Мы шли вдоль тракторной колеи, которая скрыла почти все следы нашего отряда. Следы все-таки были, и наши опытные глаза могли их различить. Вот большое желто-серое пятно. Все, растянув строй, помочились, не отходя к обочине. Вот куски синей изоленты. Ею те, кому удалось раздобыть, оборачивают ручки секир. А дальше и сама секира, иззубренная и бесполезная секира Сереги Куравлева. Видно Серега на ходу разматывал изоленту, чтобы достать из-под нее хб для новой рукояти, а потом выбросил и саму железяку. Над ним все ржали из-за нее. А он ее все правил привычную, не хотел расставаться и вот, наконец, выкинул, сподобился. Просека, которой мы шли, была горизонтальная под прямым углом соединявшаяся с вертикальной, более широкой. Сперва рубили вертикаль, расчищали, ставили лагерь, потом подтягивалась техника и маркшейдера по одним им известным законам указывали место, где следует свернуть и рубиться сквозь тайгу на такое расстояние, чтобы возвращаться в лагерь до темноты. Это условие обязательно для любого времени года. Как известно в наших широтах продолжительность светлого времени суток разная и зависит от температуры воздуха. Когда тепло – день не кончается, километры вонючей воды – пить нельзя даже вскипятив – заросшие почему-то все тем же лесом. Лес нужно повалить в воду и сделать из него дорогу для трактора. Всякая летающая хрень кусает, жалится, плюется. Или холод, заставляющий пилить, рубить и оттаскивать. Первые годы я еще пытался понять узнать от других или от самого себя одинаковой ли длинны просеки получаются. Но ветераны равнодушно не отвечали моему недоумению, новичкам предоставлялась возможность строить догадки без малейшей возможности узнать что-нибудь, усталость и азарт брали свое, и когда Леха Старовойтов, возникший два сезона назад, обратился ко мне с предположением, что в тайге от нашей деятельности возникает орнамент, я лишь пожал плечами и подмигнул.
Надвигались сумерки. В лесу за стволами было уже темно. Мы смотрели под ноги и вперед. За счет просеки видна была часть зубчатого горизонта. Из-за надвигающейся темноты поворот на вертикаль не различался. Просто холодная серая полоса узкая прямо над головой и ограниченная впереди. Гера остановился и присел на корточки. Гера Пустовалов самый матерый из нас из каких-то соображений объявлял свое появление 98-м годом, хотя по его внешности и повадкам можно было дать и середину, и начало 80-х. Мы подошли поближе. Гера что-то рассматривал у себя под ногами. Окурок! Чинарик с желтым концом был немного недокурен и истлел бы совсем да затух в снегу. Мои глаза обшарили ближайшие окрестности и обнаружили на правой тракторной колее четкие следы Гриндексов и три замерзшие воронки с желтой каймой. На фоне пятен я разглядел еще два басика, довольно длинных, но, увы, безнадежно испорченных струями конвоирской мочи. Гера затянулся и передал долбанчик мне. Я вставил его в рот, набрал полные легкие смеси и вернул хабарик. Выдохнул уже на ходу. Лагерь был близко. Конвоиры остановили трактор и покурили только тогда, когда голова колонны свернула на вертикалку. Вскоре мы увидели КПП, вспыхнувшее при нашем появлении в зоне видимости четырьмя рядами ЛОЗУНГОВ : ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ, КОШ КЕЛЕНДЗИР, КАЖДОМУ СВОЕ и ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Пока писали объяснительную, стемнело совсем. Ногам, все время сжимавшим и разжимавшим пальцы, казалось тепло. Фуфайка и ватники, еще хранили пот от быстрой ходьбы, под шапкой тоже все было в порядке, а вот руки… Левую, с растопыренными пальцами, я держал прижатой к стеклу вплотную, а указательным пальцем правой выводил следующее: вецвогорТ .В .В 0791 .р .г вызирП 1002 адог яслажредаз ан еткеъбо оп еничирп норохоп ароткарТ ЗОТ 1215. И дальше. Сержант за стеклом кивал после каждого написанного слова, опускал взгляд в блокнот, лежащий перед ним, и снова поднимал голову. Если слово было ему непонятно, он отрицательно мотал лицом, и приходилось начинать снова. Я давно потерял счет своим объяснительным, а первые пару лет подсчитывал и обнаружил, что на восьмидесятом случае написал шапку, не вызвав ни одного отрицательного жеста сержанта. И сейчас я писал, почти не размышляя, не спотыкаясь и направив все внимание на левую ладонь, прижатую к ледяному стеклу. Еще я старался не спешить, и то и дело встречался взглядом с Герой. Сложнее всего приходилось самому младшему из нас. Леха Старовойтов до призыва и писать-то толком не умел, тем более задом наперед. Прибыл он два сезона тому назад и я прекрасно помнил как, оказавшись вместе с ним в первой задержке, чуть не пропал от теплолюбивого гнуса, хотя на обратном пути мы с Михалычем заставляли его сложить из веточек хотя бы шапку его личной объяснительной. вотйоратС .Н .А 6891 .г .р 9002 .г вызирП Мне еще оставалось написать: ьсюузябО ьтянлопси кодяропсар в йоннеревв енм йондор етах, когда я переглянулся с Герой, и, не отрывая пальца от стекла, посмотрел налево на Леху. Он почувствовал мой взгляд и ответил быстрым кивком. Нижняя губа у него была прикушена, рот плотно закрыт, как того требовал устав написания объяснительных, а голова немного приподнята, чтобы дыхание оставляло на стекле след, на фоне которого были бы видны буквы. Вслед за этим меня всего от шевелящихся пальцев ног до уже смерзающихся под шапкой волос продрало холодом, как бывает, когда при смене сезонов ступаешь на корку льда, а оказываешься в воде по пояс и выше. Кто-то во мне сказал: «Надо писать не по одной букве, а все слово целиком!»
Руки от стекла я не отнял, палец продолжал с нужной скоростью писать для кивающего сержанта, но взамен холода меня обдало жаром, на этот раз сверху вниз. Перед глазами возник ЛОЗУНГ, висящий в обеденном отделении: «ПУТЬ К СВОБОДЕ – УХУДШЕНИЕ УСЛОВИЙ СУЩЕСТВОВАНИЯ ПО СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ». Я закончил писать, сержант кивнул последний раз, встал, погрозил сложенным блокнотом и вышел в дверь в задней стене вахты. Моя правая рука прилипла к стеклу, почувствовав его холод всей своей поверхностью. Я скосил глаза на Геру. Он стоял, плотно сжав губы и выставив перед собой обе ладони. Я повел головой и увидел в той же позе Леху Старовойтова. Тут дверь, в которую вышел сержант, отворилась, и прямо перед собой я увидел капитана пограничной службы. Смотрел он прямо перед собой, но видел всех троих. Мы замерли, стараясь не дышать. Наконец, капитан кивнул и скрылся. Мы оторвались от стекол, повернулись направо, прошли за угол и на четвереньках (Леха посередине, Гера замыкает) пролезли в ворота и двинулись сквозь тамбур. Я давно заметил – неудобство, даже невозможность могут компенсироваться стремлением к цели. Вот и сейчас желание согреться заставило не замечать скользкую поверхность под ногами и удушливый по сравнению с таежным запах жилья.
Я поднялся с колен. Тепло охватило меня. В глазах стоял туман, ноги подгибались. Я был в лагере! Посреди вахты стоял за пюпитром капитан. Он поманил пальцем Леху. Тот шагнул вперед, снял шапку и сказал: – Старовойтов Алексей Николаевич, 1986 года рождения, призван в 2007 году. Задержался на объекте по причине похорон трактора ТОЗ 5121, на задержку назначен старшим конвоя ефрейтором Зацепой. Похороны проведены согласно… Леха запнулся, сглотнул и продолжил: – Коллеги по похоронам – Троговцев Валентин Владимирович, Пустовалов Герасим Анатольевич. Похороны проведены согласно уставу. Обязуюсь впредь выполнять устав вверенной мне родимой хаты. Леха замолчал. Капитан опустил взгляд на пюпитр, опять посмотрел на Леху, кивнул и протянул ему сложенный блокнот. Леха взял блокнот, а капитан кивнул в сторону боковой двери. Леха, согнувшись, скрылся в проеме. Капитан уже смотрел на Геру. Гера смотрел на капитана. Капитан кивнул. Гера не шевелился. Капитан вышел из-за пюпитра и приблизился к Гере на расстояние вытянутой руки. Достал сигарету, прикурил и выдохнул дым Гере в лицо. Гера не шевелился. Капитан вернулся за пюпитр и Геру пальцем поманил. Тот шагнул вперед, снял шапку и прошептал: – Пустовалов Герасим Пантелеймонович, – остальное я не услышал, только «родной хате». Капитан кивнул, протянул блокнот. Гера за блокнот ухватился, но капитан свой край не отпустил, а потянул блокнот к себе. Гера шагнул ближе и указал на низкую дверь. Гера исчез, и капитан посмотрел на меня.
Я, как положено, уставился на его лоб, чуть выше линии, соединяющей зрачки. В стороне от воображаемой, проходящей через нос вертикали, у капитаны была впадинка, помимо воли уводящая к себе взгляд. Я не моргал, наслаждаясь теплом. Капитан шевелил веками, то, почти закрывая их, то распахивая и от этого зрачок становился то дырочкой, то пятном. Согласно уставу, я стоял на полусогнутых, ладонями вперед, не моргая и слушая легкую щекотку в ноздрях. Ощутив, что высохли волосы под шапкой, я заметил, что зрачок у капитана только один и располагается посреди морщинки над переносицей. Он не отражал света, не менял размеров, а вертикальный глаз, коему он принадлежал, смотрел невыразительно, как бывает, когда из душного барака выскакиваешь на улицу, мочишься, подняв глаза на золотистую шайбу, и чувствуешь, что она на тебя не смотрит, и если ты ее не видишь, то ее просто нет. Правый горизонтальный глаз капитана дернулся, закрылся, и на лбу остались вертикальная морщинка и небольшое как бы вдавленное коричневое пятно. Я, продолжая находиться в уставном положении, принялся вспоминать похороны трактора. Сначала возникла удаляющаяся задняя стенка кузова и фигуры охранников. Они держатся за высокий борт позади кабины и не оборачиваются. За их спинами торчат ружья, их пятнистые фуфайки выделяются на фоне из тайги и меркнущего неба. Мы втроем притаптываем землю, носим мох хвою и шишки, а потом сажаем несколько елочек, отмеченных ленточками, так, чтобы ветки показывали в том же направлении. Потом мы роем яму и стаскиваем туда остов трактора. Мотор, много раз чиненный, был оставлен, а вот колеса, гидравлику и большую часть кабины сняли и закидали в кузов спасителя. Когда-то, после нас, наших просек и лагерей будет так: трактора, бульдозера, танки и вездеходы, направляемые из общего центра, бьются с ощетинившейся тайгой, неизбежно ломаются, пересыхают без топлива, проваливаются в болота, которые появились после прохода геодезистов. Техники много, ее не жаль, она оставляется на произвол энтропии и постепенно становится частью тайги вероломной, коварной и привычной частью. Сейчас много людей, но мало тракторов. Люди одни не справятся, трактора – тоже. Тайга не должна замечать нашей деятельности, не то наши шансы сведутся к нулю. Поэтому мы в стороне от просеки вырываем на месте, свободном от старых деревьев, яму и хороним остатки изношенных помощников. Поэтому мы делаем жилье из уже высохших стволов. Мы, правда, рубим просеки, но мы должны, ибо не выживем.
Я заметил, как правый глаз капитана опять дернулся, прикрылся, и я услышал голос: – Иди сюда. Однажды меня чуть было не придавило сосной. Я услышал крики, обернулся и увидел оранжевую колону, падающую в облаках хвои и градинах шишек. Зажмуриться я не сумел и оглох от визга и треска. Ствол остановился, коснувшись моего носа. Сквозь наступившую тишину прорвались крики и стук топоров. Считая уже неживым, ко мне спешили и сожгли бы с сучьями этого же дерева. Ставшие кольями ветви, воткнулись между ног, около шеи, под мышкой. Роба оказалась разорванной во многих местах, мне же не досталось ни царапины. Сейчас происходило то же самое. Ни конвоиры, ни старшины, ни сержанты не разговаривали с нами или между собой в нашем присутствии. Я слышал их голоса всего несколько раз, издалека и не имея права. А тут капитан, скупой на жесты, встречаемый в особых обстоятельствах, капитан сказал «иди сюда». Ярко освещенная оранжевая сосна падала на меня, растопырив колья, и никак не могла придавить, останавливаясь перед самым носом. Капитан дернул меня за рукав и потащил. Я бы, наверное, упал, если не твердая рука, направляющая в сторону от дверей, за которыми скрылись коллеги. На вахте каждый бывал утром и вечером. Мне не пришлось видеть ни одного изменения в ее внутреннем убранстве. Грязная половина меж двух дверей, похожих на входы в норы, пюпитр на границе половин. Точно за ним дверь в полный рост, сверху ЛОЗУНГ: «ВЫХОДИМ ПО-ОДНОМУ, ВОЗВРАЩАЕМСЯ ВМЕСТЕ». ЛОЗУНГ над выходной норой: «РАД?», над входной: «ХОЧЕТСЯ?» Вот и все. В свое время я испытал все возможное воздействие обстановки. Два пути поперек друг друга и ежедневная попытка ответить на вопросы ЛОЗУНГОВ. Время спустя, перед выходом на просеку, я слышал в себе: «Есть такое слово – надо!», а влезая на вахту и видя: «РАД?» отвечал: «Все равно».
Капитан привел меня в угол помещения, взял за плечи и встряхнул. Впереди была тень, которой не могло быть здесь, в правильном помещении, освещенном из-под свода. Меня еще раз встряхнули, и я увидел щель, несомненную щель между стен во всю их высоту от потолка до пола. Рука сзади сбила с меня шапку и толкнула в затылок. Голова вошла, прижав уши к поверхности. – Раздевайся, – загремел голос капитана за спиной, – и запомни! Любому трактору, будь он хоть ТОЗ-5121 нужны и масло, и солярка, и шофер! Мое плечо втиснулось вслед за рукой, потом я попытался вставить ногу. Не получилось. Я наклонился вперед, протащил второе плечо и попробовал опять. Колени, прижавшись, залезли, а ступни застряли. Рука снаружи развернула их вдоль прохода, рука по одному разжала мои, вцепившиеся в угол, пальцы, и я оказался в безмолвной темноте. Втянув зачем-то живот, расстегнул пуговицы на фуфайке и на ватниках, развел руки в стороны и, наклонившись, развязал сначала один прорезиненный валенок, потом другой. Выпрямился, уши завернулись о стену. Валенки сняв, я выпутался из верхней одежды. На гимнастерке у меня были две железные пуговицы. Их удалось открутить и сунуть в рот. Кальсонов не снимая, я двинулся вперед, и портянки размотались и остались позади. Я сгибал переднюю ногу в колене, ставил ступню все дальше, подтягивал заднюю ногу… Так я и вырубился, застряв нараскоряку в неизвестно откуда взявшейся щели и ощущая всей поверхностью боль, а всем остальным – усталость.
Я, наклонившись, поправлял одеяло. Едва я нагибался и оглядывал то, что сделал, как видел погрешности в виде неразглаженых поверхностей и мучительных складок. Я нагибался и дотягивался до всего сразу. Разгибался, и наблюдение повторялось. Вдобавок, подошвы ног прилипли к полу, и до дальних участков одеяла приходилось дотягиваться, всячески изгибаясь, отчего колени резало. При этом руки находились прямо перед глазами. Я чуть носом в них не утыкался. Угол одеяла, только что разглаженный приподнялся, и оттуда выглянула пружина. И мгновенно исчезла. Одеяло зашевелилось и принялось вспучиваться над маленькой железякой. Когда она пробиралась рядом, я ее схватил. Она, было, замерла под моими пальцами, но сразу начала сгибаться и выкручиваться. Ладонь, пальцы, каждый сустав пронзила игла, а ногти, казалось, разорвутся. Я закричал и выпустил пружину. Боль усилилась. Я с новой силой закричал, рефлекторно выпрямился и повалился. Успел увидеть блестящую кроватную дужку, ударился об нее боком, взвыл, дернулся и упал на кровать. Она расступилась, я приземлился на пол и открыл глаза.
Я лежал, щекою прижавшись к доскам. Забитая мусором щель, широкая у глаз, сужалась вдали. И над нею нависая, стоял человек и смотрел на меня. Голубые глаза были у него и светлые волосы. И бородка – светлый же пушок на подбородке. Одет не в пропотелые лохмотья, а во что-то вроде гимнастерки цвета неба на рассвете. Рот ощерен и зубы видны – крупные, целые, не пожелтевшие. Помещение с низким потолком, с небольшим помостом, близкие стены и двое рядом. Локти крепко привязаны к коленям, зад беззащитно отклячен, а вся разница между ними (между нами) в том только, что он умудряется стоять, а я лежу. Тот все щериться, а этот нащупал во рту оставшуюся пуговицу и осторожно пробует на прочность ее края. – Наконец-то, человек, – услышал я высокий и как скрип петель, заржавевший, голос. – Я уже представил, что я единственное тело захватил, и остальные показываться стесняются. Знал бы перед кастингом – не рвал бы жопу до такой степени. Ты представь – я всю последнюю декаду не спал, даже не пытался. Представляешь – все дрыхнут, я их всех знаю очень хорошо, и, вот, сижу – сижу, смотрю на каждого и что-то представляю, чего не прозревал ранее никогда. У одного пар появляется вокруг, по другому мурашки бегают. Небо то голубое, то розовое. Пляж до горизонта, море теплое, шалаши наши для уединения, а ничего не мило. Представляешь? Понимаешь, что бестолку эта житуха. Причем, как понимаешь-то? Замечаешь, что перестаешь реагировать на колбу. Все бегут, подпрыгивают, готовятся радоваться, а ты…(Он откашлялся). Колба, колба, а чего там? Присосешься, и начинается: мы-авангард, мы-миссионеры, мы сами выбираем и воплощение и его условия, мы-сами, я-сам, я-такой, я-сякой. Ты чего такой? Все молчишь. Ты вообще разговариваешь? Можешь говорить? – Что такое авангард? – хриплым голосом спросил я, оторвавшись от осторожного сжимания зубами края пуговицы. – О, авангард! Это возможность быть уничтоженным у всех на виду. – Зачем это? – я поднял голову с помощью тут же уставшей шеи. – Ты спрашиваешь – зачем? Я отвечу – это судьба авангарда. – Собеседник преобразился. Голова задралась вверх, шея и лицо налились, покраснели, и когда он повернул лицо ко мне, я увидел розовые белки его выпученных глаз, пот на лбу, ощутил приближение слез, возможно, соплей и опустил голову. Мой рот зубов не полон. Передние съела цинга, и разрушили удары. Задние, видимо, перенапряглись и исчезли, оставив черненькие пеньки. Остался великолепный правый клык и его нижнее соответствие. С их помощью, я довел пуговицу до состояния порезать язык, привел резачок в нужное положение и начал движение. Мои усилия воплощались в добровольные судороги, мизерные результаты вызывались сверхусилиями, вначале невнятными, но к концу пути – систематическими. Я уже не слышал раскладов, нет, слышать то слышал. Я был занят так напряженно, что на остальное меня не хватало. Когда я, наконец, уткнулся лицом в чужие колени, было ощущение, что через легкие пытается пролезть гроздь спелых сосновых шишек. Не переводя духа, я принялся перепиливать обычную шнуровку «Гриндексов». Глаза закрыты, крошится клык, шея – мой безупречный инструмент сноровисто снует туда – сюда, и приходит удовольствие от регистрации: «Вот еще одна прядь поддалась». Шнурок лопнул на словах, которые я смог услышать: «Так что все не зря». Сказавший это, вскочил на ноги и бросился к стене. – Смотри! Смотри! Видишь – колба, видишь – мы вокруг, в предвкушении сиюминутности. А вот мы уже отвалились, в небо смотрим. И не зря смотрим! Вот, видишь, со стороны фиолетового солнца Спасатель приближается. Мы головы подняли, а сами думаем: «За мной, не за мной?» Представь себе – первая мысль при виде сверкающей звезды: «Мне и тут – ништяк, ничего не хочу, никуда не хочу». Да и чего можно хотеть в раю практически? Товарищ мой перестал тыкать пальцем в стену, сел, опершись об нее спиной, опустил голову и замолк. Я, между тем, начал привыкать к своей позе, к ее слабости и безответности. Лежа на боку, опустив голову, представил себя небрежно брошенной портянкой в ожидании освежающей стирки. Мешала боль в локтях и коленях. Боль сосредотачивала. Не проходила. Казалось, нарастала. Я сдался боли и услышал: – А как же контракт? Не вспоминаешь, не помнишь, само собой забывается, потом, херак, Спасатель, и за тобой! Представляешь – ты должен, оказывается, должен за все, за все! За море, за пляж, за колбу, очень должен за колбу. За долбанную колбу, она – то ведь и делала все это! И вот я здесь и готов расплачиваться, только, как и чем? Готов? То готов, то не готов. Память! Что с ней, с памятью, хочется спросить, то сжимается, то взрывается. И что в ней толку, если все что помнишь, ни о чем не говорит? Представь, я помню, не помню откуда: «Вы больше, чем вам кажется». Ну и что? Примерно здесь я слушать почти перестал. И вот почему. Краем глаза я стал видеть окно, то есть стекло обрамленное, почти как на вахте, только гораздо меньше и тусклее, что ли. Если я пытался смотреть прямо, окно пропадало и оставалось колеблющееся пятно света. Оставив эти попытки, я стал следить за сценой, которая разворачивалась передо мной без всякого моего участия. Некто, одетый в зеленое с золотым – одежду я разглядел прежде всего – взбирался по какому – то осыпающемуся склону, почти на самом верху то ли падал, то ли становился на колени, воздевал руки кверху и начинал проваливаться, исчезать прямо в склоне. Здесь я моргнул и попытался плотно закрыть глаза. Там дрожало пятно. Оно не исчезло и при взгляде на продолжавшего говорить, продолжавшего сидеть с опущенной головой. Фигура его потеряла очертания, вернее потеряла смысл как фигура. Она стала сюжетом. Внизу – в некотором смысле – внизу возникало то, чего раньше не было и устремлялось вверх, не меняясь, а видоизменяясь. Затем, одновременно, оно становилось самим собой и коснело, сосредотачивалось и все для того, чтобы разрушаться, не меняясь, разрушаться по пути куда – то вверх, вверх. От нечего делать я принялся следовать глазами за этим движением. Я срубал множество маленьких стволов один за одним сильным ударом секиры, но казалось, что это одно и то же деревце и только боль в отбитых пальцах говорила о результате. В пальцах? Нет, не в пальцах. Болели глаза, и я вдруг понял почему. Человек в зеленом стал мельтешением, то и дело поднимался, взмахивал руками, исчезал, поднимался, взмахивал руками, исчезал, проваливаясь, опять поднимался, взмахивал, проваливался. Я закрыл глаза и почувствовал сильную резь под веками. Потекли слезы, и дрожащее пятно превратилось в стенд, самый большой и часто встречаемый стенд на нашей зоне. Изображал он легендарного коменданта зоны полковника Семенова. Седой, спиной к зрителю, полковник повернул лицо так, что видны приоткрытые глаз и рот. Снизу – лозунг: «ТЫ ЗАПИСАЛСЯ В ДОБРОВОЛЬЦЫ». Полковник Семенов повернулся лицом в мою сторону. Я увидел его черную бороду и то, как он медленно – медленно наклонил голову. Открыв глаза, я поначалу разглядел человека у стены, одетого в хламиду, но он быстро исчез, стал тенью подпирающей группу из нескольких человек. Они сидели праздно и неподвижно. Они несомненно наблюдали за мной. Их взгляды были слегка опущены и подталкивали. И я смог выдавить из себя: «Красиво». И тут началось.
Да нет, ничего не началось, но понятно это стало только сейчас, сейчас. Мой сосед упал, издав звук падения, мгновенно оказался на животе в позе, очень похожей на мою, по собственной воле ухватился руками за щиколотки и принялся ритмично вскрикивать. Звук получался средний между А и Э. При этом он поворачивал голову в мою сторону, так что звук начинался и заканчивался в тот момент, когда он смотрел прямо перед собой. Затем я увидел, что сосед расширяет глаза, поворачиваясь ко мне. Точно так делал Толяс Введенский, давая знать о приближении сержанта. Машинально, поневоле я повторил его движение, звук родился сам.
Зачем я пишу, зачем я это пишу. Все было, все это было, нет в том сомнения.
Я начал смеяться. Так, как никогда, ни отчего, ни при каких обстоятельствах. Судорога началась с живота, одновременно распространилась на колени, ударилась в грудь. Я начал задыхаться, не мог остановиться, смеялся и смеялся, чувствовал, что воздух комком встал вверху живота, стал болью, что скоро произойдет нечто, чего не было никогда. Все стены распахнулись, камера вся, от пола до потолка оказалась вдруг заполнена желто – бело – голубым, и оно заполнило все. Рот – сладостью и живот – теплом, тем самым, которое покидать не хочется, несмотря на громовое «ПОДЪЕМ», несмотря на ожидание последствий.
Я спал. Впервые после подъема в бараке, после трудового дня и всего последовавшего. Сквозь сон я чувствовал, как мерзнет правое плечо, начинал пытаться закрыть его левой ладонью, забывал, проваливался в забытье. Очнулся я поневоле. Дело было так. Зажурчало невдалеке, и не в силах сопротивляться я обоссался не проснувшись, но отметив. Потом бедро испытало температурный дискомфорт, усугубленный затекшестью, и глаза раскрылись. Стены неродные, незнакомые стены желтоватые сквозь побелку. Вдоль одной – возвышение.
– Добро пожаловать, – услышал я, задрал голову и увидел человека, совсем голого. Сидел он так, что голова высовывалась между коленей. Длинные седые волосы обрамляли темное как будто загоревшее лицо.
