие государственные посты, позже от власти отстраненные, но отправленные на почетные синекуры. В ноябре, прямо с репетиции, забрали и мужа, Евгения Микеладзе, главного дирижера Тбилисского театра оперы и балета. Когда явились арестовывать Кетусю, няня, (Анастасия Зарубина) служившая в их доме, заявила пришедшим, что малолетних детей – двухлетнюю Тину и годовалого Вахтанга, берет на свое и Тамары Семеновны (сестры Евг.Микеладзе) содержание. Как правило, в случае ареста обоих родителей, детей изолировали от родственников в специальные детские распределители, а оттуда направляли в детские дома других городов, подальше от места жительства. Но делались редкие, не системные исключения, как и в данном случае – чекисты ничего против не имели. Однако, для легитимации опеки, в последующем следовало пройти еще много сложных юридических процедур. Эти две женщины сделали все, чтобы спасти Тину с Вахтангом от детдома, и оставить их при себе.
Моей матери даже не понадобилось времени на сборы. Детей она не будила, тихонько расцеловав на прощанье. У нее давно был готов чемодан с теплыми вещами, и отдельно личные драгоценности, которые, по опыту близких, она знала, брать с собой не возбранялось. Поэтому, давно отдав няне половину из всего, что имела, она оставила себе другую половину. До того как ее увезла поджидавшая на улице машина, проснулись от шума дети. Старшая, выкарабкавшись из своей постели, обхватила уводимую незнакомыми мужчинами маму за ноги, кричала и плакала. Рыдала, конечно же, и моя мать… На следующий день явилась туда специальная комиссия. Эти люди составили список имевшегося в доме имущества, няне с Тиной и Вахтангом отвели для проживания кухню. Остальные комнаты заперли и опечатали.
Следствие, обычно, занималось добычей признаний, выражаемых в стандартных формулярах: «До ареста мужа проживала вместе с ним и была посвящена в его контрреволюционную деятельность» (иногда писалось – «и способствовала его контрреволюционной деятельности»). Формулировки подобных признаний фигурируют во всех политических делах того времени. Видимо, не избегла сей участи и моя мать. Вопросы всем женам тоже задавали одинаковые: – Сколько лет прожили с мужем? – Назовите Ваших знакомых и знакомых Вашего мужа? – Кто приходил к Вам в дом? – По каким поводам собирались? – Говорили ли на политические темы? Обсуждали ли политику советской власти? – Ваш муж арестован, как участник контрреволюционной право-троцкистской организации. Что вы можете сказать об этом? И, наконец: – Вы обвиняетесь в том, что знали все об антисоветской деятельности мужа. Признаете ли Вы себя виновной?..[1]
Пока мать держали подследственной в ортачальской тюрьме, муж ее и родители были расстреляны. 7 января 1938 года ОСО (Особое Совещание) при НКВД СССР как ЧСИР (член семьи изменника родины) приговорило ее к 5 годам ИТК (исправительно-трудовой колонии).
Отправили вначале в Мордовию, Темниковский лагерь (Темлаг), после перевели в Карелию, Сегежский лагерь (Сегежлаг ). Отбыв по году с лишним в каждом, в августе 1941 года она этапом была доставлена в Казахстан, Карагандинский лагерь (Карлаг) и определена в АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников родины), созданный специально для женщин-заключенных, жен, матерей и дочерей репрессированного советского руководства. Освобождена была «условно-досрочно» – 26 ноября 1942 года. Однако «свобода», которую заключенные получали, была чисто условной. Освобожденным «зекам» выдавали не паспорта, а лагерную справку, которая права на передвижение даже в масштабе области не давала. Директива приписывала руководству лагерей оставлять «освобожденных» для работы в лагерях НКВД, но размещать в «отдельных лагерных пунктах, сняв проволочное заграждение с зоны, в переоборудованных вагонного типа бараках». Я не знаю, где именно появился на свет 26 октября 1944 года, но жил в таком бараке уж точно.
Один эпизод жизни матери в этом лихолетье можно выделить особо. Когда заключенных по этапу перевозили из Карелии в Казахстан, везли их долго, с остановками естественно, на запасных путях. На одной из таких остановок, из-за количества железнодорожных веток и обилия суетящихся людей она поняла, что поезд находится в Москве. Увидев из окошка товарняка воротящих шпалы рабочих, написала на листке бумажки московский адрес брата, подписалась по-грузински и стала махать руками – звать этих путейцев. Один из них, парень, заметил ее и, как бы, между прочим, приблизился к вагону. Она бросила бумажку. Переждав, когда конвоир, охранявший состав, отойдет подальше, он поднял записку и скрылся. Несколько часов спустя (часов ведь у нее не было) на путях появился ее брат, с тем самым рабочим. Не зря говорят: мир не без добрых людей. Парень безвозмездно обошел и объехал половину города, что бы найти и привести незнакомого мужчину к незнакомой женщине, при том еще – арестантке. Чудеса, да и только! Мераб, наверное, даже не видел ее издалека в проеме маленького окошка, просто догадывался, она же видела его прекрасно. Оба махали друг другу руками, и оба ревели как дети.
С Мерабом Орахелашвили другая история. Его не тронули, он продолжал работать в Москве, конструктором в КБ гидротурбин, после войны даже получил Сталинскую премию за свои разработки. Потом, увлекшись преподавательской деятельностью в Московском энергетическом институте, защитил диссертацию, стал профессором. Но относительное «благополучие» не сделало его счастливее, лучшие годы своей жизни он прожил с клеймом «члена семьи изменников родины», и таким образом нес свой крест.
Мой отец, Григорий Дроздов, был осужден раньше матери, в июне 1933 г. сроком на 10 лет в ИТЛ (исправительно-трудовых лагерях), но 14 ноября 1942 года также был освобожден «условно-досрочно». До этого он, уроженец Саратова, занимался исследованием аграрных проблем, сначала – в Уральске, позже – в Омске, уже в ранге доктора сельскохозяйственных наук. Его арестовали за причастность к «контрреволюционному мятежу» в Ярославле, где он отбывал воинскую повинность 16 лет назад. У него была семья – жена и сын. Жена, естественно, ничем не могла помочь мужу. И решилась на прагматичный, но впоследствии не одобренный сыном, шаг. Отреклась от супруга, перевела сына на свою фамилию, чтобы у того, как ЧСИР, в дальнейшем, не возникало проблем, и увезла от греха подальше, из Омска к родственникам в Краснодар. Сергей, мой старший брат, 12 лет спустя, когда пришло время получать паспорт, вернул себе фамилию отца, и снова стал Дроздовым. Забегая вперед, надо сказать, что выделялся он всегда настойчивостью и максимализмом, ставил себе цели и достигал их, не тратя особых усилий. Стал известным ученым, директором института, академиком Российской Академии Медицинских наук. Правда, видимся мы с ним в последнее время – раз в десятилетие, но это не мешает нам любить друг друга, как и прежде…
Я не знаю точно, где именно отец отбывал все свои сроки, но с моей матерью они познакомились осенью того самого «досрочного» 42-го года, когда, вместе со всеми женщинами «АЛЖИР-а» она была брошена на сбор урожая, доставлять телегами собранное мужчинами-заключенными зерно на элеватор Карлага. Управлять лошадью она, естественно, не умела. Дорога была ухабистой, и пока она доехала до склада, часть зерна из заполненной по норме повозки рассыпалась в пути. Заметила она это уже, прибыв в пункт назначения. Ее неопытность в делах кучерских лагерное начальство могло расценить как вредительство, (время военное, была особая статья), строго наказать, даже удвоить отбываемый срок. К ней, совершенно растерянной и подавленной, ждущей в обозе телег своей очереди (приговора, как ей казалось), подошел незнакомый штатский человек и спросил, в чем дело? Почему-то она не побоялась открыть ему правду, а он только и сказал, чтобы она успокоилась. Когда пришла очередь матери, и зерно должно было быть ссыпано в бункер, человек пошел к учетчикам, в обязанности которых входила проверка нормы содержимого, и что-то им сказал. Учетчики, прекрасно видя, что зерна в повозке не хватает, тем не менее, этого «не заметили», поставив на ведомости знак плюса. Человек, спасший мою мать, был будущим моим отцом, а тогда еще «зэком» и, «по совместительству», главным агрономом совхоза «Коксун» при Карлаге. Этот совхоз по рассказам родителей, был совершенно уникальным. Собранные из числа заключенных специалисты сельского хозяйства, инженеры и строители превратили эрозийные земли в оазис, соорудив оросительные системы, проведя к каждому наделу каналы, даже плотину построили, а на ней к тому же небольшую ГЭС. Перепахав целинные земли вдоль и поперек, особым способом засеяв их зерновыми, картофелем, кукурузой, свеклой, бахчевыми культурами, разбили яблоневые сады и через пару лет, собрав невиданный для сего края урожай, тем самым сделали начальников Карлага самыми именитыми персонами в системе исправительно-трудовых заведений. Видимо оттого и было даровано большинству из заключенных «условно-досрочное».
Моя мать была женщиной привлекательной и, как я прочел в записках одной из ее подруг по «АЛЖИР-у», клеились к ней почти все начальники, большие и малые. «Тогда мы, – писала она, – видя, что к ней не равнодушен и главный агроном, хором советовали поскорее выйти за него. Это самый порядочный здесь человек, убеждали мы ее. Он никому в обиду тебя не даст, будешь с ним спокойна и счастлива». Не знаю, любила ли мать моего отца, он был старше ее на 17 лет, но чтила и уважала – безусловно. Уговоры лагерных подруг возымели действие, и они в 1943-ем соединились гражданским браком, как «вольнонаемные», стали жить в таком «вагонного типа бараке» без колючей проволоки вокруг, в каком директива предписывала лагерному начальству поселять «условно-досрочных». Однако работать им приходилось так же, как остальным «зэкам». Через год у них родился я. Не знаю уж, как они управлялись со мной первое время, но с двух лет я, по рассказам матери, жил совершенно независимой жизнью. Они уходили в семь утра и возвращались в семь вечера. Формально меня оставляли на попечение соседей, но ведь у тех тоже был подобный режим, выходило, что за всеми детьми всех бараков следил всего один человек – старая казашка, которую, как говорят, я сильно недолюбливал. Из-за отсутствия передних зубов она меня пугала. Ходил я тогда еще неважно, зато ползать умел, и после ухода родителей сразу же уползал по ступеням вниз, во двор в конуру к псу Трезору, который, по всей видимости, считал меня своим щенком и защищал, не подпуская казашку на расстояние пушечного выстрела. Но всего этого я не помню.
Когда чуть подрос, мои родители, по-прежнему оставаясь без паспортов, с лагерными справками, получили законное право на передвижение в пределах директивных координат (исключительно в границах Казахстана и только в селах и деревнях), и смогли, наконец, поставить в своих биографиях точку как на совхозе «Коксун», так и на ненавистном Карлаге. Из предложенных для дальнейшего проживания населенных пунктов, вернее, местом своей ссылки они выбрали село Зеренду.
Зеренда с какими-то перекошенными избами и вечной грязью с лужами, была деревней, наполовину населенной аборигенами разных национальностей. В одной из таких «избушек на куриных ножках» мои родители сняли у хозяев комнату. Отец начал работать в местном совхозе агрономом, мать оставалась дома и химичила в той части огорода, который тоже взяла в аренду, сажала там картофель, лук, капусту и огурцы. Другую половину деревни занимали немцы, до 1941-го года проживавшие в Автономной советской социалистической республике немцев Поволжья, где имели статус полноправных советских граждан. С началом войны с Германией, автономия их была упразднена, статус аннулирован. Их самих же отправили на «постоянное поселение» в республики Средней Азии, отобрав паспорта и, тем самым, лишив права на передвижение. Часть из этих немцев была определена еще до нас в Зеренду. «Немецкая» половина деревни отличалась от «русско-казахской» тем, что главная улица их территории была вымощена срубами деревьев и грязи на ней как таковой, практически не было. Дома же, которые они за эти годы построили, были вовсе не перекошенными, а идеально спланированными, добротными. Дворы их с палисадом, где летом благоухали цветы, и зеленела трава, были ограждены резными заборчиками. Во дворах были пристройки – сараи и курятники, содержащиеся в полной до странности чистоте. По воскресеньям немецкая коммуна всем составом, как правило, собиралась в чьем-то доме на обед. Мужчины – в пиджаках и галстуках, женщины в нарядных платьях, а их дети вымыты, причесаны и одеты, как одеваются дети только в книжках. Аборигены же – женщины, на лавочках лузгающие семечки и мужчины в подпитии, лишь усмехались, глядя на этот «карнавал», либо отпускали в адрес немцев комбинацию из трех самых употребляемых ими слов. Вот в такую мы попали деревню, где при всем еще была и школа, заново перестроенная с дозволения сельсовета, теми же немцами на добровольных началах. Естественно, не без участия русских и казахов. Как ни странно, но областное начальство определило семиклассной сельской школе статус десятилетней. Объяснение этому явлению находилось простое: директором был назначен немец, как и большинство ее педагогов. Поэтому, из тех ребят, которые хотели учиться, каждый мог получить в ней образование не худшее, чем в самой элитарной школе Москвы. Мои родители сдружились почти со всеми этими немцами, но те комнаты внаем не сдавали, и мы оставались там, где жили. Это не мешало моему отцу с матерью ходить в гости к ним, их же – приглашать к нам. Не всей колонией, конечно же, а по отдельности. Даже после ссылки они оставались друзьями и до конца жизни вели интенсивную переписку. Когда моей матери не стало, (отец скончался раньше) я, за ненужностью, отнес и оставил в ближайшем бункере большую картонную коробку с письмами, приходящими к ним от всех знакомых по лагерям и ссылках, немцев в том числе. И этим актом, видимо, совершил большую ошибку, полагая, что таким образом навсегда расстаюсь с прошлым.
В 1952-ом мы сняли у хозяев вторую комнату. В нашу семью прибыло пополнение. 17-летнюю Тину и 16-летнего Вахтанга, выросших под присмотром тетки и няни в Тбилиси, согласно существующей директиве, пришло время высылать на периферию. Ссылкой им определили также Казахстан, только северный, где начиналось великое освоение целинных земель. Воссоединиться с матерью, им не было дозволено. Тетя детей одних отпустить не рискнула, отправилась за ними. Моя мать атаковала письмами Генеральную прокуратуру, пытаясь добиться разрешения на совместное проживание с детьми и, в конце концов, все же его получила. Тетя Тамара вернулась в Тбилиси, а Тину с Вахтангом доставил в Зеренду конвой.
Впервые же я встретил сводных брата с сестрой еще в 46-ом, они приезжали к нам в Коксун повидаться с матерью с дозволения «компетентных органов». Привозила их все та же тетя. Я эту встречу помню довольно смутно, хотя у меня есть несколько фотографий того времени, и самая любимая – та, где мы втроем: я сижу на коленях у Тины, Вахтанг позади, обнимает за плечи сестру. Хорошие такие, довольно симпатичные дети.
Пять лет спустя в реальности все было не так идиллично, как на той нашей фотографии. Дети, практически не знавшие свою мать, начинали новую, «ссыльную» жизнь с незнакомой женщиной, про которую от тетки слышали лишь то, что не женись бы их отец на их матери, все у них, детей, сложилось бы по-другому. Возможно, со своей точки зрения она была и права. Но ведь не мы распоряжаемся своими судьбами. Так или иначе, но с отчимом, моим отцом, сестра с братом общий язык находили чаще, чем с собственной матерью. Тину определили в 10-ый класс, Вахтанга в 9-ый. В Тбилиси оба учились в грузинской школе. Тина прекрасно владела русским, да и все предметы давались ей легко, немцы лишь удивлялись. Она окончила школу на пятерки, но золотую медаль ей как «члену семьи изменника родины» не дали. Не очень переживая, она отправилась в Караганду, сдала приемные экзамены в мединститут и стала студенткой. Вахтанг же из-за незнания русского и отсутствия, какого либо желания учиться вообще, был оставлен в 9-ом на второй год. Данное событие привело в уныние абсолютное большинство его тогдашних одноклассниц, и вызвало бурный восторг у будущих девятиклассниц. Но только не у моих родителей… Я помню, как отец, приходя с работы, часами занимался с ним алгеброй и геометрией. И помню, что до брата никак не могло дойти, что же это такое: «геометрическая прогрессия». Мы с сестрой звали его между собой не иначе, как этими двумя словами. Парнем он был весьма интересным, сильным, не боящимся никого и ничего, местные ребята старались держаться от него подальше, а то вдруг мог взять и отлупить. Однако на меня с сестрой за дразнилки не обижался, лишь иногда пальцем грозил, это когда мы его чересчур доставали.
До того еще случилась одна странная, почти рождественская история. Как-то зимой, в декабре, когда снежный покров в тех местах достигал метра полтора, и передвигаться можно было только по зимникам – дорогам, уплотненным в снегу посредством тяжелого транспорта, в деревню въехал трактор. Сидящий рядом с трактористом молодой человек, спрыгнул вниз и поинтересовался, где здесь проживают Дроздовы? Ему показали. Так к нам, точно Дед Мороз какой-то, попал Гурам Асатиани, одноклассник и будущий супруг Тины, который добирался до нее, любимой, в Зеренду, примерно, как жены декабристов до своих мужей в Сибирь. Сначала до Караганды из Тбилиси он ехал, меняя поезда, потом следующие три дня – в кузовах попутных грузовиков и, наконец, прибыл в конечный путь маршрута на тракторе, чтобы провести с Тинатин новогодние каникулы. Чего только не бывает на свете!
В контекст чудес вписывается и история о семейных драгоценностях. Перед тем, как мою мать определили в ортачальскую тюрьму, помните, она, разделив все имеющееся у нее добро на две половины, одну оставила няне детей, другую забрала с собой, и у нее ничего не отобрали. Составили опись, вещички заперли в сейф, бумажку отдали ей. После же, перед тем, как попасть в очередную тюрьму, лагерь, колонию, она таким же образом драгоценности сдавала администрации до этапа и получала их обратно по прибытию в пункт назначения. Согласно той же описи. Процедура повторялась не один и не два раза, но из всей ее «коллекции» за все время не пропала ни одна из вещей. Окончательно драгоценности вернулись к ней, когда мы покидали «Коксун». Парадокс, но рассталась навсегда она с ними уже на «воле», в 1954 году; тогда мы жили в селе Тайнча, Целиноградской области, в отдельном финском домике, выделенном моему отцу как заместителю начальника МТС (машинотракторной станции), и где нас обокрали цыгане. Версия милиции была такова: мать открыла дверь цыганке, попросившей воды, и пока она за водой сходила, цыганка впустила в дом маленькую девочку, которая тихо шныряла по шкафам и комодам, нашла таки шкатулку с драгоценностями, шкатулку оставила, а содержимое забрала, выбравшись наружу через оконную форточку. Цыган ко времени обнаружения пропажи и след простыл. Все, с чем мать собиралась начать жизнь после ссылки, приказало долго жить.
За год до этого было в нашей жизни еще два события, которые я запомнил. В марте месяце1953-го, утром я немного опаздывал в школу. Иду по улице и слышу из репродуктора на столбе у сельсовета: «…с глубоким прискорбием сообщаем, что сегодня, на 73 году жизни скончался великий вождь всех времен и народов Иосиф Виссарионович Сталин…» Сердце у меня в пятки ушло. Бегу к школе, без стука врываюсь в класс, почти что кричу: Сталин умер! В ответ мне гробовое молчание класса, испуганный взгляд учительницы родного языка и ее же вопрос: Ты что городишь?!.. – Только что по радио передали. Учительница выбегает вон, одноклассники смотрят на меня, точно ждут, когда же начнется моя кастрация. Но учительница вскоре возвращается и говорит: Дети, это правда. И это ужасно. Расходитесь по домам. Какое горе!… Мы, мало разбирающиеся в том, ужасно это для взрослых или нет, расходимся. Дома застаю мать в слезах. – Горе? – спрашиваю. – Да, сынок, большое горе, – отвечает она, и вроде даже начинает улыбаться.
По прошествию многих лет, будучи уже человеком взрослым, я вспомнил этот эпизод и задумался, почему мать тогда плакала? Не могла же она, будучи в здравом уме, оплакивать смерть человека, погубившего всю ее семью. Конечно, нет, слезы ее были резонансными, вызванными вдруг нахлынувшим чувством боли и горечи утрат. Слезы по загубленным монстром – муже, родителях, исковерканном детстве выросших в сиротстве детях. И еще, наверное, в них был вопрос: за что …твою мать?!
Второй эпизод тоже связан со школой. Летом, когда с учебой давно было покончено, дирекцией назначались специальные дни, в которые учителя с учениками должны были немного попотеть, наводя порядок в школьном дворе и в своих классных комнатах, подготавливая их к новому учебному году. Старшеклассники занимались распиливанием древесины, впрок закупаемой на дрова для зимы, и укладкой ее штабелями. Мы же подкрашивали парты, чистили стены, мыли окна, скоблили полы и комплектовали учебники, которые, перейдя в следующий класс, ученики оставляли своим преемникам. Это было чисто немецкое изобретение, приучать детей к самодисциплине. Короче, «трудились» мы всем классом, когда вошли туда директор школы вместе с завучем и комендантом. Мы замерли на месте. Комендант взял стул учительницы, понес его в угол, где висел в рамке под стеклом большой портрет товарища Берия, влез на стул, потянул на себя рамку, сорвал портрет со стены и с ним же вышел. Мы все, включая учительницу, опешили. – Товарищ Берия – враг народа, – сообщила нам завуч. Директор, немец Шнейдер, кашлянул в кулак и пробурчал: Можете продолжать.
Так начался период, именуемый в советской историографии «оттепелью». В следующем, 1954-ом, были реабилитированы Тина и Вахтанг, получив право вернуться на родину. Тина перевелась в Тбилисский мединститут, а Вахтанг, перешагнувший, наконец, в 10 класс, уже в Тбилиси экстерном сдав экзамены, получил аттестат зрелости и, видимо, к тому времени врубившись в геометрическую прогрессию, поступил в политехнический. Ради справедливости, хочу отметить, что в последствие, уйдя со второго курса строительного факультета, Вахтанг отправился в Москву, где стал студентом института кинематографии, и, окончив его, предстал одним из самых ярких и самобытных режиссеров документального кино. Такая вот метаморфоза.
Справка о реабилитации матери пришла весной 1955-го. А летом она решила двинуться в столицу, добиваться там того же решения относительно моего отца. В Москву мы ехали поездом, тогда я впервые осознал, какая большая у нас страна и как похожи друг на друга железнодорожные вокзалы ее городов. Прямо как в стихотворении: «Ленин и Сталин – близнецы братья». В столице нас приютил брат мамы – дядя Мераб, ютившийся в одной комнате с женой Мери и двумя детьми – Кетусей и Багратом в коммунальной квартире на Сретенке. Раньше они жили в одном из самых престижных домов столицы, в переулке Грановского, но после ареста родителей, Мераба с Мери оттуда выкинули. В коридоре сретенской коммуналки висел на стене общий телефон, для меня – чудо техники, и как только он звонил, я стремглав бросался из комнаты вон, опережая всех, и изо всех сил кричал в трубку: – Алло!.. Мать обивала пороги разных ведомств, ходатайствуя о деле отца и домой возвращалась усталой, поздно. В один прекрасный день сказала: – Мы переезжаем.
Дядя Мераб снес наши вещи вниз. У подъезда нас ожидал «мойдодыр» – чистая, до блеска надраенная «Победа» стального цвета. За рулем сидел с виду строгий водитель, почему-то улыбнувшийся мне. Мы поехали. Миновав несколько улиц, выехали на Красную площадь, подъехали к Спасским воротам Кремля. Я глазам своим не верил. В арочном проеме маячили полосатый шлагбаум и светофор, на нем горел красный свет. Милиционер с «маузером» в деревянной кобуре, отдав честь водителю, рассматривал какой-то документ, протянутый ему моей матерью. Это был наш пропуск в Кремль. Снова взяв под козырек, милиционер сделал шаг назад. На светофоре зажегся зеленый, шлагбаум поднялся вверх, и мы въехали внутрь. Подъехали к двухэтажному зданию, довольно обыкновенному, но у подъезда которого тоже дежурил милиционер, и тоже – с «маузером». Он отдал нам честь, не спросив даже документов, а шофер помог маме поднять наверх вещи. На втором этаже нас встретила невысокая пожилая женщина, волосы ее с проседью были гладко зачесаны назад, а глаза были чуть раскосыми. Они с матерью обнялись и обе прослезились.
Зинаида Гавриловна была вдовой наркома Серго Орджоникидзе, он женился на ней во время дореволюционной своей ссылки в Якутию. Товарищ Серго, которого, в общем то звали Григорием, и мой дед долго работали вместе, дружили семьями. Теперь же, мать, разузнав номер телефона, раз позвонила Зинаиде Гавриловне, обратившись с какой-то просьбой. Она, конечно, пообещала помочь, и, узнав, где мы обитаем, пригласила мать пожить у нее. Следует добавить, что высшие руководители страны до конца 50-х годов проживали в Кремле, некоторым вдовам оставляли квартиры мужей. Квартира «бабы Зины» как я ее стал называть, была не очень большая, но мне казалось, наоборот… На всей мебели интерьера, к каждой ее единице, были привешены алюминиевые бирки с номерками, как в каком-то музее. Первым делом я спросил у мамы, можно ли их сдирать. Она ответила: ни в коем случае. Я, вначале ошарашенный тем, куда попал, быстро адаптировался в новой обстановке. Насмотревшись на Царь-колокол и Царь-пушку, и неоднократно слушая бой курантов, тем самым полностью удовлетворив свое историческое любопытство, я посчитал, что ознакомился со всеми достопримечательностями Кремля и к его экстерьеру никакого интереса отныне не проявлял. Обычно я коротал время в кабинете наркома, где большую часть комнаты занимали модели танков, тракторов, малых и больших самолетов и даже целых заводов. Мне было строго велено не прикасаться к ним, но я это табу, конечно же, игнорировал. Лишь много лет спустя я узнал, что нарком тяжелой промышленности закончил жизнь именно в этом кабинете, пустив себе пулю в лоб после телефонного разговора со Сталиным.
Через неделю «баба Зина» забрала меня к себе на дачу в Серебряный бор. Эти полтора месяца были, естественно, лучшими в моем детстве. Трофимыч, именно так звали водителя стальной «Победы» втихаря от хозяйки, учил меня вождению автомобиля. Две женщины, хозяйничавшие на кухне, готовили мне блюда, достойные царского стола. Под балконом первого этажа была бильярдная, неизвестно зачем понадобившаяся Зинаиде Гавриловне, и я научился играть сам с собой, правда, попортив при этом суконную обшивку стола. Меня за это пожурили, но не очень. У причала Москвы-реки был пришвартован катер, в который, где-то ближе к заходу солнца, усаживалась наша «баба Зина» и я, рядом с тем же Трофимычем, который на воде проявлял еще больше прыти в вождении, нежели на земле. Моя мать наведывалась к нам редко, но к середине августа, она закончила все свои дела. Короче, месяц с половиной пролетели, как один день.
Прибавившего в весе и загорелого, мать взяла меня в Тбилиси. Тот встретил меня новым бытовым контрастом. Поселились мы, не имея собственного жилья, у Тамары Семеновны – тетки моих сестры с братом, на улице Советской, в двух комнатной квартире с общим балкончиком на первом этаже итальянского дворика. В одной комнате приютились тетя с няней, в другую, вахтанговскую, определили меня с мамой. Сам Вахтанг, студент, весьма популярный в мире студенток, сутками где-то пропадал, приходя лишь иногда, чтобы отоспаться. Тина была уже замужем за Гурамом, и жили они отдельно. Мать хлопотала о квартире, которая ей полагалась. Меня отправили в пятый класс школы на той же улице, где я проучился два месяца. За это время, долго налаживая контакты с вожаками классной шпаны, не желающих принимать чужака, под конец все же умудрился поведать всем свою казахстанскую одиссею, но когда я стал рассказывать про Кремль и Серебряный бор, их терпению пришел конец. Они отлупили меня за «вранье» так, что брат еще долго выяснял с ними отношения и, пока в ответ не перелупил всех, не успокоился.
А в октябре 1955-го нам дали таки отдельную трехкомнатную квартиру в тогда еще совсем не престижном районе. Мать не захотела возвращаться в свой старый дом, с которым было связано столько горя и боли. Ей вернули лишь часть вещей оттуда. На улицу Барнова, где мы стали жить, доехать можно было только по ухабам и лужам, пешком же – добраться тропинкой, ведущей от более обжитой нижней улицы. Но это был уже наш дом. В него переехал и Вахтанг, хотя застать его, по-прежнему, оставалось невозможным, а в конце года к нам присоединился и отец. Новый год мы встретили большой семьей – Тина, Вахтанг, я, мой отец, а их отчим, мама и Гурам, наш зять. Начиналась новая жизнь, о которой столько лет все мечтали, хотя и она оказалась совсем не идиллией, как мы ее себе раньше представляли.
Но это уже – другая тема, отдельный разговор.
Николоз Дроздов. 2010.
Тбилиси.
[1] Документы по теме см. в книге «Узницы АЛЖИРА» изданной Обществом «Мемориал»
