«Так-так, так-так, так-так…  Что здесь у нас и как?.. Угу… А это?.. А тут вот, что за хреновина такая?.. Ясно… О, и этот мамонт педагогических новаций ещё дышит, хотя и пореже прежнего!.. Как там в анекдоте: «Мама, мама! Деду стало легче – реже стал дышать!»… Это пропустим… Это попозже не забыть… Ну-у-у, где ж мы без академического бреда обойдёмся-то!.. Дальше, а… Во, вот: «О воспитательном потенциале школьных учебных дисциплин естественно-математического цикла» – о, как вытанцовывают-то, подкуём твои копыта, а! И чего новенького натанцевали, уже в добавок к тому изрядно надоевшему, что химия-физика-астрономия призваны из детей выковывать атеистов с убеждённой верой по типу «ей богу, бога нет»; помимо необходимости привития того юннатского гуманизма, что вошь – тоже человек, но, как бы, недоделанный эволюцией; кроме «великого открытия», что математика «ум в порядок приводит», а зубрёжка таблицы умножения не только приучает к стойкости в преодолении трудностей, но и закладывает системность подхода к жизненным ситуациям?.. Кто у нас в этот раз льёт воду из пустого в порожнее? О, доктор! педагогических!.. о-хо-хох!.. пустопорожних наук!.. Хорошо ещё, что эти всеми затырканные учителя наши по данным вопросам чаще всего дальше докладов и формальных обсуждений в организованном нами порядке самостоятельно не идут, ограничиваясь на всякий случай (для отмазки, если что вдруг) записью под «шапкой» поурочного плана некой воспитательной задачи (или цели – над различением их им морочиться некогда, когда ещё тетрадок стопки своей проверки ждут, нередко вместе со вшами в них ждут) – вот вам, проверяющие товарищи, и тема, и цели, и задачи… для их решения, чтобы и тему как-то раскрыть, и целей каких-то достигнуть!..» – досадливо листал свежий номер толстого крупногабаритного и крепколистого журнала «Народное образование» старейший инспектор районного отдела народного же образования Григорий Георгиевич Антипов. Он был «естественником», сам когда-то по самое «провались ты пропадом» вдоволь отхлебал учительских не очень-то наваристых щей, уча ребятишек и географии, и биологии, и… чему ни попадя порою, как это нередко случалось с учителями в сельской глубинке в сороковые-шестидесятые. Хотя, жаловаться тоже не след: другим категориям селян тогда точно уж не легче было, и, чего там говорить дальше, если о колхозниках вспомнишь – тут сам Бог смотрел и плакал, наверное!.. Так вот, как «естественник», хорошо понимал Антипов учительскую идейную формалистику в качестве решения конкретных задач видовой приспособляемости в целях, в некоторой степени, самосохранения и, пуще всего, для уберегания самого здравого смысла своего труда.

Григорий Георгиевич вдруг вспомнил, как где-то с год назад их собирали в областном центре на некий научно-практический семинар с участием кого-то из министерства и кого-то из «педагогических академиков», с «мастер-классами» по-вузовски не от мира сего ультра-рафинированных глашатаев «эвристического метода». Всё было: и «Радио-няня», как на базаре, крупными шматками ароматно-обнажённой сути истины; и стопроцентно игровые уроки русского языка; и театрализованные мизансцены с картонным в красно-подкрашенных пятнах  муляжом топора от Родиона Раскольникова; и весьма радикальные изменения познавательного пространства через перестановку парт то вкруг учителя, то шахматно-наискосок, то с полной заменой парт какими-то студийными одноместными стойками с ужасами мимики артикуляционной гимнастики из-за них… – всё это очень и очень напоминало новаторский раж крыловской мартышки с очками. «Педагогический академик», итожась, высказался достаточно витиевато в том плане, что «наша передовая советская педагогика» в чём-то несомненно «немножко отстала», и потому – надо «дерзать». А позже, уже у одной из продвинутых в «маяки» райцентровских учительниц начальных классов, видел он, Антипов, «Театр Карабаса» на уроке «письма», где ведущие, умничка Мальвина и несколько «деревянный» Буратино, отрепетировано-старательно водили всю кукольную труппу по увлекательной «Стране Знаний», а учительница, строго по-карабасовски улыбаясь, взыскательно вместо оценок выдавало ведущим и ведомым какие-то разноцветные кружочки-акции, которые по итогам урока вмиг обменялись на оценки по какому-то только ей ведомому курсу. И всё было здорово, за исключением того, что детки при подведении итогов урока, продемонстрировав прекрасное знание эпизодов своего спектакля, так и не смогли вспомнить ни тему урока, ни изученное правило русской грамоты. Учительница пристально блуждала по лицам детей растерянным взглядом банкрота, взыскательно призывая: «Что ж вы такие, ребята, а?.. Ну-ка, сейчас же по-быстрому вспоминаем!.. Вот и на доске ведь у нас написано для кого-то…» Вспомнили, конечно, с её помощью. Но вид у них при этом был такой смущённый, словно их нечаянно-негаданно по дорогам «Страны Знаний» невесть как завели в «Страну Дураков»!

«Господи! Как мы вообще собираемся кого-то вести к Истине Влекущей дорогами Неправды Отталкивающей?! Постоянно врём и врём: об ужасающей, якобы, бедности народа нашего дореволюционного (да сибирские крестьяне оси колёс тележных сливочным маслом смазывали!); об отсталости добольшевистской России (а страна наша где-то в пятёрке-шестёрке ведущих стран мира числилась!); что новая власть проложила нам путь в космос (ещё раньше мы это же сделали бы, если бы «до основания» не порушили в революцию промышленность, сельское хозяйство и культуру в целом, при этом умнейших уничтожив…); теперь вот, как пить дать, отстали, если всеми отраслями в видимость новаторства бросаемся, носясь с любой бирюлькой, как с панацеей! Ох, и много же было этих бирюлек – от «военного коммунизма» и «новой экономической политики» с явно торчащими из неё коммунистическими же ушами до «совнархозов», «укрупнений хозяйств», «хозрасчёта» и «бригадного подряда» с теми же самыми развесистыми ушами! А село уж так за… затёрли этим «стиранием граней между городом и деревней», что в сёлах стали встречаться огороды в бурьяне, а горожане всё чаще в совхозах по разнарядке  «батрачат» и, кроме того, сами себе картошку по выходным выращивают… И эти ещё, словно дурак с писаной торбой, со своей педагогикой опять вдруг носиться стали – быть беде снова, что ли?..» – в каком-то смятении размышлял член КПСС Антипов.

А, действительно, так уже было накануне рубежа девятнадцатого-двадцатого веков. Он вспомнил когда-то им где-то читанное: тогда томимые народническими позывами «просветительства» бледненькие барыньки  и барышни между раздачей крестьянкам излишеств своего гардероба вдруг стали нянчиться с их мило-чумазыми ребятишками, внушая им на импровизированных уроках французского языка любовь к России-матушке.

Особо боялся Антипов, как он не вслух выражался, «чужой выверено-отточенной дури в импровизациях отечественного идиотства». Он научился по ряду знаковых публикаций о чём-то вскользь предугадывать и внутренние судороги советского новаторства, и «варяжские» новации. Первое, как обычно, если не ошельмовывалось, то по-топорному директивно-торопливо «внедрялось», чтобы затем, после утихания шума и оседания пыли, раствориться «аки сон» в посточередных «внедрениях». Второе, «варяжское», никогда не признавалось чем-то «передовым», но, в случае, если-таки на него «положили глаз», со множеством несущественных для сути дела оговорок оставлялось в каком-то подвешенном состоянии отсроченной надобности, словно вяленый чебак на проволочке под шифером сельской веранды – и готов уже к употреблению, и не востребован пока: мол, в случае чего это «немецкое» и прочее «маде ин ненаше» мы «ещё будем посмотреть» под «чё-нибудь». Судорожные потуги околоноваторской горячки явно указывали на готовность страны к серьёзным конвульсиям – тот случай, когда всё идёт, как следует, но не так, как надо… «И ведь возьмут что-то оттуда, с Запада этого благополучного, совсем не лучшее из имеющегося у них, как правило… Рейтингами бездушными детские души удушать начнут. Классных руководителей,  может быть, «тьютерами» назовут, ничего при этом не поменяв по сути. Какое-нибудь тестирование (дело-то в ряде случаев нужное, кто оспорит!) панацеей объявят, например. Ну, в математике, это – понятно! Но как верно протестировать понимание неоднозначности исторических событий, многозначности художественных образов, алогической несказанности музыки стиха?.. Разность чувств не предполагает единства критерия их. С каких это пор безотчётное в подотчётное перевелось?! – именно за преподавание литературы, которую он любил непрофессионально, по-настоящему, переживалось ему больше всего. – Тут и своих крайностей всегда хватало: то всё заполитизировали в классовом варианте, то, как в басне, мораль повсюду стали выискивать, а вскоре, думаю, схоластическим препарированием текстов займутся… Да, именно текстов, а не прозы и поэзии, потому что чудо на метафоры и ритмические размеры разлагать возьмутся, на сокровенное наплевав – а это уже не восторгающая обнажённость живого образа в пригрезившемся, а оцениваемая голая вспоротость мёртвого тела на анатомическом столе».

«Да, там у них, «за кордоном», конечно, все нужные действия частным порядком быстрее и рациональнее происходят. Как и в их новеллах, по сравнению с нашими рассказами… Там, точно же, предпочитают действие, а не россказни о нём…  Но – смех и грех – долго запрягая, мы в оконцовке всё равно быстрее, даже вдрызг быстрее!.. А особо: в том, что не нужно!.. И все делают не то, и за это оправдываются не так!» – Григорий Георгиевич любил читать, в том числе и доступных западных авторов, отдавая предпочтение малой прозе, поэтому, отложив журнал «Народное образование», взялся за совсем не читанный сборник Ингеборг Бахман, прихваченный им в дорогу. Раскрыл. Нужность для себя той или иной книги он определял так: быстро пролистывая, выхватывал глазами любой подвернувшийся абзац, кусок диалога, заголовок главы… и по пяти-шести подобным экспертизам делал вывод – наличие или отсутствие умного таланта образности не спрячешь за объёмом писанины. «Ну-ка, посмотрим: «Ведь слово каждое\ лишь повлечёт\ слова другие за собой,\ а фраза – фразу.\ Вот так наш мир,\ навязываясь нам,\ прикинуться стремится\ завершённым\ и высказанным до конца.\ Но вы не поддавайтесь, вы молчите!\ Ничто не завершилось.\ Есть жажда слова, одержимость словом\ и речь – ответом на противоречье».  О, как!.. «Удобное бесчувственное слово, создающее соответствия для повседневного обихода! А за его пределами – предложения и суждения, хитроумные выводы, суждения о суждениях и, наконец, то суждение об истине, что хуже всех суждений обо всех истинах, за которые тебя в иные времена могут поставить к стенке или отправить на костёр, ибо и одно суждение уже страшно, что же говорить о самой истине…» Да-а… «Но кто же это вселился в мой мозг? Кто говорил моим языком? Кто кричал из моего нутра? Прошу вас, расскажите мне снова сказку…» Ух, ты!.. «Истина – та, о которой никто не мечтает, которой не хочет никто». Невростеничка, ясное дело. Но умная писательница – не смотри, что женщина… Бывает. «Да и вообще он не знал, что делать со своей жизнью, а главное, видел насквозь людей, которые притворялись, будто знают, чего хотят. Вокруг него все придумывали полуправду или полуложь, сочиняли разные истории, достойные сочувствия, смешные или безумные…» Верно. Верно, женщина, притворилась ты по поводу всеобщего притворства. Как там у тебя в заголовке, «синхронно»… прикинулась. Угу. Сложновато пишет. Это надо не в пути читать, тем более дорога больно уж ухабистой стала. И в глазах всё каким-то неправильным скоком дробится и множится… Потом».

Григорий Георгиевич, лишь очень подпрыгнув на очередном ухабе, наконец-то обратил внимание на дорогу и своих спутников: он, как заместитель заведующего районным отделом народного образования, ещё трое инспекторов сзади и рядом с ним водитель Слава (между своими – «Славян») оказывается уже давно свернули с трассы и, поклёвывая носами в такт покачиванию «уазика», неспешно катили к объекту фронтальной проверки – к одной из самых маленьких восьмилеток района. Он удивился про себя и тому, что так быстро уже почти приехали, и тому, что за весь путь сюда он, оказывается, ни с кем так и не заговорил, в то время как остальные, чуть приглушённо, чтобы ему не мешать, всё время о чём-то беседовали. Только сейчас, заставив себя вслушаться, начал улавливать он надоевшие до их полной условности профессионализмы: «всеобуч», «дневники наблюдений», «процент успеваемости», «качественная успеваемость», «комбинированный урок», «тематический контроль», «анализы контрольных срезов», «пробелы в знаниях, умениях и навыках» и тому беспросветно-подобное. Вздохнул, какое-то время поблуждал глазами по заснеженной и слабо укатанной дороге впереди, по уныло уходящему назад вдоль обочин лесу с редкими строчками заячьих, беличьих и лисьих следов,  грустно подумал: «А ведь всё чаще стал я в мыслях  отвлекаться от окружающего, забываться в некой отрешённости от сиюминутного… Всё это надоело, стало неинтересно? Или пришло восприятие напрасности того, чему служил всю свою взросло-сознательную жизнь? Нет… Больше смахивает на то, что я утомлён, что я старик, которому пора, наконец, сидеть уже дома на давно заработанную пенсию и просто ждать… перехода этой вот старческой утомлённости от жизни в смертельную усталость от неё. Я перестал удивляться чему бы то ни было – я перестал собою удивлять других: вижу женскую красоту, но не поражаюсь ею – смотрюсь в женские глаза, но уже не усматриваю в них любопытства. И нет даже досады в этой связи почему-то. Всё-всё-всё: последний год, только до лета… – и… отпуск, с последующим увольнением…»

– … приехали, Григорий Георгиевич!

– А?.. О, как быстро!.. Молодец, Славян! Как ты про это говоришь – «молоток», да?.. – он, кажется, говоря это, действительно, не лукавил. – «Станция Дерезай! Кому надо – вылезай!!» – и сам поспешил из машины, на ходу укладывая журнал и книгу в свой видавший когда-то и не такие вовсе свои собственные виды портфель.

«Всё быстро, очень быстро, страшно быстро…, – не то тихонько бубнил, не то даже шутливо брюзжал он, проходя первым в распахнутую на всю зиму школьную калитку навстречу смущённо улыбающемуся новому молоденькому директору, придерживающему одной рукой вырванный ветерком из-под пиджака галстук, – ужасно быстро, как сама жизнь…»

– Ну, здравствуйте!.. – пожимая директорскую руку, произнёс он с хмурой полуулыбкой.

– Здравствуйте, Григорий Георгиевич! И всем –  тоже здравствуйте! Прошу! А здесь, видите, поосторожней, пожалуйста…

«Да, директор очень молод, несолидно молод и строен, даже как-то неприлично молод и свеж. Как я когда-то… недавно, в общем-то, если разобраться…» И уже ему:

– А раздетым да растелешенным, – он коротко указал на его расстёгнутый пиджак, – не след зимой выскакивать!

– А, ничего!.. «Живы будем – не помрём!» – пошутил тот.

– Может быть и так. Я больше к тому говорю, что, вроде бы, детям такие примеры ни к чему… Так? И, вообще, бережёного… сами знаете.

– Исправимся – «какие наши годы!»

– Ну-ну…

Пообщались. Распределились. Разошлись. Весь первый день проверки целиком решили посвятить общим вопросам. Антипов, как всегда в таких делах, тщательно «шерстил» общешкольную документацию, имея дело в основном с руководящим составом школы. Вот и сейчас, предложив директору предъявить первоочередную порцию пухлых и не очень книг и папок, он, чтобы не терять время в ожидании оных, вышел в коридор для ознакомления с его оформлением.

Там всё было, в основном, как везде в районе. Почти всё рекомендовано-необходимое имелось в наличии, причём с несомненным уклоном в сторону утилитаризма: так, например, стенгазета из листа ватмана висела заметно ниже своего обычного места, прикрывая собой свежеотбитую штукатурку – ну, понятно, что не успели замазать и побелить; молодцеватые портреты дряхлых членов Политбюро КПСС по-товарищески коллегиально и не очень успешно пытались прикрыть собой самое проблемное по неизящности место стены под электропроводкой; гимн СССР над умывальником очень надёжно исполнял ещё и роль оживлявшего угол панно; наглядная антитабачная агитация торопливостью свежей гуаши резко бросалась в глаза с загородки коридорной «раздевалки» в виде деревянной решётки цвета неровной морилки. Он, внутренне усмехаясь, намеревался уже возвращаться к растущим стопкам документов в директорской, но почему-то снова заставил себя взглянуть на назойливый раскрас «агитки» попристальней: там на спине возлежала ногами вверх круглокопытая бесполая лошадь синюшной масти (почему-то без хвоста) и обречённо скалилась своими крупными жёлтыми зубами на тщательно изображённую пачку папирос «Беломорканал», а рядом валялись с фигурным изыском прикушенные и хило дымящиеся окурки… Над всем этим куцым эпосом наглядности социальной гигиены и располагался как раз траурно-чёрный купол предупреждения всем людям доброй воли: «Люди, будьте бдительны: один грамм никотина убивает одну лошадь!» Именно прочтением этого чёрного по белому ни к чему не обязывающего призыва Антипов сперва и ограничился. Зря, оказывается. «Автора! Автора!!» – Внизу в правом углу авторучкой меленько и корявенько значилось: «Ответственный за выпуск – 8-ой класс». Бесхвостую лошадь было жалко. И себя – тоже: дома, сидя на пенсии, такого не увидишь. Да… Вдруг резко захотелось курить. Он вспомнил, что не курит уже восемь лет, и странноватое желание пропало.

В тамбуре торопливо захлопал по валенкам веник-голик, приплясово запритопывали ноги, взвизгнула открывшаяся входная дверь, и в белёсых клубах морозного воздуха появилась женщина в выцветшей фуфайке и заиндевелой светло-коричневой шали. «Уф! – приветливо поёжилась она, намекая на мороз, и продолжила распевно. – А я так посмотрю: гости у нас тута… Здра-асьте!.. Да вы бы к печечке поближе бы, а то, бог не дай, застудитесь тут в калидоре у двери, да ещё и раздемшись…» И она опрометью, где-то по пути ухватив кочергу, бросилась поочерёдно помешивать и постукивать внутри выходящих в коридор печных топок. Потом, не выпуская из рук кочерги, заойкав своё, как показалось, привычное «ой-ой, времечко-то, ой-ой – с этим телушшонком-то… пока напоишь» она метнулась в учительскую, а оттуда – назад, но уже с колокольчиком в руке, который внятным звяком коровьего ботала начал издавать звонок с урока. В классных комнатах возвысились что-то договаривающие голоса учительниц, загудел, усиливаясь, нестройный хор детских голосов, задвигались стулья, резко захлопали крышки парт. И Григорий Георгиевич направился к выглянувшему из кабинета директору.

…Следующий день был посвящён урокам. Это было интереснее, чем копаться в бумагах. Григорий Георгиевич посетил один урок ботаники, занятие по географии материков, побеседовал с учителями по поурочному и тематическому планированию… Всё было обычно, почти нормально, если не считать того, что «русачка», ведущая и географию ещё, только к середине урока обнаружила, что вместо предполагавшейся по теме физической карты Южной Америки на доске оказалась политическая карта Африки. Волновалась девчонка, наверное…

Переходя из учительской в директорскую, чтобы там поговорить по кадровым вопросам, достаточно острым для школ-малюток, он почти столкнулся с… Никандровым Аристархом Изотовичем, старинным своим знакомым. Точно, ему же говорили о нём: о том, что он ещё крепок – не гляди, что ровесник первой русской революции; о том, что согласился, как он выражался, «слезть с печи» и «потрясти стариной» в этом году на арифметике в четвёртом классе в виду отсутствия по беременности математички – ничего, что не математик, а «когдатошний ещё» учитель начальных классов и, позже, трудового обучения… Поздоровались, обнялись даже: «Это ж, считай, почти десять лет не виделись – во, как!» Прозвенел по коридору, словно по узкому выпасу, обходя их, звонок на урок.  Никандров вдруг заторопился: «Я же за журналом!» И тут же, словно сказочно обернувшись, уже с классным журналом под мышкой (его ему кто-то из проходящих мимо учительниц сунул) продолжил: «Потом поговорим, Георгич, а сейчас… Ты к кому-то на урок идёшь?.. Нет?.. Тогда – ко мне!.. Тут эта, как её… Марья эта… Семёновна, слышь, заболела – так вот вместо её природоведения и пения я, значит, математику свою проведу… Просили… А я и зашёл-то случайно почти, насчёт дров… Ни у меня, ни у ребятишек даже учебников с собой нет! Хорошо, что их рабочие тетради я вчера здесь забыл – будет, где писать им… Да брось ты это своё «неудобно как-то без подготовки» – Слышь-ка: старый конь, как говорится, ещё о-го-го!..»

Так Антипов оказался на уроке у Никандрова, чего совсем не планировал. Наблюдая с задней, более-менее просторной, парты ход урока, он, между тем, стараясь избегать встречи с хитроватым прищуром засиженного мухами ленинского портрета над доской, размышлял: «Шустрый ещё пока, хотя, конечно, не тот уже Изотович: взгляд как-то тускловат; сутулится и ноги слегка подволакивает, голосом старчески дребезжит; пиджак, бывший когда-то впору, большевато болтается на нём, словно не на плечи его надет, а с маловатых и излишне покатых гардеробных плечиков свисает обтрёпанной и большевато-чужой шлеёй… Но, конечно, хорохорится остатками сивой гривы, нервно посапывает напряжёнными ноздрями,  нетерпеливо перебирая на месте ногами, взнуздано пожёвывает вставной челюстью – ни дать ни взять заскучавший старый совхозный мерин из списанных жеребцов бывшего конезавода, впрягаемый в плуг посреди дурманящих накатов запаха пашни. Этот борозды не испортит. Не должен бы…»

Аристарх Изотович, между тем, мастерски, уверенно и чётко, являл преимущества классики комбинированного урока: провёл дотошный фронтально-наскоковый опрос по пройденному материалу; прокомментировал совместно с детьми наиболее часто встречающиеся в этой части ошибки, подвёл остроумно маленькую свою аудиторию к нужности постижения материала нового, записав на доске тему «Умножение простых дробей»; объяснил, закрепляюще поупражнялись всем классом на доске и в тетрадях, подвёл итоги урока и принялся за «разбор полётов» проявлений математической мысли «классного коллектива» и «некоторых его членов»… Григорий Георгиевич, отмечая логику смены этапов урока и не вникая в суть их элементарного для него содержания, привычно рассуждал об интересном для себя: «Вот не люблю с детства математику, но до чего же, всё-таки, хороша она своей крайней формальностью: так, сяк, этаким манером отсюда следуя… – и никакой идеологии, политики!.. Точная наука. А точные знания не нуждаются в сторонних обоснованиях чьего-то вкуса ли, интереса ли на их счёт. Есть обычная, формальная логика, есть, наконец, у той же математики логика математическая –  нет никакой необходимости «наводить тень на плетень» тогда, когда её там и в помине нет. Врёшь – другое дело – здесь без «теней» зауми никак! И, надо признать, логик этих тоже не две: помимо формальной, математической, есть ещё и женская, например…»

Ему вспомнилась, просто вспомнилась, уже не задевая былою болью наконец-то отболевшего, его первая жена. Очень молоды они с ней тогда были, любовь как некий божий дар избранности принимали, остро ревновали друг друга и тупо друг другу же и верили… Он знал, что она порой заметно нравилась некоторым мужчинам – это его одновременно наполняло гордостью и тревожно задевало. Он догадывался, даже, бывало, отчётливо видел, что и ей иногда кое-кто из мужчин был весьма и весьма небезразличен – это его уязвляло до таких бездн души, до которых никого, тем более горячо любимых, не допускают и под страхом смерти. Из глубоко переживающих редко кто поднимается (или опускается?) до обозрения вполне различимых контуров своих треволнений – он ничего дотошно не высчитывал, не высматривал, не отслеживал и, кажется, почти не сопоставлял неприятные для себя факты, уже и тогда очевидные для него, но воспринимаемые им в формах неких тупиковых угроз, не имеющих сколько-то серьёзных перспектив. Потому что его Алла… И вообще, невозможно всё это… Вернее, такое может быть, бывает даже, никакая вовсе не редкость… у других, но только не с собой подобное им мысленно связывалось – так заядлый курильщик уклоняется от мысли о перспективе для себя рака лёгкого. Если зависимость чего-то от чего-то как бы отнюдь не стопроцентная, тут же включается «защитный» механизм срочного отключения от неприятного, крайне неприятного, настолько неприемлемого, что легче явное обозвать миражом пустого страха, чем поверить ему. Так малыш, запуганный измотанной им в край глупой несовершеннолетней нянькой, плачет в тихой истерике, что в том дальне-тёмном и кромешно-таинственном углу комнаты «совсем-совсем нет никакого бабая», но даже краем глаза боится туда взглянуть!.. Разумеется, это был не «бабай». Это был его коллега, весьма обычный и не очень умный мужчина, наделённый в значительно большей степени теми типичными недостатками, за кои обычно упрекала своего мужа Алла – да-да, как на смех: и курил много больше его, и выпивал значительно чаще, и куда как неопрятнее и грубее был, а уж по части распутности… Какая тут нормальная логика может быть? Пожалуй, только женская. Так вот, при последнем их объяснении перед расставанием навсегда она, потеряв всякие надежды и на возможность своего брака с любовником, и на прощение мужа, даже принялась вдруг его, Антипова, упрекать в том, что «не предотвратил», «не предостерёг», «не наставил на ум»… «Ты же мужчи-и-ина, ты же у-у-умный, ты же логи-и-ичный до… проти-и-ивного!.. Ну, и куда ты смотрел? Почему не заявил вовремя своё решительное «нет»?.. Что значит «ты не хотела ничего слышать», а? Почему не настоял, не побил, наконец, в своё время?! Ведь ты не мог не догадываться, к чему это меня приведёт?! Ведь понимал, не мог не понимать, что меня словно чёрт попутал! Как нарочно, что ли!.. Эгоист! Ты всегда думал только о себе!» – растрёпано вопила она из своего мятого халатика… А он смотрел, уже отчуждённо и потому, наконец-то, спокойно, с высоты своего почти двухметрового роста на это маленькое зарёванное существо с подобранными под себя бледными ногами в углу дивана – смотрел на эту какую-то нелепую в его квартире женщину и жалел её, не находя в себе ни возможности ей помочь, ни даже желания иметь такую возможность,.. с нехорошим до тошной гадливости удовлетворением зная, что её любовник уже уехал, вернувшись к своей семье, что и она скоро уедет к своим родителям,..  облегчённо и как-то отвратительно радуясь тому, что не обзавёлся в этом браке детьми…

«Уложился. Молоде… – но тут вдруг Антипов, наконец-то, всмотрелся в исписанную аккуратным никандровским почерком чёрную классную доску, тем более, что отсветные блики ушедшего из окна солнца уже не мешали видеть написанное, и ужаснулся он до нервного внутреннего смеха по поводу очевидности казалось бы невозможного, – Вот те раз: он же не умножение, а деление… этих самых простых дробей объяснил… под видом умножения!.. Ну и дурень же старый, а! И я не лучше его – как такое можно было ушами прохлопать?!»

Уже заливался медленным бряком коровьего ботала звонок с урока. Уже, завершив урок и выпроводив в коридор деток, шёл с подпрыгом к нему сияющий Никандров, уверенный в неотразимости собственного мастерства импровизации. Уже приостановился он озадаченно, тревожно вглядываясь в лицо Антипова. Уже следовало что-нибудь сказать, потому что нехорошо затянулось молчание. А Григорий Георгиевич по-прежнему не мог прийти в себя.

Анализа урока не последовало. Антипов попросту, «сразу в лоб», как он при этом выразился, обрисовал растерявшемуся Аристарху Изотовичу  неприглядность его ситуации. Сникший старик потеряно бормотал:

– Ить… етить… как же это, а?.. И ты, слыш-ка, Георгиевич, словно бурундук, чего вкусного полный рот набравши, дулся и помалкивал… Чё уж, подсказать как втихую, подманув, не мог? Ить… етить… это самое… друг дружку, и не сразу припомнишь, сколько знаем… Знались ведь близко ещё и во времена первой твоей супружницы Аллы Петровны…

– Да, и я проморгал, конечно же! – прервал его Антипов. – Отвлёкся на форму, что ли, в ущерб содержанию: больно уж ладно и гладко всё у тебя катилось… Ну, поверь старина, совсем проморгал суть, на очевидное как-то внимания не обратил… И, сам, Изотыч, знаешь, что не математик ведь я, поэтому, видимо, и интереса к самому материалу не проявил.

– Говоришь, что не приметил… И меня ведь чёрт попутал!.. А мы ещё так хорошо всё закрепили начально… И теперь вот продолжить собрались, после переменки… Дома по учебнику штудировать станут, а там всё не так, как я давал… Что делать? – листая книжку дидактического материала по теме, сокрушался Никандров.

– Да уж как ты так, ей богу, о четырёх ногах на ровном месте-то? – Антипову было жалко смотреть на старика. – И я, тебе доверясь, в себя погрузился как-то… Стареем, видимо.

– Каких ещё «о четырёх ногах»?..

– Да, ладно ты!..

– Григорий Георгиевич, как быть-то сейчас? – спросил, переминаясь, Аристарх Изотович, затравленно бегая глазами то по нормативному «Пионерскому уголку», то по ненормальным записям на доске.

– Не знаю, право, что и посоветовать… Думай, одним словом. А я задержусь. Теперь уже, сам понимаешь, не могу уйти… Понятно это: то что ты тут накопытил по борозде, старый конь, дружище Изотыч, как-то исправить, как-то запахать следует… Думай, дорогой мой человек, думай! – не то приободрял беднягу, не то пытался отвязаться от него Антипов.

Звонок прозвучал хоть и с запозданием, но застал их совершенно врасплох. Дети моментально заполонили собой классную комнату. Их было совсем немного, семеро, но это был самый многочисленный, говоря казённым языком, «класс-комплект». Да уж, такова правда казённая, казёнщина суконная, казёнка, суконка…

Ученики стройно замерли в проходах подле парт, ожидающе затихли. Аристарх Изотович, выделывая из себя саму уверенность, чуть-чуть придирчиво и трунливо поизгалялся, как бы для порядка, над переставшими дышать пиджачками и фартучками в вихрах и косичках: «Ну-у-у… Ну-ну-ну… Так-так-угу… Садитесь!» Взял, неопределимо глядя как-то никуда, глубокую паузу, вобрал напряжённые стариковски сморщенные губы куда-то почти за зубные протезы и, металлически пожевав их там, посмотрел на доску, потом выше, задержавшись на лукавом «вожде пролетариата», и неожиданно хитро, даже шельмовато, окинул всех взглядом созревшего заговора и с неким упрёком в голосе заговорил:

– Что скажем, батеньки, а?

Все «батеньки», включая Григория Георгиевича, весьма оторопело помалкивали, поражённые не столько даже никем непонятой риторичностью вопроса, сколько самой архаикой учительского неологизма обращения. А сам Изотович, поймав кураж, продолжил:

– Как легко мы поддаёмся на обман! Как запросто мы обманываемся! И никто-никто не заметил?.. Ребята!.. Так, как я вам объяснял умножение простых дробей – так сейчас не умножают: так неправильно умножали их до одна тысяча девятьсот семнадцатого года, а после Великого Октября всё делают наоборот, вот… Тогда же, представьте, глупо считали, что умножение обязательно увеличивает числа. Но всё оказалось не так… Это был мой экскурс для вас в ту ещё, это самое… мрачную эпоху человечества. А сейчас умножать так вот надо, чтоб поменьше в итоге стало…

И Аристарх Изотович своим аккуратным полудетским почерком учителя начальных классов принялся всё переиначивать на доске с изрядной жестикуляцией вышколенного факира. Григорий Георгиевич закрыл блокнот, поднялся со своего тесноватого места и, извинившись за «непредвиденные обстоятельства», тихо вышел, провожаемый властным дирижёрским жестом от доски на вставание класса и лёгким постукиванием крышек парт от этого самого вставания.

В учительской никого не было. Приоткрытая дверка печи и до отказа открытая задвижка трубы («вьюжка», как чаще здесь её называют) указывали на то, что здесь кто-то курил. Григорий Георгиевич, наклонившись, заглянул в топку: там нещадно задавленный и измочалено затёртый окурок «Родопи» указывал на директора школы в качестве нарушителя и министерских инструкций, и собственного приказа по своему учреждению. «Торопился, торопыга, поэтому не закрыл ни топку, ни трубу… Уборщица будет недовольна: тепло-то уходит!» – И Григорий Георгиевич, покряхтывая, всё это исправил… Думать ни о чём не хотелось. Он присел к одному из столов, что был поближе, рядом с расписанием уроков. Там как-то забыто лежал классный журнал шестого класса. Бросил взгляд на расписание – понятно: в шестом классе сейчас физкультура. Почти машинально открыл, полистал, долистал до раздела «Изобразительное искусство», вспомнив, что этот журнал просматривал ещё вчера, хотел уже закрыть, но упёрся взглядом в тему последнего, той недели ещё, урока: «Рисование лошади с натуры по памяти». Старательный почерк девочки-старшеклассницы. При этом буква «ы» продлена своим хвостиком так, чтобы закрыть стоявшую за нею точку, а «по памяти» явно дописано позже, оттеночно другой пастой и с другим настроением. «Интересно здесь рисуют, – усмехнулся Григорий Георгиевич, – «с натуры», но при этом «по памяти» как бы… Кого бы спросить: ту куцую лошадёнку в коридоре, что обкурилась вусмерть, кто-либо здесь натурально видел, или же это гуашно по заказу чьей-то воспалённой памяти воспроизведено?»

Хлопнула входная школьная дверь. Мягкие валенки молодо и по-женски торопко-вкрадчиво  приближались к учительской… «Нет, явно же, это не уборщица, хотя, конечно, пора подавать звонок с урока», – Григорий Георгиевич с любопытсвом устремил своё внимание на казённо-синюю дверь учительской. Та тут же запыхало-быстро распахнулась, изобразив при этом на покатом пороге разгорячённо-румяную девчонку с пушисто заиндевелыми васильками глаз. Она была в осенней подростковой куртчонке поверх ворсистого сиреневого свитера с высоким вдвое воротом.

– Здрасьте!.. – чуть растерялась она. – Ой-ой, где-то здесь колокольчик наш был… Звонок тётя Феня просила подать за неё: не поспевает со своим телёнком непутёвым… А-а, вон он где – на подоконнике!.. Щас…

Она выскочила, и коровье ботало бронзово и с раздумчивым западанием пробрякало по коридору, возвращаясь назад.

– Вы, наверное, физкультуру ведёте? – спросил он её, когда она ставила колокольчик на подоконник.

– Да, – совсем покраснела девчушка.

– И Вам, наверное, нужен журнал, чтобы записать тему проведённого урока и выставить оценки вашему шестому классу, да? Вот, возьмите, – он быстро взглянул во вновь открытый им журнал, – э-э-угу… Надежда Егоровна. Вы, кажется, и рисование ещё ведёте здесь?

– Да, – она совсем растерялась, – но как Вы, Григорий Георгиевич, узнали всё обо мне?

– Но и Вы же знаете меня!

– Ну-у-у… Вас все знают! А я-то без году неделя…

– Догадываюсь иногда… А больше по классному журналу уяснил.

Чуть помолчали, с любопытством всматриваясь друг в друга.

– Скажите, пожалуйста, милая Надежда Егоровна, а вот на последнем уроке изобразительного искусства в шестом Вы с детьми где проводили занятие?

– Как понять… «где»?.. В их классе, как обычно…

– И лошадь приводили туда? – Григорий Георгиевич, которому было муторно после математики Аристарха Изотовича, тем не менее, силился не рассмеяться.

– А-а, понимаю, – чуть успокоилась девчонка-«училка», – это замечание мне и наш директор Александр Иванович сделал в субботу. Я даже заплакала сдуру, а потом уж только и догадалась дописать в теме это самое «по памяти», потому что всё действительно так и было, по памяти, в основном: подъехал в кошёвке на Воронке своём управляющий отделением совхоза Пётр Мефодьевич да привязал коня-то к школьному забору, прям против окна шестого класса, а сам к Александру Ивановичу – вот нам и натура… Но он недолго был и уехал, а вернее, побежал догонять отвязавшегося Воронка, поэтому дорисовывали по памяти… Нельзя по памяти, разве?..

– Почему же, можно… Здесь лишь одна сложность – такой поурочный план заранее составить и со всеми договориться: с Петром Мефодьевичем, с Воронком…

Надежда Егоровна смущённо умолкла, чуть в сторону потупилась взором потемневшего неба, очевидно, не зная, как реагировать на всю эту кучу жизненно-непредсказуемых подвохов. И Григорий Георгиевич, забоявшись её обидеть, отвлекающе и доверительно ей улыбнулся, словно сказав: «А, между нами говоря, и не такие ещё пустяки бывают – что ж теперь?!» Уф-ф, кажется, он это сделал вовремя!..

Стали подходить и расходиться учителя, инспектора… Дверь не успевала закрываться. В коридоре, у темноватой раздевалки, деловито собирались по домам ребятишки, а дежурные ученики, остающиеся для уборки, деловито брякали вёдрами и швабрами. Юная Надежда Егоровна, быстро записав что-то в журнал шестого класса, ухватила на полочке с вертикальными нишами журнал восьмого класса и, как бы по секрету, словно извиняясь, сказала со вздохом Григорию Георгиевичу, что ещё в восьмом у неё урок, а они «такие безобразники у меня!» «Я – классная у них, как на беду!» – пролепетала она и, вновь покраснев уже от настораживающего взгляда помаячившего в дверях директора, быстро вышла.

Аристарха Изотовича он больше не видел, хотя журнал четвёртого класса оказался на месте. Видимо, кто-то, а не сам он, занёс его в учительскую. Григорий Георгиевич с досадливой опаской взял его в руки, слегка поколебался, нашёл страницы раздела «Математика» – там стояла запись даты лишь одного сегодняшнего урока без темы, без домашнего задания, с семью точками вместо оценок…

Тут шумно зашли директор и инспектора – все смеялись над концовкой какой-то были студенческо-практикантской невинной безалаберности:

«…А девочка одна, умненькая такая, руку тянет и говорит, на доску смущённо указывая:

– У Вас, Юрий Михайлович, там ошибка…

– Где?.. – и обмер.

– Во втором слове… Там надо писать две «н» в суффиксе…

– Ты уверена?.. А почему так надо?.. – а сам, видно, чуть ни в обмороке и от неудобства ситуации, и от гула в голове после ночной попойки в общежитии. – А ведь верно, ребята, да? Или кто-то не согласится с её объяснением?.. Ну, молодчинка… Как звать-то тебя?.. Извини, забыл… Так и надо, Ира Иванова!.. А я специально так: ну, думаю, неужели не заметят?.. Очень рад! А Ирочке – «пять» за внимательность на уроке! Что ж остальные?.. Ай-я-яй…»

Оделись. Вышли на крепчающий морозец со стройными столбами белёсого дыма над трубами изб. Хрустко зашагали к директорскому дому на обед. Туда, где и квартировались уж второй день – где ж ещё-то?.. И вообще, пора было собираться домой, чтобы там уже сводить всё проверенное здесь в единую аналитическую справку-отчёт.

Как ни возмущён был Григорий Георгиевич «идейной виртуозностью» самопального математика Аристарха Изотовича, но в отчёте твёрдо решил никак об этом не упоминать, да и долго ещё никому сего действительного анекдота не рассказывал, а уж если кому и рассказывал, то без личных имён и даже без намёка на географические координаты события. А он умел рассказывать. И его любили слушать.

…Сразу же после своего политического бенефиса с  никчёмным идейным сбором в пользу Великого Октября беспартийный Аристарх Изотович приболел сколько-то и «зауросил» (так это характеризовалось директором), что, мол, стар, слаб стал и потому в школу больше не пойдёт. Соизволил лишь заявление «по собственному желанию» написать, препоручив остальное директору.

Умер он весной, сдав неожиданно быстро во всём, перед самыми летними каникулами. В районной газете, как принято, то есть совсем без всякой задней мысли, уважительно поместили некролог в чёрной рамке. Школа, само собой, тоже пыталась поучаствовать в похоронах старейшего учителя, но, оказалось, что тот перед смертью своей вырвал у жены, старух-соседок и пришедшего его навестить председателя сельсовета, человека тоже в весьма пожилых порах, твёрдое и слезливое, как Христа ради, обещание исполнить его последнюю волю: полное недопущение хоть какого-либо посмертного официоза в деревне и препровождение его тела до кладбища не по школьной улице. Подивились, поохали: всё-таки наиболее прямой и приличный путь. Но уступили. Всё бы ничего, потому что не такой уж и значительный крюк выходил при этом, да вот тут эту искоса-параллельную улочку вешней водой изрядно подтопило. Задачка! Посовещавшись вкруг тихой вдовы и хмурого председателя сельсовета, путь к кладбищу вынужденно срезали по касательной рядом с крайней бороздой свежей пашни незатопленных огородов. Оказалось, совсем рядом. А председатель сельсовета, как власть, со всеми хозяевами огородов по-тихому обо всём договорился, разгородив мигом и загородив потом, где и что требовалось для того. Короче, похоронили.

Узнавший об этом неординарном оформлении вполне ординарного дела Григорий Георгиевич неожиданно для себя устыдился того своего демонстративного ухода с последнего урока покойника. А действительно, не так уж и виноват был старик в том маразме: как говорится, чёрт попутал, обычный лукавый чёрт… Хотя, наверное, зря он, Аристарх Изотович, отказался от прощального школьного звонка того старого коровьего ботала: ну, брякнул не то, ну, не лучшим образом соврал, в том смысле, что не тем вариантом вранья воспитательно воспользовался – но ведь времени не хватило старику для более корректного оправдания. Да и вообще, если честно, обычный обыватель обычно неудачно врёт, неталантливо, что ли. У великих это же необыкновенно удачно проходит, гениально порою. И не важно, что ты «брякаешь» – важно, чтобы «верили». А старик понял: ему не поверят, или поверят ненадолго – и устыдился, да так, что заторопил кончину свою… Да ведь, легко соврал, вдохновенно душой покривил, как на грех!.. И это вместо того, чтобы просто тему урока, как-либо извинившись, на доске и в журнале переписать! И ему-то, Антипову, слишком резко очнувшемуся от лунатизма воспоминаний, почему-то тогда это в голову не пришло! Хорошо ещё, что с парты не свалился… Ну, что тут, в самом деле, поделаешь?

…Просвещение просвещением… Зубрите ж истину, мать вашу, пусть даже мачеха она: искусом кривды – неудобство правды; свет покаянья – в тьме греха.