Москва вдруг сделалась опять той Москвой,  что все помнят еще из детства, провинциальной,  приземистой и радостной.  Выпал снег, куда то вдруг пропали машины,  а те что остались, нелепо виляли задами, подскальзываясь на  мятой снежной простыне, и время от времени приветствовали   друг друга  коротким хлопком, после чего высыпались из железных коробок  недовольные москвичи  и гости столицы, и, приложив трубку к уху,  жестикулировали,  привычно и беззлобно матерясь.  Немногочисленные прохожие казались чистыми и довольными  от нависших на волосах, бровях  и шапках снежных хлопьев. Откуда то повыползали заспанные желтые собаки, которые сладко потягивались и рыли лапами снег,    дети кричали резко, смеялись заливистым смехом, и падали в сугроб  раскрасневшимися лицами, а родители все как один чувствовали,  что жизнь идет как будто  все-таки правильно.

Маша вышла из машины,  хлопнула дверцей на Тверской и не увидела парковщика, как не крутила головой, это был еще один добрый знак, предвкушение чего-то хорошего.  Она увидела большой сугроб наметенный возле столба и подумала, что это наверное и есть парковщик, но теперь он наказан и замурован под снегом за плохие дела и ледяное сердце.  Она почувствовала  будто поздоровевшее вдруг тело  и  зашагала в сторону Дмитровки.

 

Она дышала полной грудью, вдыхая очистившийся от смога воздух, вертела головой  и даже набрала снега в руку.  Он обжег ладонь и сделал ее красной, а потом начал медленно таять, оставляя невидимые глазу льдинки на снежной мостовой.

 

Возле входа в кафе на Дмитровке стоял молодой мужчина лет 35. Он вышел покурить под снег без верхней одежды. И с удовольсвием чувствовал как снег падает на лицо, а потом тает на горяче коже, как  проникает в поры футболки и зарывается в волосы. Он началал потихоньку дрожжать,  но входить назад в кафе не хотелось и он пожалел, что не взял еще сигарету, так как стоять без повода на улице современному человеку было неловко и непривычно.

На противоположном конце улицы за ним наблюдала Маша, по детски открыв рот. Мимо нее проходили люди, некоторые недовольно толкались, так как Маша мешала им пройти.   Она стояла, хлопая глазами. Она увидела, как мужчина  наконец  выбросил окурок,  открыл дверь и заполз обратно  в душную нору.

 

Некоторое время она стояла в нерешительности, а потом побежала на  другую сторону улицы.   Еще минуту она  топталась  возле кафе, потом подошла к стеклу, сделала  щель ртом в снежной щетине, как в детстве и заглянуда внутрь. Затем  с идиотской   какой  то несвойственной ей присказкой, вроде «была не была» и  «не корову же проигрываю», она  размашисто  открыла дверь кафе и вошла, внося за собой в истлевший  воздух общепита здоровый  румянец и хрустящую с мороза  решимость.

Мужчина посмотрел на нее  – круглое красивое лицо, зеленые близорукие  глаза и белая кожа, подчеркнутая маленькой норковой шубкой.  И еще коса, что было невероятно красиво. Неожиданно она мягко приземлилась прямо за его столик.

-Извините, вы здесь один? – сказала она и сложила крестом перед ним свои белые длинные руки.

-Да, пока один, а что?  – Гриша воодушевился,  приготовившись к какому-то приключению. Вот сейчас ему наконец то предложат ограбить кого-нибудь или спасти или дать в челюсть, что в конечном итоге одно и тоже.

Маша тоже воодушевилась и заерзала на стуле.

 

У меня деликатное дело – мягко говоря –э—э-э,  дурацкое по сути. Я –Маша!

Маша проянула ему руку, которую он не решился пожать, только дотронулся до пальцев.

Привет, Маша – а я Гриша – сказал Гриша как можно более приветливо, чтобы не отпугнуть барышню.

 

Дело в том, что я шла сейчас по улице, да……… Маша полезла за чем то в сумочку, но не найдя там ничего интересного, закрыла…….. и вы мне понравились, Гриша,  вот. И мне очень нужно чтобы вы попили со мной кофе, все.

 

Все это она протораторила себе под нос, как  заученный текст

 

-Ясно, Маша. Только я не знаю уж как это сказать……….но сейчас  сюда придет моя жена и она нам конечно не помешает, но…..

 

Сценарий не складывался. Стало неловко и противно.  Маша быстро вскочила  и аккуратно ловируя между столиками просочилась  к выходу.  В дверях она столкнулась сначала с животом, а потом и самой обладательницей живота- блондинкой лет двадцати семи.  Приятное лицо,  лишенное косметики, выражало крайнюю степень благости – довольно странное для столицы выражение лица. Маша вернулась в морозный воздух еще не успев, пропитаться влажным унылым теплом

 

Варвара   подошла к столику с мужчиной, он встал чтобы поцеловать ее.

-Варь, подожди минутку, – сказал он ей бысто  и  выбежал на улицу и в несколько скачков, но изрядно запыхавшись от волнения.  Он настиг Машину спину через минуту  и вцепился  пальцами в короткую шерсть норковой шубы.

-Телефон давай

Маша опять, открыла рот.  Мужчина был очень близко, он  дышал ей в лицо.

Ну что ты смотришь, дай мне телефон свой, пожалуйста – от нетерпения он крутился на пяткеи облизывал губы. Времени нет, сказал он и съел снежинку проворным языком.

-Маша слегка прикоснулась к его куртке,и зачем то постучав по ней, сказала тихо:

-Нет.

– Как хочешь, пробормотал мужчина и также бегом вернулся обратно в кафе.

 

Лицо Маши было радостным от маленького приключения, она бодро шагала вдоль по улице, но постепенно теряла оптимизм. Что то она сейчас сделала не так. Стыд? Нет. Она не чувствовала,   что сделала что-то стыдное. Она чувствовала что упустила что-то,  вот   ключи только что были в суммочке, а вот их уже  нет и ты уже выложил все, разложил на тротуаре,  покрутился вокруг, заглянул в глаза  случайным прохожим, еще раз проверил карманы, прошел 50 метров назад. Встал как дурак, посреди улицы и  попытался вспомнить,  как, где ты мог их потерять? И вместе с этим отчетливо созрела  мысль  о том, что при всех усилиях памяти, машину тебе сегодня,  видимо придется  везти  на эвакуаторе………Возвращаться – плохая примета…………умерла , так умерла – мыслила в тот день затертыми фразами Машина голова.

 

Через триста метров ее белый итальянкий  сапог провалился в глубокую грязную дыру.  Вода в дыре была коричневой, вязкой, в ней плавали окурки.  Маша медленно вылила воду из кожанного мешка,  отодрала пальцем прилипший к подкладке окурок и  с отвращением вставила   мокрую ногу обратно в емкость.   Она  попробовала идти,  нога быстро заиндевела, и ощущалась  теперь, как неудобная деревянная подпорка. Маша прошла еще немного, прежде чем  села на железобетонный  выступ рекламного щита и закурила. Глаза ее наполнились  едкой  влагой.

 

За столиком в кафе   сидела Варя.   Она аккуратно,  как кошка,  пила черный чай.  Ее живот был невероятным и плохо сочетался с красивым лицом и шведскими белыми волосами

Ты куда бегал?  – лаского спросила она вошедшего Гришу

Не знаю – ответил он и  на лице беременной промелькнуло чувство тревоги, которое почти мгновенно вновь сменилось  выражением благости  и покоя. Она  с материнской любовью смотрела на Гришу.

Он тоже улыбнулся ей,  сначала как мог, а потом, глотнув кофе  и искренне,  она стала улыбаться еще лучше  и погладила  его колено. По мнению Гриши это было уже излишним.  Он закрутил головой в поисках случайных свидетелей, которые могли бы помешать этому процессу. Но похоже они никого не интересовали.

 

 

Через пол часа  Варвара и Гриша  приближались к подъезду.  Дома их ждала Татьяна Сергеевна.  Уже лет пять, как она ходила, опираясь на костыль, за это время она сильно опустилась,  и сопротивляться ее новой жизненной позиции- опускаться все глубже с каждым днем, уже не представлялось возможным.   Ее седые волосы выбивались из пучка и падали на морщинистую шею, отчего она делалась похожа на героинь Хичкока. Длинные мочки ушей угрожающе тряслись при каждом движении. Лицо было одутловатым и что-то в нем иногда  напоминало плачущую  Варвару, и Грише от этого делалось тревожно. Она всегда носила серую водолазку и синюю трикотажную юбку, почему? Не известно. Вначале их совместной жизни  Гриша сам  инициировал разные галантерейные подарки для тещи, но все вещи Татьяна Сергеевна резала большими стальными ножницами и  делала из них  красочные подушки, которые  дарила  опять Варваре, а сама со стоическим  упорством ходила  в одном и том же. Понять ее было можно –  костыль и дорогая одежда уживались плохо.

 

Из темного угла  выбежали два мальчика.  Одному было семь, другому четыре,   третий сын годовалый Енисей, сидел у бабушки на руках весь  с ног до головы покрытый желтоватой кашей.

 

Енисей – стала причитать Варвара, какой ты грязный, мамочка, ну что же ты…….есть же специальный воротник

 

Мама заговорила каким то давно вышедшим из употребления за тысячу километров от столицы говором

– А он не хочет его. Так и сдергивает,  так и сдергивает.

Ну ладно, ладно –  давай сюда, примиряюще сказала Варя

 

Вас подвезти? – спросил маму Гриша, надеясь таким образом ускорить исчезновение как тещи, так и ее костылей, и юбки и всего остального.

 

Не – сама дойду, спасибо Григорий.

 

Гриша с надеждой и даже любовью смотрел,   как мама  одевает старомодный платок, чтобы выйти, но вдруг она остановилась, ее лицо перекосилосьнеожиданным кокетством…..Дети, а можно я у вас шоу посмотрю, знаю грех это…. ну я уж старая, мне хочется…..

 

Какое шоу? – Татьяна Сергеевна – как можно веселее, чтобы скрыть свое разочарование, спросил Гриша.

Ну это…. со звездами. – продолжала стесняться теща

Гриша глубоко вздохнул воздух. Теща пробиралась вглубь кладовки. Она весело посмеивалась и  кряхтела  от предвкушения удовольствия  и вгруди ее при этом что-то скрипело и  колыхалось

 

Тещу закрыли в маленькой темной комнате с маленьким старым телевизором, Она уселась между сушащимися детскими вещами и сложенным постельным бельем. Гриша сел на кровати. К нему приближался один из сыновей.

 

 

– Папа, хочешь кефирчику – сказал сильно картавя четырехлетний  Александр, последыш, как любила выражаться теща. Но он тут же споткнулся и пролил  кефир прямо на джинсы Гриши. Ой – сказал ребенок и очаровательно развел маленькими грязными ручками.

 

Гриша аккуратно выдохнул, снял грязные штаны и пошел за тряпкой. Стоя в трусах, он долго собирал пролитый кефир и выжимал его в таз. В тазу кефир становился серым. В дверях на него умильно смотрела жена. Как многоборец, она одновременно держала за руки одного ребенка и  кормила грудного, усадив его на большой живот. Ее лицо в рамке белых длинных волос было иконописно  красивоОна подошла к мужу, ссадила ребенка в манеж и прижала голову мужа к своему необъятному животу.

– Бедненький мой, устал.

Ну отчего я устал то Варь? – сказал Гриша раздраженно.  Но  на всякий случай наскоро погладил Варю по спине.  Жена блаженно улыбнулась и потягиваясь вышла из комнаты.

 

В темной комнате во все глаза теща смотрела телевизор. Она аж покряхтывала от удовольствия, глядя на очередную движущуюся на коньках звезду, когда дверь в ее комнату открыл мальчик.  Бабушка долго не замечала его, смотря в экран и выпятив челюсть. Бабушка – позвал ее мальчик

Что – подпрыгнула она и нажала на кнопку пульта. Экран погас. В маленькой комнате сделалось тихо- тихо. Пристыженная бабушка выползла из комнаты уже в платке. В дверях она шептала дочери.

– Варь, Сашка видел меня с телевизором,  у вас там задвижка  не работает что-ли? Я вроде втыкивала ее,  втыкивала.

Гриша – почини там затычку то, а то ж дети видят это все.  Татьяна Сергеевна перекрестилась на комнату с телевизором.

Втыкнем задвижку, Татьяна Сергеевна – не волнуйтесь.  Гриша с удовольствием надевал на тещу пальто. Ну ладно те, Гриш, не передразнивай – кокетливо  ворковала теща.

 

Варя, когда это кончится? – начал Гриша, как только за тещей захлопнулась дверь. Почему мы ходим в ту комнату тайком, как дрочить, а? Варя смотрела испуганно, надо сказать, что Варя к своим почти тридцати хорошо сохранилась и истинный смысл слова дрочить  узнала всего года два-три назад.   Она хлопала глазами

Гриша продолжал:  Теща коньки любит, ну и слава богу, сколько можно втихаря запираться и смотреть все это через мокрые трусы. Ну есть у нас телевизор, ну и бог с ним, надо поставить его уже в центре и смотреть всей семьей

Варя смотрела испуганно и даже   младенец возрастом к году,   не выпуская грудь изо рта с интересом уставился на папу.

 

Пьявильно, телевизой! Топнул ногой четырехлетний Саша

Мама закрыла ему, как будто это поможет, один глаз рукой  и прижала к себе Гриша……. при детях может не надо,а?  Давай одни.

 

Одни…..какое дурацкое слово,  когда мы бываем одни, мы никогда не одни- бормотал под нос Гриша, удаляясь в ванную. Засовывая штаны в стиральную машину он продолжал брюзжать  – с нами бог везде, одни, мы же  божий глаз везде берем с собой и теща еще.Да. Он вышел из ванной и  пытался попить сок прямо из пакета,  сок вырвался из рук и залил на этот раз  Гришину футболку.  На этот раз Гриша рассмеялся и резко подобрел. Что собственно явилось причиной его недавнего раздражения он вспомнить толком не мог, а посему приготовил жене чай, с чабрецом и сахаром, как она любила.

 

Семья Варвары 20  лет назад вернулась из Канады, туда они попали еще в конце пятидесятых, потому что в Канаде тогда  было много русских староверов. Но дети староверов рождались, покупали компьютеры и телевизоры и ничем их от прогресса было не защитить. Тогда папа Вари, иконописец-самоучка,  решил возвращаться на историческую родину.

Они продали в Канаде старый добротный дом, лошадь, корову, и прочие странные крестьянские  вещи,  никак не уживающиеся вместе   с гуглом и майкрософтом.. Не продали лишь коромысло . Его  пытались пристроить  соседям,  но они отказывались, несмотря на исторический подтекст двухсотлетней чурки.   Тогда папа повез его с собой в Москву, и нипочем не давал  сдавать коромысло  в багаж, опасаясь как бы  не пропало в пути за негабаритностью.  Так и   приехали, неся коромысо, как крест свой, небрежно  расталкивая посетителей аэропорта

 

Купив квартиру в Перово на полученные в Канаде средства,  Клюевы стали жить в Москве. Деньги скопленные в холодной благоутроенной стране довольно долго не заканчивались. Жить в России,  меняя доллары  тогда было весело и привольно. Варвару отдали в художественную школу, чтобы она научилась писать иконы по-настощему, а не как отец.  Девочка ездила из Перово на Парк Культуры и все было бы вообще  хорошо, если бы не тараканы. Тараканы в те времена  еще были крепкими и разнообразными. И ничем не выводились, они были настольно причудливой формы, что, если бы кто то хотел, то мог бы изучать  их  часами – маленькие рыжие, коричневые, большие, черные, цельные, собранные из двух половинок,  они ничего не боялись, ели любую отраву, жили в тапочках и  любили спать прямо как собак,  на добротном канадском белье. К тараканам Татьяна Сергеевна привыкнуть не могла, несмотря на  крестьянскую привязанность к животным.

 

Потом кончились деньги, лубочные  иконы в Москве писали все кому не лень и труд отца Варвары затерялся среди этого разнообразия.

Окончательным  поводом  же для переезда в деревню послужило сразу несколько обстоятельств. Во первых – тайная жизнь тихой Вари, у которой после недолгого отсутсвия родителей, обнаружили  под кроватьюнесколько бутылок разнообразных ликеров, синих, зеленых и красных, больше напонимавших жидкость для химических опытов, чем выпивку  и пепельницус окурками. Вторая причина была – те же тараканы.

Чтобы избавиться от них вызвали модную фирму. Фирма  пришла в фирменной одежде,  распылила вонючую фирменную  жидкость, а заодно лишила семью Клюевых  последней части сбережений, которые хранились в самоваре. Место в самоваре было гордостью матери Варвары и она даже восхитилась находчивостью молодых людей, которые смогли обнаружить его  и нейтрализовать буквально за несколько минут ее отсутсвия в комнате.

 

Для проживания выбрали глухую деревню под Муромом. Там никакой опасности застать погрязшую в грехе  цивилизацию не было.  Из трезвых  мужчин там жил один директор школы. Он не грешил, а напротив,  был  даже очень образованным,  начитанным,  к тому же праведно проживающим в браке со благоверной супругой, осталось только непонятным, где ему в эдакой глуши блеснуть этими атавизмами.

 

В школе его имелось  шесть учеников. Директор вел у них все уроки, кроме физкультуры. Для физического развития детей,  существовал   специальный физкультурник, дед Николай. Он  был глубоким алкоголиком, как  и все остальное мужское население деревни, однако   четко знал,  когда у него урок, ставил будильникчаса за три до выхода к детям, громко кряхтел, отклыдывал бутылку  в сторону и  ложился спать, чтобы через три часа иметь возможность выйти  к детям перпендикулярно основанию земли. Николай,   по понятиям деревни, был прямо заслуженным учителем, и директор это ценил.  Каждый раз перед уроком он   встречал у дверей школы своего единственного педегога  и крепко жал ему руку. Этот ритуал, говаривали в деревне соблюдался шестнадцать лет подряд и чтился не меньше ежегодной проповеди папы  Римского.

 

Ученики были разнообразны по масти и калибру.  Самому  старшему было семнадцать, и в свои годы, он тоже уже  был  законченным алкоголиком, единственное что отличало его от других односельчан,   было умение  часами ковырять в носу без отдыха и усталости. Клюевы шутили, что он и в девятый класс пошел только потому, что ковыряя в носу, совершенно невозможно  ездить комбайне.  А в школе  за партой  это очень дажевозможно. Еще был Славик лет тринадцати, этот чуть что снимал штаны, выставляя изрядное для его возраста хозяйство и скалился,  оголяя мелкие зубы. И глядя в его чистые, косые глаза, становилось понятно, что отвадить его от этого занятия можно лишь  посредством убийства. Была еще девочка – на ней сказался ранний алкоголизм родителей, она ничем особенно не выделялась, была доброй и тихой, но соображала и говорила  большим трудом.

Варю четырнадцати с половиной лет в эту школу решили все таки не отдавать. Ей купили краски и отправили созерцать и запечетлевать русскую природу. Посчитали что образования для девочки у нее  итак  больше чем надобно.

Запечатлеть в деревне  было что:   можно было коров, зайцев, крупных щетинистых свиней, деревенских алкоголиков, которые спали прямо в поле, вываливаясь в конце смены из комбайнов, как созревшее семя из колоса и много еще чего.

 

Также можно было совершенствовать жанр, с натуры рисуя, как добродушные старушки,  жены, разбирали мужиков вечером после работы, причем каждая  своего  и  никогда их не путали, чем восхищали тогда еще крепкую и опрядную Татьяну Сергеевну. Мужики же обычно по заведенному ритуалу не хотели  в избу, сопротивлись, вставали на четвереньки, громко  неразборчиво пели и отчетливо  матерились, а жены загоняли их внутрь дружески подпихивая ногами,    и для верности плевали на них  сверху очистками от семечек, не со зла, а забывы ради.  В общем все это были довольно милые и колоритные картины из жизни деревни, которые никто в живописи так до сих пор  и не выразил.

Татьяна Сергеевна и Сергей Николаевич считали, что именно в такой обстановке их чистый цветок Варя и вырастет настоящей русской женщиной.

………………………….

 

В темноте светился от фанарного света иконописный лик Варвары, по ее щеке текла слеза,  она чувствовала,  что Гриша  устал. Он даже спал устало. И чем больше он отдыхал, тем больше уставал. Она думала о том, что его подкосил четвертый ребенок. Да. Как то он сказал, что трое детей – это естественно, а четыре, похоже на помет. Ей было больно думать об этом. Она не могла делать абортов и он, когда женился на ней это прекрасно знал. Она знала, что все образуется, что нужно не роптать. Но не роптать  было сложно.  Вдруг она почувствовала  шевеление  под одеялом. Так начиналось обычно их примирение, после того, как муж объяснил Варе, что уж что-что,   а секс в их доме грехом считаться не будет.  Она почувстовала влажное начало примирения и  начала улыбаться.

 

-Варя, Варя – шептал муж. Девочка моя……….

Гриша пытался овладеть ею в единственно доступной для глубоко беременных позе.  Варя улыбалась.  Только не забеременей – весело шептал  Гриша, делая свое дело.

Беременные ведь не беременеют?  Варя еле заметно кивала и улыбалась.

 

После в меру насыщенного наслаждения мышцы лица Григория опять приняли привычное  уже  унылое  положение.

 

«Четвертый, господи.»  Гриша и сейчас  иногда хотел  помечать   крестиком того ребенка, с которым общался в день более пятнадцати минут.

Четвертый мальчик- опять молочная кухня в семь утра, поликлиника, прививки, памперсы, слава богу памерсы, а не пеленки, как настаивала Татьяна Сергеевна. Опять резкий плачь  по ночам, грузные синеватые после родов ноги жены, которые надо обматывать желтоватыми бинтами, болезни поочередно– первый, второй, третий,  четвертый. Температура и этот отвратительный детский кашель, выворачивающий тебя на изнанку.  Гулять теперь надо с четырьмя и всех их одевать, одевать. Особенно зимой. Гриша вспомнил, как вчера собирал детей на прогулку

 

Шапки где варежки где ретузы  где колготки это не те варежки  где шапка куда ты положила шапку ты вчера гуляла может в машине хорошо пусть мою оденет куда он твою оденет она с него свалится не свалится если перевязать сзади  ну сама и одень раз не свалится господи ну ты то чего орешь матвей выведи сашу на улицу а то вспотеете оба куда ты дел опять варежки вот онимокрые совершенно сколько раз говорил вешать на батарею закройте дверь за собой а то дует из подьезда да да здравствуйте идем гулять да спасибо не бахай дверью о господи не поминай бога в суе а где при каких же еще обстотельствах поминать бога ты нетерпимый нетерпимый нетерпимый ничего такого не произошо ничего не произошло ничего не произошло

 

………………………………

Лежа на боку, Маша претерпевала секс.  Одеяло вздымалось и падало. Слышалось глухое кряхтение.  Фу, устал- мужчина сел на кровати, выпрямился и отер пот со лба.

Что было начинать, если так устаешь?  – вяло проговорила Маша

Машунь, ну что ты, а?

Я же хорошо устал, я устал для дальнейших свершений – кокетливо сказал человек и опять залез верхом на Машу.

 

Слезай, уже – Маша пыталась  рассмеяться, скидывая противника.

Я тоже устала между прочим. Она отвернулась от него на кровати и укуталась в одеяло.

А ты то отчего устала, Маша, ты ж не делала ничего – раздавался  голос мужчины.

Ну все Кирилл, давай  юмор тоже  до утра прибережем.

Как скажешь.   Все, теперь все будет серьезно, о-о-чень серьезно, Маша,  – только серьезный вдумчивый секс. Никакого юмора.

Он перевернул Машу к себе и начал целовать в губы.  Она ответила ему коротким поцелуем  и отпихнула уже с силой.

 

Все, сплю.

 

А ты спи, ты мне не мешаешь, ты в прошлый раз мне тоже не мешала. Ха-ха-ха – мужчина продолжал раздосадованно  радоваться собственному юмору. Маша резко села на кровати:

 

– Слушай, я имею право на нежелание делать это два раза подряд.

– Господи, да имеешь, имеешь право на нежелание. Успокойся.  Я уважаю твое право на нежелание.

 

Мужчина резко лег на другую сторону кровати и отвернулся. Маша придвинулась к нему и улеглась, обняв за спину. Через несколько секунд она услышала мерный храп и  спокойно откатилась на другую сторону кровати.

 

Маша тоже была единственным ребенком  в семье  со старой престарой мамой – она была немыслимо поздним ребенком- мама родила ее в  50 лет. В тот же год умер Машин  папа, оставив после себя кучу легенд и массу изысканных по тем советским временам совершенно неприличных вещей: огромную библиотеку, антикварные столики, шахматы из слоновой кости, коллекцию трубок,   немецкие  таблетки 70-х годов от полового бессилия,  французские эротические журналы, пакетик с какой-то зеленой трухой, привезенныйиз Боливии, который мама любовно называла кокаином и прочее. К тому же папа отлично пел баритоном сам себе аккомпанируя  – в основном что-то не очень приличное, а также   имел любовниц, о которых мама рассказывала не без гордости.  Одна из них  была из Чехословакии, что считалось крайне престижно.  Чешка  подолгу гостила у них с папой. Мама восторженно показывала, где спала гостья из Праги и демонстрировала забытые ею серьги,  с умилением говорила о том, что папа выдавал чешку за свою дальнюю родственницу  и при этом мама тут же хвасталась, что ни дня  этому не верила.

Судя по всему папа был интересным человеком. И Маше тоже от него кой чего перепало.  Мама же стала интересной только после его смерти, но интересной по своему. Теперь все свои силы и любовь она отдавала рожденной красавице Маше. Ее любовь была абсолютно маниакальной. Она никак не могла отчаяться отдать ребенка в сад или ясли.  Только от этого маниакального страха, она покинула пост преподавателя английского в институте и сталаобучать дома. Но ученики как то не шли.  Лучше шли  пошитые  дома шторы. К шитью Нина Александровна  была приспособленна не очень, но из за боязни за ребенка уже через две недели странного изнурительного труда, требующего невероятной кропотливости, неплохо шила модные в ту пору шторы из атласа  в стиле «сделайте мне красиво» к которым подшивала невероятные золотые кисти.  Ее забота о Маше скоро превратилась в манию. Мама так боялась что ребенок заболеет, что сначала она было решила обучать ее дома, но ее переубедила сестра, сказав что если так пойдет дальше, она лишит ее родительских прав.  Нина Алексанровна сдалась и отвела драгоценную Машу за руку в школу. Затем она сделала следующее. Она выбрала дерево покрепче,  вооружилась  биноклем, и вот – женщина с тяжелым низом,  короткими беспомощными ножками, цепляясь за жесткую кору артритными пальцами залезла на каштан и оттуда с биноклем стала смотреть за жизнью в классе. С этого дня она окончательно помешалась.

 

Уже лет через пять она начала слышать голоса, давала иное «свое» толкование всему услышанному по телевизору и радио,  и научилась  собственноручно изобретенным способом с помощью  подорожника и яиц   привораживать к Маше нужных людей и отвораживать ненужных. Но это было чуть позже.

 

Маша наоборот только в школе вдруг узнала, что такое жизнь. Она бодро и воинственно подчинила себе девочек, выстроила их в  иерархическую лестницу, причем так, что все,  включая принадлежащих к самой низкой касте с любовью и трепетом ждали от нее редких подачек и боялись ее прогневать.  Так одна покупала ей булочки, другая носила ее сменную обувь, а самой приближенной подруге дозволялось причесывать Машины густые темно-русые волосы.  Когда однажды Машиной маме рассказали, что ее дочь третирует одноклассниц из глаз Нины Александровны полелись слезы радости.  Кого бы Маша не третировала, так им и надо. А зачем еще нужны тогда королевы?

Если в начальных классах баловство Маши только поощрялось, то вот потом, когда баловство могло перерасти в секс,  проявилась во всю мощь материнсткая воля,  а в пику ей – невероятная  наглая смекалка дочери.

 

В пятнадцать лет Маша впервые влюбилась. Влюбилась прямо на улице На тротуаре сидел романтически  опечаленный красавчик с грязной головой. В его волнистых волосах кое где проглядывала солома, на шее  были бусы.   Для  Маши эти достоинства были неоспоримы. Не долго думая она подошла, села рядом и поцеловала его  нежную желтоватую щеку. Наркоман удивленно посмотрел на нее и подумал, что в этот раз его штырит на редкость позитивно. Маша поняла по расширенным зрачкам,  что это именно то, чего ее мать как раз и боится больше всего на свете. Но ее это только развеселило.

 

Маше очень нравилась половая жизнь с равнодушным и грустным Костей, но, как всегда настала зима и  осуществлять ее было совершенно негде, тогда Маша решила делать это прямо дома. В комнату бесценной дочери мама не пропускала даже блоху, а уж молодому человеку,  даже не очень крупному проникнуть туда было решительно  невозможно. Но Маша и не думала делать это легально.Она сказала подслеповатой и все больше сходившей с ума маме следующее. Мама, у  тебя бессоница и у меня бессоница, а у меня скоро экзамены.  У тебя скоро……..   старость. А все из -за скрипучих половиц. Не могла бы ты после 11 не выходить из комнаты, а все что нужно я буду приносить в твою спальню. После чего Маша бодро сервировала маме поднос с чаем и сушками и купила ей ночной горшок, здраво рассудив, что  ничего другого маме ночью понадобиться и не должно. После чего уверенная в своей беснакозанности, она впервые открыла дверь в 23.15 и  с присущей молодости настойчивостью и любопытством занималась с Костей любовью до шести утра.   Мама так пол года и писала в ночную вазу, пока из квартиры не пропала одна из папиных серебрянных сахарниц. Тогда Маша неожиданно одумалась,  послала любимого подальше, маме же сказала, что от бессоницы она излечилась и теперь ей можно снова,  как и прежде пользоваться всеми благами коммунального хозяйства.

………………

 

Гриша смотрел в потолок рядом с блаженно улыбающейся женой, Она лежала на спине  и слегка присвистывала. Гриша встал,    подошел к окну, открыл его и голой попой усевшись  на подоконник, стал курить в открытое окно.  В подъезд их дома заходила молодая девушка. Отчетливо увидев силуэт  голого мужчины, она улыбнулась и помахала ему рукой. Гриша стеснительно ответил, но тут же закрыл окно и вернулся в супруженскую постель. Жена всхрапнула пытаясь перевернуться и сопение прекратилось.   Еще долго Гриша лежал в темноте глядя в потолок на котором отражался свет фар, разгружающейся утром машины.  Голоса за окном нежно матерились, затем что-то разбилось. Мат стал бодрее и задорнее.

 

Гриша впервые увидел Варю в художественной школе, ее задумчивая красота завораживала, рисовала она крайне плохо, зато была прекрасной моделью, писать ее стертые ботичельевские черты было  естественно и просто.Потом она неожиданно  быстро пропала. Расскаывали,  что родители отдали ее в секту к  пятидесятникам или в другую какую. Гриша быстро Варю забыл.  Да и не мудрено. В пору юности, впрочем как и сейчас,  Гриша носил  волосы по плечи, имел тонкое жилистое тело и лицом задумчивым и строгим,  своим многочисленным воздыхательницам напоминал Христа.  Обаять впечатлительных  девушек двойнику самогоСпасителя   было раз плюнуть. Потом они долго писали ему что-то…..какие то обиженные романтические письма, то кровью, то с сухим каким-нибудь цветком в конверте, то даже было прислали засохшего ужа, пришпиленного булавкой. Присушивали. Однако все его поклонницы были на один манер, рефлексирующие экцентричные интеллектуалки.  Гриша же хотел другого, он хотел хохотушку – в джинсах, прямо  с  дискотеки,  со стразами и румянцем,  желательно прямо на пошлых высоких каблуках.  Девушек, уверенных в себе и не натерших мазоли на пальцахо пыльные фолианты, он слегка побаивался.  Но в общем и среди интелектуалок попадались веселые, так что жить и не тужить было можно. Варя тоже была влюблена в Гришу,  причем так, что иногда, отпуская мысли,  мечтала отрезать его руку и положить в банку, чтобы иметь возможность  разглядывать и трогать ее постоянно, дома, не опасаясь посторонних взглядов.  О своей страсти она никому не говорила – стыдилась сидевших в себе бесов.

 

Гриша имел успех у девушек независимо от своих картин, а картины были в общем то второсортными. И это его неустраивало. Чтобы найти себя потребовались наркотики.   В результате  пять лет  жизни своей Гриша вообще вспоминал с трудом.  Точно однако запомнил, что было  весело и откуда то появлялись деньги. А через  пять лет  Гриша начал разрисовывать большие картонные шары. Шары  всем понравились и Гриша вдруг решил, что не зря он ходил «туда», что он рожден,  чтобы расписывать шары яркими, как солнце красками. Через некоторое время продав несколько шаров любителям и засветившись на выставках, Гриша попал в больницу, а оттуда на принудительное лечениесловом Божьим в спец заведение.

 

 

Спустя 4 месяца  его, как водится,  осенив крестным знаменем, выпустили, решив что он снова готов к большой жизни.  Гриша вернулся в пустой грязный дом, где его ждали лишь два веселых пыльных шара.   Гришу вдруг обуял страх,  страх был паническим и животным. Гриша не мог больше находиться наедине  с шарами.  Эти дни он помнил, как бесконечное перемещение в пространстве.

Присаживаяь на кровать и брав книгу он тут же вставали закрывал ее, закуривая тут же тушил сигарету, в этой безумной тревоге он не мог доделать самы простых обыденных вещей, например  – сварить макароны.   Не дотерпев до пузырьков, Гриша выливал пшеничные ленточки в туалет  – его тело хотело быстрой сменыположения. Он вспоминал тогда  дурацкое выражение «не находить себе места» и удивлялся,  как иногда банальные слова  бывают до ужаса точны.   В один из таких дней   он решил прогуляться по Новодевичьему монастырю, благо было недалеко.

 

Он шел  вдоль красных парадных стен Новодевичьего и увидел вдруг Варю. Она стояла в детской шубе с большими пуговицами и в детской кроличей шапке.   В его висках застучало, ноги подкосились и он позволил себе  сделать жест и картинно упал  на снег. Открыв глаза,  он  увидел детское белесое лицо с голубыми глазами.

Варя? – как бы  с удивлением он узнал свою бывшую одноклассницу, и тогда,  лежа на снегу он решил, что Варя – это его судьба. Он взял у нее телефон и зашагал домой с уверенностью, что наконец спасся.

 

 

Варя весь остаток дня не могла сдержать улыбки и даже смеха, чем очень удивляла Татьяну Сергеевну, которая в ту пору занималась тем, что ходила по инстанциям, пытаясь выбить себе пенсию по инвалидности.  Весь вечер Варя принималась петь невпопад, а ночью, когда Татьяна Сергеевна наконец улеглась, достала краски и пыталась что-то писать. Сюжет в голову как-то не шел, но сам процесс соприкосновения кисточки и бумаги вызывал приятное головокружение. От возбуждения Варя проковыряла кисточкой дыру  в бумаге.

 

Больше недели Варя переживала подъемы настроения, приливы нежности и отчаяния, но Гриша так вот сразу встречаться с судьбой не спешил. Его жизнь вошла в привычную колею. На очередную выставку требовали шар, вернулись друзья, с которыми теперь можно было просто выпить, вернулись интеллектуалки.  Гриша вспоминал чистое лицо Вари, но говорил себе что эту встречу   судьбой нужно как то подготовить. В конце концов ему стало стыдно и он позвонил Варе.  Варя оказалась неожиданно нелюбезной:  она цедила по  слову, говорила устало, и поскольку Гриша не мог приписать это своему молниеносно действующему обаянию, то  этот совершенно несветский тон его изрядно заинтриговал.  Он предложил Варе встретиться и погулять, но Варя собрала  волю, чтобы отказаться. Гриша сказал себе «ну и ладно», но с тех пор ему как то не пилось, что ж такое, как же так?  – роились нехитрые мысли в его голове.

 

Он позвонил еще раз и пригласил Варю на выставку. Она даже не сказала «спасибо, нет», она просто сказала нет. Тогда Гриша решил, что обязательно на ней женится.  Для чего склеил очередной шар и  выписал его в стиле гжель, изобразив среди прочего на шаре монастырь, распростертого на снегу себя и Варю, кормящую голубей. Осталось узнать адрес и вкатить это дело под ноги будущей невесте.

 

Это не составило труда и наутро Варе и Татьяне Сергевне, приобредшей накануне модные немецкие костыли, арт-объект был выставлен на суд. Дверь они открыли почти одновременно, Варя в ночнушке с зубной щеткой в руках и Татьяна Сергеевна. У Татьяны Сергеевны оттопырилась челюсть, Варя же засмелась и чтобы как -то скрыть клокочущее счастье,   убежала вглубь квартиры из которой, пока они были в деревне,сами собой исчезли тараканы.

 

Гриша начал ухаживать, Варя доверчиво ходила за ним на выставки в квартиры музыкантов и художников, давала подержать себя за мягкую белую руку, но дальше этого дело не шло. До свадьбы Варя и Гриша ни разу не целовались.   Варе даже было стыдно что она таких строгих правил, но ее милое лицо говорило о том, что поделать с этим она ничего не может.  Лучше отрезать Грише руку и отправить ее в глицеринГрише она рассказывала про каких то староверов, которых он воспринимал не серьезно, а как некоторую пикантную деталь его молчаливой невесты. Гриша долгие годы считал себя атеистом или по крайней мере агностиком.   Конечно в трудные моменты он обращался к богу, но сам знал, что делает это потому что слаб, и рассчитывать на свои силы ему тяжело. Верующих без сомнения людей ему в своей жизни встречать приходилось немного, всем им он завидывал, хотя видел,   что даже слепая вера не защищает людей от необходимости выбирать, бороться и принимать решения.  Варя же выросла на радость папе, который умер за год до их знакомства. Она не сомневалась. Никогда. И Гришу это ставило в тупик, в такой тупик, что он   предпочитал  в эту сторону не думать. Все Варины доказательства существования всевышнего были детскими, наивными, глупыми и в такие моменты он понимал, что Варя безнадежна.

Однако вскоре они  все таки поженились, Гриша отложил венчание…..в старообрядческую церковь ему не хотелось, пришлось сходить к тетеньке в ЗАГС, где она как и положено выдала запрограмированную речь о счастье молодой семьи.

 

Маша вышла замуж совершенно по-другому. Сватались к ней разные  полезные женихи, но Маша даже не смотрела в их сторону.   Ее инересовали неудачники.    Первый роман сменился вторым, потом третьим, один из неудачников сделал ей предложение. И тут выступила мама. Маме в ту пору было уже 77, она страдала всеми болезнями сразу от сахарного диабета до постоянных гипертонических кризов, однако была крепка волей, как и всякий человек старой закалки. Услышав про жениха, мама вдруг сделалась ужасно красной, потной,   уронила свое грузное тело на  поли пригрозила не вставать с «этого места» пока «это все не кончится». Маше также запомнились хрестоматийные  «Костьми лягу» и «Только через мой труп». Маша поняла, что замуж ей видимо не суждено. Мама своим флюорисцентно малиновым  лицом доказала ей, что труп в этом случае – выражение совсем не фигуральное…..А Маша не хотела никаких трупов.

 

Жить Маше было негде. Неудачник как и положено неудачнику тоже своей жилплощади не имел. Через четыре года  они расстались. Маше было 27, когда к ней особенно настойчиво приципился один положительный сотрудник банка, он был не глуп, приятен. Обрабатывая дочь, обрабатывал мать, в чем и приуспел. Здесь мама не узображала никаких трупов, а наоборот кокетничала с потенциальным зятем, трясясь и  икая от удовольствия,  кормила его вареньем и овощным рагу, в какой то момент Маше казалось, что мать и жених могут прекрасно поладить и без нее.   Через год у них с положительным Кириллом была самая что ни на есть положительная свадьба. Фата, вальс, разученный для гостей,  модный тамада,  умеющий развлечь приличных гостей, пьяные родственники из деревень, которые сперва сидели тихо и пришибленно, подавленные роскошью обстановки, а потом  хлебнув лишнего, выписывали хитрые кренделя ногами под модный авангардный  джаз.

 

Маша воспринимала все это оптимистично, но не как свою собственную жизнь, а как кино, счастливое кино 60-х годов  со сладкой музыкой  та-ра-ру-ра,  в котором она почему то участвовала. Уже тогда в 27 лет она почему-то чувствовала, что никакой такой приятственной жизни у нее не получится.  Что может быть или хорошо или очень плохо.

 

Как бы то ни было года через три не нарочно Маша растеряла всех своих богемных друзей, она стала покрикивать на дом-работницу и купила  отдельный шкаф для дорогих туфель.А муж  своих друзей не растерял, потому что его друзья  были парными друзьями, удобными для поддержания семейной дружбы и даже если кто то из них заменял одну улыбчивую блондинку на высоких каблуках, на другую менее улыбчивую, носившую каблук поменьше, особой роли это не играло. Друзья   были из банковской среды, работали в иностанных фирмах, знали по несколько языков, читали всех нобелевских лауреатов по литературе и вроде бы даже смотрели неплохие фильмы, при этом они могли потратить весь вечер на обсуждение скидок на БМВ,  и  могли серьезно расстроиться из за того, что в химчистке им что-то не так почистили. Маша  сначала их презирала, а затем привыкла и стала считать, что у них просто отсутсвует ген рефлексии.

 

 

Машино  образование было совершенно бесполезным….Маша была искусствовед. Поскольку она ведала искусством профессионально, то часто ей казалось, что раз она понимает принципы искусства, и может так глубоко переживать и чувствовать, то и сама вскоре может создать шедевр. Осталось только определиться в какой именно области. На определение области создания будущего шедевра  уходила добрая часть машиного свободного времени….А в рабочее,   она пописывала статейки в  журнальчики.  Так и текла  ее семейная жизнь – полный достаток, любящий муж и сны о чем то большем.

…………………….

 

Гриша не мог заснуть, что было нужно от него этой зеленоглазой женщине? Она казалась искренней. Почему она выбрала его?

Нельзя сказать, чтобы Гриша был такой уж порочный и только  ждал случая спровадить вечно беременную жену. Скорее наоборот. Часто он   просто не решался  отказать страждущим женщинам. Некоторые запоминались. Например одна с Рублевки. Он шел выполнять очередной заказ –   лазить по потолку, разрисовывая новые русские потолки. Все хотели быть оригинальными и заказывали примерно одно и тоже.  Приехав в очередной особняк его встретила женщина, она приятно удивила его интеллигентностью лица, на потолке захотела, что-нибудь хулиганское.  Когда он работал,  она часто приходила, садилась на стул  в еще не законченной пустой  комнатеи читала книгу. Грише было трудно работать, когда за каждым его движением следил заказщик, тем более было неловко оттого, как быстро появлялся на потолке рисунок. Хотелось немного приувеличить сложность своей работы. И Гриша ей сказал, что стесняется работать в ее обществе.  И еще сказал, чтобы она не опасалась оставлять его одного, он не будет лить здесь киросин и сразу курить, туша окурки о подошву. Тогда   она сказала, что ей просто приятно на него смотреть. И что она  может  себе позволить  невинную радость за собственные деньги – просто смотреть, как он рисует.  Гриша слез со стремянки и они занялись любовью. Тело у нее было крепкое и жилистое, ноги длинные и гораздо красивее, чем в Вари.  Гриша подумал, что в такой оболочке любить зрелую женщину совсем не сложно.

 

После этого ему было жутко. Стыдно Вари, ее голубых рыбьих глаз, ее спокойствия и невинности. На следующий день ему очень не хотелось на Рублевку. Он сказал Варе, что не хочет выполнять заказ, потому что заказчица – дура.    Но Варя, совсем не жадная до денег, здраво рассудила, что тогда они не смогут все лето путешествовать, как привыкли. Гриша шел, как на плаху, работы еще было, как минимум, соитий на двадцать пять. Женщина открыла ему дверь и под предлогом того, что у нее что-то звонит убежала в дальнюю часть дома. Она появилась только вечером, когда надо было открыть  дверь и выпустить Гришу.

Она  оказалась чувствительной и деликатной. С тех пор Гриша даже в самых страшных на вид распухших от ботокса и селикона блондинках умел разглядеть  человека.

Все остальные измены Гриши были такого же рода. Он не мог отказать хорошему человеку-женщине, если у человека женщины была талия, имелись зубы, волосы и прочие ингридиенты, которые и делают разницу между человеком-женщиной и женщиной-человеком.

Почему его беспокоила эта чертова Маша?  Почему ему казалось, что если бы она сняла шубу то запахло бы медом и миртой. Что это такое – мирта вообще? Что-то бибилейское. О, господи….

Гриша  пролежал до утра, думая то о загадочной Маше, то о пылящихся шарах, в которые он теперь вставлял лампочки и друзья посмеивались над ним, что теперь он может спокойно стать дизайнером ИКЕА. И о том, что ему совершенно все равно, что он уже как бы и не художник и даже не хочется от этого выпить. И о том, что три месяца нет ни одного частного заказа. И о том, что нужно написать какой-нибудь фигни на продажу, чтобы продержаться. Но Гриша так и не придумал в каком именно стиле ему рисовать фигню. Абстрактную фигню или фигню,  состаренную под голландцев? Что сейчас модно вообще? Что рисуют на продажу? Маша, господи, Маша какая-то, причем здесь Маша. «Вы мне понравились.»  Отлично вообще. И что я должен делать? И вообще как ее теперь найдешь? Кричать везде Маша в шубе, Маша в шубе – подойдите к первому вагону. Господи, какой бред. Как заснуть то? Может таблетку? Черт, светает уже. Сколько времени вообще. Пойду пописаю, а лучше покурю………

 

Из детской раздались жалобное всхлипование Енисея

 

Все,  поспал и покурил. Нет, все таки пописаю – без этого никак.  Слушая десткий плачь, под аккомпонимент струи, Гриша начинал новый день.

 

Маша долго в этот день, да  в прочем, как и в другие валялась в постели. К своим 32 годам, она сделалась редактором журнала про  интерьеры. Ходить ей на работу было совсем не обязательно. Но она все равно шла, так как дома делать было решительно нечего. Ребенок сын Алексей был давно отведен в школу нянькой, мыть и убирать тоже было ничего не нужно, впрочем Маша и не стремилась проводить время именно так. Муж тоже ушел на свою работу, Хотя с ним было еще скучнее, потому что дома он обычно садился за компьютер и смотрел туда долго и нудно. Маша тчетно пыталась выяснить, как можно так проводить свободное время, смотря в мерцающий экран. Что там можно вычитывать, учитывая что у мужа ее, не было каких то  специальных увлечений? Мужские хобби, такие как охота  и рыбалка он презирал за грубость. А  искусство искренне считал чем то сугубо утилитарным. Все картины, которые пыталась показывать ему Маша он сортировал на две категории: «я бы повесил» и «я бы не повесил».  Маша пыталась узнать у мужа, при чем тут вообще он и этот его крюк,  на который он все вешает? Муж же не колеблясь отвечал, ты же спрашиваешь моего мнения? Короче, разговор на эту тему обычно буксовал……

 

В это утро Маше особенно никуда не хотелось, она приняла душ, вылезла в полотенце, сразу замерзла  и приняла душ еще раз, позвонили с работы, сказали что фотографии получились ужасные, и лучше бы ей приехать разобраться, но Маша с тоской подумала, что пока будет чистить машину от вчерашнего снегопада, чего доброго опять замерзнет. И попросила высласть ей фотографии по интернету.

На улице было тоскливо, вчрашний сказочный снег просел и обуглился.

 

Когда она вспоминала вчерашнюю встречу она думала только одно: Придурок, придурок, придурок!  И знала в то же время что придурок ни в чем не виноват, просто она вела себя неадекватно, и теперь ей стыдно за свое дурацкое поведение. С другой стороны чего стыдится, на нет и суда нет. Ему не пришлось делать ничего тяжелого, ну подумаешь, неловкость и все. Придурок, придурок! Почему она не дала ему телефон?

 

Маша уже лет пять по большому счету занималась только тем, что ждала, что что-нибудь перемениться, что кто- нибудь разрушит ее спокойную жизнь. Она боялась этого, потому что вспонимала старинные поговорки, от добра добра не ищут и так далее. Она боялась что Бог воспримет ее мольбы привратно и сломает ей жизнь не так как она хочет, а лишит ее например,  здоровья или сына. В благородство бога она почему то не верила. И все же все равно молилась, чтобы однажды все переменилось.  Она была несчастна. И даже пожаловаться было некому. Все подруги не понимали в чем собственно дело и советовали ей не гневить бога или завести роман. Заведи, мол роман. Станет тебе хорошо и приятно. Как  будто  от этого  Бог  как бы и не гневается, а гневается только если гневить его осознанно.

 

До замужества завести роман для Маши не составляло труда, все было как то само собой. После  стало значительно сложнее. Среда ее общения  резко переминилась. Среди мужчин которых она встречала были полысевшие и обрюзгшие к своим тридцати пяти деятели финансовой сферы, трое мужчины на работе – вахтер 72-лет, постоянно меняющиеся фотографы и один дизайнер, прелестное существо с задом в три раза шире плеч, очерченной циркулем круглой лысиной  в венчине волос, который ходил на работу в коротких штанах с подтяжками и постоянно шамкал губами, образовывая пену. Несмотря на то, что он был  энциклопедически образован и где то остроумен, на это Маша пойтить не могла.

 

Еще были мужья подруг:  никаких моральных препонов Маша не чувствовала, было другое препятствие,  в мужья подруги выбирали себе как на зло  невнятных молодых людей с невнятными достоинствами.  Ну и последним препятствием был все таки муж. Онне давал повода. Он прекрасно работал, обеспечивал ее всем необходимым и излишествами,  он сидел дома после работы и прекрасно выпивал по пятницам в большой компании себе подобных,  прекрасно отдыхал где-нибудь в Италии и прекрасно умудрялся избегать всех женщин встречавшихся ему на пути. Он  и стреножил Машу своей стальной моральной безукоризненностью. Из за этого груза и  приходилось ей мечтать не о  простом романчике, а о глобальном разрушении. Чтобы вырваться, окончательно и бесповоротно!

 

Она обрела новое совершенно дурацкое хобби, о котором даже подругам было стыдно сказать. Теперь она ходила по улицам и искала себе принца – ей нужен был живой человек, издающий запах.  Необязательно было сразу укладывать его в постель или уезжать с ним в Сибирь, разрывая старые узы. Нет – достаточно было просто увидеть его, поставить галочку, да мол, так и так, случилось, и дальше можно было бы уже хотя бы мечтать предметно. Маша понимала что в ее преклонном возрасте мечтать о бестелесном идеале или например о рок-звезде было бы совсем глупо.

 

 

И теперь, чем дальше, тем больше она понимала, что тогда это был именно он. Ее безошибочный охотничий нюх не мог подвести. Он- ее избавитель. Но в силу жизненных обстоятельств Машин мозг никак не мог правильно обработать поступившую в него информацию о том, что ее  принц вот-вот должен родить престолонаследника от шведской королевы. И вообще- все так глупо. Глупый этот разговор – ужасно, ужасно. От стыда у Маши сжималось что-то в висках и начинало подташнивать. До четырех  часов дня  Маша так и не собралась на работу, а теперь уже и было поздно. Она проверила почту, еще раз проверила почту, посмотрела фотографии, пытаясь понять, что в них такого ужасного, и как то конструктивно пригрозить фотографу,  потом  опять приняла душ. Скоро няня должна была привезти сына из школы. Как всегда, она  не хотела видеть няню, хорошую искреннюю верующую женщину. Та раздражала ее своими вечными расспросами,  вечным, как казалось Маше упреком чистых слезящихся глаз, и крестноным знамением, всегда осенющем Машу как то мелко, исподтишка. Что в Маше было такого, чтобы нужно было непременно крестить ее помимо воли?

 

Еще   Елена Степановна любила подолгу рассказыватьпро Алешу: что сказала учительница, с каким мальчиком дружит Алеша,  что она обнаружила у него в тетрадях, как он сегодня интересно  сказал ей про кошку и какой он необыкновенной умный мальчик.Маша никак не могла себя заставить сосредоточиться на этой информации. Несмотря на то что Алешу она очень любила – все это казалось ей на редкость занудным.

 

На часах было четыре, няня привела Алешу, Маша заготовила для нее аккуратную улыбку, но она не пригодилась, т. к. няня еще в коридоре сказала, извинившись, что ей нужно бежать.  Маша даже где-то разочаровалась. Сегодня она успела подготовить себя к ее визиту.

Тогда она нехотя сама стала спрашивать сына, о том, как у него дела в школе. Алеша отвечал, что в школе все хорошо, его никто не обижает, а друзей у него нет, потому что они ему не нужны. Дальше он всегда спрашивал, что они будут делать  и обычно раздражал ее этим, потому что это значило, что нужно действительно что то делать с ним  – одеваться гулять или играть в какую-нибудь занудную настольную игру.   Маша старательно играла,  снедаемая чувством долга. Сегодня Алеша тоже спросил, что они будут делать, но не особо надеясь на какой-нибудь интересный ответ.

 

Но вдруг мама  неожиданно  обрадовалась. А не поехать ли нам погулять в центр, спросила мама странно  оживившись, пройдемся по Дмитровке, выйдем к бульвару, слегка смущенно продолжила мамаша, уже надевая обувь.Алеша растерянно поставил на пол мешок со сменкой. Мама, я же в форме?  А это ничего, под курткой не видно – заверила разрумянившаяся мать.

 

Маша резво ехала за рулем, голосило радио, ее очень раздражало что Алеша никогда не смотрел в окно, ей казалось что для ребенка смотреть в окно должно быть естественно и интересно. Алеше же почему то в окно смотреть отказывался   и обычно всю дорогу он просто смотрел на свои ноги или руки. А сегодня он, как и хотела всегда ее мать,  вертел головой во все стороны.

 

Перед подъездом к Дмитровке у Маши начало стучать сердце. Отчего? Шанс специально встретить незнакомого человека на улице второй раз в том же месте  равняется  нулю.   И все же,   когда она  с сыном входила  в то самое кафе, от страха у нее перехватило горло. Она  с усилием,  как будто в замедленной съемке оглядывалась по сторонам. Ей было трудно дышать. Его конечно не было. Маша хоть и не верила в чудеса, а все же почувствовала себя обманутой. Она вручила сыну меню, разговаривала  с ним теперь рассеянно, поминутно оглядываясь на дверь, переодически вносящую холод. Каждый раз когда она открывалась, Маша про себя бормотала  что-то вроде, да, да здравстуйте, это мой сын, Алеша, странно бы мне было вас забыть, я же первая начала» Или так например, Здраствуйте Гриша, а я уже прямо с дитем  к Вам, жена то не против будет?

 

Еще до того, как Алеша закончил есть первый блинчик, Маша успела разочароваться в жизни еще  раз. Вся эта вылазка была авантюрой.  Ей казалось, что даже ребенок замечает глупость того положения, что они ехали за блинчиком через всю Москву. И гулять не хотелось, опять развезло, а  машины опять гнездились друг на друга,  заволакивая все серым едким  дымом.

Вот они подошли к машине, молча,  зажигание, Машин личный вклад в загрязнение воздуха, хлопок двери и  мама с сыном  начали долгий скучный путь в сторону дома, Алеша всю дорогу расматривал свои пальцы.

 

 

Гриша вошел в комнату, которая называлась мастерской и встал-постоял. Хотя бы для галочки – ходил в мастерскую. В последнее время он даже заходить опасался в эту светлую комнату без штор с заливающим ее унылым дневным светом. На полу лежали шары, мелкие иногда сами перевигались от сквозняка, за ними  перелетали подскакивая куски пыли. Придурковато в углу стояли раскрашенные конусы- новая фишка Гриши, но конусы почему то никто не покупал. К нормальной ровной поверхности Гриша не притрагивался с тех пор, как родилился второй ребенок. Он совершенно забыл,  что именно  рисуют на ровной поверхности.

 

Сегодня  Гриша решительно подошел к мольберту, чтобы  высказаться на тему, как плохо, когда нечего сказать. Тема сама по себе не вызывала отвращения, так ведь опять же – проклятая современная живопись позволяла отразить это в каком угодно варианте. Но вот в каком виде именно изобразить печальное  молчание творца – в голову не приходило. Было страшно даже дотронуться кистью до картонки. Казалось,  ровная поверхноть  сразу выдаст его несостоятельность, говоря посмотри: ну что ж ты тут напачкал то?Убирай скорее!

Гриша уныло посмотрел на белый квадрат и с чуть большим энтузиазмом  на нераскрашенный шар. Он почти подмигнул шару: Ну вот какой же молодец этот шар, такой белый, такой круглый.   Шар сразу подсказал, как именно он хочет быть раскрашенным, при этом не спрашивая ни о каких идеях. Гриша подошел к шару, поставил его на импровизированный круглый мольберт и  попытался по памяти воспроизвести состояние «творческий подъем». Но и шар красить как то не хотелось. Сразу заболела спина.  Этой больной точкой спины  он почувствовал на себе Варин  взгляд.

– Вдохновение, Гриша?

Гришу  начало подташнивать, почему она не чувствует его вообще, прожив столько лет вместе? Он повернул к выходу, стараясь не выдать лицом своераздражение.

 

Да,  Варя, именно так……..вдохновение, я пойду за сигаретами прогуляюсь.

 

Он вышел на улицу в резиновых тапочках, надетых на носки, отвратительно. За сигаратами так  дойти можно. Но Грише хотелось немного подышать. Его ноги проваливались в мягкую жижу и носки постепенно темнели. Гриша посмотрел на соседских алкоголиков и почему то им позавидовал, позавидовал их  птичьей легкости и безответственности,  тому с каким непоказным равнодушием  они относятся к своему внешнему виду. Гриша почему то уже не мог себе позволить безотвественности. А как радостно и заразительно  алкоголики на пьют водку? Как смешно и архаично, не стесняясь никого кладут они ее в оттянутые карманы.  Почему ему все это  перестало доставлять радость?

Даже в общении с детьми. Теперь он мог  долго  откладывать эту самую минуту общения,   под предлогом  недодуманной мысли о нем. Вместо того чтобы взять и поговорить с ребенком,  он  сидел и думал, как  он сегодня или лучше завтра, когда подготовится,  обязательно почитает им что-нибудь, или по -ролям или даже устроит театр.Этими ограничивалось. Когда он все же вел их куда-нибудь он думал не о детях, а о том, какой он замечательный отец и как здорово они идут за ним, гуськом. И прямо чувствовал, как прорезаются у него крылья. И вместо того чтобы чувствовать радость отцовства, он чувствовал  только зуд от прорезавшийхся  крыльев ангела.

 

 

……Варя же предавалась материнству истово и самозабвенно.  Это было хорошо. Плохо было, что у Вари   не было чувства юмора – совсем не было. Смеялась она вовсе не от сопоставление каких-то противоречивых случайных ассоциаций, как нормальные люди,  а так……от радости.  Гриша этого понять не мог, с первого взгляда глупой она не была, а в вопросах житейской философии давала Грише сто очков вперед. К тому же она читала трудные книги, написанные мелкими буквами, любила это дело и вроде бы даже  понимала о чем в них речь.  Гриша правда иногда сомневался в этом. Однажны он так засомневался, что на полном серьезе пытался узнать у Вари, как у восьмиклассницы, что конкретно вынесла она из прочитанного. И Варя доверчиво  отвечала  ему на все вопросы и отвечала в общем правильно. Даже правильнее, чем думал об этом  Гриша. Было правда что-то отталкивающе хрестоматийное в ее ответах.  И мучительно серьезное……Варя всегда была серьезна. Она не ржала как конь, не хихикала, не хрюкала от смеха, не прыскала с него и им не давилась. Она только радовалась. Подбросит ребенка и смеется.

 

Гриша с удовольствием месил ногами грязные лужи, его ноги постепенно деревенели от холода, а руку приятно жгла  сигарета. От этих физичестки неудобств он почему то заметно повеселел. Он стал шарить глазами: что бы еще сделать такого дикого? Подумал было прямо лечь в эту лужу, но не лег – решил что если сделает это, то переиграет. Он уже был почти на Дмитровке,  вдруг ему показалось что он увидел норковую шубку. Он  выбежал вперед в своих уродливых тапках, но девушка в шубе  вдруг обернулась и оказалась одутловатой тетей лет сорока пяти.  Гриша запыхался и сердце его сильно билось, скорее от бега, чем от волнения. Идя домой он совершенно согрелся и развеселился. Почему теперь   он был уверен в том, что она ходит где-то близко и когда-нибудь он  обязательно ее встретит. Когда-нибудь  – дней эдак через шесть.

 

С этим бойким настроем он вошел в подъезд и  буквально взмахнул по лестнице.  И даже собрался в возбуждении обнять Варю.

Но Варя с порога сказала, что у Сашульки сопельки, а капелек нет, что  в очередной раз  лишило Гришу желания, как обниматься,  так и творить.

Он уже было хотел еще раз разучить с женой громко и с вдохновением слова «сопли» и «капли», прекрасные  в своем безобразии без уменьшительных суффиксов, но потом  раздумал.

 

В пору жениховства Гриша пару раз наведался с Варей в старообрядческий храм и надо сказать  был даже приятно удивлен царившей там атмосферой доброжелательности, которая часто отсутствует у никонианцев. Чувства он испытывал двоякие: иногда, когда он видел,  как его жена в длинной ситцевой юбке встречается в храме с себе подобными и вместе они читают какие то длинные молитвы, ему даже становилось завидно. Он, становясь в ряд, и делая одинаковые движения всегда чувствовал неловкость, даже если речь шла о простой зарядке. С другой стороны,  он думал о том, что все это очень странно, если речь идет о его жене  и пытался потихоньку отвадить ее от этих странных воскресных прогулок.

Гриша  говорил ей: Варя, ты вроде взрослая женщина, твою веру никто не ущемляет, почему надо идти в церковь? Варя на это тупо, как корова молчала, чем очень расстраивала Гришу.Однако у нее была для этого причина и более веская, чем просто тупое упрямство.

 

Когда умер отец мама с Варей переехали снова в Москву. Мама хоть и уважала отца и все же понимала, что никакая божья воля не поможет найти Варе хоть сколько нибудь сносного жениха в деревне под Муромом. Она как говорится надеялась на бога, а сама не плошала. В Москве деревенская Варя тут же пошла в разнос. Она заявила – все никаких церквей, , теперь она будет жить так, как ей нравится. Мама все еще не теряла надежду сохранить традиции и  пыталась познакомить Варю с каким-нибудь молодым старообрядцем. Но старообрядцы вызывали в Варе панический ужас. Один ее ухажер, приведенный  мамой почему то не брил ужасные редкие волосы на своем лице, не пользоваля дезодорантом, да еще и писал с ошибками.  Варя быстро нашла себе компанию получше, каких то предпринимателей, которые что-то предпринимали. Они угощали Варю вином и водили в модные клубы.  Однако дома Варя все же соблюдала  приличия, покупала жвачку, чтобы не пахло, а если приходила позднее 11 часов то на утро гораздо охотнее мыла посуду, а глаза держала долу.

Беда пришла отнюдь не от предпринимателей.  Соседями по квартире на этаж выше был толстый милиционер с толстой женой. Он был отвратительным, как жаба и Варя не всегда находила в себе силы просто корректно поздороваться с ним.  Однажды в воскресное утро, он пришел к Варе, чтобы попросить дрель, утром в воскресенье, когда мамы не было дома. Варя удивилась, почему милиционер решил, что дрель может быть именно в их женской квартире. Он почему то вошел сразу вглубь коридора и оглянулся. Где мама? – он спросил. Ушла – сказала Варя. Тогда милиционер закрыл дверь вариной  квартиры, схватил Варю, прижал ногами к кушетке и снял с нее трусы. Варя тогда только и вспоминала почему у нее не получалось кричать, из груди доносился  только писк. Писк этот все же услышала Варина соседка баба Лида. Она еще тогда сказала дочке: а мы что? Вот там милиционер живет, пусть он и разбирается.    Варя зажмурилась от ужаса, но  красное лицо миллиционера вдруг сделалось синим, а глаза закатились  – толстое тело  упало обмякнув, прямо на Варю.   В глазах у нее потемнело от страха, но полежав немного,  она поняла, что спасена.  Варя  ловко  выбралась из под тела,  щипцами для белья брезгливо натянула на миллиционера штаны и вызвала скорую, рассказав что пришел, мол, сосед за дрелью, да и упал навзничь.  Таким образом  Бог  сообщил  Варе о своей  доброй  воле.  И теперь у них с Варей были свои доверительные  отношения.

 

Всю неделю Маша заглядывала в окна  проезжающих машин, вертела головой на улицах, надеясь на случайную встречу. За эту неделю она встретила двух одноклассников,  целую стаю бывших коллег по  работе,   мамину подругу с дочкой и  одного известного саксофониста, который чуть не въехал  в зад ее машины. Все эти люди по существу ее ничем не раздражали и ничего плохого ей не сделали. Но все это было решительно не то. Она так привыкла к своей любовной горячке, что когда переставала вдруг  чувствовать страсть к этому абсолютно чужому ей человеку,   начинала нервничать и специально раззадоривать себя всякими мелочами  и воображаемыми  разговорами с ним.. А то вдруг было наоборот, ей вдруг делалось по настоящему страшно оттого,что  она никогда его больше не увидит. Она представляла себе, что он уехал, поддавшись модному дауншифтерскому настрою куда-нибудь в Индию или Непал, или наконец в деревню и чистит там снег огромной ржавой лопатой. И вытирает рукавом сопли. А она совсем не знает где эта деревня и вообще не уверена, хочет ли туда, потому что там же холод и колонки с водой давно замерзли и в сенях всегда пахнет мокрой мочалкой и   разводится много тряпок – пестрых и вонючих. Она смутно догадывалась, что не готова к такой жизни. Потом она  деловито сама себя останавливала:  «встретила один раз человека в кафе с беременной женой и уже не хочет с ним в деревню. Господи, когда это кончится?»

 

И все же в глубине души она была почему то уверенна, что нет – это так не кончится,  по меньшей мере кончится это так не должно.   В эти дни она особенно пристально вглядывалась в мужа. Он был какой-то странно веселый  – ее суженный, а когда она смотрела на него, он скалился на нее как то странно  – во все тридцать два зуба – не естественно. Она просто вглядывалась в него – ни о чем не спрашивала. Наступила очередная ночь. Муж протянул к Маше руки.  Ей было стыдно, но опять ужасно неохота заниматься с ним сексом.  Он быстро отстал на радость Маше и она прильнула к подушке, предвкушая очередную сладкую мечту на сон грядущий.   Когда ее тело наконец приняло положение максимально соотвествующее грезам, она вдруг затылком почувствовала неладное. Ее муж сидел на кровати. Его единственный вихр на затылке был встрепан. Поза была неспокойной. Маша тоже села: что случилось? – спросила она и под ложечкой у нее похолодело.

 

Кирилл сказал:

Только не перебивай: сегодня была последняя проверка: ты не спишь со мной, а если спишь, то сжимаешься, как в кресле зубного врача. Если бы сегодня хотя бы поцеловала меня, я бы остался – а так нет.  Я нашел женщину которая искренне радуется моему появлению. Ребенок пока останется с тобой.

 

Машины глаза расширились – по ногам от страха разливалось странное тепло, она дрожжала – и пока не знала почему – вот, она же хотела этого – свобода – но как страшно. Что сейчас сказать? Как ведут себя в такой ситуации. Она взглянула на его чуб и сердце ее сжалось. Она провела с этим человеком годы. Рыдать она не может. Убеждать его что любит – тоже. Отпускать его вот так в тишине – неправильно и страшно.

 

-Попробуй – сказала она тихо. Если не понравится  – возвращайся.

-Ну и славненько – Кирилл повернулся к ней попой и стал устраиваться на подушке. Примерно такой реакции я и ожидал – совершенно эстонской, на букве О он смачно зевнул. Ну и хорошо – сказал он  шепотом,  нарочито причмокивая.

 

Маша поднялась на кровати – я пойду покурить.

Кури на здоровье – протянул муж. Ничего? Я здесь посплю еще денек.

Да – уходя шепнула Маша

Эй? Машунь? Не слышу. До развода же можно?

Маша вернулась в комнату и вгляделась в темноту – не поясничай – сказала она  тихо.

 

Маша закурила на кухне.  Она – свободная женщина, вроде хорошо, а вроде и странно. Ей все завидовали – какой муж, какой муж. Теперь наверное будут жалеть, а может и не будут. Чего это он вдруг? Какая то женщина?…. Женщины Машу никогда  не волновали, как соперницы.  В душе она продолжала считать себя брильянтом, рядом с которым все  какие то непонятные «просто женщины» обычно смотрелись  вяловато. Может быть ему это и надо?  Ишь ты – радуется она ему, чему она там радуется? Хотя мало ли поводов радоваться какой -то «женщине».  В жизни каждой женщины всегда есть место радости. Маша хихикнула и обнаружила, что плачет. Но это было не горе. Это было чувство стыда – ведь она всегда улыбалась ему, всегда вела себя почти, как настоящая жена, даже лучше. Она шутила в компании его друзей, изыскано одевалась, работала, чем давала повод для зависти его друзьям, у которых были просто женщины, которые, видимо,  тоже радовались, чему придется. А он вот – вычислил почему то, что она не любит его. А ведь это не так. Она любила его, как жена может любить мужа. Где ж это вы видили африканскую страсть между женой и мужем? Это в конце концов даже неприлично…….Вся эта любовь  между супругами, все показное- думала Маша …..Ее сигарета подошла к концу, во рту остался ее противный вкус. Непривычно плюнув в раковину, Маша закурила еще.  Муж пошел в туалет.

-Хватит курить  в квартире, хочешь курить, кури на балконе….

 

-Господи, какой все-таки противный – подумала она. Теперь она вспомнила за что все-таки  не любила этого прекрасного человека. Вот за эти замечания, сделанные тоном первой учительницы. Она была уверенна, что у ее  мужа – уникальный дар – доводить занудством до отчаяния. Черт с ним, пусть катится. Интересно, он алименты то будет платить?

 

Она  легла в супружескую кровать,  она чувствала себя спокойной и уставшей. Перед сном она думала  о том, что и квартира остается ей, и доход у нее есть какой-никакой……Алешу придется перевести в  обычную школу…….. почему он сказал «пока останется с тобой»? Как это? От внезапного страха у Маши заболел затылок.  Наверное, он  может забрать его на том основании, что у него больше денег.  Она попыталась думать о Грише, но сейчас удовольствия ей это почему то не доставляло. Все таки у нее был хороший муж,  хоть и зануда. Может поцеловать его? Маша посмотрела на   егомощную спину…….Нет – что то не хотелось. В последнее врем Маше казалось, что муж пахнет резиной или каучуком, настолько все хорошо и  правильно  было в этом резиновом теле.  Она еще долго смотрела на мужа, потом схватила  подушку и сжала от злости. Надо разбудить его сейчас же и узнать, что он  хочет от ее ребенка.

 

 

Утром  Грише было совершенно нечего делать. Вернее дела то  были. Но все их можно было  отложить, и даже хотелось отложить, но тогда возникал конфуз: снова будет нечего делать. Замкнутый круг. Пока Гриша размышлял,  Варя  первая придумала, куда можно утром смотаться из дома под видом неотложного дела  и оставила Грише всех детей, кроме неродившегося.   3-1 в ее  пользу.  В мастерскую идти не хотелось, там было неуютно, страшно, к тому дуло из щелей в окнах, что не способствовало вдохновению, по крайней мере Гришиному.  Гриша  давно пытался учить рисовать старшего. Ставил ему простые натюрморты.  Мальчик тоскливо смотрел на них, рисовал вазу, и разрисовывал ее  роботами. Получалось хорошо, но дальше совершенствовать свой педагогический талант Грише не хотелось, особенно сегодня.

Гриша выпил кофе – было горько, потом покурил в окно, замерз к тому же напустил дурного запаха сигарет в квартиру. Дети принесли зачем то в комнату таз с водой и тот час  перевернули. Пришлось идти за тряпкой.    Проснулся младший. Ну вот и все. Проблема тотального безделья решилась сама собой.  Гриша пошел к кроватке. Енинсей уткнулся в него теплым лицом. Все хорошо- подумал Гриша, А как же тогда хорошо? Вот это и есть хорошо! От мальчика приятно пахло, как от щенка. В окно совершенно неожиданно залезло солнце.  Гриша посмотрел на желтое пятно – случайный выигрыш. Гриша знал, что пока оденет детей, солнца уже не будет, однако решил попытать счастье.

 

Одевайтесь, колготки, все там – крикнул он старшим. А сам принялся  бодро переворачивать младшего. Он вспомнил, что не покормил его, потом вспомнил, что и старших тоже не покормил. Но подумал, что купит им всем что-нибудь на улице. Процедура одевания проходила на редкость споро, быстро подворачивались нужные носки, варежки, дети не орали и не дрались. И даже младший переворачиваясь,  как тряпичная кукла,  не издавал ни звука. Осталось одеть сапоги на ребенка  промежуточной возрастной категории. И  солнце по-прежнему было на небосклоне. Еще оставался шанс попасть с солнцем на прогулку одновременно.

 

Слепило глаза, все дети скорчили морды и стали закрываться от солнца ручками. Они еще не знали, что чем дальше, тем больше солнце  будет казаться чудом, радостью независимой ни от каких обстоятельств. Гриша вдохнул запахший весной воздух.  Снег подтаял, оголив землю, обнажив растаявшие окурки и распластнанные собачьи  испаражнения.  Дети ходили из стороны в сторону,  ковыряя палками подтаявший снег и размазывая отсыревший мусор.

 

Вдалеке Гриша увидел Татьяну Сергеевну.  Разговор с тещей на солнце показался Грише кощунственным. Он как можно более волевым тоном, но тихо приказал старшему  двигаться,  дернул коляску с младшим, а промежуточного тихонько поволок за шкирку.  Только бы не обернулась.

Когда  Гриша благополучно добрался до угла дома, у него, как у вора билось сердце.

Весна пришла неожиданно и  доходила до сознания людей с разной скоростью.  Многие уже шли в майках, подрагивая от холода,  но наслаждаясь первым внятным теплом, другие шагали  по-прежнему в полной амуниции, обливаясь потом и демонстрируя прилипшие ко лбу волосы. Гриша понял,  что впервые не заметил,  как пришла весна, а поэтому присоединился ко второй категории людей, а значит наступила старость, старость не позволяющая людям быстро согреться, не позволяющая чувствовать тепло,  вплоть до мая.

 

Гриша решительно двигался в сторону искомого кафе, потея и выслушивая нытье старшего, которому  было неинтересно и невесело методично шагать по улице. Но у Гриши сейчас не находилось сил для пощады. Он думал, а давай, да, давай девочка, посмотрим что ты скажешь, когда увидишиь меня со всеми моими детьми. Да, а я – такой, я -плодовитый,  я -отец семейства, а что? Съела? Гриша сам останавливал себя. С кем он сейчас разговаривал, с той вот чужой  женщиной из кафе, это похвальный идиотизм с его стороны. Она конечно сейчас вот  так  ходит вокруг кафе кругами, чтобы узнать,   сколько же  детей он наплодил – вяло иронизировал Гриша сам над собой.

 

Все эти разумные рассуждения Гришу не останавивали. Он  шагал вперед все быстрее. Детям приходилось бежать,  они  поняли, что дело серьезно и перестали орать и ссориться.  Уже перед самым кафе Саша наступил валенком в лужу. Папа подошел, грустно посмотрел на ребенка и встал тупо глядя вдаль:  вояж окончен.  А потом вдруг вспомнил, что еще не кормил этих несчастных созданий. Вместе с коляской они ввалились в кафе. Со среднего Гриша снял валенок. Носок,  немного стесняясь, повесил на общественную батарею. Никто конечно же ничего не сказал. Все лица молоденьких девиц за столиками светились умилением. Но Гришу почему то раздражало, что он давно потерял обаяние  сам по себе и только в окружении детей  приобретал неоспоримую общественную ценность

 

Маша сидела в кухне и не могла сфокусироваться на своих обрывочных мыслях, в отличии от ночи,  соображалось плохо. Она вообще ничего не могла подумать о разводе. Думать сейчас у Маши как то не получалось: развод, угу, да, развод,  я развелась, развожусь,  усь,  развод. Что это?

Маша, думай, ты теперь одинокая женщина. Угу. Я одинокая женщина. Прикольно. У меня развод. Развод караула. Развод мостов. Развод – да не тот.  Разведенка.  Какое идиотское слово. Маша, сфокусируйся. Надо куда то переводить ребенка, в какую то другую школу, таких денег у нее нет. У кого нет? У меня нет. Каких денег, таких денег? Думай уже,  дура. Съесть что-ли что-нибудъ? Эта мысль была внятной в отличии от остальных и Маша направилась  к холодильнику. ЕЕ путь к двери прервал телефонный звонок.

С вами говорит риелтор Татьяна Ивановна. Сегодня к вам приедут смотреть квартиру.

-Чью квартиру?

-Вашу.

-Зачем?

-Девушка, вы продаете квартиру?

-Я уже не девушка, – грубо сказала Маша. Но видимо, да. А что, я продаю квартиру?

Трубку повесили

Через минуту на экране загорелся тот же номер. Маша не брала трубку. Было ясно, что муж объявил ей войну. Войны она боялась. Муж был воспитанным, но – жестким.  Маше показалось что голова ее прояснилась и она готова к решительным действиям. Но никакого плана  в ее голове так и не родилось. В кухне было непривычно жарко. Раздвинув шторы и  выглянув  в окно, Маша неожиданно обнаружила черные светящиеся проталины, освященные жарким через  стекло солнцем. Ну и черт со всем этим,  подумала Маша  и хотя было тревожно, быстро оделась и поехала на работу,  разбрызгивая грязные лужи и разгоняя матерящихся прохожих.

 

Она шла по улице в редакцию, голова одновременно  продувалась холодным воздухом и  вбирала первое весеннее тепло. Проходя мимо кафе, она на минуту задержалась. Почитала объявления на стене. Продам рояль «Стенвей» в хорошем состоянии. Купить что ли? – подумала Маша. В нем наверное спать можно в тяжелые времена. Вдруг дверь кафе открылась, оттуда  неуклюже  выехала часть коляски, но заехала обратно под тяжестью двери. Маша решила помочь. За коляской появился Гриша. Она вздрогнула,  увидив его лицо и опустила глаза. Гриша улыбнулся. Он молча осматривал ее, выливаясь  из кафе, бесконечно долгой бесформенной кучей,   в которой перемешивались щетина, нарисованные мишки, рессоры и спицы, помпоны и варежки, грязные кеды и нежная детская кожа.  Маше надоело делать серьезное лицо и она прыснула. Гриша тоже рассмеялся. Когда он наконец вышел он встал в нерешительности. Дети смотрели на Машу, раскрыв рты и втягивая сопли. Гриша порылся в карманах, достал салфетку, салфетка была грязной, он засунул ее  в карман.  Помедлив еще немного он опять достал ее. Ручка есть у тебя? – спросил он у Маши.   Это «ты» было неестественно и невежливо,  но оттого приятно

-Да. Маша стала неловко рыться в сумке, упертой в поднятое колено, из сумки посыпались какие то бумажки. Маша достала наконец ручку и протянула ее Грише. Его рука была очень сухой наощупь. Он сказал: диктуй

Маша продиктовала свой телефон.

Ну вот и хорошо- сказал Гриша.

 

Дальнейшие события доходили  до сознания Маши с крохотным запаздыванием. Сначала лицо говорило что то, потом появлялся смысл сказанного или не появлялся. Как на зло,  именно сегодня она должна была встречаться с владелицей журнала, которая говорила что-то о том, что журнал перестал приносить ей удовольствие, и что Маша намерена делать чтобы журнал, пусть уж доход не приносит, но чтобы  удовольствие все-таки  приносил. Маша никак не могла сосредоточиться,  чтобы понять какого именно рода удовольствие начальница хочет получать от интерьерного журнала и предложила то единственное, что сейчас мог выдать ей мозг. Сделать фотосессию только что отстроенного загородного дома владелицы. На что начальница сконфузилась и сказала, что  вроде как неудобно, потому что все знакомые знают, что это ее журнал и ей  неловко вот так вот в собсвенном журнале,  как какой-нибудь Федор Бондарчук себя рекламировать. Эта трогательная реакция понравилась Маше и она поняла,   что впереди у нее еще по крайней мере пол года относительно стабильного существоавания.

На самом деле загородная вилла начальница была уж и не  таким плохим вариантом. В последнее время Маша настолько устала фотографировать бесхитростные квартиры звезд, что вилла-палацо сконструированная безудержным итальянским дизайнером, действительно спасла бы положение. Задницу же начальницы  можно было бы легко задрапировать в какое-нибудь итальянское излишество. Гораздо хуже было с авторами. Каждый раз они с одинаковым выражением лица запуганной дворняги ждали,  что Маша выдаст им какое-нибудь задание. Придумать себе задание самостоятельно они были категорически не в силах.

 

Маша поймала себя на том,  что вполне достойно  может  думать  о работе. Когда Маша начинала думать о муже и о своем нынешнем положении мысли почему то расплывались в зрительные образы из которых уже решительно ничего полезного извлечь было нельзя.

 

Уже дня три Маша жила одна, все ей было легко и странно, странно и легко. Постель была пустой, и это было хорошо, не нужно было каждый раз ждать долгого тяжелого невыразительного секса, с другой стороны,  она ловила себя на том, что ей нес кем поделиться простыми бытовыми мелочами. Чтобы сказать вообще хоть что-нибудь приходилось звать сына, а ему все долго интерпретировать для семилетнего возраста, это отнимало силы, да и сын все более натужно улыбался от неожиданного избытка внимания.

За три дня он ни разу не споросил о папе, что при этом происходило в его маленькой голове –Маша не знала, сама она не хотела заводить этот тяжелый разговор. Сесть, посмотреть в глаза сыну и сказать ему надрывно «папа нас бросил» казалось ей страшной пошлятиной, да и не слишком соотвествовало действительности. Сказать, папа нас бросил потому,  что я не вдохновенно трахаюсь было более точно, но странновато бы звучало для семилетнего ребенка.

 

Один раз за три дня посмотрели квартиру, Маша отпугнула ни в чем неповинных клиентов тем, что на вопрос зачем она продает такую хорошую квартиру, она ответила, а хер его знает. Тетенька на коротких полных ножках, которая до этого непрерывно лепетала,  быстро ретировалась, и  от страха не могла засунуть свои толстые ножки обратно в маленькие туфельки. Маше стало смешно, она поняла что хотя бы процесс продажи квартиры,  пока муж уверен в ее честности и благородстве, она может  маленько оттянуть. Покупателей она могла отталкивать плохой аурой, которой нынче некоторые впечатлительные клиенты побаивались поболе поддельных документов.

Муж  вел себя, как маленький – не отвечал на  звонки, на письма,  чем придавал ситуации, на взгяд Маши, совершенно ненужный,опереточный трагизм.  Маша трагизма не чувствовала  – лишь страх.   Когда  она садилась пить в кухне чай, она чувтсвовала что пить его одной  – глупо и непривычно.   Пить чай с ребенком было еще труднее.  Ребенку  быстро надоели  и  чай и мать.  О  чем говорить так  долго с этой мягкой восхитительной женщиной  Алеша не знал, хоть и очень любил ее. Чаепитие было тихим, а когда Алеша уходил быстро, заглотив  свой сладкий напиток, Маше   становилось еще тревожнее.   Умом Маша понимала что  все  трудности вставшие на ее пути были преодолимы, в то же время   Маша чувствовала,  что если бог не захочет ей помочь, то превозмогая их,  можно  и надорваться.

 

 

В одинадцать часов вечера вдруг позвонил телефон, незнакомый номер, но приятный такой  с тройками и шестерками.

Маша боялась снять трубку

Там был голос,  теплый и низкий, явно сдавленный посторонним присутсвием: Маша, привет.

И все – отбой.

Маша еще долго смотрела на трубку, в ожидании продолжения, но продолжения  не было.

 

Гриша сидел на краю ванной в джинсах. В ванну текла горячая вода, Гриша сделал вид,  что пошел мыться, он мог бы пойти за сигаретами или за чем нибудь другим, но одеваться было лень, а позвонить очень хотелось. Время и повод это сделать,   он искал три дня. Но за это время его ни разу не оставили в покое. Жена все время была рядом, страдала от тяжелых ног и просила сделать ей массаж. Детей было невозможно занять каким-нибудь делом. Они все время крутились между ног. Варя просила выбить ковры на улице, и хоть Гриша и уверял, что пылесос с водой работает точно также, для Вари весенняя битва с пылью была чем- то вроде причастия. Еще она  залезала с пузом на подоконники  и  мыла газетой огромные окна. Вместе с мамой, они  считали что мыть окна специальной шваброй  – кощунство. Только газетой, до скрипа и полного упадка сил. Потом у Вари отекали ноги, а лицо шло некрасивыми розовыми пятнами.

 

Когда Гриша в очередной раз пытался доказать Варе,  что  ей  не нужно сейчас делать все в полном объеме,  Варя с упрямством черепахи повторяла,  что беременность – это не болезнь и не повод останавливать жизнь.   Гриша  в свою очередь увещавал, что не лучше ли ее остановить на время,  чтобы просто постояла уже эта жизнь спокойно. Варя же говорила,  что это демогогия все – эти бессмысленные  остановки и что смысла все равно ему Грише никак не найти, сколько не стой на одном месте.  Гриша говорил, что они далеко ушли от темы мытья окон  и ему просто не нравится, когда его беременная жена вся в пятнах красных, пусть даже оттого,  что живет полной жизнью.  И что он не может связать смысл жизни и отеки на ногах. И что просто хочет попросить ее очень спокойно оставить на хер что-нибудь грязным, потому что хочет посидеть без суеты.  А смысл жизни тут вообще не причем.  На что Варя начинала обычно плакать.

Вода почти наполнила ванную и замочила подвернутые джинсы. В дверьстучал кто-то из детей. Гриша прекратил мечтательно разглядывать свой живот,  взял себя  в руки и надев радостную улыбку вышел в холодный коридор.

 

Старший сын в плохо освещенном коридоре  стоял уже пять минут кряду и держал перед собой только что нарисованную картину, которую хотел продемонстрировать папе: птица выклевывала мозг довольно жирному и симпатичному червяку. Это было до того по –дурацки, что у Гриши на глаза навернулись слезы. Он взял мальчика на руки и поцеловал его слегка пахнущую псиной голову и прижал к горячей шее холодные ручки. Что это? Спросил Гриша. Сын ответил,  что это птичка нашла себе корм.  Вышла Варя. Почему у тебя джинсы мокрые? Что ты там делал? – спросила она приветливо и без задней мысли. Но Гриша не нашелся сразу,  чем это объяснить и рассердился на нее за излишнее любопытство.

Почему? Почему? Бормотал он неслышно.  И ссадил ребенка вместе с рисунком не пройдя и трех метров.

 

В дверь позвонили.  А потом и ключ затрещал в замке. Вошла теща. Гриша находясь в странном изможденно сентиментальном состоянии, чуть не принялся плакать, в этот раз от досады.  Опять говорить ей,  что после звонка должно пройти хоть сколько-нибудь времени,  прежде чем открывать дверь своим ключом, у него больше не было сил.

 

Гриша не поздоровался.  Пытаясь привлечь к себе внимание, теща начала шуршать маленькими грязными пакетами приговаривая, что напекла пирожков, сделала салат и наварила компоту. Все это она стала доставать прямо в коридоре и зачем то расклыдывать на полу, а ботинок, истекающих грязью, при этом не снимала. Вышла Варя с мокрыми руками, она ими всплеснула: Мама, ну что же ты? Зачем? И уже тише. Гриша не любит,  когда ты открываешь своим ключом, мы бы открыли.

-Ой да ладно вам, кудахтала  теща, добродушно  посмеивалась. Что вам скрывать то? Скрывать то тут уже нечего давно. Да Гриш?

И не увидев любимого зятя уже громче: Гриш? Поди вот, поешь салатику, Варе то некогда небойсь. При виде кубиков картошки с колбасой, беспомощно плавающих  в майонезе в недрах  целофанового пакета у Гриши заболел живот. Он хотел сразу выкинуть массу в ведро, но боялся,  что теща заметит, поэтому положил в холодильник подальше, чтобы никто не нашели  не дай бог и не отравился, к компоту же и пирогам у него претензий не было и укусив один из них с яйцом и капустой, он нашел в себе силы и даже желание улыбнуться гостье.

А ты что в мокрых бруках? Теща прекрасно знала что в слове брюки «Р» мягкая, однако так с помощью особенностей речи,  ей нравилось подчеркивать свою индивидуальность.

-Вот, блин. Еще ничего не сделал, а уже два раза попался – подумал Гриша и вышел из кухни, дожевывая пирог.

А вдруг Маша перезвонит? Даже со страхом подумал Гриша. Куда  идти? Делать вид, что это с работы? Сбрасывать? Какая пошлятина. Нет. Маша врядли перезвонит. И я не буду – подумал Гриша. Не судьба значит – подумал Гриша и усмехнулся собственному пафосу.

 

Маша гуляла по дому с  трубкой в руке.  Гад какой, а? Думала она. Сто детей – жена вот вот родит еще одного, а он туда же – соблазнитель хренов. С другой стороны – если бы он не позвонил,  был бы еще хуже.  Следовательно это был он, ее принц (ничего,  что звучит отвратительно) но с какой то безнадежной нагрузкой. Сколько у него детей?…… Нет, столько детей – это даже не потрахаешься нормально, это как трахать родину-мать. Это какой то отягощенный секс. Сразу в нагрузку с угрызениями совести. Черт. А какой он красивый и рука какая сухая и теплая. Маша ловила себя на том, что превращается в героиню любовного романа в мягкой обложке, растекаясь по квартире  розовыми пятнами.  Она почувствовала,  что ее «бутон раскрылся» или как они там пишут? И посетовала на свой чертов  бутон,  который почему то раскрывается  в самых неподходящих для этого  местах.

 

И вот что теперь делать с ним? Не отвечать на звонки? Искать другого?  Другого Маша искала уже больше семи лет. Что-то он не отзывался.  Ладно.

Маша легла в постель и предалась греховным сладким мыслым заранее попросив у Бога прощения, потому что все это не по-настоящему, как она ему –богу объясняла а до настоящего дойдет еще ли, не известно. Прости господи!

 

Уже в сладкой полудреме, она вдруг услышала противный громкий детский плач, плач был вызывающим, натужным,  сдавленный  рев. У Маши резко заболела голова. Она поднялась,  включила свет в комнате сына. Он почти застеснялся своей истерики, по крайней мере растерялся.   Привлечь внимание мамы он хотел, а за неимением быстрого результата переборщил, переиграл в изображение деткого кошмара и теперь затаился

Ну что? Растерянно спросила Маша. Ничего – насупился Алеша  и сделал вид, что спит. Маша стояла и смотрела на сложенное тело ребенка,  естественного порыва прижать его к себе пожалеть, как это было нужно почему то не возникало.  Она села на кровать и стала гладить ребенку спину, почти автоматически, но он, не заметив подвоха, по детски прижался к ее коленке и заснул. Тогда и Машу посетила настоящая нежность. Она без чувства неловкости забралась к сыну в кровать и крепко проспала с ним до самого утра. Утром разговаривать с бледным ребенком по поводу ночной истерики она не стала, а на всякий случай подмешала ему в апельсиновый сок немного успокоительных  капель.

 

Кирилл  уже три дня делал все автоматически,  автоматически трахал свою смуглую и удивительно красивую возлюбленную, которая была по профессии стилист-визажист, автоматически ходил на работу, автоматически ни о чем не думал, когда вел машину и слушал радио, он весь превратился в тупое болезненное ожидание – ожидание Маши на пороге офиса, которая придет к нему стремительно, будет взволнованно дышать и сбивчиво говорить о том, что все -таки  любит только его. Поэтому он и не брал трубку, он не хотел делать свое возвращение домой обыденным, не хотел чтобы она просто позвонила и сказала возвращайся. Нет, он хотел, чтобы она,  минуя посты охраны, пробираясь по длинным коридорам долго искала его в огромном офисе и нашла в оргомном кабинете, где он  сидит во главе огромного стола – красивый и властный. И тогда,  когда она попросит его,  он не побежит ее обнимать, а скажет так спокойно: Маша, иди домой и не волнуйся, все будет хорошо. И она пойдет,  пристыженно опустив плечи.  Он себе все так четко представлял, что даже не волновался, что все может пойти как то не так. Иногда правда  мысль что ничего этого не случится,  как стрела подходила  к  самому сердцу. Но Кирилл  усилием воли останавливал стрелу,не давал орудию проковырять жизненно важный орган.  Получалось довольно удачно. Следующая  ясная и холодная мысль о неудаче, приходила лишь через сутки. Сейчас он вновь видел Таню, женщину которая по непонятным причинам говорила, что любит его и смотрела на него коровьим взглядом карьих глаз. В ее присутсвии он еще больше успокоился. Он стал раздевать ее. Она как всегда была податливой,  как пластилин и уже начинала постанывать, чем, приятно удивляла Кирилла, привыкшего любить сгусток негативной энергии.

После,  Таня вытянулась на кровати,  демонстируя смуглое идеальное тело. В воздухе висело молчание. Через минуту его прервал странный слишком тихий звук ее тонкого голоса: Как у тебя дела с женой? Кирилл встал, пошел в ванную и там постоял,  чтобы отдышаться, а потом увидел свое ненавидящее лицо. Она не виновата, ни в чем не виновата, она хорошая красивая женщина, она просто интересуется, как дела с женой, хотя это и глупо и неестественно в ее положении, положении при котором хороший ответ не сулит ей ничего хорошего. Ханжа тупая, лицемерка. Кирилл пытался опять подумать о ней хорошо, ну просто спросила она, может быть она ничего не имела ввиду. Кирилл вышел и увидел ее глаза лани. Как странно? Подумал он. За что она его любит?  Ничего выдающегося в нем нет, как это не прискорбно. Вот Маша действительно могла бы любить его за безумную преданность, но не любила почему то.

 

Татьяна Сергеевна решила пожить с    Варей до родов. Это было странно, ранее такой щепетильности не наблюдалось. Целый день Гриша упорно делал вид, что работает и только ночью,      когда все наконец улеглись,   решил покурить,  прямо на кухне.  Это было так строго запрещено, что когда Гриша все же курил там, никто не делал ему замечания, боясь тем самым подтвердить сам факт нахального поведения. Он уже предвидел, как ему сейчас будет хорошо и спокойно. Но открыв дверь, он увидел там Татьяну Сергеевну, она ела  найденный на дне холодильника  салат вилкой прямо из длинного пакета, ее желтоватая рука была  по локоть была в майонезе. Когда вошел Гриша,  она как раз  облизывала палец.

– Чревоугодие, знаю- виновато сказала Татьяна Сергеевна, хочешь со мной? Тут много еще, сказала она,  как доказательство выставив пакет вперед.  Ком  из желудка поднялся прямо к горлу,  начало тошнить.  Гриша  слегка побледнел. Ты чего? – спросила теща.

 

– Что то тошнит, пойду пройдусь, Татьяна Сергеевна, спасибо – сказал Гриша  и  быстро натянув штаны,  кеды и шапку вышел из дома.

 

Варя в это время вертелась в кровати, ей казалось, что вот-вот начнутся схватки, спина ныла нито от приближающихся родов, ни то  – от непосильного груза, который ее спине приходилось навешивать на себя  почти каждый год.

 

Гриша вышел на улицу, воздух был морозным. Живот болел, поэтому  ходить ногами  было тяжело, а сидеть –  холодно. Он уже жалел,  что вышел и теперь ему некуда податься.  Если пойти домой,   Варя начнет суетиться, причитать. А  теща будет  говорить, что язва  оттого, что Гриша не ест суп и не верит в Бога.  Тогда Гриша написал всего три слова.  Можно Вам позвонить? И нажал на «сенд», чтобы не передумать.

 

Маша проснулась от звука смс. Озираясь,она  пошла по темной квартире искать телефон. Телефона, конечно, не было – ни в сумке, ни на тумбочке в коридоре.  Чтобы его найти,   нужно было позвонить на него, а  для этого нужно было найти домашний.  Стационарная трубка обнаружилась, не севшая.  Гриша уже хотел сдаться и  повернул в сторону дома.  Когда Маша нашла телефон, она долго не могла сообразить, что происходит. А сообразив, сама набрала номер. Что случилось? – спросила она совершенно незнакомого ей человека.

Гриша спросил:   Можно вас  увидеть?

Она назвала адрес.  Через полчаса она открыла дверь.

 

Маша проводила его в комнату.  Почему то она понимала, что если и бросаться на шею, то не сразу. Она стеснялась его.  Он был «чертовски привлекательный», но- чужой. Гриша тоже стеснялся ее  – ее буйных распущенных волос,   дорогого халата, и  фарфорового лицагероинь раннего Голливуда.  Они не знали, как начать, чтобы не испортить хороший спектакль в  первом акте  какой-нибудь нелепостью. И они не спешили. Впереди была ночь, как минимум.

 

Маша  придурковато улыбаясь,  постелила ему в другой комнате и пошла спать к себе, и Гриша тоже пошел к себе, только что не подмигивая.  Он не бросился на нее, не стал целовать, а давал волю развиваться событиям своим чередом. Постелила в гостинной  – буду спать. Спектакль обещал  абсурдное развитие.   Маша  закрыла дверь бывшей супрежеской спальни и выключила свет.

 

Они лежали вдвоем  в разных комнатах в темной наэлектризованной сексом квартире и почему то не шли друг к другу.  Через пятнадцать минут Маша перестала глупо улыбаться.  Брови ее взлетели  недоуменно вверх. Начало концерта затягивалось, как в Московской консерватории. И никак не слышны гулкие шаги конферансье.   Маша  решила сходить в туалет, чтобы пошуршать, и напомнить как то о себе. Хлопки зрителей.  Мы здесь, мы сели и откашлялись. Но конферансье  не выходил.

Гриша  лежал в гостинной  и  тоже улыбался.  Он повернулся на спину и заложил за голову руки.   Поза  наглого самца.  В этой позе он думал о том, кто все таки победит в этом чертовки привлекательном противостоянии.   Когда в коридоре заскрипело, он довольно засмеялся.  В приятных думах этих он чуть было не задремал, вот это ему не понравилось. Так можно и лишиться собственного счастья. Такого  уличная ведьма  не простит.  И он взял и стукнул тапочком,  чтобы напомнить, что еще жив.   Маша прислушалась. На сцену вышла первая скрипка, огляделась по сторонам и виновато затопала обратно за кулисы.

Маша   поняла  тактику и тоже заулыбалась. Она готовилась к соитию, и настраивалась.  Все,  тело  готово.   От  переизбытка неизлитой  энергии она вдруг вскочила,  сделала несколько кругов по комнате и усилием воли загнала свое тело обратно под одеяло.   Прошло еще пятнадцать тихих минут. Странный, маньяк какой-то, подумала Маша, зажгла лампочку и взяла почитать книгу. Слова в смысл не складывались. Гриша увидел свет в комнате напротив. Что это еще?  Нет, на свету он не может . На свету он увидит ее всю, такую прекрасную и оробеет. Еще опозоришься от счастья чего доброго. Нет,  свет не входил в планы Гриши. Вот второй раз можно и на свету.  Чей то она делает там со светом? Может она ножик точит?

Маша опять встала и походила,  поймала себя на том, что зевнула. Может он там заснул? Ну и черт с ним, подумала она. Легла в кровать и решительно зажмурилась. В принципе,  ей даже быть зарезанной было приятно руками этого непонятного  человека.

 

Еще через пять минут он все-таки  пришел и  Маша испытала такие ощущения, которые даже не знала, что могут проистекать от любви.  В  некоторые мгновенья  она думала, что умирает, и готовилась встретиться с господом. Твою мать! – нелогично  думала Маша перед этой встречей, растекаясь бессмысленной улыбкой податливого тела. Твою мать!

 

Потом она легла, вдыхая  запах его тела и ей казалось, что это наркотик, и очень страшно было что действие его временно. Поэтому она вдыхала запах аккуратно, стараясь распределить его во все уголки мозга, чтобы потом составить  обратно из различных частей и попытаться воспроизвести целое.

 

Ночью она вскочила, было пять.  Она в первый раз подумала о ребенке, что он подумает, что скажет. Нужно было срочно переложить Гришу в соседнюю комнату. Она сомневалась, будить его или нет, ей было и жалко и неудобно. Наконец она аккуратно дотронулась до него.

Гриша   вскочил и споросоня   молча, ничего не спрашивая направился в соседнюю комнаты.   По дороге он проснулся настолько, чтобы  не дать Маше выйти теперь уже из другой комнаты ровно до 7 45. Маша вышла в коридор в халате,  озираясь, но напустив на себя  как можно более индиферентный вид. Последи коридора в трусах стоял Алеша.

Мама, кто там? – без лишних реверансов  с спросил мальчик.

 

Там?  – Маша  обернулась, как будто тоже хотела рассмотреть:  «Там, там  знакомый мой, друг моей подруги.

Алеша смотрел на маму выжидательно и грустно.  Маше ударило в висок что-то неприятное. Какое ему дело вообще? Он еще маленький. Где его природная деликатность в конце концов?

 

Давай, одевайся в школу.  Маша в ускоренном темпе оделась, скоропостижно скормила завтрак ребенку и лишь в последний момент зашла к Грише, чтобы оставить ключи.  Он  все это время аккуратно сидел на диване,  одевшись и со скромным видом изображал мужа подруги.

 

Гриша  оказался один в чудом доме, окруженный чужими вещами, здесь было хорошо, хотелось побродить, порыться в шкафах,  попить кофе и может быть еще поспать в детской комнате с игрушками и географичекими картами.  Но наслаждаться  этим странным положением было некогда. Нужно было домой. Гриша боялся,  что сейчас,   когда расцвело зазвонит телефон и он зазвонил.

Когда он брал трубку – руки дрожжали.  Но  вместо Вари или Татьяны Сергеевны  услышал голос:  служба опросов вас беспокои……..

Как это все было неловко. И уйти неловко от этой женщины с припухшими веками и темпераментом вулканической лавы. И не уйти.  Гриша быстро оделся, чтобы меньше думать, огляделся в незнакомом месте и  вытянул руку, чтобы поймать  такси.

 

Маша обернулась быстро и теперь ехала домой в предвкушении  еще одной порции счастья. Она представляла себе, как они сейчас позавтракают, она сварит ему кофе и даст геркулесовой кашки с клубникой, все ее женское, что она так долго прятала,  вылезло наружу и,  расположившись на поверхности сладкой белой массой. Потом она обязательно отвезет его домой ко всем этим его детям,  не жалко – и высадит она его раньше за углом, чтобы не смущать. Она ехала и смеялась своим  резко поглупевшим  мыслям,  хихикала в лифте и никак не могла вставить ключ в замочную скважину. А когда она вошла, она увидела, что  в доме никого нет. Тишина.

 

 

Варя в эту ночь долго глядела в потолок, она знала что Гриша недолюбливал маму, и страшно обижалась. Конечно Татьяна Сергеевна не была обазцом такта,  но Гришу она любила искренне, пожалуй даже больше чем Варю, как то восторженней. Варю она считала обыкновенной и ничего ей  не прощала. Грише же охотно позволяла гораздо больше, зная,  как тяжело ему приходиться жить в несвойственой для себя среде. А он,  неблагодарный,  не мог  потерпеть и дня  ее присутсвия и ушел куда-то среди ночи. Наверное к своему толстому матершиннику  Прокопу. И спит там сейчас на сомнительной чистоты простыне и вдыхает запах непосредсвенно   Прокопа, который он издает,   как и всякий грузный не очень педантичный человек.  Среди этих мыслей Варя вдруг почувствовала боль в спине – наверное роды – подкрался страх – все таки больно это  – рожать.

А! Вот опять. Ребенок явно хочет наружу –  но  зачем так засаживать в спину то? Ну,  хочешь и вылезай, здесь все ждут тебя. А! Черт, прости господи.  Твою мать, пресвятая богородица. Это я так. Да твою мать же!  Спину как будто раздирало на части.

 

Надо будить маму – по моему началось,  как- то быстро. Где же Гриша, с ним рожать не так страшно, и кто меня отвезет? Где то надо такси искать, можно же вызвать наверное. А! Зараза! Что я лежу, так и родить недолго. МА! Твою мать!  Ма-а-а-а-а-а! Я рожаю!

 

Татьяна Сергеевна вызвала скорую. Грише звонить не стала принципиально. Пропуск родов  – отличный козырь, хватит лет на пять.  Она искренне любила Гришу, но в стоительстве отношений с зятем  ей явно не хватало козырей.

В пять утра Варю привезли в ближайший род дом. Хотели, как всегда оформить контракт, чтобы родить за деньги в отдельной палате с фикусом, а не в холодном боксе с стальными родовспомогательными инструментами, но что-то  как-то  не успели. И сейчас хмурая сестра в приемном покое распаковывала бритву, чтобы сбрить Варины русые волосы на лобке, чтобы ребенок не дай бог их не увидел, когда будет вылезать на свет божий. Варя испытала ужас. 39 год какой-то. Где они берут такие бритвы – их уже не делают лет пятнадцать. Почему они ржавые? Боже, как страшно. Варя легла на кушетку и уставилась в лампу дневного света вокруг которой  клубились желто-зеленые подтеки.

-Ну что ты трясешься вся? Спросила усатая мед сестра со слоновьими  ногами, нижняя часть этих причудлвых ног, была как штанишки у породистых кур, кожные складки низпадали на синие войлочные тапочки.

-Четвертый, а все трясешься.

Варя понимала что мед сестра просто не может быть доброй. Она больная и у нее усы и куриные ноги. А Варя здоровая и красивая. А с усами и не родишь ведь наверное. Откуда взятся доброте?

-А можно я сама побрею?- приподнялась Варя

Ну что ты там набреешь себе сама?   Небось даже ног не видишь. Давай я уж, расставляй ноги – и занесла волосатую руку над вариным лоном.

Она брила очень долго и было больно, лезвие было тупое, медсестра работала им как рубанком,  и казалось Варе что у нее просто не может быть там столько волос. Что она там делает? А! – закричала варя.

Что? Схватки? – спохвтилась медсестра

-Нет. Больно. Просто больно почему то – застеснялась Варя

-А как рожать то будешь? Тоже будешь на нервы действовать?

-Нет, но больно.

-Иди в душ, скомандовала усатая.  Ишь, четверых наплодила, а все орет -больно, больно.

 

Варя стояла в душевой кабинке, она рукой провела между ног, на пальцах осталась кровь, господи, зачем же брить то так жестоко, о, господи. Она же заразу занесет так какую-нибудь.

После душа Варя увидела маму, кровь все еще сочилась на белую  драную  простыню. Варя подумала что теперь она уже не сможет ничего почувствовать, никогда, что медсестра вырезала ей все жизненноважное, и оставила только то, что надобно для родов.

Мама! Она заплакала и обняла Татьяну Сергеевну!

Ну ты чего? Всплеснула руками Татьяна Сергеевна. Четвертого  рожаешь и вот тебе раз.

-Она порезала мне все там, заливалась слезами Варя.

-Ну где порезала, что ты говоришь? Давай я посмотрю?

Сидеть  с задранными ногами на маленьком колченогом стуле перед матерью было неудобно и  унизительно, мама как на зло смотрела туда долго, Варя рыдала, глотая слезы.

-Да там вокруг чуть-чуть содрано, ничего страшного, все там на месте, Варя. – успокаивала Татьяна Сергеевна. Усатая вошла неожиданно, варя еще не успела сгрупироваться.

-Иди на клизму! Скомандовала она и больно, как Варе показалось специально ущипнула Варю за локоть.  Варя решила  больше  не переживать, отдаться в руки судьбе, она вспомнила, что вместо плача и истерики может просто тихо молиться и бог все сделает или не сделает. Все  в руках божьих и она успокоилась. Через час ее  еще не распределили на койку, сказали ждать утренней смены, но дали одеяло и разрешили присесть на мягкий кожанный диван. Варя уже думала о том, что вела себя неприлично, так испугавшись советской бритвы, и конечно сестра их будет всех ненавидеть, раз они сами не в состоянии побриться дома, уезжая в родильный дом. И какие у нее ужасные, совершенно бесперспективные ноги.   В восемь утра Варе дали завтрак и она с удовольствием съела пшеную кашу  и бутерброд с заветренным желтым, но еще мягким сыром. И хлеб ей показался ужасно вкусным, потому что с Гришей они уже давно не покупали  белый батон, а все время ели какие то отруби. А утром пришел врач,  осмотрел Варю маленькими нестрашными руками и сказал, что роды состоятся не раньше, чем через неделю и если она чувствует себя здоровой, то может поехать домой. Когда Варя забирала вещи, она опять увидела ночную медсестру, та спала на узенькой койке  и ее страшные ноги, спутываясь между собой походили на страшную современную  инсталляцию.

В 9. 15 Варе отдали телефон и она набрала номер Гриши.

-Гриша, я чуть не родила сегодня, но не родила, ты можешь заехать за мной в род дом? Меня выпустили.

-Конечно, я заеду. Ты где?

Я  стою и жду тебя возле роддома.

Гриша увидел ее издалека, оргомный живот и белые волосы. Она стояла в шубе, которая не застегивалась. Из под нее торчало нечто розовое. Гришу обуяла нежность к ней, или жалость – сейчас было не разобрать. От пережитого Варя хотела есть и непременно в Макдональдсе, она хотела нарушать все подряд. Всю дорогу она смеялась и подставляла солнцу лицо, она была счастлива. Гриша тоже думал, как все таки радостно и просто быть с молодой красивой любящей женой. В этой благости он пребывал до тех пор пока Варя не захотела поцеловать его на улице. Целоваться с глубоко беременной женщиной на улице показалось ему неуместным. Он целовался, работал языком и в это время думал о том,  сколько может и должен длиться  образцовый семейный поцелуй в губы  и кто должен бросать первым и что должно быть потом. И вообще зачем целуются муж и жена, если это не прелюдия к сексу. Наконец поцелуй закончился. Гриша понимал теперь свое дело так, что должен счастливым искрящимся взглядом смотреть на лицо Вари, но это было как -то слишком. Поэтому он улыбнулся ей и быстро стыдливо закурил. Варя шагала по аллее весело, она  тянулась, крутилась вокруг своей оси  и даже подпрыгивала, сотрясая приросшую к ней конструкцию.  А потом, кокетливо сказала, что с этого дня она ничего не боится.  Гриша почувствовал себя актером фильма 60-х. Теперь наверное он должен был подойти, хлопнуть ее по плечу и сказать примерно следующее: «Молодец Варюха, так держать! »  или тихо потупясь  «раз так и я теперь ничего  не боюсь……». Вместо это он опять вяло улыбнулся. Почему это вдруг, тихо спросил он? Потому! – сказала Варя  с вызовом и почему то понурилась. Гриша в свою очередь, любил,когда у Вари портилось настроение и он  тут же подошел,  чтобы поцеловать ее розовый ровный пробор.

 

Всю последующую неделю Гриша и Варя ждали родов. Время этим полностью поглощалось без особых усилий и в то же время наполнялось смыслом. Ожидание новой жизни, что может быть прекраснее. Даже о том,  что нет заказов Гриша  думал почти восторженно, у него скоро будет четвертый сын, какие к черту заказы, голова была пуста до безобразия.  С женой они переглядывались,  как заговорщики. Они то уж точно знают, чего  хотят от жизни. Любящие маленькие ручки, мягкие губки подставленные для поцелуев, запах десткой вымытой кожи. Вот она – жизнь! Все детские уроки были отменены и даже откуда то откопалось лото, в которое играли всей семьей,  включая тещу. И Гриша не без удивления обнаружил что Татьяна Сергеевна в своем роде – эрудит, знает историю и географию. Да и вообще – милейший человек, если присмотреться, ну или наоборот – не присматриваться.  Дети  тоже были поглощены ожиданием, они перебирали вещи Енисея и складывали их в кучки по возрастам, чтобы маленького было удобнее одевать. Так продолжалось семь дней. А на седьмой, когда роды так и не начались  вдруг в душу Григория пришел холод –  острый скальпель  прошел в сердце и отрезалсчастью  розовуюсахарную голову.  Сердце  забилось от тревоги, руки вспотели – когда же она родит наконец– это была первая мысль,  которая вытащила Гришу из тягучего карамельного потока семейных ценностей. Что она не рожает?  Сижу дома уже неделю, а как будто вечность прошла. Почему они все так медленно и бесцельно двигаются? Даже дети показались Грише какими то странными и чужими. Что –то плоское и постороннее   было в их маленьких белесых лицах.   Выход в светлое будущее взял да и  закрылся. Он вот здесь, навсегда. Гриша оглядывался вокруг и видел все – белесые обои, летающую пыль,  разрозненные куски игрушек, валяющихся по квартире, выбитый местами паркет.  «Здесь и сейчас» проткнуло мозг  недружелюбной холодной спицей.

 

Как бы улизнуть? – подумал Гриша, как школьник, стоя посреди коридора и мысленноуже  пребывая  в одном ботинке И тут же наткнулся на   Татьяну Сергеевну. Теща смотрела,  как сватья баба Бабариха, взглядом недобрым и тягостным. Гриша еще немного посмотрел на ботинок, и стыдливо побрел в комнату – смутно он пожалел о том, что телевизор в семье под запретом, вроде бы и правда вещь абсолютно ненужная,  а вроде бы и футболян  с пивом был бы сейчас, как нельзя кстати.

 

Маша всю эту неделю провела на работе – начальница вызывала ее к себе опять и сказала что отнынне журнал вовсе не должен быть интересным, а должен тупо приносить прибыль, так что надо быстро написать статью о том, что линолеум какой-то французской фирмы гораздо лучше ламината, а главное проще в укладке,  и что сейчас модно декарировать дома бронзовой скульптурой. Статьи эти было поручено писать Маше лично, дабы корреспонденты не упустили спонсоров, которых владелица нашла собственноручно.  После этого Маше вменялось две новых  обязанности, логически не объединенных в цепь: искать рекламодателей, и прекратить выфикиваться. С чем связана такая диспозиция Маша спрашивать не стала, но поняла,  что если и до этого не испытывала от работы головокружительного подъема, то теперь и вовсе надо будет  по телефону звонить чужим людям со своими заботами и предлагать им свои ненужные услуги. А потом наверное сидеть в кафе и кокетничать с потенциальными рекламодателями,  мужчинами в костюмах, которые продают какие-нибудь подвестные потолки или карнизы и они будут   гортанными голосами басить свои тяжеловестные шутки, а пахнуть от них будет нешуточно – какими нибудь настоящим мужским ароматом, не терпящим сомнений,  а когда они будут думать что пошутили удачно, то будут на радостях щелкать костяшками пальцев, вытаскивая их зачем то из суставов, и будут потеть и расслаблять галстук.  И опять щелкать пальцами и  разминать шею,  качая ею как маяником, как будто они не на деловых переговорах, а на какой-нибудь  зарядке для пенсионеров.  Здравствуйте, меня зовут Мария, я главный редактор журнала Хом дессижн, предлагаю вам ознакомиться…..ложась спать Маша решила, что напишет текст на бумажке и будет его читать его по телефону с выражением, а не получится ничего, значит не получится Значит не получится. Значит не получится. Значит не полу……..

Через два часа Маше  приснился сон.

 

Муж будто бы отнял т у нее ребенка, муж будто бы отнял   у нее квартиру. Она прорывается в зал суда, чтобы вернуть Алешу. А Алеша там в суде сидит ровно,  строго  причесанный и даже не смотрит на нее. А муж ее сидит рядом тоже, спокойный и набриолиненный и ухмыляясь,  сверкает зубом, как в рекламе. А она кричит громко: А-а-а-а-а! А голоса нет, и она кричит все громче и громче. И все недоуменно смотрят,  зачем она так корчится и рот  открывает и  указывают на нее пальцем.  И она боится: Мамочки, ну почему же никто не слышит меня.  И публика вся как назло, сплошные  гоголевкие типажи –  пузатые, лысые, кривозубые, желтые.  А-а-а-а-а-а!  Маша проснулась потому,  что услышала свой голос. Перед глазами все прыгало, а сердце билось быстрее обычного. Маша крутила головой, пытаясь хоть что-нибудь понять. Потом она стала суетливо рыться в коробке с лекарствами. Ничего подходящего,  чтобы успокоиться не находилось. Вдруг она подумала, что муж действительно выкрал ребенка и побежала в комнату, ребенок был на месте и спокойно спал. Маша посмотрела на него  и почему то подумала о том, что от таких вот снов скоро будет плохо выглядеть.

 

Кирилл в это время сидел в ванной, выглядел уже не  слишком хорошо. Шел четвертый час ночи. В последнее время его любимым развлечением стало закрываться в ванне, включать пузырики,  пошлую голубую подсветку, ставить коньяк на передвижной столик и пить его из горла под громкую музыку. Пока релаксировать таким образом  организм ему позволял. Но вот сегодня почему то отказался. Вместо легкости бытия появилась муть.  Думать было физически неприятно. Он попробовал еще раз подумать, но услышал только,  как боль стучит  в виски, пытаясь перепрыгнуть на затылок. И тогда Кирилл сложил губы трубочкой и попробовал повыть. Сначало выходило даже забавно, такой дурацкий звук!  Но потом Кирилл вошел во вкус, и уже слышал,   как его собственный голос заглушает несчастный AC DC.   Как это все было великолепно.  Собственный вой спровоцировал сначала сопли, а потом и  слезы. Плакать было все приятнее, а выть все проще.  Красный,  он сидел в  остывающей воде,  трясся  от собственных рыданий и заходился от воя. Вокруг бегали голубые пузырьки. Потом он успокоился и просто сидел. Нужно было выходить или хотя бы долить горячую воду. Но делать то и другое было лень. Кирилл сидел и смотрел сквозь дремоту,  как его белые ноги под водой покрываются мурашками.  Его лицо уже приблизилось к воде, когда он услышал, как кто-то скребется в дверь. Он подумал о том, что сейчас схватит Татьяну  и погреется об нее в постели, как об обогреватель. Но увидел неприятного человека с желтым лицом кочевника и маленькими глазками, он был в синем халате и сидел на странном дешевом синем стуле, который не иначе  принес  с собой.  С ним был другой оргомный в белой шапочке, надетой небекрень. Он стоял,  упирась головой  в лампу,  у  него не хватало переднего зуба, видимо  такого же  огромного и желтого, как и  те, что все же удержались в его  рту.

 

Маленький  человек лениво прогонусавил: скорая, ваша жена вызвала, вы помните кто вы? Ваш возраст?

 

Кирилл был гол и растерян. С него капала  и стекала на пол вода. Он смотрел, как лужа образует стрелку на полу и не отвечал. Врач скорой, наверное киргиз, тоже смотрел на воду и выжидал.

 

Оденьтесь молодой человек – гонусавым  тенорком проговорил он. Второй же скособочась, посмеивался.

Да, хорошо, сказал Кирилл и одев халат, снова вышел из ванной.

Ну что? – проскрипел врач, сами поедете или силком вас тащить?

Куда поедем? – спросил Кирилл, одевая очки на красные глаза и пытаясь сосредоточиться.

Куда, куда –бормотал врач, продолжая бубнить себе под нос, пол часа уж тут сидим, слушаем концерт ваш, и соседи слушают,  думали уж дверь ломать. Поедете с нами, полежите,  успокоитесь.

А где Татьянв?

Кирилл проскользнул  в комнату слишком резко

Беззубый, натренированным индикатром движения, мгновенно засек объект, подскочил и заломал Кириллу руку. Но тот был тоже парень не промах. Он живо сбросил с себя санитара, задев вазу и разбив ее. Звон и пыхтение.  Куда то улетел мобильный телефон, затем хрустнули очки, уж  не на зубах ли? Удар по спине и   Кирилл понял, что впервые может созерцать свой кожанный  диван в ракурсе снизу.  Так себе….В этот момент подключился киргиз и,  как показалось постепенно угасающему Кириллу, большим почему то стеклянным шприцом, воткнул Кириллу иголку в ногу.

Сука – последнее, что подумал Кирилл, уже сам не соображая, как следует, про кого это он так нехорошо.

 

На следующий день Кирилл проснулся в комнате с ярким светом, его соседом по комнате оказался сухонький старичок, из живота его торчала трубка. Невольно Кирилл оглядел себя, может быть и ему уже вшили это инопланетное устройство?  Нет, ничего. Только на рубашке немного запекшейся крови.   Он попытался встать и выйти из комнаты  – старичок хихикнул. Кирилл стал долбить в дверь, но потом решил, что разумнее просто посидеть на кровати. Просто сидеть было скучно, у соседа на кровати лежал кроссворд, но Кирилл не решился лишать трубчатого последней радости. Старичок хихикнут еще раз. Потом икнул. Потом рыгнул, произведя на свет запах переваренной рыбы.  Бля-я-я! – Изысканно откомментировал происходящее мозг Кирилла.

 

Татьяна Сергеевна повела детей гулять. Она думала о зяте. И думала она вот что – срочно подсунуть ему бабу для разрядки. Чтобы не ушел из семьи. Мысль была, прямо скажем, лишина христьянской чистоты. Однако  полна  здорового крестьянского  цинизма.  Она со страхом наблюдала, как зять  закованный в чужие цепи, пытается вырваться. Учитывая прошлое выхода было два – уйти из семьи или начать вновь употреблять зелье – таким устаревшим словом Татьяна Сергеевна любила величать наркотики. То и другое Татьяну Сергеевну не устраивало. Она мучительно думала как бы сделать так, чтобы деньги, которые Гриша брал буквально « с потолка» продолжали кормить многочисленный выводок Клюевской белобрысой породы.  Поговорю с ним – думала мать,  скажу чтобы расслабился, не брал на себя так много отвественности, выпил бы что ли с друзьями, ну и прочее. Не надо воспринимать семью так по-христьянски серьезно. Тем более, если ты еще и не христьянин.  Младший, Енисей вдруг начал орать, прервав течение ее мысли.  В то же время средний подскользнулся и упал аккуратно в лужу,  намочив и испачкав штаны и куртку,  старший же заржал и выпустил долгую соплю. «Сложно ему» – еще раз удостоверилась Татьяна Сергеевна.

 

Гриша смотрел на Варю, та готовила суп, бочком, потому что не могла подойти к плите. Она печально ему улыбнулась.  Ее улыбка говорила, да уж, никак не рожу, а рожу, тоже нелегко будет. Гриша тоже улыбнулся.  Ему очень нравилась Варя в утреннем свете,  очень тихо и печально и умироторенно было дома без детей. Он подошел и погладил ее по плечу. Она оставила поворежку и стала целовать его страстно. Пахло от нее каким то сладким мылом. Гриша не любил запах мыла. Тем временем Варя уже шарила у Гриши между ног. Ей – этой ботичельевской женщине  эта прыть  не шла. Между ног все было печально и умиротворенно.  Это была нежность,  а не страсть. Варя взглянула на Гришу грусно. Не хочешь?  У – издал невнятный звук Гриша, не найдя что ответить.

Скрипнула дверь, Гришу неожиданно ранний приход детей  порадовал. Он суетливо направился в коридор, чтобы помочь теще раздевать детей. Енисей по-прежнему ревел, как конь.  Саша был весь мокрый.   И Гриша был очень благодарен Матвею, за то что тот единственный  был тих, как лань и  сух, как батарея.

 

Мама, а этот твой знакомый, больше не придет. А что? – испуганно спросила Маша, испачкав кожу вокруг ногтя красным лаком.  А папа больше не придет? Маша совсем запуталась. По тону ребенка было никак не определить, что именно его может расстроить. М-м – сказала Маша. Папа, он же твой папа – он тебя любит, он всегда думает о тебе и придет, когда мы с ним немного разберемся. А дядя этот? Друг подруги твоей. А что? – опять спросила Маша мазюкая один и тот же ноготь  третий раз.

-Я видел как вы целовались.

Машины глаза вылезли из орбит. Она боялась повернуться к сыну и поэтому еще пристальней смотрела на ногти. Она шарила ртом, чтобы подобрать нужные слова.

– А папа не узнает?

 

Маша решила все таки разогнуться и посмотреть на сына. «Так Алеша, сказала она, мы с папой больше не любим друг друга» и  дальше  еще долго мучительно искала слова адаптируя свою жизненную ситуацию к понятиям семилетнего ребенка. Ясно – только и сказал на это мальчик и пошел собирать конструктор.

 

 

Варя чувствовала себя большой и ненужной. Она никак не могла понять, почему этот ребенок никак не вылезает. Он бы точно избавил ее от всяких мыслей. Она надеялась, будет как с подобранным щенком. Сначала по правилам принятым еще в советские времена – суровые отцы семейства всегда против, потом же щенок обаятельно  растапливал каменное сердце мужчины и собака становилась его любимицей – почище жены или даже дочери. Так и будет с их четвертым ребенком – один взгляд на него решит все проблемы.  Почему то вдобавок к этим мыслым Варе хотелось пойти и приложиться к чему-нибудь из горла. Она даже сделала два порожних  визита к шкафу – но каждый раз ретировалась, видя закрытые и неприступные бутылки  пыльных подарочных виски и коньяков.  Третий визит в тот же шкаф подарил ей давно откупоренную бутылку вина. Варя понюхала. Пахло терпко, но вроде нормально. Она хлебнула немного – передернуло – кислятина – но стало легче.  Когда она ставила бутылку обратно, зашел Гриша. Он как то странно посмотрел на нее, она начала было оправдываться, но Гриша уже вышел. Уже через час он найдя какой то повод ехал к Маше. Радость стучала ему в виски и лишь когда он вспоминал  лицо  Вари,  радость стыдливо пряталась.

 

С Машей разговариривать было некогда – возникало странное чувство, что когда то в молодости, еще  учась в институте они уже все обговорили, по коротким фразам, от которых они все время смеялись , было понятно что и длинный диалог в случае чего пойдет на славу, стоит лишь к нему приступить. Но времени на это не было. Удостоверясь что  Леха, как называл Алешу Гриша, крепко  спит, голые взрослые обернувшись простыней или скатертью, атаковали холодильник, Маша впервые после аккуратного курения травки в молодости  хотела много есть и ела, откусывая колбасу прямо от батона сильными зубами и заедая ее белым хлебом и чувствовала что от этого только круче будет изгиб ее бедра, толко сильнее мышцы голени, только больше нальется соком мраморная грудь.   Они мазали что-то, сыпали, проливали,  и к утру оставляли липкий взлохмаченный свинарник, которые убирать потом с утра было для Маши  особенным удивительным удовольствием. Весь день она совершенно забыв работу  наряжалась в разные старые тряпки, чтобы встретить Гришу в чем-нибудь диком. То в шляпе, купленной когда то в Англии для скачек, и наконец то пригодившейся. То в старой  джинсовой куртке, увешанной значками с Лениным и комсомолом, которая хранилась у нее еще со времен  пионерлагеря. То облачалась в старые мужские штаны и растянутый свитер – тогда не сговариваясь играли в «Ассу».  Все их воспоминания были идентичными, как будто они росли в одной коммуналке. Рыжие варежки в которые забивался снег,  цигейковая шуба с кожанным ремнем на котором светился серп и молот, воспитательница в детском саду  – седая,  с пучком волос и усови  с широкой задницей.  Немного различался достаток семей – у Маши был черский пласкиковый горшок, приято облегающий ягодицы, у Гриши – железный, оставлявший на попе красный запоминающийся след.

 

Алеша им особенно не мешал, переживая редкие уколы  совести, Маща  включала ему самые интересные мультики и прикрывала комнату до щелчка. Прежде чем выйти Алеша обычно деликатно кричал «Ма-ам» и можно было  подготовиться. Гриша же,   внося свой посильный вклад, обучил Алешу шашкам на щелбаны.

Ночевать Гриша ходил домой и каждый раз его встречала вялая улыбка Вари, которая двигалась все медленнее, вернее почти уже не двигалась.  Дети приветствовали Гришу и смотрели на него своими светлыми одинаковыми Вариными глазами – по меньшей мере шесть пар укоряющих глаз – так казалось Грише, хотя он был уверен, что Варя ничего не знала. Вопрос о том, когда же наконец роды больше вслух не произносился и считался как бы неприличным.  В один из вечеров который Гриша проводил у Маши позвонила Татьяна Сергеевна и деревянным голосом сказала, что Варя рожает и не мог бы он соизволить отложить свои «срочные» дела и вернуться домой. Гриша неловко распрощался с Машей и поехал в роддом. По дороге он не мог понять о чем думает: нужно ее бросать, Машу – вяло говорила его голова, зачем? – вяло отвечала вторая мозга. Непонятно зачем. Надо Варе сказать что-нибудь приятное. Как это сделать, что сказать ей приятного? Так, надо просто улыбнуться – вот так. На лице Гриши появился оскал.  Оскал, осмотренный  в зеркало заднего вида,  Грише не понравился и он услием воли еще приподнял уголки рта  и собрал вокруг глаз морщинки. Так получалось обаятельно – но как то ни к чему. Странной эта улыбка с голливудского постера могла бы показаться егоизмученной роами  жене. Может вот так вот, мило? Гриша еще раз заглянул в зеркало- улыбка получилась жалостливой – так смотрят на детей инвалидов, когда они играют в футбол на костылях или танцуют вальс с инвалидной коляске. Тогда Гриша пошел путем Станиславского. Он пытался вспомнить, какой полюбил Варю, стройной молодой трогательной девочкой. Картина вспоминалась следующая, как Варя высунув язык от напряжения пыталась сыграть Лунную сонату. «Та-ра-ра, да-ра-ра, та-ра-ра,  та-рара.»  Навязшее в зубах до  чесотки.  И сразу Гриша вспомнил и себя, как сказал ей тогда, чтобы она ради бога поучила бы что-нибудь другое. Любил ли он ее когда-нибудь? Странно  это спрашивать теперь, когда Варя рожала четвертого.

 

Гриша в розовых бахилах приблизился к кровати. Варя лежала с розовым спокойным лицом. Первым Гришу увидела Татьяна Сергеевна, она поспешно встала и пройдя мимо Гриши незаметно пожала ему руку. Никаких обычных взглядом исподлобья, деревенских присказок и простонародного  юмора, которыми она мучила Гришу несколько лет подряд, никакого псевдорелигиозного пафоса, просто пожатие, которое говорило – возьми себя в руки Гриша, веди себя достойно.

Принесли девочку – такую же розовую, как мать – она смотрела черными глазами и кривила рот. Одна рука ее была сжата в знаке Рот фронт. Гриша  расчувствовался – все это было так печально. Эта  девочка со сжатым кулачком. И этот глянцевый фикус в люксовой  палате. И эти белые махровые Варины тапочки, слегка косолапящие, как Варя. Грише почему то было жалко дочь. Жалко ее маленькую и еще больше большую.  Он видел ее уже большой красивой шестнадцатилетней,  а потом видел как старость подбирается к ее щекам, и как она мучается, пытаясь разобраться с  мужчинами и стаптывает ножки, шагая на работу и не высыпается и мерзнет черным декабрьским утром.  И чистит замерзшее стекло автомобиля.  Гриша рыдал,  Варя же глядя на него стала  тоже  рыдать,  громко,  хорошо, очистительно, как настоящая баба.  После этой мизансцены они улыбнулись друг другу.  Он отдал ребенка Варе,  не зная что сказать. Варя тогда гордо открыла огромную грудь, приладила к ней маленькую голову дочери, Глаша чмокнув несколько раз, соскользнула, ее головка  запрокинулась. Она спала. Варя опять  залилась слезами, она смеялась, всхлипывала, бормотала что-то неясное и в конце конце уткнулась мокрым собачьим носом Грише в руку.  Он гладил ее по ровной голове и  думал о том, что связан с этой женщиной на всю жизнь. Он физически чувствовал невозможность от нее оторваться.

 

После непродолжительного лечения в психушке Кирилл сделался совершенно новым человеком, все что было  в нем привнесено Машей – детского, чуткого, нелепого, смешного – все это было оставлено за стенами больницы. Кирилл чувствовал себя соверешенно новым человеком – из стали и бетона, который знает чего хочет, знает как этого добиться, и добъется во что бы то не стало: вернувшись на съемную квартиру он  посмотрел на себя в зеркало – его черты заострились,  подбородок  сделал волевой крен вперед,  морщины стали глубже, мышцы на животе выделились –    он остался доволен. Перенесенные страдания вернули в него мужчину, «I L be beak» сам с собой пошутил обновленный терминатор и сам рассмеялся своей шутке – внутренне – внешне ни один мускул желтоватого рельефного лица не дрогнул.  План вызрел в голове Кирилла – неловко вспомнить – во время клизмы. Как и говорил главный врач Анатолий Веньяминович «Клизма прочищает не только кишечник, но и мозги» И теперь Кирилл чувтсвовал,  что это действительно так. Он оглядывал свою прошедшую жизнь и удивлялся, как могла эта сука превратить его в такого тюфяка:  какие то выставки–шмыставки.  Какие то друзья- рефлексирующие полудурки.  Какие то бесконечные заигрывания с богемой. На хуй! Теперь она будет плясать под мою дудку!

Вот такой решительный и беспощадный, как маузер красноармейца был теперь прочищенный от  наносного мозг обновленного Кирилла.

План его был, как у Каренина  -отнять  ребенка. Он заберет Алешу, через суд, честь по чести,  а этой сучке оставит заниматься ее бесконечными поисками себя. А для начала он нанесет визит прекрасной волоокой Татьяне  и  даст ей,   как следует в темя.

 

Маша знала, что Варя должна была родить и три дня терпеливо ждала, ничего не предпрнимая. На третий день  молчания телефона  она вдруг подумала, что что то могло случиться с этой несчастной Варей, она волновалась,  потому что понимала, тогда Гриша начнет казнить себя и никогда к ней больше не придет. Она написала СМС, «Как ребенок?» Потом стерла. Может это не в Варей, а с ребенком что-нибудь. Как спросить? Что спросить? Маша ходила  по квартире и отрывисто прерывала все, что пытался сказать ей ее собственный  ребенок. В конце концов она послала просто знак вопроса. Гриша увидел его на экране. Ее волнение ему не передалось. Он расшифровал знак примерно так. «Ну что ж ты не идешь ко мне, мой суслик?» А ему  было не до игривости. Он просто не ответил.  Маша вернулась к обычной жизни. Значит не может. И на всякий случай везде носила с собой телефон,  в туалет, в ванную, выносить мусор – чтобы не пропустить.  Все эти дни она чувстовала себя потерянной. Как это можно? Не сказать ей ни слова.  Она садилась читать ребенку и в конце понимала, что даже не помнит названия сказки. Она не понимала, что  говорит ей Алеша, важно это или нет, она не могла вспомнить,что именно ела на ужин. Чистила ли зубы?  Хорошо, бросил, родил, замечательно – скажи. Скажи же что-нибудь!

 

Гриша сидел дома один. Татьяна Сергеевна забрала детей и не появлялась, чтобы не провоцировать глупых разговоров  и  он был ей за это благодарен. В отличии от Вари он знал, что проницительный мозг тещи давно в курсе всех событий. Телефон свой он просто разрядил и положил на полку, а сам пользвался другим  – вынутым из дальнего ящика сименсом с мягкими стертыми кнопками. Чтобы не искушать себя.   Как не странно искушаться не особенно хотелось. Гриша впервые был один, был на редкость спокоен, он ходил по дому туда-сюда, читал журналы, вынул из кладовки телевизор и смотрел его жадно – все подряд. Он варил себе огромные кастрюли макаронов с сыром и ел их горячими и холодными,  целый день, деревянной ложной. Его мозг был девственно пуст. До возвращения Вари было еще двое суток. Врачи решили задержать ее еще на два дня.

И Маша немного успокоилась. Она сжала зубы и обрела способность соображать. Она быстро нашла Грише миллион оправданий – визиты в род дом, четвертый ребенок – тут право не до адюльтеров – ничего – он еще появится, вот разберется со всем и появится. Она снова начала красить губы на своем побледневшем лице, снова начала  прислушиваться к сыну, она отступила и  приготовилась ждать долго, сколько понадобится. И вечерами стала  вынимать из памяти воспоминания,  одно за другим, как пожелтевшие  фотокарточки,  и смакуя перебирать их минуту за минутой,  одно за другим. Однажды она вернулась с работы, и не обнаружила сына и няню.  Странно, подумала Маша, няня была педантична, как посудомоечная машина. И действительно, в ту же минуту в дверь позвонили. Маша выдохнула.   На пороге стояла няня, но  без ребенка. Увидев Машу она слегка попятилась назад, а потом заговорила  сдавленным голосом: Мария Владимировна, Алешу забрал отец, так сказали в школе, я звонила Кириллу Андреевичу – он не берет трубку. Спасибо, сказала Маша. Спасибо и поспешно закрыла дверь. Дома  она схватила телефон и судорожно начала набирать номер, предчувствуя бесконечно долгие гудки. Но ошиблась, на другом конце провода был зычный голос Кирилла. Он сказал: Я забрал ребенка, я считаю что его должен воспитывать отец и докажу это в суде. Думаю, никаких препятствий для этого не найдется. Первую минуту Маша тупо кричала  «почему?, почему?» ,  затем начала громко рыдать:А-а-а-а!  Не отнимай у меня ребенка, что я тебе сделала? А-а-а-а! Она рыдала прямо в трубку и Кирилл услышал в этих стонах ритм ее тела, ее горячее дыхание, увидел как вздымается ее грудь, раскрываются и опадают маленькие  ребра,   как сжимают руки подаренный им  белый телефон и как волосы мокрые от слез  липнут к ее белой щеке. Ему стало плохо.Сбой в компьютере супергероя.  Он разъединил, чтобы не запороть жесткий диск. Потом  он  долго собирал в кулак волю  и  все свое вновь обретенное мужское, жесткое и непреклонное. Он вдохнул,  выдохнул, вдохнул, выдохнул, стал дышать  медленно шумно носом,  ровнее и ровнее, глубже и глубже и стал успокаиваться, как учила его Маша, практикующая йогу. И собрал – это был терминатор после первой битвы.

 

Маша же забыла все приемы успокоения  и пока организм сам не устал корчиться на ковре в рыданиях, дала ему вдоволь насладиться  безвольными  мышечными сокращениями. А когда наконец  отвибрировал последний разряд, она даже не могла понять, что ее так напугало. Почему судьи непременно должны решить дело в его пользу? Ведь она не алкоголичка, у нее есть работа и зарплата. Алеша любит ее и как ей кажется,  любит больше отца.  Потом она подумала что Кирилл может сделать так, чтобы судьи думали так, как нравится ему.  Она ходила из угла в угол, думая то так, то этак. Ей было не к кем посоветоваться. Она позвонила единственной подруге-юристу, которая сказала, что нужно нанять детектива, который зафиксирует неприличное поведение ее супруга и тем самым дискредитировать его перед судом. Маша опустила руки, она в течении семи лет не могла заметить ничего неприличного за своим супругом. Что может сделать детектив?  Что делать? Кто может помочь ей?

Она решила,  что хоть и не имеет четверых детей, и лоно ее пустует,  но все же она имеет право на поддержку человека, который….. Что именно  «который» Маша сформулировать не могла, однако знала, что может расчитывать на поддержку этого человека.

Она набрала номер Гриши, от волнения зубы ее стучали. Абонент не отвечал или был  временно недоступен.  Маша прослушала это сообщение несколько раз. Она впервые успокоилась и удивилась. Ну это уже слишком. Что же это он? Сменил телефон что ли из за нее? Как глупо…. как будто она какая то  навязчивая идиотка. Что же это происходит? Она решила не мучить себя и поговорить с ним.

 

Глаша была уже дома, нужно было мыть ей в раковине попу, восхищаться тем, как она срыгивает, качать в коляске  ночью, давая Варе спать  и Гриша делал все это, даже с удовольствием. Глаша была похожа на Гришу больше мальчиков и он чувстовал,  что она будет бойчее и выразительнее всех его детей, как не кощунственно сознавать это родителю через две недели  после  рождения ребенка. Он любил ее , а вот Варя, напротив,  не так как прежде отдавалась материнству. Она оставляла Глашу орущей, а сама  запиралась  в ванне и подолгу рассматривала свое отражение, свою богатую слегка повисшую грудь, чесала и мазала волосы всякими бальзамами, трогала белый обезволевший  от беременности  живот, пыталась втянув,  приладить его к основному мраморному телу. Рассматривала ноги свои, вставала на носки, подтягивала пальцами кверху  попу, которая конечно разрослась, но тем не менее оставалась  упругой и круглой. После этого она спосойно выходила из ванной и неспеша брала ребенка, который к тому времени уже успокаивался сам собой.  Грише приходилось все чаще и чаще быть отцом не только номинально, но и на делеОднажды ночью в очередной раз укачав Глашу,он,  глядя на ее синее ночное тело Вари,   вдруг вздумал написать ее портрет и все не мог дождаться утра, чтобы начать.  На следующий день Варя сидела грустная и голая, на руках ее была Глаша врямя от времени хватавшая грудь. Они позировали.  Гриша был доволен и даже взволнован, но когда Варю тянуло поговорить, он резко останавливал ее. К нему вернулось наконец удовольсвие от рисования, от кисточки, от запаха краски, оттого как  пачкается палитра.

У Вари затекали ноги, страшно хотелось есть, Она стравила перед собой сыр и хлеб и ела это, запивая минералкой. Туда же приходили пастись двое старших сыновей. Младшего забрала Татьяна Сергеевна. Гриша рисовал Варю и раньше, рисовал быстро, и оставалось много времени для секса,  это было в те времена, когда она еще не очень то понимала что это такое и все время хихикала, но все же  оставалась довольной. Теперь же Гриша рисовал ее, как мог бы рисовать труп, он даже не смотрел на Варино лицо, хищно оглядев тело, он начинал суетливо тыкать кисточкой, как казалось Варе с противоположной  стороны, просто хаотично размазывая краску.  На четвертый день у старшего Матвея случился запор, он кряхтел в туалете, как старый дед и ругался чем то отдаленно напоминающим мат. Тогда Варя сказала, что встанет со своего тюремного ложа и приготовит детям суп. Гриша  был недоволен, он хотел продолжать и  пошел  смывать раздражение горячей водой из душа.  Варя приготовила суп, все аккуратно вымыла, покормила Глашу и села ждать, пока разварится картошка, ожидание показалось ей томителельным.  Тогда Варя прошаркала в сторону мастерской и, приоткрыла занавешаный  старым  полотенцем холст.  С картины на нее смотрело усталое одутловатое лицо отелившейся коровы, спокойное, умиротворенное и тупое. И поза и тело и мышцы – все растеклось по холсту голубоватым пятном. Варя вышла, закрыла дверь мастерской, ей хотелось уничтожить этот чертов портрет, вместо этого она подошла к буфету и уже не стесняясь выхлебала из горла полстакана водки. Теплые слезы хлынули сами собой. Гриша вышел из душа в набедренной повязке. Вышел повеселевший  и довольный.  На встретило  заплаканное лицо жены.  О портрете они не говорили в этот вечер, да и вообще старались поменьше говорить. Но уже  через два часа     все было как обычно, они бодро и весело обсуждали очередную бытовую проблему: покупать Сашке новые сапоги или пусть доносит Матвеевы и строили планы на будущее.

Курить на улице было все теплее и приятнее, чем Гриша и воспользовался. Он взял с собой ведро, выкинул его, а провонявшую розовую емкость взял с собой. Во дворе Гриша мало кого стеснялся. Лавочка была занята тихой кожанной молодежью с подведенными веками и Гриша перевернул ведро и сел на его розовую твердь. Вдруг из за дерева показался силуэт – высокий, перетянутый в талии, совсем неземной и неподходящий для этого двора. Силуэт вглядывался в Гришу. Маша  наконец выступила вперед и  стала различима в свете ночного фонаря.  Она подошла к Грише. Он взял ее за руку, рискуя быть рассмотренным из окна. Она убрала руку  и   сказала, что вынуждена была прийти потому,  что он не берет  трубку и что муж украл у нее ребенка и она просит его помощи и совета.  Гриша как был с мусорным ведром и в тапочках, так и залез в Машин джип. По дороге он позвонил Варе и сказал что у его друга Олега  опять передозировка и даже не захотелпоставить в известность самого Олега, который не употреблял уже года четыре, приобрел за это время жену, ребенка, живот и страдал запорами. Варино унылое  коровье «хорошо» только разозлило его и успокоило совесть.

 

По дороге, вместо надрывного рассказа о ребенке,  они  опять смеялись. Гриша говорил, что Маша втянула его в роман,  в тому же в детективный,  судя по всему.  А он«предпочитает сайнс-фикшн. Вот если бы твой муж был инопланетянином или хотя бы роботом, вот тогда другое дело.» Еще он интересовался,  почему Маша не ропщет и не заламывает белые руки, что бы к ней непременно шло. А Маша вместо того, чтобы рыдать,  отвечала, что непременно  заломит  их  сразу же по прибытии, а пока она не страдающая мать, а водитель. Тогда Гриша предлагал пересесть за руль, чтобы увидеть уже  наконец  горе убивающейся матери. А Маше было даже как то неловко, что у нее такое неважное горе и она не способна,  как следует убиваться. Жесткость Кирилла как -то вылетела из  головы и теперь казалось, что  ее ребенок просто гостит у добропорядочного отца. Как только они вошли в квартиру,   руки  опять занялись  и заломать их в ближайшие часыне было никакой возможности.

Уже глубокой ночью,  лежа на ковре, она уткнувшись  носом в плечо Гриши,  вспомнила наконец о сыне. Стала тихо всхлипывать и расказывать свою историю про то, что Кирилл грозил ей судом, про то, что он прямолинейный и жесткий. Гриша  в  вопросах судебных тяжб  был  девственно  чист и поэтому посоветовал то, что, как ему казалось,  видел в каком то французском кино. А именно:  вызвать милицию и сказать, что муж, мол,  украл ребенка,  взбалмошный, невоздержанный и вообще.  Тем самым нанести ему, мужу,  привентивный удар. Маше, тоже страдающей полнейшей юридической безграммотностью эта мысль  показалось не лишенной смысла. Она успокоилась и впервые за эти недели заснула сном праведника.

Гриша же решил пойти на кухню и доложиться Варе, что все более ли менее с другом уладилось, но он тут переночует. В ответ получил такое же  вялое «Хорошо», что и прежде. Хорошо, так хорошо – цинично подумал Гриша.

 

У Кирилла с Алешей не ладилось.  Он не хотел ходить в новую школу, становился бледен, ни на что не жаловался, а от прямых вопросов уходил на невнятное блеяние.  Цедил: не знаю, не знаю. Ты что маленький? Орал Кирилл и сжимал до боли кулаки, пока собственные.  Затем он успокаивался и  давал ребенку сладостей до запора и вдоволь  японских мультфильмов.

А потом   снова изводил ребенка вопросами, он хотел быть честным, он хотел добиться от него «Папа я хочу жить с тобой» чтобы уж тогда, чувствуя за собой правоту,  потирать руки и дьявольски скалить зубы. Но Алеша мешал его планы, он видел что папа старается  и не хотел его расстраивать, поэтому он запрещал себе или просто боялся говорить, что хочет домой, но и оставаться с папой тоже не очень хотелось.

В новой школе ему не нравилось, учителя там лебезили  и заискивали перед детьми. Алеша не знал что значит лебезить и заискивать. Однако застывшая непоколебимая, как сама вечность, улыбка измученной некрасивой учительницы пугала его. Ему казалось, что если дать ей волю, она непременно ударит его или расплачется. С детьми было еще хуже, они был старательны, и часто говорили слова, которых Алексей не знал. Но ему казалось, что и дети их не знают и говорят лишь из желания понравиться взрослым. Один мальчик подошел к нему  на перемене и спросил, верует ли Алексей в Бога и знает ли он что такое казуистика? Алеша не знал, ни про бога, ни про казуистику, и потому боялся странного мальчика и еще больше не хотел идти в школу. После школы за Алешей заезжала охрана. Толстый дядя по дороге выполнял все, что скажет Алексей и это единственное, что казалось действительно  забавным в его пребывании у папы. Дядю можно было послать за мороженым и за чизбургером с колой и за киндер-сюрпризом, и за пистонами,  а потом еще раз за  мороженым: дальше этого фантазия Алеши не шла. После толстого дяди  Алеша поступал в распоряжение Екатерины Леонидовны. В первый день она рассказывала ему про то, что видела непосредственно в окне Алешиной комнаты.  Говорила, «вот видишь эту  большую штуку? Это строительный кран. Он поднимает огро-о-омные тяжести.  А вот это птичка.» Судя по всему,  до Алеши возраст подопытных детей Екатерины Леонидовны не преодолевал четырехлетней отметки. Алеше было ужасно скучно и он зевал. Когда же он пару раз пытался сам рассказать что-нибудь Екатерине Леонидовне, начинала зевать она, причем так смачно,  со звуком, выставляя даже далекие запломбированные зубы.   Няня могла вещать только сама, приемный механизм информации, так называемы буфер, был у нее забит чем-то другим или отсутсвовал.  Часов в восемь приходил папа и сердце Алеши сжималось. Вот опять сейчас отец, напрягши вены,  будет изо всех сил веселить его, катать, валять, дергать за волосы,  показывать борцовские приемы, а потом резко охладеет ко всему этому, хотя Алеше казалось,  что он достаточно точно имитирует детскую радость во время этих игрищ. Потом папа  возьмет его интимно за локти и будет спрашивать. Ну что? Тебе хорошо со мной? Хорошо – ответит Алеша. Но папе этого будет мало, он начнет злится,   краснеть, спросит, как дела в школе, начнет проверять тетради, но каждый раз будет терять мысль, когда Леша начнет объяснять.  Потом он застанет папу с бутылкой, которую тот будет красиво по-цирковому крутить, перед тем как сделать глоток. Но теперь уже он не будет спрашивать,  зачем крутить бутылку? В  прошлый раз папа от этого так шумно поставил ее на стол, что Алеша понял, что спросил что-то неприличное. Насколько легче было с мамой. У нее можно было спросить  про все, даже про секс, хотя Алеша до сих пор слабо понимал, что же это такое.

 

Гриша   приходил домой вечером, списать свое отсуствие на появившийся заказ не составляло труда. Варя была вялой, грудь ее воспалилась и Глашу приходилось кормить из бутылски.   Они ложились вместе в кровать, Гриша увлеченно рассказывал о работе, затем сладко зевал, поворачивался на бок и не спал, а думал, что делать? Что делать? Как сделать так, чтобы все это увязалось в единую цепь, хотя бы в мыслях.  Варя тоже вертелась и сопела. Один раз Гриша овладел ею, после секса возникла  неловкая пауза, которую Гриша  вынужден был заполнить  очередным  увлекательным рассказом  о новой работе.  Варя вздохнула. Думать о том, что она догадывается о чем то не было причин. Однако вздохнула она противно.

Свободно себя чувствовал Гриша лишь когда удалялся от дома километра на три. Тогда совесть его отпускала.

 

Часть вторая

 

 

 

Прошло три месяца. Татьяна Сергеевна переселилась к Варе,  Маша   была наконец приглашена на заседание суда.  Гриша же  постепенно свыкся со своим положением.   Варя  все чаще и чаще стала прикладываться к  крепким напиткам, а что было еще удивительнее стала уходить куда то, натягивая джинсы и  рисуя губы.  С Гришей они теперь разговаривали только по утилитарным нуждам, подержи дверь, открой окно, поставь чайник.  К тому же Варя стала огрызаться: тебе надо, ты и открой, сам себе положишь,  а один раз даже допустила  «уши прочисти», чем окончательно сняла все обязательства с Григория.  Теперь, если ему требовалось срочно отвалить,  он вспоминал это «уши прочисти» и катил себе с ветерком в другой конец города.  С Машей их отношения минули стадию острого секса. Он мог теперь у нее в квартире спокойно полежать, почитать, посмотреть совместно кинцо какое-нибудь, приготовить что-нибудь, вроде утки.  И даже оброс у Маши  некоторым хозяйством:  зубной щеткой, несколькими парами  трусов, запасными джинсами, аккуратно сложенными на полке и зарядкой от мобильника, специально купленной для машиной квартиры за 154 рубля.  Одну его майку Маша вместо стирки припрятала, когда ей было страшно в доме одной или грустно, она вынимала ее из шкафа  и вдыхала чудесный, магический, как ей казалось, его запах, иногда она даже брала ее в кровать, когда ей было особенно  одиноко и уткнувшись в нее носом,   ей становилось  спокойно и хорошо. Опасаясь,  что майка потеряет однажды целительный аромат,  она хотела сложить ее в пакет, но в последний момент устыдилась самой себя:  спать с ней она считала нормальным, а вот запечатывать запах в полиэтилен казалось ей извращением.  Хотя она не отрицала наличие в себе  фетишизма. Даже окурки его она выбрасывала неохотно, если было что, обязательно докуривала, если не было – долго держала в руках и руки ее постепенно начинали дрожжать от нежности.  Она наконец обнаружила в себе талант, который икала долгие годы – оказываетя она великолепно фотографировала мужское тело, Гришино тело, другие тела ей попробовать так и не довелось.  Она могла фотографировать его бесконечно, как он жарит яичницу без трусов, как курит на подоконнике,  как чешет левую лодыжу, как пьет пиво, отражаясь в зеркале и все выходило у нее трепетным и сиюминутным, таким, что она легко могла возбудится,  глядя на собственные фотографии.  Когда совсем потеплело она стала выводить несчастного возлюбленного на крышу  – там он сидел или стоял или делал вид, что собирается спрыгнуть – исключительно голым, а она фотографировала.   Однажды соседи вызвали милицию, – но они успели ретироваться и добежать до квартиры, чтобыспрятаться от блюстителей уличного порядка. Маша снова чувствовала себя девочкой, у которой нет никаких планов, ну и черт с ними, у которой будущее призрачно и туманно, ну и не надо будущего. Она жила наконец сегодняшним днем и только отсутсвие Алеши омрачало иногда ее существование.

Суд должен был состояться на следующей неделе – муж хотел забрать ребенка,  чем он хотел крыть в суде, оставалось неясным. У Маши же,  кроме чудом раздобытой справки из психдиспансера, ничего  не было.  Но ей не было страшно. Разве могло случится с ней что то ужасное, когда она так счастлива. Ведь счастье дает Бог, с какой стати тут же отнимать его.  Маша еще не знала, что у Бога нет  вот такой вот простой человеческой  логики.

Вечером  перед судом Гриша сидел на диване и утешал Машу, она дрожжала, думая о завтрашнем дне, а он целовал ее ощетинившийся от страха пушок на всем теле. Вдруг Грише позвонили и ему отчего  то стало неприятно. Так будто телефон зазвонил прямо из желудка.  Говорила Татьяна Сергеевна, в ее голосе ощущалась острая неприязнь, она глухо шипела: ну ка домой, слышь? Варя потеряла ребенка.

-Как потеряла, где?

-В пизде, неожиданно сказала   теща. Забыла коляску на улице. Всех привела, а Глашу оставила.

-Вы искали ее?

-Искали, нету. В милицию подали, сейчас же иди домой.

Да – сказал Гриша и быстро собрался. Он сейчас не хотел говорить ничего Маше. Только сказал, потом все объясню и механически  чмокнул ее в лоб.

Простояв в пробке сорок минут он начал плакать от отчаяния, хотя он знал, что вряд ли чем то поможет, ему надо было попасть домой, надо было как-то обязательно доехать и все исправить.  Он не мог позвонить Варе и решил набрать тещю.

-Татьяна Сергеева – я еду. Что там?

-Что там, по хуям – продолжала Татьяна Сергеевна немилосердно  материться. Что мы можем сделать? Все ищут. Варя ревет.

-Почему, почему  она оставила ее? – спросил Гриша

-Потому что  нажралась. По твоим стопам решила пойти.

 

Гриша повесил трубку.

Когда он доехал до квартиры, все говорило о катастрофе, в комнате были врачи скорой, они кололи что-то Варе, которая беспрестанно подвывала, также в квартире было пол общины староверов – все женщины в длинных юбках и неуместных головных уборах.  Татьяна Сергеевна тоже одела ситцевый платок и теперь  с трудом отделялась от остальных.  Гриша не знал, что ему делать.  Все женщины казалось оглядывали его и не то что бы осуждали, а смотрели на него,  как на прокаженного. Гриша не верил, что Татьяна Сергеевна могла всем рассказать подоплеку данного действа, однако взгляды их говорили об обратном.

 

Наконец скорая ушла и он смог подойти в Варе. Бледная, она вытянулась, как труп вдоль кровати и лежала,   закрыв глаза. Гриша дрожжащей рукой взял ее за руку. Из Вариных глаз тут же потекли слезы.  Татьяна Сергеевна шумно подошла и демонстративно  отняла Гришину руку, села рядом сама и стала гладить Варю по голове. На Гришу же смотрела с картинной брезгливостью.  Гриша попятился, чтобы уйти.  Татьяна Сергеевна встала и так чтобы было слышно даже консьержу хлопнула дверью, а затем закрыла задвижку.  Гриша прошел в детскую,  там никого не было. Он решил спросить где дети и двинулся обратно.  Он схватил ручку, дверь не открывалась. Он попросил: Откройте пожалуйста. Ответа не последовало. Тогда Гриша  стал с силой стучать  ручкой, а заодно  бить  в дверь ногой. И услышал голос Вари: мама, открой.  Вышла Татьна Сергеевна и  не меняя маски презрения  сказала:  что надо, изверг? – кажется она даже получала от этого удовольствие

– Где дети? – спросил Гриша.

-Община пока взяла, тебе то что?  – ответила  теща и с силой попыталась захлопнуть дверь. Гриша оперативно  успел поставить ногу, и по ней на пришелся мастерский тещин удар. Внутри  что-то хрустнуло, Гриша выпучил глаза и набрал воздуха, чтобы не заорать. Теща с интересом посмотрелана Гришу, затем вниз на ногу  и убедившись, что на полу крови нет,  своей  маленькой ножой  ловко  задвинула   Гришину ногу  обратно  в пределы коридора.  Мама, не надо. Услышал он голос Вари, но ничего не изменилось. Дверь снова была заперта.

 

В квартире было звеняще тихо.  Он зашел в детскую. Давно он здесь не был, только если нужно было кого-нибудь одеть или взять что-нибудь. Он увидел огромного верблюда, которого сам подарил когда то Матвею. У верблюда не было глаза, а из ноги торчал параллон.  На полу валялся в пыли рисунок – та самая ваза, разрисованная Матвеем,  с которой когда то начались и кончились его занятия живописью с папой.  В углу лежал  пластмассовый шлем Саши и его сабля, замотанная скотчем. Рядом – не совсем чистые трусы  Енисея.  Гриша взял их, сел на пол и заплакал, утирая ими образовавшиеся сопли.  Как же долго он не был дома, больше трех месяцев, гораздо больше. Теперь  ему казалось таким счастьем, если бы сейчас все было просто  как раньше, все были бы дома,  и можно было всем вместе пообедать или поиграть во что –нибудь и даже одевание детей теперь казалось ему каким то недоступным раем. Он знал что это иллюзия, однако дал себе волю обманываться.  Был уже четвертый час ночи, он ужасно устал и попытался лечь спать  на детскую кровать. Тогда его стали преследовать образы Глаши.  Глаша, его единственная девочка, где она сейчас.  Он представил ее ручку, которая с силой сжимала, все что ни попадя.Может быть сейчас кто-то отрезает ей эти  ручки, а она плачет, плачет. Гриша стал стонать от страха, как в кошмарном сне.  Господи, помоги, Господи помоги, Господи-помоги! Дай ей хотя бы умереть без боли! Дай мне  умереть без боли. Я все сделаю, я все сделаю, что нужно! Я буду хорошим, хорошим, я все искуплю, только не отрезай  ей  руку, господи!

 

Гриша сполз с кровати, дошел до шкафа и  быстро допил все то, что не успела прикончить Варя,  шатаясь дошел до кухни, там закурил, вторую, его вырвало  в мусорное ведро. Ну вот,  пришла в голову мысль Грише напоследок, теперь можно и поспать.

 

В одиннадцать часов они все проснулись от звонка.  Теща,  как пантера выбросилась из комнаты, чтобы не дать Грише взять телефон и вновь почувствовать себя хозяином, но Гриша  в силу молодости успел схватить трубку раньше.

-Сержант  Григорьев: у вас пропала дочь?

-Да, у нас, у нас  -ответил Гриша.

-По всей видимости девочка нашлась и сейчас она поедет в приемник-распределитель номер 15 по центральному округу.

-Зачем в приемник, что нам делать?

 

Забрать Глашу из рук заботливого государства оказалось не так просто. Гриша констатировал, что забота государства о детях со времен  республики «Шкид» ушла далеко вперед. Приходили какие- то органы опеки, милиция, психологическая помощь, задавали идиотские вопросы, вроде того, как часто ваши дети едят доширак.

– Какой доширак? Недоумевал Гриша. У меня, вон  порш  за окном, – говорил Гриша бравируя своей старенькой, но офигенно стильной машиной.  Порш, корж – я не знаю,  не впечатлилась сотрудник опеки женского рода  в сумашедшем платье цвета фукси с начесом.

-А жалобы на вас имеются. И не работаете вы. Где справка о доходах? И жена у вас  с неустойчивой психикой, а еще у нас записано, что вы сектанты.

– Сама ты сектантка – чуть было не вырвалось у Гриши. Но он решил этого не делать, а просто открыл ноут-бук и там страничку Википедии, в которой имелась статья про староверов.

Вот! – сказал гриша, указывая пальцем на начало статьи

–Что это вы мне свой компьютер под нос суете?- искренне удивилась женщина.  Там в интернете вашем, чего только не напишут, маму родную продадут на органы. И не перекрестятся.  Тетя оторвала от папки дело свои ясные глаза и выразительно посмотрела на Гришу.  Гриша опять  сдежался, ласково улыбнулся даме в фукси  и частично благодаря его сдержанности через неделю Глаша благополучно  вернулась  домой.

 

Алеша же домой не вернулся. На суде он не отвечал ни на какие вопросы, но постоянно смотрел на маму. И это дело повод Маше, которую обвинили во всех смертных грехах, расчитывать на пересмотр дела.  А пока ей разрешили видеть Алешу два раза в неделю под присмотром отца. Адвокат сказал, что шанс на выигрыш у них есть, пока же  ее бывший муж заметно лидировал по количеству идиотских обвинений. В частности,  в качестве обвинения фигурировалснимок,  на котором Маша фотографирует на крыше голого мужчину. И хотя ничего страшного в нем  не было, судьи решили, что настояшая мать не должна ходить по крыше с голым мужиком – у судей были свои преставления о материнстве.

 

Она знала, что у Гриши  что-то случилось, но не знала что именно. Это давило на нее сильнее того, что Алеша пока не вернулся.  Но второй раз  она не могла также запросто взять и явиться к нему домой. Если все хорошо – он должен позвонить сам.

Через неделю ожидания, она не поленилась купить новую сим-карту,  вставила ее в телефон и решительно набрала его номер. Она ожидала услышать что угодно, кроме бодрого:  Алле, алле, говорите, вас не слышно. И уже, убирая трубку ото рта, явно кому то другому, кто был близко – да  я не знаю, незнакомый номер какой-то.

 

Маша долго  сидела с трубкой,  сердце ее билось даже под коленкой, потом она резко встала  и импульсивно  выкинула  с балкона телефон.  Странный это был жест, выкинуть невинный аппарат, теперь наверняка его подбирет какая-нибудь ПТУшница, или как их там сейчас называют. Трубку было жалко и от жалости  к ней, и к себе Маша  заплакала. Что же это он, бодрый голос? Почему не позвонить ей просто. Почему? Не сказать-почему?  Почему?

 

 

Терзания между позвонить и спросить и не звонить и не  спрашивать  длились три дня. Все эти три дня Маша ходила с трубкой, смотрела на нее, странно дыша,  и ее сердце учащенно билось, затем она останавливала себя, шла курить и успокаивалась. Нет.Нет.Нет. Нет. Нет, чтобы он сдох. Нельзя звонить. Нельзя. Что же делать?  Ждать его около подъезда? А вдруг они выйдут оттуда всей своей чудовищной шестиголовой семьей.  И все их головы увидят, как я истерзанная,  пытаюсь спрятать свое тело за кустом. Что же он делает со мной? Как же можно?

Через сутки у Маши кончились силы, она заснула тяжелым сном и проспала четырнадцать часов к ряду. Была суббота и  нужно было навестить Алешу. Маша шатаясь,  зашагала в ванную,  чтобы привести себя в порядок. С зеркала на нее смотрело одутловатое измученное лицо. Она бодрилась, умылась холодной водой, покрутила руками, чтобы размять суставы, помазала лицо кремом – на время оживившая порозовевшая кожа через миг приняла тот же цвет – старой слоновой кости. Маша села на ванную и стала выть, роняя и размазывая слюни.

 

 

Григорий и Варя переживали вторую молодость, он все время держал ее за руки, она от смущения всхлипывала. Он бесконечно гладил ее по голове. Они сидели вечером вместе Гриша, Глаша и мальчики. И вечера действительно были тихими и уютными, а дни светлыми и полными забот.  Случилось лето и Гриша за неимением большой суммы денег отправил их всех на дачу, в придачу подселив к ним хорошую няню. Так любить семью было еще проще. Нежные разговоры по телефону 2 раза в день. Раз-два в неделю он вспоминал о Маше, как о чем то далеком  и прекрасном. Но однажды, вспомнив о ней подскочил от ужаса. У нее же суд? Отдали ли ей ребенка? Какой же я мудак!  Гриша трескаясь об  углы,  помчался за трубкой. Но по дороге, пока искал трубку,  растерял свой благородный пыл. А если отдали?  Это значит, опять все возобновится. Что ей вообще говорить? А так приятно быть хорошим семьянином. Нет, уж лучше потерпеть. Наверняка, она бы и сама бы позвонила. Дейстивтельно, она то что не звонит?  Ну значит и   не надо это ей. И не надо это ей.  Слова звучали бессмысленно. Но Гриша успокоил совесть глотком холодного пива.  Целыми днями Гриша  работал на новом объекте, а вечерами понял, что веселая жизнь кончилась отнюдь не у всех его друзей. Только из квартир она перетекла в небольшие галерейки  – Гриша ходил на все  – на открытия выставок, за закрытия, на честовования юбиляров,  на джем-сейшны, а однажды, увлекшись этой светской игрой,  даже придумал и устроил сеанс одновременного рисования,  который имел большой успех в узких кругах. Там он познакомился с Жанной  – приятной блондинкой промоутером. Чем то она напонимала Варю, однако в отличии от Вари умела шутить  и не имела ни одного ребенка, хоть бы очень маленького.   Жанна была всегда чуточку холодной, ненавязчивой и  Гриша никогда бы не подумал о ней ничего плохого, если бы один из друзей не сказал ему, что это именно она планирует Гришин досуг и зовет его через знакомых на все мероприятия, которые он посетил. Что же? Грише это льстило. Он стал с ней более ласков, и получил в ответ зардевшееся лицо восьмиклассницы.  Тогда Гриша пошел дальше и на следующей случайной вечеринке подарил ей небольшую свою графическую работу, на которую затратил целых пятнадцать минут своего времени. Жанна приняла и опять зарделась.  В этот вечер Гриша поехал ночевать к другу, он и сам не помнил мотивации, почему он к нему поехал? Ведь у него собственная квартира, да еще пустая.  Когда он это обдумывал, в дверь к другу вошла Жанна. Она махнула Грише рукой, так как будто встретила его где-то в клубе случайно, а вовсе не на квартире его приятеля. Затем она разделась,  вошла в комнату и начала  быстро есть и шутить, а на Гришу как бы даже и не глядела. Ладно, подумал Гриша. Хорошо. Посмотрим. И тоже нажал на винегрет.

Через час плохо склеенной беседы,  Грише стало скучно и он захотел спать, было это страшно неудобно, вот так уходить спать в чужом доме, но и оставаться совершенно не было сил. Он тихонько сказал об этом другу. На что тот стал  неразборчиво  бормотать что-то в усы, что мол,  делать с Жанной?  Гриша не знал этого, и вообще не знал, что был обязан что-то в ее отношении предпринимать и чувствовать за это какую-то ответственность. Когда он случайно обернулся, то нарвался на ее ожидающий взгляд.  Гриша был озадачен. Он понял, что сделал что то, что Жанна расценила как аванс, только что именно – оставалось загадкой.  Он отозвал друга в кухню и сказал,  что ужасно хочет домой и чтобы он передал Жанне, что ему страшно неудобно, что пришлось вот так вот  покинуть  их  по  английски. На что друг вдруг стал неестественно смеяться, тресясь как старый повиан и  бонтонно басить, что никогда не сможет передать  такое женщине.

Тогда Гриша ушел просто так.  Тихо, пешком, как вор. На душе его стало почему то тоскливо.

Неделю  он просидел дома один. Его почему то больше никуда  не звали.

 

Маша подолгу сидела на работе, разговаривать с кем то, делится ей было лень. Попробовав несколько раз, она видела что быстро надоедает подругам однообразием своих проблем. Они предлагали ей всяческие решения, а ей решения то собственно  не требовалось. Ей требовалось страдать. Ей было даже лень дойти до суда, чтобы подать аппеляцию. Несколько раз она приезжала к Алеше, как и постановил суд. Но убеждаясь в очередной раз, что Алеша мало поменялся и сыт и обут, и по-прежнему нежно обнимает ее за шею,  она теряла интерес и к нему тоже.

 

В перерывах между тяжелым сном и работой, она садилась и перебирала свои фотографии. Сначала она рыдала, рыдала над каждой.  И в один вечер могла дойти лишь до третьей или четвертой

Затем, когда они перестали  действовать и вызывать в ней сильное облегчающее душу отчаяние, она доставала новые, потом когда и те утрачивали  магическую силу она достала те,  что считала раньше  неполучившимися, там где сначала Гриша казался ей некрасивым. Теперь они были ей даже дороже  – там были видны его  морщинки и несовершенство тела, она находила все новые детали в нем   и открывала заново – и любила все сильней. Живой же Гриша перестал для нее существовать – он стал чужим, лишним, отвратительным, странным почти мифологическим персонажем, которого невозможно ни увидеть, ни дотронутся, да и думать о нем – не надо.

 

В конце лета у Маши  завелся ухажер – у нее была масса прекрасных качеств – он не был банальным, хорошо шутил, был хорош собой, умел одеваться, у него было множество интересных приятелей – Маша искренне старалась его хоть чуточку полюбить и даже как ей казалось в этом приуспела,  она слегка расстраивалась, если он не звонил, звук мобильника перестал вызывать в ней омерзение,  она стала лучше спать,   лучше одеваться,  все оборвалось при попытке поцеловаться – странные монотонные движения его языка удивляли, странный привкус во рту напоминал запах зубного кабинета.  После долгого,  как товарняк,  беспощадного поцелуя, Машу  вырвало.  Она даже не пыталась объяснить это   ошарашенному поклоннику. Она просто  тихо села и попросила его уйти.   Ухажер, конечно,  ушел и Маше было ужасно стыдно и она рыдала в отчаянии  и не могла определить причину того, почему ее боль стала опять такой сильной. Потом она поняла – Гриша отравил ее изнутри, теперь ее плоть отторгала все, что не являлось им. Она поняла, что нуждается в нем, что не может жить без него. Вернее она то может, а тело нет.  Тело ее отторгало жизнь, как таковую.

Сначала она поправилась, потом лицо ее постепенно начало терять изящество и остроту черт,  потом она стала чувстововать утреннюю  скованность в суставах, затем обреченно повисла  грудь, попа перестала быть такой упругой и стала то тут то там торчать из трусов. Пока это было заметно лишь притщательном осмотре, тем не менее и  мужчины, которые раньше аттаковали ее толпами,  теперь лишь иногда проявляли  к ней вялый  в основном  пошлый интерес.  Она решила как то оживить тело, может это оживит и душу?  Она купила карточку в фитнесс-клуб и на первом занятии действительно ощутила некоторый прилив эндорфинов, но затем занятия начали приносить ей лишь дополнительную усталость, запах пота и нездоровый аппетит.

Единственное, чего она теперь боялась – это встретить его на улице. Она уже не так хороша, она уже не так хороша – она уже не так хороша для него. На что ему смотреть?  Его призрак теперь мерещился ей на улице,  и она разве что не кидалась прятаться за деревья, чтобы призрак ее не увидел. Но выглядывая из за ветки  и убеждаясь,  что это совсем другой,  чужой,  чуждый ей, некрасивый незнакомый человек,  она разочаровывалась. Она тогда в отчаянии говорила себе,  что время ее вышло, время прекрасных совпадений для нее  – вышло. Вечером она стала молится, чтобы бог убил ее или принес ей облегчение. Но бог, видимо,  решил убивать ее потихонечку, не спеша, а про облегчение и вовсе забыл.  Подруга которая всерьез заинтересовалась ее состоянием сказала, что у Маши обычная депрессия. Пыталась  убедить ее сходить к врачу, начать принимать антидепрессанты и не убивать себя из за какой то еруды. Маша удивилась слову «ерунда» Она поняла что люди с трудом понимают,  о чем она вообще им рассказывает и решила больше ни с кем не делиться. Никогда. Теперь на людях она старалась, как могла   быть веселой, довольной – чтобы все оставили ее наконец в покое.

 

Жаркое лето подошло к концу. На даче пошли дожди и хотя еще не было холодно, Варя начала ныть, что ей скучно и она хочет домой. Гриша задумался, он рассчитывал  и сентябрь провести  один,  забрав только Матвея, которого нужно было отправлять  в школу.  Но делать было нечего.  Гриша приехал и долго загружал в машину,  то так то эдак микшируя детей, жену и многочисленный  домашний скарб, чтобы все это отправилось восвояси.

 

Варя надела городское и стало видно,  какая она стала полненькая. Ее чистое лицо теперь  кроме преданности и  любви теперь  выражало еще  чувство глубокой благодарности. И Грише становилось не по себе, когда она встречалась с ним взглядом. Он старался весело говорить с ней обо всем, но не допускал слишком тесного контакта.

Все дни напролет были поглощены разнообразными заботами о детях, Варя рано ложилась вместе с Глашей. И Грише долгое время удавалось уклоняться от разговора  с Варей наедине. И вдруг у Матвея сделалась ветрянка.  Детей сдали бабаушке.  И вот  наступил вечер. Глаша быстро и спокойно заснула. А Варя  не успела ускользнуть. Ей и самой не очень то хотелось откровенности.  Они остались  одни в большой гулкой квартире, которая потихоньку начала промерзать от отсутвия тепла.  Было тихо, только слышно, как  во дворе мусорная машина неловко  жонглирует  баками.

Гриша пришел на кухню. Варя стояла к нему спиной, она еще некоторое время гремела посудой подстать мусоровозке, а потом опустила руки и голову. Страх разлился по затылку Гриши. Он не чувствовал никакого стыда или раскаяния, он страшился того, что не знает что вообще будет, о чем они будут сейчас говорить, страшился неизвестности Хочешь чаю? – спросила Варя и лицо ее было просительно заискивающим. Давай, попьем – бодро сказал Гриша. Вот они пили чай, сначала нарушать тишину голосом было страшно, потом привыкли  и разговаривали о чем то незначительном- опять о детях, о работе. Каждый раз когда Варя замолкала, Гриша начинал глупо улыбаться, чтобы прервать паузу. Варя тоже глупо улыбалась.

А что? – сам себе говорил, уходя спать Гриша. Все нормально, живем с женой, очень хорошо. И очень хорошо.

В кровати Гриша не мог понять, что не так. Да, он не любил Варю. И что? Судя по всему он и до этого ее не любил. Теперь она это знала? Ну и что? Она наверняка и до этого догадывалась. Он попытался поцеловать ее, чтобы переубедить себя делом.  Варя ответила страстно и трепеща. Теперь нужно было продолжать. Ладно – подумал Гриша и со скрываемой о самого себя неохотой довел дело до победного  конца.  Но  после этого вынужденного акта,  он почувствовал тепло Вари, которая опять стала мягкой и благодарной. Она перестала боятся его и это передалось. Они вместе уснули спокойно и умиротворенно.

 

Маше проснулась от того, что кто-то неистово бил ей в дверь. Когда она очнулась в своей кровати, перед глазами все прыгало.  Мелькали какие то невнятные символы, которые горели  огненными змеями, на всем, на стенах, на комоде, на модных римских шторах.  Это был кошмар, но Маша непривычная к невротическим проявлениям все еще думала, что кто-то действительно ломится к ней в квартиру. Она схватила со стола тяжелую лампу и еще слабо соображая,  пошла,  волоча за собой тапочки, к дверному  глазку. Никого не было. В ухе ужасно  звенело, так что Маша для начала пошла проверить посудомойку.  Посудомойка стояла смирно, звук в ухе сделался заметно тише, но не пропал совсем.  Маша оглядывалась, бессмысленно вертя головой.  Постепенно она поняла.  Это был сон. И звука нет никакого. Все – в ней, все что происходит с ней теперь, происходит исключительно в границах ее мозга.  Дрожащими пальцами она достала пачку сигарет и жадно курила одну за другой,  не докуривая и сплющивая окурки. Это доставляло ей радость – видеть эти невинные трупики сигарет. От курения сердце стало биться еще сильнее. От  страха и ненависти к себе,  к миру Маша вдруг плюнула, плюнула прямо на пол. Потом успокоилась,   устыдилась сама себя и вытерла слюну  рукавом халата. Ее тошнило. Да что же это такое? – думала она. Он же сволочь, сволочь!  Ему же ничего не делается там. Трахает свою жену белобрысую. И ничего ему не делается. Она схватила  телефон. Она захотела закричать ему в трубку, так громко и противно, как хватит голоса.  А-а-а-а-а—а-а-а-!    Орать, пока  настроение не  испортиться  у него и его белобрысой коровы! Она посмотрела на телефон, потом в зеркало, на свое все еще величественное лицо.  Нет. Она не позвонит ему.  Лучше сдохнуть, лучше сдохнуть. Но не терпеть фиаско. Она не будет ныть что-то невнятное в трубку, она не будет хвататься за штаны. Маша выпрямилась и зашагала по квартире картинно гордо.  Она не будет! Не будет. Через минуту она устала от собственной бравады.  Она  подошла к шкафу, долго рылась в его недрах, извлекла пакет который запретила себе доставать, вынула оттуда его майку. Она все еще хранила его запах. Маша зарылась в нее лицом, вытерла  слезы. Сжав ее в комок она улеглась на пол, так, как будто опять спала с ним.  Как бы сделать так, чтобы он узнал, как ей плохо, плохо, плохо без него. Почему же он ничего не чувствует? Что там у него вместо чувств, что? Она умирает, умирает. А он курит, спит, ест куриный  суп,  храпит в конце концов. Почему? Я не прошу себя любить, я прошу помощи, я прошу помощи, я прошу помощи. Маша причмокнула,  как ребенок и заснула.

На следующий день, Маша встала заметно повеселевшей, вместо кошмара ей приснились довольно необыкновенные  стихи:

 

Когда  я  вижу,  как грудь моя, бывшая нежной,

как лилия и розовой,

как пах новорожденного

разлагается и становится и грузной и вязкой,

коричневеет, как переспелая груша –

я ревную ее к тебе

Когда я знаю что мой ум,

когда то бывший острым, как дамасский клинок,

и изворотливым, как крымская  ящерица

становится упрямым и тупым, как бодливая корова

и  медленным, как очередь в терапевту–

я опять ревную ее к тебе

Когда я вижу, как лоно мое,

бывшее жарким, как доменная печь,

и сильным, как гальванический пресс,

теперь стало  усталым и  пахучим,

как дешевый пошехонский  сыр,

яопять  ревную ее к тебе

Когда я вижу как воля моя,

бывшая как ствол высокого дерева,

питаемого бурной рекой,

стремившегося ввысть и приживавшего  на себе аистиные гнезда,    превратилось в тополь,

обрубленный и смердящий пухом своим

в  носы вечно больныхсморкающихся  москвичей –

я ревную ее к тебе

Когда я вижу как любовь моя бывшая, как героин,

чистый и мгновенный,

растекающийся горячим ядом  по венам,

превращается в талый снег,

стекающий с карусели, скрепящей  на ветру заброшенного двора –

я ревную ее к тебе

 

Маша вдруг стала чувствовать, как Гриша слышит ее, слышит ее тело и ей ничего, ничего не надо для этого делать – просто любовь, любовь ее вдруг стало слышно в наступающемзвенящем холоде  следующего года.

 

Гриша ходил по квартире, меряя шаги – 64, 65, 66, коридор, кухня, детская, упс Варя, опять коридор, кухня, детская – 124, 125, 126.

ГРИША

Я люблю ее ее Маша. Маша. Маша – надо позвонить. Мое тело разрывается от любви, ломит, суставы, ноги -368,369,370,371, сколько прошло? Пол года? Почему я не зыбыл ее? Маша- ее запах. Мое тело раздирает от любви, от любви его волочит  по всей квартире бессмысленно взад-вперед, взад-вперед, Маша, Маша  – жаркая подруга моя. Маша, Маша, Маша!

Упс – опять Варя чешет с чаем. Твою мать. Полежала бы. Что таскаться?

Надо сесть куда-нибудь.

 

Варю я теперь называю Борька. Она обижается. А чего обижаться? Это от Буренка. Она молоко дает. Она молоко дает. У нее добрые мутные такие глаза, как у Борьки.  И ее всегда можно хватать за сиськи.  И даже нужно. Даже нужно. Бац так – и ровная струйка прямо на обои – все равно менять, все равно эти обои. Так мы теперь развлекаемся. Бац – и прямо теще в лобешник. И хохочем.  Хорошо,  что в Варя все время в халате ходит, прямо с оружием наперевес. Она ругается на меня. Что же ты  – молоко же. Варя любит говорить совершенно очевидные вещи. Родители обычно радуются, когда дите их начинает называть все предметы. Вот так и мы с Варей. Молоко же, Гриша. А я ей правильно, Варя  -это молоко, а это сиськи, а это лифчик на твои сиськи с молоком. Все ты правильно понимаешь. Шлеп! – это я ей по заднице даю. Красавица моя! И еще раз – Шлеп! А она. Гриша, что ты пинаешься? А это уже вопрос, высший, так сказать,   акт человеческого развития. Варя еще и не на такое способна.

Твою мать. Как же хочется, прижаться к ней и руку ее взять так и целовать, потихонечку, по сантиметру двигаясь вверх только дотрагиваясь губами, боясь обжечь горячим дыханиемсвоим и плакать, плакать от счастья. Руку. Где же ее рука? Надо позвонить, позвонить? И что будет? Ну  и позвоню я? И все это будет? А потом что? А сейчас все так остро, остро, даже слезы мои от воображаемого поцелуя ее руки. Вот что я написал, получился квадрат. Еще для ровности – МАША.

 

Маша сидела держа ровно спину возле пишущей машинки, ее мягкий  живот покоился на бедрах, волосы были собраны в громадный пучок, который походил на оргомное лохматое чудовище. Она чувствовала, что сейчас с помощью этой старой машинки будет писать прямо на протянутой от Гриши струне. Она готовилась записать на ней  сигналы как, чтобы не соврать, не соврать ни одной ноты. Она взметнула пальцами, как пианист – Лист, послышался  ей скрипуший голос тетеньки из консерватории – Блуждающие огни. Первая фраза вышла безошибочно.

 

МАША

Гриша, я люблю тебя и знаю, что ты меня слышишь. Я думала ты бросил меня, но ты просто скрылся, пропал, бросить – это акт, это крик, это ссора, это что-то, это поступок, а ты  просто пропал и продолжаешь слышать меня. И не важно, какая я стала, и не важно что уже не та, это даже хорошо, значит реальность ничего не испортит, не внесет никаких изменений в нашу с тобой любовь. Это первое. Это первое, а второе, что я сейчас держусь за твою руку, она теплая и чувствую эту твою выпирающую косточку и чертов кривой сломанный мизинец и плачу, и не могу дописать мои мысли, потому что у меня в руке твоя узкая илегкая рука и она мешает мне печатать. У-у-у.

Маша уткнулась красным носом в клавиатуру старой машинки и та ощетинилась, выставляя напоказ свои костистые буквы. Пока Маша всхлипывала и ворочилась,  машина печатала разные невнятные символы на бумаге, то поярче, то совсем почти невидимые и неразборчивые.  Через три минуты Маша вытащила заплаканный поплывший лист и пришпилила его кнопкой к стене своей спальни.

 

Гриша и Варя шли в поликлинику – выписываться. Коляска бороздила мягкую грязь, оставляя щетинистые  следы. Варя молчала, она стала большой и бледной и какой-то все время заспанной. По утрам она теперь молилась громко и сердито, раньше она стеснялась этого, а теперь ничего. И Гриша уже не говорил ей ничего, авторитета у него больше не было. Вот и сейчас Варя бормотала господи, господи, господи, господи, спотыкалась и выпучивала глаза, если застревала коляска. Гриша пытался отнять коляску, чтобы везти самому. Варя вцепилась в нее и не давала. Она сама, она сама все на себе тащит и будет тащить и впредь, говорило это ее упрямство.  В очередной раз коляска увязла в мягкой раскидестой луже. Варя  стояла сапогами в жиже и пыталась вытолкнуть ее с молитвой очень похожей с виду на матерную брань.  Гриша стоял и смотрел. Что было делать еще и дети стояли и смотрели.

 

Я не могу  больше! Вдруг закричала Варя, уходи, уходи сволочь, что ты смотришь? А ? Что ты смотришь, как я застряла? Уходи, или отсюда к своей этой……. ты же ненавидишь меня.   Гриша подошел и рывком вытолкнул коляску из ямы. Затем дал руку Варе и ее вывел из воды. Она беспомощно встала посреди дороги.  Он закурил. Говорить было больше не о чем.  А и хрен с ней. И уйду. Глашу- мне, ну и еще возможно кого-нибудь. Глаша смотрела на него своими темными поумневшими глазами. Он знал, что хоть она еще и не говорит, обязательно пойдет с ним, просто возьмет за руку и пойдет и не спросит его где мать своим неумеющим еще говорить маленьким ротиком.

Вечером Гриша, как шпион сложил Глашины вещи,  взял ее, посадил  на десткое кресло и повез  на дачу. Он думал, ничего, натопим там дров, сделаем мастерскую – ничего, макароны сварим.   Глаша сидела и смотрела во все стороны, ее пухлый ротик иногда  улыбался папе. Она ни разу не заплакала.  Когда Гриша подумал об этом,  впереди показались вдруг яркие фары грузовика.  Гриша не видел дорогу и сощурился.  Чтобы не столкнуться он стал постепеннот замедлять ход. Машина поравнялась с ним с грохотом, с грохотом каким-то странным, для  машины проезжающей мимо.   Дальше Гриша видел только  блуждающие огни.  Он вцепился в руль, но руль резко рвануло в сторону.

Когда он очнулся изо рта текло что-то теплое и липкое. Левой руки не чувствовалось. С трудом повернув голову он услышал отчетливый детский плач, бодрый, резкий, профиль девочки хорошо читался, судя по всему с ней все было  в порядке – ну и слава богу, подумал Гриша и потерял сознание от того, что изо рта, как ему казалось, все еще что-то текло и текло.

 

Гриша очнулся в больнице, страшно  стягивало рот, внутри него чего-то не хватало, Гриша  захотел   ощупать рот рукой, сделал пару конвульсивных движений и сначала  не понял, что произошло – мозг подавал сигнал, но отклика от руки  не было, он лежал и боялся приподняться все подавая и подавая сигналы  в тот район возле левого бедра, где должна была находиться кисть, но ничего не происходило, сигнал возвращался в мозг легкой, но противно принзительной болью. Он судорожно послал задание правой кисти и та больно сжалась, по-скорпионьи впившись в себя ногтями.   Грише почудилось что он парализован, на самом деле все было иначе – левой руки просто  не было .

Еще некоторое время Гриша обрабатывал эту информацию, затем с трудом, управляя правой рукой как тяжелым бластером, перекинул ее на левую сторону. Мягкость  одеяла,  теплое бедро, ребра, прикольно – нету. Где же она начинается?  Гриша полз малоподвижной правой все выше и выше, а вот – какие то тряпки и трубка что-ли. Гриша попытался подняться с плоской подушки, чтобы рассмотреть. Но обленившееся во время операции тело не поддавалось. С интересом Гриша пошевелил пальцами ног. Ноги определились сразу. Тач-пат работает, почему то подумал Гриша. Ну и на том спасибо – подумал Гриша.  Гриша помнил все что с ним произшло, помнил плачущую Глашу. Он был уверен что с ней все в порядке и все же хотелось узнать, не поранилась ли она, не ушиблась?  Гриша рывком встал, преодолевая резкое головокружение, телефона не было, вообще ничего не было по чему можно было идентифицировать его, как Григория Терещенко, кроме собственного сознания. Забавно, подумал Гриша. Может я теперь никто? В палату зашла полная пожилая медсестра и по борцовски проворным броском  уложила его обратно на спину, причитая  «ишь ты,  вставать,  с ума совсем посходили»  После чего сестра принесла чаю и  рассказала, что приходила  женщина и очень убивалась за него. Так и говорила, убивалась за вас. Очень красивая, прибавила сестра и Гриша было подумал, что это Маша, но ненадолго, Маша знать не могла об этом, знать не могла.

Гриша опять остался один, он пил чай и удивлялся тому, что не может одновременно пить чай и подокнуть себе подушку под спину, чтобы было удобнее.  Вот  что такое инвалидность, подумал Гриша, это вовсе не когда руки нет, просто все время неудобно.  Он представил себе,  как поставят ему бледный платмассовый протез вместо руки и если  он когда-нибудь встретит Машу, этот протез вместо него с неприятным скрипом будет сжиматься на Машиной маленькой груди.  Гриша  заплакал. Он смотрел на свою правую руку с худыми живописными запястьями и с рыжеватыми волосками и ему было жалко левой такой же, только  со сломанным мизинцем. И зачем он разрабатывал этот мизинец, пытался выпрямить его, раз все равно так.  И почесаться нельзя теперь и сопли и слезы – все одной рукой, думал Гриша, роняя все это вместе, пока никто не видел.

 

Дверь распахнулась и вошла Варя.  Гриша надеялся увидеть пухлое аккуратное  лицо Глаши, но в палату вошли одни мальчики.  Он попытался  скрыть разочарование,  даже от себя и по очереди погладил всех детей по-голове.  Осунувшегося Матвея, который почему то избегал смотреть папе в глаза, Сашу, который наоборот непонятно чему улыбался и совсем еще маленького Енисея которому, судя по выражению лица, было вообще глубоко наплевать.

-А где Глаша? Как она?

-Все нормально, только синяки на коленках, сказала Варя улыбаясь.

Чему она улыбается? – подумал Гриша. Странно, чему можно сейчас улыбаться?

С тобой, говорят врачи, все нормально будет, сотрясение мозга только – продолжала Варя.

Со мной все нормально, Варя, только я левша, ты знаешь. И пишу я левой рукой.  А ем и задницу могу вытирать правой – это правда.

Варя пожала плечами.

Я не говорю про живопись Варя, я говорю о содержании семьи. Варя опять пожала плечами.

Что ты пожимаешь плечами?

Тебя никто не просил ночью с ребенком на дачу ехать, что ты хочешь от меня услышать – бормотала Варя свои претензии, зло, но скомканно,  так чтобы не дать Грише окончательно сорваться

Гриша тоже понял, что ссоры не  будет.

Извини, сказал он

Ничего- ответила Варя, ничего.

Приведи Глашу, а?

А другие дети….. начала Варя и опять осеклась. С рукой без руки, с его нелюбовью и портящимся характером, с работой или без,  она любила Гришу. Да – сказала она,  поставив пакет с термосом и  повернувшись, чтобы уйти.

Варя! – крикнул Гриша, чтобы задержать ее.  Варя обернулась, подавив радостную улыбку.

Прости меня.

Хорошо – сказала Варя.

Следующие несколько месяцев прошли более ли менее тихо и мирно. Гриша учился осваивать быт без руки, поглядев на желтые протезы и отказавшись от них.  Освоившись с кухней и туалетом, Гриша подошел к мольберту. Первое – что он нарисовал, не без удовольсвия глядя на отражение в зеркале своего жилистого зада – это собственное ню – раньше он бы постеснялся, ну а инвалиду многое прощалось.  Потом он написал себя в профиль и тоже без руки. Затем нарисовал портрет обратно с рукой, но глядя на него стал чувствовать острые фантомные боли и, повинуясь Варе, не разрешавшей ничего жечь и выбрасывать,   с трудом пристроил портрет старой соседке, который стал единственным украшением ее тихой голубоватой комнаты.  Правая рука тоже слушалась и работала кисточкой, восполняя недостаток левой. Однако заказы стало выполнять сложнее, технически, просто не грохнуться со стремянки было сложнее, нельзя было держать в руках баночку с краской, нельзя одновременно курить и пить кофе, нельзя самому выволочь коляску из подъезда,  нельзя побриться,  не обрезавшись, нельзя зашнуровать ботинки,  нельзя  подбросить Глашу, нельзя водить машину, много чего нельзя.   За эти пол года без руки он многому научился, но  как – то износился, стерся с борьбе за это стабильное существование.

 

Маша постепенно оживала, она не была радостной, нет, она утратила способность влюбляться, она стала походить на тех симпатичных светлых женщин, которые  обычно прислуживают в церкви.  Она перестала красится, просто одевалась и находила упоение в спокойной умиротворенной простоте своего красивого лица. Она видела что снова вызывает восхищение, но теперь уже не мужчин, а тетенек с которыми она  стояла по утрам на воскресных службах. Нельзя сказать чтобы она стала религиозной, нет, но ей хотелось спокойствия и благости, она находила это в церкви.  Лишь иногда вдруг учащавшийся  пульс и острое пронзительное желание курить напоминало ей о прошлом, тогда, вместо того чтобы мусолить воспоминания, она садилась и вопреки обретенной христьянской традиции не молилась, а медитировала, так ей было естественней и привычней.

Сына бывший  муж теперь ей отдавал охотно, он и вообще бы отдал его уже, но боялся признаться в своем воспитательном фиаско, а Маша, закостенев, воспринимала отсутствие ребенка не как катастрофу, а как наказание за грехи, поэтому она тоже перестала бороться за него и несчатный ребенок, путаясь в сетях амбиций и покаяния,   кочевал от одного родителя к родителю.

Маша с Алешей  шли возле Новодевичьего монастыря, отстояв молебен в Смоленском соборе – они почти не разговаривали. Вдруг дыхание Маши сбилось, ее как будто прокололи чем-то. На скамейке сидел Гриша, Маша встала как вкопанная, она топталась на месте, хватая воздух ртом. Она не могла сказать ничего и странным шопотом принялась объяснять Алеше, что им срочно надо домой. Они повернули домой, но Маша опять встала. Алеша смотрел на неожиданно вспотевшее лицо матери рассеянно. Маша была в платке, она понимала,  что это не важно, но не хотела,   чтобы Гриша видел ее в платке, она судорожно  вытянула наружу прилежно зализанную прядь волос, демонстрирующей стойкость переродившейся Маши, потом  заправила обратно. Можно снять этот чертов платок, но хородно, зима, надо подкрасить глаза что-ли. Сейчас он уйдет. Какая разница? Зачем он вообще мне нужен. Пока мама терялась,  Алеша, необыкновенно проницательный для своего возраста,  стал делать вид, будто делает снежную бабу.

Маша наконец решилась, она   сказала сыну  подождать ее здесь, и неровными шагами направилась в сторону скамейки.

Она встала поодаль. Гриша,   опустив голову, смотрел на снег. Странная у него была фигура какая то, что то не то…. Маша стояла и ждала, когда он поднимет глаза. Гриша закурил, не оглядываясь, ловко  орудуя одной рукой и встал, чтобы идти дальше. Гриша – сорванным глухим голосом крикнула Маша. Гриша – второй раз вышло удачнее. Гриша посмотрел на нее. Маша подошла. Вместо всех месяцами выбираемых слов они стали  улыбаться друг другу, как дети. Маша,  прошептал  Гриша, и выкинул несчастную  сигарету, которая занимала единственную руку. Она стояла, смотрела на него и слезы лелись из ее глаз, она так хотела обнять его, но боялась и просто плакала, опустив руки по швам. Они трогали друг, друга, целовали друг другу руки. Шептались невнятно и плакали долго и отчаянно.

Но потом, когда улеглась первая радость, у каждого из них  вдруг  резко  испортилось настроение, «Она не почувствовала, не почувствовала ничего, как я живу теперь, инвалид, никому не нужный, как я ждал ее, как ненавидел всех кроме нее, как ненавижу всех сейчас и не знаю выхода». «Он ни разу, ни разу не позвонил мне» – проносилось в голове у Маши.  «Я бы сдохла, сдохла бы, он бы и не знал и никогда бы не узнал об этом»  – думала Маша, сквозь хрупкую вязь разговора.  Они теперь  шли и болтали о прошлом и узнавали новости друг о друге, даже смеялись, удивляясь свежести и остроте языка, они прощались глядя в глаза друг другу и умоляя не пропадать. Они расстались со слезами, но каждый из них знал, что  ничего подобного  уже не будет. Все пропало. Ничего такого уже не будет.