Саша Дзе. Once upon a time… (эссе)

Once upon a time… – так начинается одна из киношных статей Кэрри Брэдшоу.

Однажды… давным-давно…

Странное время, требовательное время, когда первые слова записи блога, должны привлекать. Маркетинг, блин. Но ведь в начале любого дела, мы не знаем, каким будет его конец. Мы можем надеется, мы можем гадать, планировать, стремится, но нам не узнать его, мы даже не можем его представить, пока он не наступит…

Кэрри Брэдшоу – культовая героиня поколения тридцатилеток. Вечная девочка, даже тогда, когда ты уже более тридцати лет как женщина. Какой стержень нужно иметь в позвоночнике, чтобы не сгибаться в большом городе? Чтобы верить в свой талант, в своих друзей, в любовь. Верить раз за разом, от серии к серии, от сезона к сезону и в награду получить два полнометражных фильма, полных дизайнерской одежды и гламура. И самое печальное то, что книга Кэндес Бушнелл, про героиню нашего времени, не гламурна. Она тяжела. Она грязна. Она саркастична. Отрывочна. Она задыхается в ритме мегаполиса. И эта книга многим поклонницам фильма пришлась не по душе. Они не поняли ее, потому что ждали легкости и принца, а получили минет в ванной и разбитое сердце. И можно долго спорить о том, насколько талантлива Кэндес Бушнелл, и не макулатура ли ее книги. Достаточно посмотреть на ее фотографию юной девчонки, есть такая на обложке «Дневников Кэрри».

Вы увидите, вы увидите все – ее веру в себя, в свой талант. Весь мир может не верить, а она верит. Таланта может и не быть, а она верит в то, что он у нее есть. И этому стоит учить детей, все одиннадцать лет школы. Учить вере в себя, в свой талант, каким бы он ни был. Определенно, я запоздала со своими размышлениями на тему «Секса в большом городе», я опоздала на целую жизнь.

Почему ты не можешь просто жить? – часто говорили мне. И самое ужасное в том, что я поверила им, поверила, что можно просто жить. И просто жила. До тридцати лет. А потом я умерла. Стандартное начало для плохого романа, времен семидесятых годов. Но только не в той стране, на чьем языке я пишу. В то время еще строили коммунизм, меня не было на свете, и таких романов в советской стране еще не писали. Их начали писать позже, но они уже были никому не нужны.

Ты можешь просто жить? – короткий вопрос, в котором бездна смысла. Зачем пытаться что-то изменить, ведь жизнь неизменна? Зачем терзать себя невозможными мечтами? Зачем стараться стать тем, кем ты никогда не станешь? Зачем думать о том, что тебе непонятно? Зачем решать то, что неразрешимо? Почему, нельзя просто жить? Почему ты ходишь вокруг меня вечным укором? Пытаешься что-то сделать. И вот беда, я знаю, что ты не сделаешь ничего. А ты пока этого не знаешь. И я завидую тебе, что ты не знаешь итога. Но я злюсь на тебя, что ты не веришь мне, будто итог знаю я. А я знаю, знаю…

Факультет журналистики. После сентябрьской практики я принесла отчет своему руководителю. Людмила Федоровна Шилова. Мой отчет был от первого до последнего слова правдой. В нем было полно боли за судьбу человека на телевидении. Он кричал о том, что ни я, ни кто-либо другой не захочет работать в этой клоаке. Бесполезная работа, которая требует много сил, много времени. Работа, которая выжимает тебя, как тряпку. Все соки. И с тебя стекает самая черная, самая вонючая жижа. Остается ли сухой остаток внутри? Белый, чистый? Как самый лучший грамм кокаина? Никто не может сказать.

Журналистские материалы, которые я должна была предоставить, в качестве доказательства моей профпригодности и действительного прохождения практики, были поддельными. Нет, они были настоящими. Только не моими. Я не сделала за месяц ни одного репортажа, ни одной «видюшки» – видеоинформации. Ни-че-го. Ходила, наблюдала и помогала. Но у меня не было ни малейшего желания ввязываться в эту круговерть. А если не хочешь ввязываться, никто тебя не заставляет. Наоборот, вокруг столько жаждущих моментальной телевизионной славы, они ходят, они просят, они ноют. И они делают. А ты – нет. Шилова поняла, что мои «сюжеты» подделка. Но не могла сказать мне этого в глаза, хоть на кафедре мы были одни. И даже заведующий не копошился за шкафом. Ему шкафами отгородили уголок, создали иллюзию личного кабинета. На факультете журналистики все было иллюзией.

И она так ласково смотрела сквозь очки – сквозь гигантскую стеклянную бабочку. Я не была ее лучшей студенткой. Вряд ли она возлагала на меня надежды. Мы никогда не говорили с ней по душам. Она была руководителем, я – студенткой. Формальные отношения в мире формального образования. Никому из нас это время, потраченное друг на друга, не приносило ни счастья, ни денег. Просто мы не знали, как нам существовать иначе, а потому принимали чужие правила игры.

«Не идите вслед за Куриловой», – однажды, сказала Инна Александровна Руденко на робкий ответ одного из студентов, может, желавшего из жалости меня поддержать, а скорее, он тоже не знал правильного ответа на вопрос из курса современного русского языка. «Не идите вслед за Куриловой», – она сказала и забыла. А я буду помнить всю жизнь. Что такого в этой фразе, что я буду помнить ее всю жизнь? Она знала мою фамилию, она помнила ее. Не только я знала, как ее зовут, но и она знала, как зовут меня. Этот экзамен из современной жизни она сдавала «на отлично». Она могла предположить, что за мной можно последовать. За мной можно пойти. Я могу предводительствовать, пусть и в неверном учении из области современного русского языка. У меня могут быть последователи, черт возьми! И, наверное, именно Руденко заставила меня поверить в невозможное. Я могу идти вперед, и люди могут идти за мной. И даже, если строгие толстые тетки, с фиолетовыми буклями будут хором кричать: «Не идите за ней!», все равно, кто-нибудь да пойдет, кто-нибудь из тех, кто не верит толстым теткам или из тех, кого тошнит при взгляде на фиолетовые букли.

Шилова. Что случилось? Почему я заплакала? Это была преддипломная практика. Кажется, она говорила о том, как интересна и требовательная профессия журналиста. Я заплакала. Я говорила, что не вижу себя в ней, что я потратила пять лет жизни, и не вижу себя в этой профессии. Говорила о том, как все ужасно. Как пусты и длинны коридоры телестудии. Какие глупые, оболваненные люди сидят в кабинетах. Как они не видят жизни, не видят творчества. Какие они шаблонные, пустые. И тогда она, сняв очки-бабочки, начала говорить о том, как она впервые пришла работать на телевидение. Это были времена ура-пролетариата. «Заводы, трудовые коллективы, слесари, колхозы и колхозники. Я ничего в этом не понимала, – говорила она мне. – Городская девочка. Я думала, зачем мне все это? Как все ужасно. Глупо. Неинтересно. Боже мой, завод! Да, кому он сдался ваш завод…» Она уговаривала меня, что все наладится, все придет в норму. Видимо, когда я стану такой же плоской как они, я не буду замечать своей плоскости и плоскости окружающего мира. И я успокаивалась под ее словами. Иногда, и этот прием часто используют психологи, человеку будет легче, если он поймет, что он не один переживает эту проблему. Она существовала и до него, и кто-то с ней также боролся. Безуспешно. Я должна была видеть. Но я не видела из-за своих детских слез. Эта женщина, с крашенной в блонд стрижкой каре, в морщинах и с неумелой, кривой карандашной подводкой на веках…она не смогла выжить в телевизионном мире и вернулась в мир академический. Не менее лживый, о нет… Но здесь ты, по крайней мере, не обязан обманывать сам себя, что занимаешься творчеством. И тебе даже не нужно думать, что ты учишь творческой профессии. Творчеству невозможно научить. Да, и журналистика – это не творчество. Ты преподаешь предмет. Суть этого предмета исчерпывается его названием в учебном курсе. Вот и все. Четко и ясно. И тебе не нужно с головной болью возвращаться домой.

Журналистика – это работа передатчика, связующего звена, иногда тебе удается передать что-то хорошо и зажигательно, иногда – с помехами. Да, ты формируешь общественное мнение. Твои слова доходят до людей быстрее, чем слова других мыслящих собратьев. Ты – на виду. Ты – лакомый кусок для тех, кто платит. Для тех, кому нужно формировать общественное мнение. Ты работаешь в согласии со своими убеждениями или в конфликте с ними, никого это не еб…т.

Она тоже хотела поведать мне о своих бедах. И хотела сказать, борись не борись, ты придешь к тому же, что и я. И скорее сдавайся, потому что тогда хотя бы у тебя будет научное имя, и звание кандидата наук, должность доцента, как у меня, или уважаемая работа, десятки телепроектов за плечами. И тебе будут завидовать… Самое смешное, что люди завидуют профессии тележурналиста. Ведь это внимание. Это значит, что тебя сочли достойным внимания, если показывают по телевизору. Значит, ты чего-то стоишь. И значит, что все, кто на тебя смотрит, тоже внимают тебе, они признают высшую власть боссов, которые позволили тебе прийти в их дома, на их кухни или в их, гостиные, смотря, где расположен у них божественный телеящик, прямая связь с небожителями. Мы ведь все жаждем внимания с самого детства. Те, кто его избегает, сидит в углу букой, жаждет внимания больше всех и больше всего на свете. Эти люди, эти дети просто изнывают по вниманию. И уж, конечно, возможно именно они, став старше, будут стремиться к публичности.

Дальше, еще смешнее. На государственном экзамене по «журналистике» мне поставили «четыре», и только из-за этой четверки, я не получила «красный» диплом. Не скажу, что ее поставили незаслуженно. Заслуженно. Но другим не стали резать «красные» дипломы, а меня зарезали. Потому что кому-то должны были его не дать. Нас было шестеро претендентов из группы. Кто-то оставался в аспирантуре, кто-то был молодой матерью, кто-то любимчик, кто-то, и такое бывает, хороший журналист… На меня не было надежды. И они были правы.

Но в тот день. Я второй раз рыдала на кафедре. Говорила, что со мной поступили несправедливо. И меня утешал уже заведующий. Мужчина, он не поддался на женские слезы: «Пусть это будет самое большое огорчение в твоей жизни», – сказал он. Его пожелание не сбылось. Последующие огорчения были еще ужаснее. Но тогда – оно было сильнее некуда. Мне казалось, что сниженная на балл оценка, показатель того, что годы прожиты бездарно. От меня ждали свершений, прежде всего родители, которые всегда возлагают на детей непомерный груз своих ожиданий, я провалилась. Мое место не здесь. А где же?

Как сейчас помню… (тоже шаблонное начало, никому не нужного романа), летний день, солнце, испепеляющее все невзгоды, пыльный город, тротуарные плитки. Молочно-белая блузка с корсетными вставками и шнуровкой на груди, юбка – розовая, многослойная, в мелкий цветочек, босоножки на платформе. Разбита, подавлена, слезы высохли. И книжный магазин на пути. Смешно, но я всегда искала утешения в книжных магазинах. И нынче, в эпоху киберпространства, мне жаль, что исчезают настоящие книжные магазины. Тишина, шелест страниц, фрики с книгами. Дробь клавиш допотопной кассы. Хмурые продавщицы в очках. И книги, в глянцевых обложках, как леденцы. Они даже лучше сладостей, потому что их надолго хватает. И тогда я еще не знала, как токсична книжная пыль, как она забивает легкие, душит во сне. Не знала, потому что я была еще молода, и книги, новые книги, которые я покупала по одной, по две каждый месяц в разных магазинах, тоже были молоды. Через десять лет и я, и книги постарели. Я обросла разбитыми мечтами, а они – пылью.

Кто дочитал до этого места, тому приз. Голая грудь пышной блондинки. Верю, что она понравиться и мужчинам, и женщинам. Ведь наша мужественность или женственность, – всего лишь перевес тех или иных гормонов, а в современном мире, все не так, и многих из нас обвесили гормонами еще при рождении, не додали, не доложили, обманули, передернули или отобрали, в процессе жизни.

Листала. Не помню, что это была за книга. Кажется, что-то из современной женской прозы: Рубина или Улицкая. И вдруг, над ухом я услышала: «Член его стоял…» Подумала, что это не ко мне. Но тирада продолжалась, к сожалению, не помню ее дословно. Обернулась. Молодой человек стоял рядом и глазел на полки, не на меня. Вдруг качнулся ко мне и повторил, все еще на меня не глядя: «Член его стоял…». Людмила Улицкая». Каким избирательным нужно быть, чтобы в книге Улицкой запомнить именно эту фразу? Или достаточно быть молодым парнем, заканчивающим среднюю школу?

Его звали Григорий Тисецкий. Его и сейчас так зовут. Согласно Википедии, он – писатель, сценарист, кинорежиссер и живет в Лодзи. Польша. Один из героев повести Януша Корчака «Слава», мальчик, который очень хотел стать знаменитым, прославиться, уехал именно в Лодзь. Каково это, через десять лет набирать в поисковике имя того, кто однажды в книжном магазине сказал тебе: «Член его стоял…», и узнавать, что он писатель, обладатель премии Германа Гессе, режиссер независимого кино? Но самое ужасное, что он младше тебя на пять лет. Ты – до сих пор никто, а он, повторяю, писатель, обладатель премии Германа Гессе, член многих международных литературных обществ, автор сценария одного из фильмов и режиссер независимого кино. Теперь его член ЧЛЕН международных литературных обществ… Стоит ли он, как и раньше, при виде девушки, в обтягивающей бедра юбке? Столь же смело он говорит ей об этом?

Читайте журнал «Новая Литература»

Но дальше разговоров дело не пошло.

Мы несколько часов просидели на скамейке у книжного магазина. Темная челка, зачесанная на сторону. Невысокий, плотный человечек мужского пола. Он говорил о том, что хочет стать микробиологом. Вундеркиндер. Учится в престижном лицее, в химико-биологическом классе, пишет стихи, рассказы, вхож в литературную тусовку, сценарист и ведущий молодежной программы на телевидении. Все к его ногам. Он говорил о том, что у него нет отца. Что у его матери – любовник. Надеюсь, что это так. Потому что он реальный человек. А я не помню дословно весь его речевой поток. Может, я привираю, и у него была счастливая семья? А эти жалобные ноты от другого мальчика, из того же района, с которым мы говорили, сидя на этой же скамейке? Но поэты не родятся в счастливых семьях. Кажется, я записала ему свой телефон. У меня была небольшая, телесного цвета, сумка с цветочками. Очень элегантная. Про нее, один мой сокурсник, талантливый фотограф, а нынче, телеоператор, сказал: «Стильная вещь. Простая и стильная. Я вижу это». Видение – жажда слепцов, хлеб операторов. Из этой сумочки я достала блокнот и черкнула свой номер телефона.

– Александра? – раздался в трубке женский голос. Это был голос его матери. Она извинялась за то, что позвонила мне домой. Она нашла мой номер телефона у сына на столе. Она обеспокоена. Узнав, что я журналистка, она забеспокоилась еще больше.

– Где вы познакомились?

Я честно ответила, что в книжном магазине. Она вздохнула с облечением. Она боялась, что мы «зацепились» в той литературной тусовке, она запрещала ему ходить туда, он обещал. Он обещал учиться, готовиться к поступлению на химико-биологический факультет. Он обещал. Но радость ее была недолгой. Она боялась, что я отниму его драгоценное время, он будет со мной встречаться и забудет обо всем на свете.

– Сколько вам лет, Александра?

Смущаясь, я назвала свой немалый, по сравнению с Гришиным, возраст.

– Вы замужем? – последовал бестактный вопрос. Почему девушка в двадцать два года должна быть замужем? Возможно, в этом возрасте у нее уже был сын, Гриша. Каждый меряет другого по себе.

Она пригласила меня к ним домой, на чай. И со смехом, успокоила: «Я же не в невестки вас к себе приглашаю». Бедная, она считала, что лучше ее Гриши парня не существует. А для Гриши – это было хорошо. Его любили, его превозносили. Его мать открытым текстом незнакомой девушке говорила, мой сын – золото, и я еще посмотрю, достойна ли ты его. Я была недостойна. И сама это знала. И я не могла выдержать совершенство Григория Тисецкого. Мы больше не виделись. Один раз я ему позвонила, когда прочла его работы, размещенные в сети. Мне было стыдно, символизма многих я не поняла. Другие, показались просто скучными. Но в них было что-то… Какая-то боль… Им не нужно было быть литературно организованными, грамотными или стилистически правильными. Они, по большей части, были нагромождением эпитетов, дремучим лесом слов. Но каждый раз всплывали несколько строчек, которые хватали за живое, вгрызались в плоть. И представляя себе этого темноволосого мальчика с безмятежным взглядом, трудно было представить, что он может заглянуть тебе в душу. И вывернуть ее. Он поэт, настоящий поэт. По-моему, я сказала ему про его работы, как есть. Наверное, навела небольшую критику. От обиды, что ему дано, а мне нет. Он не перезвонил, и его мать больше не звонила, и я не звонила.

Почему нам не достаточно нас самих? Почему мы хотим, чтобы мир признавал наши таланты? Почему мы хотим быть успешными, знаменитыми? Почему нам не достаточно знать, что мы уникальны? Что с нашей смертью из мира исчезнет человек, которой больше никогда не родится?

Не представляю, о чем мы могли говорить, тогда, просидев несколько часов на скамейке? Послеполуденное солнце сменилось теплыми летними сумерками. Не два часа мы сидели, возможно, больше. Я думала о своем провале на экзамене, а он что-то говорил… Сам того не зная, он лечил мою душу от разочарования. Он заговаривал ее как бабка-шептунья. И когда я вновь смогла дышать, включилась в разговор, вклинилась в его монолог. Кажется, я стремилась говорить, о том, что универсально для всех, что вечно. А он пытался меня убедить, что вечности не существует. И в доказательство привел календарь майя, которые по-другому, иначе, чем мы, отсчитывали время. Время – относительная и, в то же время, самая абсолютная и линейная категория, от рождения и до смерти, с которой мы сталкиваемся. Нам не удается, как одному из братьев-близнецов Эйнштейна полететь в космос со скоростью света. Мы не возвращаемся на Землю молодыми. Мы, скорее, тот брат-неудачник, который прикован к земле, навечно. Мы стареем и умираем. И нам трудно признать, что время относительно. Для нас оно абсолютно и безжалостно. Почему я вспомнила о Григории Тисецком именно сейчас? Наверное, потому что в этом году календарь майя подходит к концу… Время заканчивается. Для кого-то из нас оно заканчивается.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.