Андрей Усков. Тропинка, мостик, усадьба (миниатюра)

Мало кто когда-либо представлял себе свою смерть персональным божеством. Ужасная скука думать о таких вещах будучи мысленно совсем в другом месте. Слова упускают почти всё, если вообще доходят. Как бы там ни было, вся эта затея не стоит выеденного яйца, если в ней нет секрета исцеления. Так, во всяком случае, размышляем мы. Но подвизавшись увидеть, представить и выразить, можно-таки ощутить или хотя бы услышать тот вкрадчивый голос или звук, который так или иначе всех известит когда-нибудь о присутствии этого божества в нашем миропорядке вещей. И пугаться не надо.

Приближаясь столь близко, сколь это возможно к образу смерти мне невольно хочется остановиться на её образе, устоявшемся на всех континентах. Пусть и в моём случае это будет всё та же женщина-скелет в чёрной юбке и темно синей деревенской блузке с отливом. На голове в белый мелкий горошек иль крап чёрный платок (просто не было чёрного ситца, сетуя, объясняет она очень знакомой жестикуляцией), в руках хворостина с котомкой или коса. Где-то звенит колокол. Или гонг. Лает собака. Бабы лузгают у окна семечки. Мужиков не слышно.  Светит луна. С крыши чего-то капает. Старушка моя скучает. Она ждёт…

Я пытаюсь определить: чего она ждёт? и чем она вызывает эти недвусмысленные звуки гонга? Далее я рисую такую картину: безумная кочерыжка совести сопротивляется, ноги стынут и мёрзнут, как у челюскинца, ветер треплет и окрыляет  курант, и он, упоенно сталкиваясь с болью, разносит звуки застывшего навсегда металла. Боммм – говорит гонг. Уж мне-то понятно кто эдак балуется. Ясно – это Она. Должно быть её сюда занесло совершенно случайно и своим гонгом Она только хочет расшевелить во мне какую-либо мораль. Но я не спал уже две недели, я бодрствую в своей персональной, уютной коме и слушаю Её сладчайшие вести. Всё-таки это ещё сигналы моего времени. Невремя ещё не пришло. И коль скоро старушка моя занялась обожанием автора, я со своей стороны не могу не засвидетельствовать почтение к столь неуёмному терпению моей гости. На миг мне сдаётся, что это и есть тот меднолатный гомеровский отзвук.

Смерть всегда нам кажется неуместной. В моём случае неуместное божество разговаривает со мной. Случаи единичных психозов и параличей ещё случаются и в наши дни и с ними приходится считаться в силу того,  что из триллиардов триллионов вещей эта кочерыжка – моя. Здесь уже ничего не попишешь, как сказал мне мой доктор. Без лишнего оптимизма можно сказать, что в принципе времени для прозрения нет ни у кого. Ни у вас, ни у меня, что вся эта болтовня походит на разговоры в тюрьме в ожидании приговора или на окопные байки во время артподготовки противника. Слова отвлекают. Это единственная форма жизни, которая может жить в темноте, не нуждаясь в подсказке.

Где это я? – склонен спросить язык и податель сего дня и часа. Да, собственно и мы о том же: какая бы она ни была, эта форма жизни, она – единственная. На этот случай необходимо припомнить Кастанедовского Дон Хуана, что так ловко пугал опытного мистификатора и тот судорожно хватался за свой карандаш в желании сохранить свою жизнь хоть чем-то. Удержание любого образа – это и есть жизнь плотская, или, если хотите, художественная. Я должен развлечь свою милую гостью тем, что у меня есть – языком, извлечь из него нечто. Мне необходимо всем видом своим показать, что Её визит преждевременный, что всё Её неуместное божество и существует здесь потому лишь, что я знаю о ней, ведаю и рисую Её. А впрочем и это – вздор.

(Гонг предупреждающе вздрагивает).

Боммм. Ммм. Ммм.

Но меня могут здесь упрекнуть в том, что я навеваю тоску самим карандашным скрипением в темноте. Нет образа – нет повествования. Но образ-то есть, он всегда есть, пока есть сознание. Чем вам не образ моего неуместного божества? Другое дело что не всякий захочет пользоваться услугами столь незвано негаданной гостьи. Карандаш хрипит в темноте, как мнимое радиотихое излучение звёзд из графита; из мрака его публика поблёскивает пенсне и биноклями, взгляд расплывается, зрачок сужается и вспыхивает свет моей тихой радиолампы преёмника для душевнобольных. Внимание, должен предупредить, за спиной моя гостья. Те, кто увидят её, будут признаны лучшими Её зрителями, а зрителей и очевидцев нам всегда не хватало для пущего красноречия.

Но вы отчего-то грустите, размышляя об этой нищей, немощной и убогой старухе. Что ж, если угодно – грустите. Я же для того и скриплю в темноте карандашом, чтобы этой общепринятой грусти не было; видать, на всё, действительно – воля божья – таково моё мнение. Мне не хочется сейчас рассуждать о достоинстве чего либо или о преимуществе всё того же. Видимо, моя жизнь так проникновенно меня полюбила, что дала своему анахорету всё втридорога.

Я сожалею, моя милая. Всё, чему я научился за весь твой длиннющий срок – это смотреть спокойно на смерть, в том числе и свою. Впрочем, началось это всё сыздетства. Но, однако, надо,  что-то надо оставить и нашим детям, хотя бы на сувениры, я не говорю о памяти. О, я знаю что мы им подарим.

Всю свою жизнь я полагал что красота спасёт мир, что хорошие люди – это поэты, что искусство создано для того, чтобы различать где добро, а где зло, но теперь я вижу что всё это вода, одна вода для письма вилами. Да, это так, это я удачно нащупал в этом мраке вещей, вот единственная вещь на земле, которая достойна обожествления и сожаленья о прощании, и это вещь – вода, два атома водорода на один атом кислорода, вода, сама себя пишущая вода. Люди – это более или менее оригинальное воплощение идеи творца посредством воды, или как говорят аборигены, вода – это умный людь, умнее всех. Теперь вот этот умный людь оставляет меня, обезвоживает и сужает аорту. Сам язык во рту пока он живой, следует тайне воды. В ней вы можете растворять вещества, употреблять их, как внутренне, как внутривенно, так и наружно. Дождь за окном не живой, не настоящий для наблюдателя, а настоящие чувства лишь там за окном и в дожде. Они пересекаются, перетекают, со лба на нос, с носа на уста, с уст на грудь, и так до самых пяток. Вот она – Вода, и она для нас, для людей, это – наша маленькая и большая вселенная с мириадами мелких тиранов, поэтов, вождей и прочего незамысловатого населения. Ну вот, с потомками разобрались. Мы оставим им воду.

Гостья моя притихла, застыла и не шевелится, уснула наверное, кажется мне, спит пади, а я ей, журчи в темноте графитом, но мне так определённо лучше, боль отстаёт, спать – немыслимо, страшно, всё таки страшно, а ну как она притворяется, я усну, а она: трах-тарарах барабах марабут маламут главкомбух минкабмин папазол бирками дреналин  ……………  …………  …  …  ……   …………  ……

Слышите, гостья моя, даже если вы полагаете, что я эту абракадабру  пойму, то не спешите, слышите, ваши степенства, не спешите делать из меня многостороннего идиота. Я посвятил вам прилив этих строк, этих слов, этих чувств, в качестве благодарности, как освящает волной океан вздыбивший камень, немыслимо, бестолково, разлохмачено, корчась от боли и лазая по потолку, не для того, чтобы в чём-то оправдываться, а чтобы заметить, что я на страже, да, я на страже, я в море событий, меня отряхивает нимбом прибой отца океана, я закрываю глаза, но картина мира не исчезает, нимб не ис че за ет, те же брызги, те же обои в темноте перерастают в хобби  предместий, они всё те же, эти корни, выползающие на тропу памяти, времени нет, с точки зрения этой тропинки с корнями есть одна жизнь напролёт, сквозная, если хотите, а там уж глядите сами – тропинка, мостик, усадьба, дымит самовар, дети играют в «съедобное-несъедобное»,  дяди и тёти за столом зовут чаю откушать. Славная дивная клинопись. Среди любителей чая я замечаю и свою знакомую; гостья моя выглядит здесь хозяйкой, она не скучает, наоборот, она что-то уже увлеченно рассказывает, я узнаю её прилюдно, киваю ей головой, она мне моргает в ответ своим выцветшим взглядом, который будто бы отвечает: ну наконец-то, ну слава богу. Я молча подхожу к ней и сажусь рядом. Обсуждают какую-то катастрофу или средство от несварения, облака отдают детьми, их безудержными фантазиями, ветер шумит в голове, стрижи шумной гурьбой подстрюживают воздух. Тут я кажется задремал под рассказ своей гостьи, или хозяйки. Встреча переносилась из одного места в другое, потом я опять просыпался и видел всю ту же могильную темноту обоев своей квартиры и всё ту же мрачную гостью, я поворачивался набок и опять провалился в мир цвета и звуков, с шумящими деревьями, играющим в облаках  солнцем, и колышущейся травинкой во рту, где-то внутри себя я сознавал: виною всему – эта тропинка, этот мостик, эта усадьба, эта травинка во рту, эти тающие в свете солнца облака, это стрюжанье стрижей, эта тайна, эта гостья, или хозяйка, кто-то из них, хотя возможно, что образ этот потому и размыт.

Эту маленькую миниатюру со своей неуместной гостью я отыграл в две недели. Вскоре, я почувствовал, что она на время покинула меня. Но что будет завтра – кто знает? Во всяком случае «Тропинка, мостик, усадьба» уже есть, и это мне придаёт силы.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.