Как-то в юности я спросил одну девушку, любит ли она меня. Она ответила:
– Я? Люблю. Но ты знаешь… (я приготовился), кажется, я люблю тебя больше всех. То есть, больше чем кого-либо в жизни до сих пор.
Я просто опешил.
– И поэтому мне хотелось бы – ну, ты понимаешь (она смутилась) – остаться с тобой навсегда. А это не возможно. Никто не может нигде остаться, пока жив вообще. Пока есть какой-то путь, я не знаю. Ну, и … давай будем вместе стареть. Нет, правда! Встретим вместе смерть, один похоронит другого…
Вскоре, я впервые в жизни сказал девушке: «Заткнись!»
Когда я приблизился к своему дому, что-то вдруг насторожило меня. До этого я был спокоен, если не считать предчувствия работы, а это хоть и тянущее ощущение, но неизбежно. По велению моей совести. Все-таки середина рабочего дня. Это мои трудолюбивые предки говорят во мне. Но я на мгновение забыл обо всем. Во дворе стояла тишина – ни звука из квартир, ни птиц. Даже ни одной машины. «Чревато» – вот как это называется. Я рванул в подъезд и, поднимаясь по лестнице, думал: «Наверное, это собирается гроза, и темный ковер туч – он на небе с самого утра – так отражает звуки». У океана вообще все по-другому с облаками. Более определенно и категорично. Когда мы только приехали, я часто думал, глядя на океан – там возникают облака, там их источник.
Открыл в дверь в квартиру и сразу начал считать. Я отсчитываю такты своих движений, когда совершаю что-то рутинное на новом месте. Это начинается со временем, когда уже привыкаешь к чужому. Это будто символический способ сделать – мимоходом сделать – эту рутину своей. Так показалось однажды и теперь не могу отвязаться. На «10» я повесил и поставил все как надо, потом, уже без счета, положил ключ на стол у зеркала. Пора начинать, но я возвращаюсь из коридора обратно в прихожую. Я положил ключ на место? Не хотелось бы его потерять. Вот ты уже и совершил лишний кружок! Если потеряю – придется просить у Бадди, а на него никогда нельзя положиться. Мне кажется, что он может исчезнуть в любой момент. Просто взять и исчезнуть. Ключи от съемной квартиры. С тех пор как мы приехали сюда, у меня больше нет дома. Этот дом временно наш. Мы вместе на пленере. «На пленере» – так говорит Бадди. Это он так назвал мое желание работать у океана – «поехали на пленер?»
Я сижу на своем месте. Только что звонил телефон. Я не взял. Сидел и слушал звонки. Заунывный рингтон в стиле эмбиент. Я, наконец, на своем месте, и это, конечно, опять так… невыносимо. Я не могу начать. Я всегда, всегда до одурения не могу написать первую большую букву. Каждый день приходится начинать первое предложение. Задержи дыхание. Иногда я даже закрываю глаза на секунду. На этот раз мне предстоит написать о жести. Мой герой – ветром гонимый писатель. Он пишет книги ужасов потому, что от этого замолкает его внутренний тайный голос, шепчущий ему черные мысли об окружающих. Писатель, который просто вынужден писать. Концептуально, само по себе. А я вынужден теперь писать за него.
Кровь. На полу – каплями, потом лужицей, а выше, начиная с пяток, – тело, изрезанное и еще живое. Вот когда эта «еще жизнь» вызывает не надежду, а противоположные чувства. Если смотришь такое кино; можно и не думать, что жертву еще спасут. Никогда не спасают. У меня разболелась голова. Я сжал пальцами виски, и боль вдавилась обратно, а на ее месте появилось чувство смутного беспокойства, как бывает, когда случайно делаешь не то, что нужно. А мне как раз таки нужно написать эту сцену. Потому что ни о чем, кроме насилия, Гай писать не может. Он так устроен, у него – голоса. Да и вообще, он на своем месте. Где он на своем месте – в этом мире или в твоей воображаемой вселенной? Что за место вообще такое? Бадди непримирим в этой области. Люди интересуются чернухой, потому что их в ней интересуют. Они (Бадди слегка приподнимает брови) они не могут пропустить такой стопроцентный ход – ведь нельзя не зацепить, если метишь так глубоко. А детей похищали и самолеты захватывали еще в 80х, так что уж приходится развивать эстетику. Дальше я не стал слушать, слово «эстетика» у Бадди ругательное и его появление означает, что он решил разойтись по данному поводу. О, я помню, с чего тогда начался разговор. Бадди меня спалил. Мне с самого начала не хотелось, чтобы он узнал, что я просто пишу, как вздумается. Что я могу осмелиться вот настолько поверить в себя. Не знаю, почему. Я придумал сказать ему, дескать, у меня есть заказ. Но оказалось, я сам себя поймал – однажды он услышал, как я читаю вслух жесткие моменты и он подумал, что это дешевый заказ. И, стало быть, он сам продешевил со мной? А я не мог не читать такую фигню вслух. Иначе со стороны не вижу, ибо ведусь. Вот паскудство.
Я не знаю, откуда Бадди берет деньги и – да, я живу за его счет. Он говорит, что одалживает мне, что у него есть возможность вкладывать средства, а его самого, дескать, сейчас интересует литература…Теперь у нас законченный замкнутый круг – Бадди не нравится, что я взял дешевый заказ, и с другой стороны, я не могу просто все спрятать, свернуть и прекратить. Тогда ведь получилось бы, что Бадди заказывает музыку. А этого он на моем месте и сам не потерпел бы. Он не понимает, он никогда не заметит того, что он и в самом деле заказывает музыку. Что он заказывает и заказывает ее, а я не имею права принять заказ, не могу просто сыграть ему то, что он хочет. Ведь я только тогда имею право брать его деньги, когда он дает их мне просто так. Мы же друзья. Черт.
Я закурил и подошел к окну. Бадди сидел во дворе на скамейке спиной к окнам, а лицом – к глухой стене соседнего дома. Он так сидит, что видно, почему он в дом не идет. Чтобы не мешать мне творить. Делать то, что ему теперь не нравится. Меня основательно передернуло. Я тут же воспрял духом. Когда мое тело само реагирует на отвратительные ситуации, я на секунду думаю, что все-таки чего-то стою.
Кровь на полу, на стенах смазанные следы от пальцев. На теле разорвана одежда. Когда полицейский перерезал веревку, тело с мягким стуком осело на пол. Оно висело совсем низко, девушка почти стояла на цыпочках. Убийца сделал так, чтобы она сама тянулась вниз, почти уже ощущая пальцами пол под собой…
Вчера мне удалось написать больше двух страниц. Я проснулся гармоничной личностью, и только в ванной вспомнил, почему так себя чувствую. И о том, как не хотел писать сначала, как подумал, что может и правда, Бадди должен научить меня уму разуму. Если бы не увидел его во дворе тогда, может и не стал бы. Сегодня не стал бы, а завтра? Ты готов взять и бросить то, о чем ты думаешь – уже сколько дней? Нет, завтра мне по-любому – о, я даже предчувствую это прямо сейчас – само придет в голову, как избавиться от необходимости демонстрировать мясо. Ничего тебе не придет, а без мяса тебя даже в интернете читать не будут. Ты что же, хочешь меня унизить? Нет, смысл мне понятен, но интонация… я машинально глянул в зеркало. Мне всегда нравилось, как я выгляжу. Это немного поднимает мою самооценку. Лицо не старое и не молодое, большие глаза, большие рот и нос – что уж говорить, все остальное, как положено, на заднем плане. В своих плечах я вижу то, как я себя сейчас чувствую… Бадди мельком глянул на что-то в нижней части моего тела, я мысленно показал ему фак и вышел из ванной.
Дальше – кухня и тут снова он. Бадди. Как они попал сюда раньше меня? Странно, я определенно первый покинул ванную. Наверно его последний взгляд я себе только представил. Может быть. Сейчас он уже готовит себе завтрак. Я сажусь за стол. Теперь он приготовит и на меня, я знаю. Мне на секунду кажется, что его склоненная над мойкой спина издевается надо мной, заносится до небес, полагая, что меня надо опекать. Мы никогда не говорили об этом. Просто он готовит завтрак каждое утро на этой кухне, а я прихожу вовремя. Может, я специально прихожу вовремя, чтобы разводить его на внимание, провоцирую его заботу. Может я действительно не справился бы сам… Кто знает. В конце концов, он первый подошел ко мне… А я, собственно, продолжаю идти по своей траектории. У меня полно дел и куча народу рада меня видеть. Стоит только захотеть. Я вспомнил своих друзей. Вспомнил их лица. Стоит мне вернуться, как они сразу будут рады меня видеть. Бадди уже куда-то делся. Я закончил есть и замер от того же чувства, как тогда, во дворе. Неожиданно услышал тишину. Тишина пустой квартиры. Бадди ушел. Вот так всегда. А тебе-то что? Он может на работу пошел, а ты опять не решаешься подойти к столу. Как глупо. В твоей голове сейчас должен быть мир твоих героев. Пробка густой пустоты, отделяющая от листа. Уплотнение воздуха… Когда ты собираешься писать, ты должен для начала вписать это, как занятие, между других дел. Кто-то внешний в тебе должен отделиться и назвать действие – работой или еще каким-то другим стыдливым словечком. Он должен организовать твое рабочее место. И тогда кто-то внутренний – самый внутренний, тот, кто имеет право действовать, не оглядываясь – этот внутренний сможет, закрыв глаза, зажмурившись и заткнув уши, чтобы попытаться не замечать внешнего, он может быть решится, наконец, что-нибудь сказать… А потом, иногда, я с ужасом обнаруживаю, что это и не я сказал, что это слишком для меня, и не может быть моими словами. Как такой клубок противоречий вообще может что-то произвести? Но, тем не менее, ты долен помнить, это полезный опыт, это ситуация когда внутренний и внешний так очевидно не смешаны. Их легко отличить друг от друга. Стыдно перед самим собой быть писателем. Потому, что писатель – это предатель самости. Это тошнотворное занятие, само по себе. Абсурдное. Это кажется несовместимым с жизнью. Как внутренности снаружи. Красиво. Бросился к столу и записал.
Я вышел из дому и двинулся в сторону океана. На берегу я наверняка встречу Бадди. Мы не договаривались, но я знаю – он всегда ходит туда. И он знает, что я знаю. Для него это способ употребления здешней местности. Специфики этого места. У него, пожалуй, действительно пленер. По мере того, как я преодолевал отделяющие от берега кварталы, воздух становился все более соленым. Показалось, что и ветер становится сильнее. А на берегу он уже рвал волосы и хлопал полами плаща… небо над водой было серым. Оно, имея глубину у горизонта, проигрывало плотной синеве моря, и вдали отступало в серо жемчужное марево. Я застыл на несколько секунд, уставившись на горизонт. Но спохватился, что стою посреди улицы и быстро перешел прибрежное шоссе. Встал у ограждения. Тут можно торчать, сколько хочешь, все так делают. На берегу сидел Бадди. Он смотрел на волны, и – так смотрят, когда мечтают. Я вдруг вспомнил разговор, который был у нас недавно. Я сказал тогда, что когда буду умирать, не стану вспоминать реальность, а постараюсь просто думать о чем-нибудь хорошем. А так, пока вспомнишь обо всех близких, обо всех ошибках… чего-то точно не успеешь. Он усмехается, а я злюсь и спрашиваю:
– а ты о чем будешь думать? Ведь это ответственный момент, хоть что говори. Тот, кто к тебе привязан, будет страдать без тебя.
Он ни на секунду не задумался и ответил:
-да мне похрен, о чем думать. Не думаю, что боюсь потерять свои привязанности…
И молчит, и понимай, как хочешь. Но потом продолжает:
-Да, я уже думал об этом. Женщина смотрит из окна, а я ухожу. Я уже во дворе ее дома, и она прожигает мне взглядом спину, но я не оглядываюсь. Я не знаю, что она смотрит, хотя мог бы догадаться – ведь я ухожу навсегда… вот это представлю – это расстояние от ее глаз до моей спины. Это и есть привязанность. Точнее, была. Существует только в прошлом.
Вот какой Бадди. Нельзя сказать, что я об этом спрашивал. Хотя это бесценный момент, он немного объясняет его выражение – «теперь меня интересует литература…» Когда он сказал «я ухожу навсегда» его лицо презрительно передернулось, ведь это так банально звучит. Но если уж и правда… У каждого хоть раз так бывало. Только не у меня. Лично мне всегда казалось невежливым кого-то бросить. Я теперь уже не хотел подходить к нему… но он может заметить меня, оглянуться прямо сейчас. Я быстро двинулся вдоль парапета, а потом, подумав, что этого недостаточно, спустился к берегу и пошел по песку. Ранняя весна, на пляже почти никого нет. Ветер играет мусором. Я не заметил, что прошел мимо последней цивильной дороги, ведущей с пляжа. Теперь передо мной только тупик. Волны бьют в волнорез. Здесь мне нечего делать и я снова заплутавший дурачок для тех, кто смотрит на меня со спины. Много откуда могли бы меня сейчас видеть. Я так разозлился, что повернулся на пятках и пошел к Бадди. Притянутый своей ненавистью. Бадди уходит и не знает, что она смотрит, хотя мог бы догадаться… Я уже миновал первые дома набережной улицы, когда ветер совершенно затих, и даже волны отступили и не вернулись. Из-под ворот бесшумно вылезла большая собака с обрывком цепи на шее. Обрывок был таким коротким, что она явно не перегрызла цепь. Она как следует ее дернула. Она не лает, охраняя свой двор, она просто останавливается и провожает меня глазами. Только я прошел мимо, как она двинулась следом. Это я заметил минуты через две. Шла следом, не отставая и не догоняя. Когда я оборачивался, она тут же принималась нюхать землю. Изводит меня. Хочет меня провести. Я в таких случаях не оглядываюсь и дважды. Иду дальше, стараясь не обращать внимания на ее осторожные шаги. Еще через пару минут собака начала сокращать дистанцию. Подбирается или хочет обогнуть на безопасном расстоянии? Если я сейчас остановлюсь – она уже достаточно близко чтобы броситься на меня первой. Остановись. Сейчас, конечно же. Я хищник, а ты просто обезьяна. В тебе росту-то – я достану до шеи с первого раза… то есть, ты действительно преследуешь меня, ты присутствуешь сейчас в моих мыслях? Сам подумай. Сравни наши весовые категории, и – я вообще-то иду за тобой уже так долго… Как ты думаешь, что у меня в голове? Я резко оглянулся – собаки уже не было.
Когда я был уже в двух шагах, он обернулся и сразу встал. Он сделал движение мне на встречу, но я не остановился и прошел мимо. Он двинулся за мной. Наверно выглядело надменно, но я просто убегал от него. По пути особенно не поговоришь, мы вообще не разговариваем на ходу. Да я еще помню, что ненавижу его. Ненавижу таких, как он – уверенных, позитивных, взвешивающих слова. Пытаюсь снова раскрутить себя, но не выходит. Одинаковые мысли, одни и те же по кругу. И я опять не знаю что сказать, хотя именно сейчас мне, пожалуй, есть что выразить. Я тяну время, и вот уже город – прибрежные лавки, потом первые улицы. Справа – рынок. Я решительно сворачиваю туда. Толчея, я иду вперед и имею теперь веское основание не прислушиваться. Хотя, он здесь, конечно же. Вскоре, я замечаю, что видимо, иду неправильно – никто вокруг не задевает друг друга, а на меня постоянно налетают плечами, и все больше и больше. Мы погрузились в самый центр. Вдруг, рядом кто-то громко кричит на непонятном языке. Издалека ему отвечают. Мой взгляд цепляется за парня, только что вышедшего из маленькой китайской лавки. На его черной футболке – белый восклицательный знак. Парень ищет что-то в карманах и налетает на меня в лобовую. Он ошарашено поднимает лицо, а я резким движением, которое продолжает весь недавний бессмысленный бег, достаю из кармана свою визитку. Парень машинально протягивает руку. Ему определенно, легче было бы как-то меня объяснить. Что ж, хорошо. По крайней мере, мне удалось сегодня чем-то удивить тебя. Это было своего рода действие, и теперь я, как нечто совершивший, могу с чистой совестью погрузиться в мысли о последствиях. Только в своем дворе я заметил, что Бадди больше не идет за мной.
Очень хорошо, что я вернулся один – оказалось, я забыл свою тетрадь на столе. С некоторых пор неприятно представить, что Бадди прочтет мои записи. Что он хотя бы может прочитать. Писать. Он слишком отчетливо произносит все буквы этого слова. Я тогда хотел прекратить разговор, была уже ночь. Я согласился тогда и даже подлил масла, дескать, меня озарило – люди смотрят фильмы ужасов, ибо современная жизнь не обеспечивает столько адреналина, сколько требуется. Чтобы оправдать такую заинтересованность. Какая требуется сфере производства. Чтобы все это продолжало вертеться. Жарёха идет в комплекте с расслабляющим эффектом электрической ножной ванны. А что, логично. И Бадди – сама справедливость – сразу умолкает. О чем спорить, раз я согласен. Мы, помнится, даже сыграли в шахматы тогда. Впрочем, партию не закончили, потому что Бадди кто-то позвонил, и он сорвался на работу. Я сделал вид, что вообще не замечаю, что он уходит. Что не слышу его «пока». Знать не хочу, чем он занимается. Сразу хочется еще раз сказать себе – я у него ничего не просил.
Я один и мне так хорошо. Я выкурил подряд две сигареты и записал: «У них было много общего, и прежде всего, оба они больше всего любили находиться в одиночестве». Но тут же положил ручку, даже бросил ее. Это к повести не подходит. А сама по себе, на.уй не нужна никому такая игра слов. А почти успел подумать, что кажется мне хорошо… По крайней мере, можно перечитать вслух то, что уже есть. Тоже работа. Раньше я бы просто развалился на части от мысли, что меня слышно с соседнего этажа. Но недавно я уговорил Бадди проверить, и мы якобы говорили по своим телефонам, стоя каждый у лифта на соседних этажах. Ничего не слышно. Я сразу стал легче внутри на несколько грамм, когда убедился. По крайней мере, слов не разобрать. Это у меня не паранойя. Люди в многоэтажном доме считают, что сидят в своих квартирах, глядя на стены вокруг. А на самом деле они в каких-то сантиметрах друг от друга, совершенно незнакомые. Почти эксгибиционизм. И каждый десятый в доме этом думает так же, как я сейчас. И тут пришел Бадди, а с ним – тот парень. Которого я на улице огорошил. А я так и не убрал тетрадь.
Мы стали пить. Вот уже вторая бутылка вермута на столе. Это чувак принес. Его зовут Виктор. Он сразу пошел за нами, а последние полчаса сидел у нас во дворе. Он странный, вроде смущается чего то, как студент первокурсник в гостях у старшаков. Это выглядит, по меньшей мере, двусмысленно. Он исподтишка рассматривает окружающую обстановку. Что-то разглядел и замер. В ответ на мой взгляд он сразу встрепенулся и смотрит, улыбается. Радостно. Так шведские туристы улыбаются. Я тоже улыбнулся. У меня получилось как-то криво, Бадди встал и громко поставил на стол свою чашку. И скрылся на кухне. Тогда до меня дошло – Бадди думает, что это съём.
«Виктор» налил мне. Я взял свою чашку, он поднял свою:
-Твое здоровье!
И он на секунду натянул маску благородного гусара. Тут меня черт и дернул:
– А хочешь, расскажу, какую я книжку недавно прочитал?
Не давай ему ответить! Но я выдерживаю паузу и смотрю парню в глаза. Он готов провалиться сквозь землю и потому не замечает, что меня трясет. Я делаю глубокий вдох, потом еще один, а потом выдыхаю. И выключаю музыку, ставлю ее на паузу. У меня сломанный магнитофон и когда нажимаешь паузу, включается запись. Бадди знает. Хорошо, что его нет.
– Книжка, в общем, про писателя (я усмехнулся) впрочем, сначала он просто псих. В его голове – злобные голоса, которые вроде ничего не хотят от него, только все время рисуют ему картины жестокости и насилия. Он начинает фиксировать эти картины, делая записи, и голоса становятся тише. Но не исчезают, остаются на заднем плане. Он начинает догадываться – то, как легко они отступили, означает, что им нравится, когда я их провожу дальше, и если бы я проводил их к другим ушам – обнародовал свои записки – то голоса могли бы исчезнуть совсем… Он пытается опубликовать свои рукописи, но желающих не находится. Он ждет, страдает, почти зовет погибель от голосов на свою бездарную голову. Он загадывает – вот, дескать, было у меня две чашки большие, от бабушки достались в наследство. Одна разбилась, когда я записывать начал. Наверное, вторая разобьется, когда меня напечатают. Но так выходит, что этот писатель – его зовут Гай – он умирает. А перед самым концом приходит к нему ангел и Гай жалуется на то, что не досталось ему славы. Гай плачет об утраченных возможностях, он и забыл о том, что записи были лишь избавлением, лекарством. Ему очень жаль, что он так и не обрел известности со своими книгами ужасов, такими настоящими. Ангел, смеясь, отдает ему его известность, его будущую популярность. Но поскольку она есть только в будущем, а сам Гай остался теперь только в прошлом, то известность достается ему в виде вживленного в его прошлое постоянного предчувствия славы. Честолюбивые мысли, воображаемые картины интервью и разговоров с известными людьми…. Гай мгновенно вспоминает, что такие мысли мучили его всю жизнь. Теперь он помнит, что эти мысли преследовали его, не давая ему писать, опровергая этим сами себя, но не становясь от этого ничуть слабее. И тогда Гай умирает с облегчением.
Пауза. Я закурил, обходя «Виктора» глазами.
– А напечатали его только через месяц после смерти. И чашка осталась целой.
Я посмотрел на него. Он сидел красный, как рак, уставившись на свои сцепленные ладони, зажатые между колен. Как ученик у директора. И тут я понял – а ведь «Виктор» тоже думал, что это был съём. И продолжает думать так до сих пор. Они же вообще, вместе с Бадди пришли. Теперь он напуган – вдруг я маньяк. И я быстро заговорил:
-На самом деле, это моя книжка, то есть я еще не написал ее, то есть не закончил… тебе (ты словно заискиваешь перед ним!) это рассказать – это для меня все равно, что собрать быстрые плоды моего труда. Напечатать-то, может, и не напечатают, а ты вот сейчас все равно, что прочитал. Ты что-нибудь можешь сказать? Скажи что-нибудь, пожалуйста!
Виктор от моих слов все больше вжимался в свои костлявые плечи, а когда я так прямо к нему обратился, он натянул выражение самоуверенности.
-Ну, что сказать? Ничего. Зашибись. Необычно.
«Необычно» это всегда «хотя бы необычно». У таких, как он. Меня прошиб холодный пот – да он и не слушал. Может ему просто не нравится, когда так много говорят? «Виктор» не собирается продолжать комментарии и каждая следующая секунда все тягостней. Я уже начинаю думать: «Да кто он, вообще, такой?» Он – никто. Его мнение ничего не значит, а я – идиот. Я нажал на «стоп». Парень уставился на магнитофон. До него долго доходило. Потом он так резко вскочил, будто сейчас у него последний шанс убежать. «Он бросился вон» – так говорят… из кухни беззвучно появился Бадди. Я вдруг испугался, но сразу успокоился. Только не мог на него смотреть. Я нажимаю на воспроизведение – кажется, хочу по шорохам найти место, с которого «Виктор» перестал слушать. Бадди – я на него просто не смотрю – заходит и садится в кресло. Сел и молчит?
-Чего?
-Ничего. Почему ты мне раньше не рассказывал, про что?
– Там много насилия. Ты говорил, что нельзя спекулировать…
– К черту насилие!
-Тебе понравилось?
– Это странно – не закончено или вырвано из контекста…и…
-Что?
-Ты как будто на ровном месте придумываешь. Будто знаешь как, и тебе все равно, о чем.
-А ты настолько бездарен или настолько занят (сколько мог яда вложил в это слово), чтобы писать самому. Сам не можешь и хочешь, чтобы я за тебя? Ха!
Это я уже крикнул, и кажется, брызнул в него слюной. Он встал и кинулся в спальню. Вернулся со своей сумкой, взял со стола очки – я не хотел на него смотреть, я так долго могу – и выкатился из квартиры. Слышно было, как захлопнулась дверь подъезда, и я машинально встал, чтобы посмотреть в окно. Убедиться, что это действительно он вышел. Не так уж и машинально… Я смотрю и думаю, что это может и не он идет. Лицо за этим затылком я себе уже не представляю. Просто не делаю этого как действия. Он уходит, а я смотрю в спину. Ах, вот все это было к чему! Волна какого-то неясного, но приближающегося понимания подкатила ко мне, но тут зазвонил телефон. Я вдыхаю полную грудь воздуха и выдыхаю все до капли. Мысли останавливаются. Теперь никуда не денешься. Теперь никакого Бадди. Телефон продолжает звонить. Латиноамериканский рингтон.
© Copyright: Итэм Ноуно, 2011
Свидетельство о публикации №211042200393
