Николо был уже совершенно старым, износившимся преподавателем – знаете, тем, кто ходит по коридорам, не поднимая глаз, кто смотрит на вас сквозь толстые линзы очков, а на локтях его пиджака заплаты, а брюки у него такие же потёртые, как и он сам, и даже смешные. О таком говорят, что он очень умный (правда, за глаза), поэтому у него нет жены – потому как женщина не может вынести его интеллекта, потому как он говорит о науке, о философии, о теории чисел, а она о присыпках, об огороде, о подругах. Люди, проработавшие с ним долгое время на кафедре философии, ещё долго будут вспоминать Николо, говорить о человеке «энциклопедических знаний» и о человеке «с непростой судьбой», но, откровенно говоря, этому человеку до них всех никогда особо не было дела.

Николо Фламель не был ни добродушным, ни нелюдимым. Он жил так, как сам считал нужным и не считался с окружающими, но и не мешал никому. Его круглое лицо, широкое и некрасивое, с большим выступающим подбородком позволило избежать многих соблазнов молодости. Если бы только разыскать его студенческие фотографии, можно было бы сразу узнать те же самые очки и пиджак, который очень похож на теперешний (только без заплаток). Потрясающее равнодушие к своей внешности – подоплёку этого не каждый сможет просто понять, потому как это встречается не чаще, чем равнодушие к своему здоровью, но даже гораздо реже.

Во времена, когда он только начинал работу, его покладистость и кротость если не презирались, то над ними иногда подшучивали даже сами преподаватели, не говоря уже о циничных студентах. Но нужно признать, что нет более привлекающих качеств в человеке, ну, пожалуй, ещё и скромность, чем вышеназванные, поэтому шутки, по крайней мере коллег, были скорее добрыми, чем злыми. Тот же, кто не уважал личность господина Фламеля, не мог не уважать кругозор господина Фламеля. Все молодые преподаватели, которые начинали с Николо, считали делом своей чести нести на челе печать принадлежности к классу интеллигенции: растили себе бородки – те, что мефистофелевские – громко рассуждали о социализме и Томасе Море, пытались писать научные работы, а Николо, из скромности, или из брезгливости ли, говорил: «Ну какой из меня научный деятель, а тем более, публицист!» – и улыбался. И всем казалось: ну какой из него научный деятель, а тем более, публицист!

Сказать, что Николо был классическим «маленьким человеком» тоже было нельзя. Он был обладателем знаний, очень живого ума и цепкой памяти. Живой ум – это значит способность жить, и при этом развиваться. Никто не мог понять, к какому философскому течению больше склоняется г-н Фламель: он преподавал материализм, причём понимал его во всех тонкостях, а потом в споре с идеалистом мог сказать: «Да, вы правы, в этом что-то есть». А вот уже через два дня он тихонько читает сочинения Бэды Достопочтенного и после работы отправляется в собор. Эта его черта раздражала людей увлечённых, но сам Николо только пожимал плечами: «Счастлив тот, кто обладает истиной и знает, что это так, а не иначе. А что я? Чем больше я узнаю, тем больше теряюсь». И эта живость и податливость напоминали толстую книгу, которой всё равно, что в неё напишут, потому как в один момент найдётся кто-то, кому нужно будет это прочесть. Такое свойство Николо делало его несчастным – если подумать, так оно и было, но зато позволяло ему постоянно накапливать знания, даже взиамоисключающие, опыты, противоположные друг другу. А о гносеологической своей петле он не думал, по крайней мере, не было ни одного близкого ему человека, который бы слышал жалобы по этому поводу. Надо сказать, что и близких людей-то у него не было. Как педагог г-н Фламель был не очень хорош: большинство людей, поглощённых идеей, могут весьма затруднительно её выразить. Николо читал курс лекций по культурологии, проводил семинары, но всё как-то тускло и блекло; в такой ситуации студенты отмахивались от его предмета как от необходимого зла, как от посещения стоматолога. А самого г-на Фламеля не волновала внешняя сторона, блеск культуры, его волновала она как феномен, скорее её причины, чем внешнее проявление. После лекций Николо ещё подолгу оставался на кафедре; он редко уходил не последним. К сорока годам он не написал ни одного мало-мальски нужного или даже значимого труда, так и оставаясь простым, ничем не примечательным преподавателем. На кафедре было много молодых людей уже со степенями доцентов, а он всё так же тихо сидел за своим столом у окна в углу, листал журналы из библиотеки или учебники других преподавателей. Когда во всём университете гасили свет, он со вздохом вставал, потягивался, и медленно шёл к выходу, бросив уборщицам: «До свидания».

В сорок лет у него умерла мать, но об этом никто не узнал. Можно было даже подумать, что самого Николо этот факт ничуть не затронул, что, конечно же, было не так. Просто настал в его жизни момент, когда сама эта жизнь перестала быть конкретной, чётко очерченной линией, но стала как бы жизнью всей вселенной; свои, мелкие переживания теперь не имели особого значения, они вообще перестали быть событиями, если бы даже хорошо задуматься, то нельзя было бы найти такого происшествия, которое заставило бы забиться сердце сильнее. Жизнь стала набором абстрактных идей в большинстве своём плохо связанных с самим биологическим существованием. Николо не интересовал тот факт (долго и со вкусом обсуждаемый коллегами), что преподаватель социологии наконец купил себе машину, о которой мечтал вот уже пять лет, но г-н Фламель мог подолгу ломать себе голову, думая, как так вышло, сумасшедший Ницше выделил особо для себя единственного человека, который при рождении смеялся – Заратустру – для того, чтобы через героя «Авесты» выразить свои философские воззрения на мир; Николо даже не волновало то, что начался сильный дождь, нужно идти домой, а зонтика не было – он мог в этот момент думать о том, отчего Франц Кафка не дописал некоторые свои романы, почему и не собирался этого делать. Обычному человеку было сложно понять, как подобные вещи заменили всю остальную реальную жизнь стареющему интеллектуалу, как могла произойти такая глобальная замена приоритетов, а тот всего лишь интересовался тем, что его интересовало, не отвлекаясь на вынужденные мелочи. И это «общее», затмившее «частное», настолько глубоко вошло в разум Николо, что уже на пятом десятке, узнав, что вся классическая немецкая философия стала именно немецкой классической философией, возможно, вследствие того, что именно тот язык имел необходимые средства для выражения понятий и идей, которых не имели все остальные языки (взять, к примеру, «вещи в себе»), Николо засел за словарь. Теперь он днями изучал три прошедших времени, четыре склонения, слабые и сильные глаголы. И этот случай ещё раз показал характер г-на Фламеля с особой стороны: на кафедре о его увлечении языком узнали только тогда, когда заметили, что Николо читает томик Фейербаха в оригинале.

Как и все натуры увлечённые – особо явно это отражается на почитателях точных наук – Николо Фламель был несколько неряшлив, надевал постоянно один и тот же костюм, либо очень похожие. Его задумчивость и рассеянность заставляли многих думать о том, что Николо задумал написать книгу и теперь постоянно разрабатывает в голове вымыслы и хитросплетения, иные же говорили, что это ничего ещё не значит, и что совершенно не обязательно думать о чём-то серьёзном, и что никакой книги не было. Виновник же всех этих досужих размышлений не решал спора в пользу ни одной из сторон: не то, чтобы Николо был человеком скрытным, просто речь об этом не заходила.

Если же подытожить всё вышесказанное и охарактеризовать Николо Фламеля одним словом, тогда он был «чудаком», но из тех «чудаков», которых всё же уважают, с которыми советуются, а некоторые даже боятся. Можно было бы предположить, имея большой шанс оказаться правым, что многие его знакомые очень хотели бы побывать дома у Николо. Действительно, видя перед собой человека с кольцом на правой руке, с ясным взором, обсуждающего злоключения своих детей и сварливость жены, можно предположить, как выглядит его жилище. В случае г-на Фламеля даже просто предположить было сложно. Он был обычным, вроде бы, холостяком, но не увлекался ни спиртным, ни женщинами. Думать, что долгими вечерами он сидит в кресле, читая философов, изучая очередной язык или размышлял о культурных событиях последних лет – каждый понимал, что это вряд ли. Те же редкие старожилы кафедры – а к своим сорока пяти Николо стал сам последним старожилом – что бывали у него дома, например, по случаю его юбилея или защиты своей диссертации, затем в разговорах упоминали, что квартирка у г-на Фламеля маленькая, но аккуратная. Хозяин ревностно следит за порядком – к этому его приучила умершая мать; упоминали, что в доме в самом деле много книг, большинство из которых – полные собрания сочинений и дорогие серии известных авторов. Чем же Николо занимается в своё свободное время, этого они не могли знать. А всё обстояло просто: идя домой вечером, г-н Фламель заходил в газетный киоск и покупал газету, таким образом узнавая все новости не в начале дня, а в его конце, но можно было бы сказать и то, что день для него начинался вечером. Затем, с газетой под мышкой, он заходил в продуктовую лавку, где покупал сегодняшний ужин и завтрашний завтрак, обедал же он в студенческой столовой. Дома готовил ужин, ел, мыл посуду, затем читал заинтересовавшие статьи из купленной газеты. Иногда мог включить приёмник, послушать, например, радиопостановку или немного музыки, и в то же самое время заниматься хозяйственными делами, как то: замачивал на ночь в тазике рубашку, пытался чинить разъехавшийся стул, но мог и просто сидеть и смотреть в окно. Словом, здесь особ любознательных могло ждать даже разочарование: замкнутый на себя и доброжелательный, задумчивый и загадочный Николо Фламель не хранил за стенами своего убежища гениальных секретов. Тот самый немецкий язык он изучал именно на кафедре, когда не было лекций. И купленные с помощью всемогущих знакомых томики собраний сочинений Элиаде Мирча он также читал на перерывах и на обеде, а после долго и увлечённо рассказывал об «Истории веры и религиозных идей» профессору, читавшему лекции по религиоведению. Всё это происходило здесь, в стенах университета, но не дома.

В пятьдесят пять Николо ощутил, что работает последний год. Ректор университета лично его вызвал к себе в кабинет, долго и витьевато, потупив взор, говорил, что пора уже уделять внимание не только преподаванию, но и своему здоровью, своей жизни, безусловно творческой (он, очевидно, тоже считал, что г-н Фламель непременно пишет книгу), а для подобных вещей и существует пенсионный возраст. «Конечно, я могу предложить вам ещё несколько часов в неделю, чтобы не отрывать так сразу от привычного склада жизни», – предложил он любезно, но Николо отказался, сказав, что доработает месяц до конца, и освободит место для более молодых педагогов.

Выходя из кабинета ректора, Николо впервые удивлённо подумал о том, куда же подевал всё то время, которое претворяло его пятьдесят пять, но особо ничего не припомнил. Не то что бы он жалел прошедшие годы, он удивлялся. До сегодняшнего дня Николо не помышлял о пенсии, он думал, что так будет вечно, что возраста не существует, а если и существует, то его, Николо Фламеля, он не касается – он просто не мог уследить за течением времени. В уме Николо находился во всех временах одновременно, во всех веках и эпохах, в которых уже существовало искусство. А тот, кто до этого рассматривал его студенческие фотографии и обращал внимание на схожесть студенческого и современного костюма, мог бы обратить внимание и на то, что, как это не казалось странным, Николо тех лет и г-н Фламель в пенсионном возрасте не очень-то отличаются даже внешне. Он забыл о времени, и можно было рассчитывать на то, что время забыло о нём.

Возвращался на кафедру он в особом расположении духа, оглядывая однообразно-серые стены заведения новым взглядом и напевая про себя песенку, которую услышал накануне по гудящему помехами радиоприёмнику.

Весть о скором уходе огорчила всех коллег, по крайней мере все сделали вид, что огорчились и никто не посмел остаться даже равнодушным к этому грядущему событию. Те, кто был постарше, молча вздохнули и опустили головы, видя в Николо символ неотвратимого рока; те, что помоложе, тоже вздохнули, из обычной человеческой чувствительности – было жалко этого тихого полного человечка, живущего в своих мыслях. Хотя, если говорить о финансовой стороне вопроса, то одинокому человеку пенсии, выплачиваемой министерством образования, должно было хватить для жизни; кроме того, за время работы г-н Фламель сумел, особо не задумываясь и не мудрствуя, откладывать с каждой заработанной платы в банке на свой депозитный счёт пару крон. Причину, побуждавшую его совершать этот предусмотрительный жест, словно ритуал, он не смог бы и сам назвать – видимо, бережливости его так же научила покойная мать, прошедшая первую мировую с тремя маленькими детьми на руках (Николо тогда был младенцем, конечно, ничего не помнил, а два его старших брата умерли один за другим после подписания Парижской мирной конференции от тифа и недоедания). Получив хороший результат, мало кто анализирует причины и предпосылки такого результата; Николо Фламель не думал, отчего он решил так довериться банку, зато теперь у него был небольшой капитал, который теперь воспринимался как подарок судьбы.

Но в тот самый день, когда ректор сообщил грустное известие, Николо не вспоминал о таких мелочах, как достаток или недостаток; он был, как уже упоминалось, в растерянности от ушедшего времени, думал о том, кто же будет работать на его месте.

На кафедре он засиделся до самого вечера, как и обычно. В киоске купил «Утренний Хельсингборг» – газету новостей; проходя мимо мясной лавки, вспомнил, что со вчерашнего дня в холодильнике остался ещё кусочек свиной вырезки, и прошёл мимо. А вот возле книжного магазина задержался: на витрине стояла вывеска, некогда заказанная хозяином магазина у дорогого художника-оформителя, повествующая готическими, очень чёрными буквами о том, что поступили новые книги. Николо здесь редко находил что-либо для себя, но часто захаживал просто так, посмотреть на новинки. Сегодня был особенный во всех отношениях день, поэтому он толкнул входную дверь. Уже темнело и хозяин зажёг свет. После сырой и промозглой улицы здесь было особо уютно, и пахло полиграфической краской. Толстоватый господин Урбан, сидевший за конторкой с прикреплённой к ней кассой, вежливо кивнул, однако оживился не очень, как бы не пытался скрыть это – глаза остались заспанными: он знал, что Николо редко покупал книги в его магазине. Пройдя по тихому ковру к полкам, на которых Урбан всегда размещал новые поступления книг, г-н Фламель сильно приблизил лицо к ещё не растрёпанным корешкам и стал ходить взад-вперёд вдоль шкафа, как каретка пишущей машинки, изредка останавливаясь, то поправляя очки, то оборачиваясь и глядя на владельца магазина, одновременно что-то вспоминая. Это циклическое передвижение продолжалось довольно долго. Звенел колокольчик двери (точно так же, как и в пишущих машинках), кто-то входил и выходил, пару раз подал голос звоночек кассы, а Николо всё читал. Сначала название самой книги, потом имя автора. Если попадалось что-то незнакомое, он аккуратно доставал томик, стараясь не примять при этом корешок, открывал первую страницу и читал название издательства; если и после этого оставался в неведении, пробегал глазами содержание. Как все знали, г-н Фламель питал слабость к сериям и полным собраниям. Просмотрев все новинки и виновато глянув на г-на Урбана, который из врождённого чувства такта опять улыбнулся и развёл руками, мол: «Извините, но ничего больше достать не смог», Николо двинулся к выходу, но возле букинистической полки остановился, заметив три одинаковых, отличавшихся только по ширине, красных корешка с золотым тиснением. Это было три книги английского лорда Баджа Уоллиса: «Египетская книга мёртвых», «Магия Египта» и «Легенды о египетских богах» – самая тонкая. Все тома имели значительный объём, и Николо остановился скорее из уважения к вложенному лордом в них труду, чем из чистого интереса. Г-н Урбан, сидевший очень недалеко, не удержался и вкрадчиво произнёс: «Отличное издание Венского Общества Египтологов, совсем не износившееся. Если не ошибаюсь, пятьдесят третьего года».

Открыв первую страницу, г-н Фламель убедился, что тот не ошибается, и достаточно рассеянно открыл книгу посередине, вспомнив, что прошлая его лекция как раз касалась иероглифической письменности в общем, и египетской в частности. А открыв книгу, он с интересом обнаружил забытую старым владельцем, сдавшим книги в лавку, закладку, роль которой играла цветная почтовая открытка. На оборотной её стороне по периметру была написана арабская фраза, в центре – несколько фраз; пробежав глазами совершенно непонятные закорючки, Николо вспомнил, что арабы пишут справа налево, попытался прочесть в «правильную» сторону, но, конечно же, опять ничего не понял.

А на лицевой стороне открытки были нарисованы пирамиды: одна на переднем фоне, и одна на заднем, выглядывала из-за первой. Гравюра была достаточно банальной: были там и маленькие верблюды у самого подножья, и пальмы, и бедуины. Но художник, обладая таким скудным набором выразительных средств, к тому же исчерпанным до самого дна, сумел всё же показать мощь и величие построек так, что на секунды у Николо захватило дух (позже, рассматривая открытку ещё раз, он пришёл к выводу, что подобный эффект достигнут не изображением относительной высоты пирамид, на что, наверняка, делает акцент большинство художников, а их относительной шириной, объёмом вообще – края и особенно грани были немного выпуклыми, так что на гравюре пирамиды были, собственно говоря, не совсем пирамидами). Николо очень понравилась открытка. Он очень захотел её себе; просто попросить её себе он постеснялся, да и спросить, продаётся ли она отдельно, тоже было неудобно. К тому же, это был замечательный повод для покупки не менее замечательных книг. Г-н Фламель достал из внутреннего кармана плаща кошелёк, пересчитал его содержимое и с неудовольствием заметил, что требуемой суммы с собой не имеет. А открытку так хотелось, ведь она была арабской! «Ну что вы? Решились? – добродушно спросил хозяин лавки, вставая из-за конторки. – Право, мне самому очень понравилась эта серия. Я ни за что не продавал бы её, но у меня есть в личной коллекции такая же, только сорок восьмого года. Берите, не пожалеете». «М-да, – промычал Николо. – Но видите ли, у меня с собой нет такого количества денег. Я буду вам признателен, если вы отложите эти три книги, а я завтра заскочу после работы и мы закончим сделку». «Конечно, господин преподаватель, вы знаете толк в хорошей литературе». Г-н Урбан стоял уже вплотную и говорил с видимым удовольствием, будто изголодавшись за день по общению с образованным человеком. «Мне кажется, что уже сегодня вечером же вы могли бы наслаждаться покупкой… Берите, а деньги принесёте завтра. Восемь крон». Хозяин книжной лавки был из тех, о ком так любят рассказывать писатели, но каких в жизни встречается очень мало. Удивлённый Николо в нерешительности стоял, опустив глаза, ощущая даже стыд, но никак не мог вспомнить, чтобы когда-то разговаривал с г-ном Урбаном и упоминал в этом разговоре о том, что он преподаватель. Г-н Урбан, видя и даже предугадывая нерешительность, сделал ещё более добродушное лицо, что уже само по себе было удивительно, и буквально вложил тома в руки г-ну Фламелю: «Берите, берите!.. А завтра принесёте восемь крон. Мы оба знаем, что за вами долг не станет». Приняв такой дружественный жест – была ли эта действительно попытка сблизиться, либо это было уже следствием ощущения внутренней общности, потому как г-н Урбан, хоть теперь и производил больше впечатление коммерсанта, чем книголюба – хотя, стоит заметить, что в это время и на книгах можно было сколотить капитал – но можно было бы предположить, что в своё время магазинчик был страстью г-на Урбана, а о пристрастиях г-на Фламеля уже известно – так вот, приняв этот жест, Николо, растроганный, вышел на улицу, неся под мышкой работы лорда Уоллиса, размышляя о том, что окружающая жизнь иногда преподносит удивительные сюрпризы, о которых даже не помышляешь и не предполагаешь об их существовании.

Обычный вечер дома теперь был уже не обычным. Не раздеваясь, Николо прошёл в комнату, положил книги на столик и только после этого снял ботинки и пальто. Сразу же после этого достал из ящика стола десять крон, положил их в кошелёк, а после, размышляя одновременно о том, что бы приготовить на ужин, стал искать глазами место в книжном шкафу для приобретения. На столике, в итоге, осталась только «Египетская магия» с открыткой внутри, остальные же хорошо вписались рядом с трудами Дарвина.

Являясь, по сути, покупкой случайной, а в некоторой степени даже навязанной, книги вылетели из головы Николо довольно быстро; он рассеянно помешивал гречневую кашу с луком в сковородке и смотрел через окно на улицу. Теперь, когда все дневные заботы немного утихли и все события заняли в мозгу места им подобающие, в душе проснулась запоздалая тоска. Стало жаль бросать дела, которым посвятил в той или иной мере свою жизнь, пусть даже не совсем осознанно, стало даже немного обидно оттого, что непонятно-кто так и не оценил непонятно-каких заслуг; забурлило и загорелось в животе, закипело желание деятельности, что-то нужно совершить, изменить, вернуться на шаг назад и сделать его уже по-другому… Но эта ненормальная активность спала сама собой в очень короткий промежуток времени, и маятник качнулся в обратную сторону. Г-н Фламель выложил кашу в тарелку и устало сел в кресло, оставив ужин дымиться на столе в кухне. Нет, пусть всё будет так, как есть, нет сил и возможности что-то менять. Теперь бы как-нибудь незаметно затихнуть, завернуться в плед, запереть входную дверь, погасить свет, оставив только ночник, сидеть и читать простую и хорошо знакомую повесть о счастливых и дерзких. Впрочем, маятник не может надолго зависнуть в крайнем положении, поэтому слабость, пробудившая такие мысли, также угасла, и Николо очутился в пустоте. На улице было холодно, поэтому он оставил включенными камфорки плиты, чтобы хоть немного прогреть стылый воздух квартиры, и теперь они надрывно шипели; Николо смотрел на огонь, но эти голубые лепестки не могли притянуть взгляд навечно. И точно не мог заполнить образовавшуюся пустоту. Г-н Фламель сам не подозревал о том, что сообщение о его пенсии сможет так сильно выбить из колеи. «Что ж, придётся с этим мириться и жить»! – он снял очки, чтобы протереть и без того чистые стёкла и в этот момент вспомнил об открытке. Человек, мало интересующийся материальным миром вокруг, Николо обладал странными привязанностями, и то недолговечными. Он ничего не коллекционировал, не считая книг, которые он рассматривал всё же как носители информации, а не как фетиш, но такое случалось и раньше: он видел какую-нибудь вещь и уже не мог успокоиться, как малый ребёнок, пока не получал её в безраздельное властвование. Так у него дома появился ворон в клетке (через некоторое время он умер, а клетка нашла своё место в чулане), дорогая перьевая ручка с золотым пером и китайская печатающая машинка, до сих пор стоявшая на шкафу в коробке. Теперь такой вещью стала арабская открытка, обошедшаяся в восемь крон. Ещё по дороге домой Николо думал о том, что она предназначалась как сувенир для иностранцев (т.е. всех не египтян), потому как трудно себе представить парижанина, покупающего себе гравюру со стальной башней, но тот факт, что на ней не было ни единой буквы латинского алфавита, говорил об обратном. Так или иначе, он долго ещё разглядывал эту гравюру, такую простую и слишком предсказуемую; хотя известно, что в коллекционных вещах простота и примитивность зачастую и составляют основную ценность.

За этим занятием г-н Фламель провёл много времени, потому как есть пришлось уже совершенно холодную кашу. «Я бы делал всё совершенно не так. – Размышлял он. – Я бы сделал серию открыток с пирамидами, но с разными рисунками, без верблюдов и пальм, а абсолютно особенных, по крайней мере не настолько иконичных. Живости не хватает, видно только геометрический объект, а не великий памятник архитектуры и человеческого тщеславия. – Подумав так пафосно, Николо слегка скривился – он не любил напыщенности. – Нет никакого желания созерцать его воочию». Но уже одно то, что как раз в созерцании и размышлении над увиденным Николо провёл столько времени, говорило о неком мистическом мастерстве, с которым художник творил свою гравюру.

Ночью г-ну Фламелю снились ружья и мамлюки.

На следующий день Николо поднялся с кровати как обычно рано, сразу же зашёл в букинистический магазин и отдал долг, ощутив при этом несказанное облегчение – восемь крон, конечно, деньги не Бог весть какие, но Николо в таких вещах всегда был почти болезненно педантичным; затем снова появился на кафедре. Прошедшая ночь не оставила на его лице никаких следов – он спал крепко и спокойно; то обстоятельство, что вскоре вставать по утрам будем совсем напрасно, не отразилась на нём. Скорее всего, причиной такого равнодушия стало не собственно равнодушие (хоть именно так и подумали все его коллеги), а неверие в это. Порой никак нельзя поверить в резкое изменение жизни, которое вскорости грядёт; если же оно слишком уж резкое, то можно не поверить и после того, как всё случилось. Последние дни на работе должны были стать особенными, но г-н Фламель тихо, как обычно, со всеми поздоровался, повесил портфель на спинку стула, а мокрый плащ на вешалку, и сел, достав жёлтую открытку и поставив её на стол, оперев на подставку для карандашей. Будто ничего не случилось.

– Ну, господин Фламель, – постарался разрядить обстановку молодой этик, потому как в почти гробовой тишине, излишне подчёркиваемой тяжёлыми ударами капель дождя по жестяному карнизу, все движения Николо выглядели чуть ли не зловеще, – когда вы уже будете угощать нас всех шампанским?!

Раздалось несколько доброжелательных смешков и сам Николо улыбнулся:

– Когда вы, молодой человек, защитите свою докторскую.

После этой неуклюжей шутки день вошёл в свою колею.

 

Любая мысль обладает неким потенциалом, хранит в себе нереализованное действие, как электрический импульс (которым она, возможно, и является), который, в зависимости от состояния всей схемы, либо станет управляющим сигналом, и тогда заработают массивные валы, завращаются зубчатые колёса; либо затухнет в одном из её элементов, и тогда мысль останется только праздным предположением. Потенциал этот зависит от степени навязчивости пришедшей в голову идеи. Навязчивость, по определению, вещь живому существу неподконтрольная; что-то, что приходит извне и навязывает определённый образ, побуждает к чему-то особенному, даже несвойственному. Когда разум не в силах, если, конечно, у него есть мотивы противиться навязываемому, отказать, мысль из идеальной плоскости начинает воплощаться в плоскости материальной. Таким образом наваждение начинает влиять на мир физический.

Если сказать, что Николо Фламель был не предрасположен к путешествиям, значит вообще умолчать об этом. Любая поездка за город становилась для него стрессом и особого рода испытанием, непонятным человеку, не обладавшему схожим складом ума. Вынужденные поездки на всевозможные конференции заставляли этого интеллигентного мужчину мобилизовать в себе все боевые и даже первобытные качества, которые он только мог в себе откопать, и без того не слишком легкомысленный Николо становился каменно-серьёзным, он постоянно хмурился и медленно, исподлобья обводил взглядом окружающий его незнакомый мир; Николо словно искал этим взглядом запасные пути для отхода в случае непредвиденных обстоятельств, а в каждом чужаке он видел угрозу и насмешку. Подобные метаморфозы, происходившие с этим добрым и дружелюбным человеком, были схожи с изменениями человека, находящегося на краю, в пограничном состоянии, и, как бы это всё же не воспринимали окружающие, были защитной реакцией психики против обстоятельств, пытающихся изменить привычный и предсказуемый ход вещей. Тем яснее и сокрушительнее выглядела победа, одержанная наваждением.

Будучи образованным человеком, Николо всё же не мог не признать, а признав, не почувствовать тонкого стыда, присущего только людям интеллигентным, что о Египте он знает только по изображениям на стенах гробниц да сакральным текстам «Глав о восхождении к свету», более известным как «Египетская книга мёртвых». Не то, чтобы этого было мало – историю Древнего Египта, династий всех «солнцеподобных», когда-либо правивших этой великой цивилизацией, г-н Фламель знал хорошо, но, ещё сидя в самолёте «Люфтханзы», ещё находясь на земле Германии, он задумывался о том, что предстанет перед его глазами в Каире – ну в самом деле, не ходят же там все в набедренных повязках с багровыми шрамами от плетей на загорелых спинах! Древняя вера давно была уже утеряна, её заменил более прогрессивный и менее мистический ислам, но в том-то и дело, что и ислам Николо был известен по законам шариата, избранным сурам из Аль-Китаба, в которых западные культурологи могли найти для себя особенности мусульманского мировосприятия, да, пожалуй, по старым сказкам «Тысяча и одной ночи». Древняя земля, монументальный Нил, солнечный Гелиополь, пески пустыни – всё вместе и поодиночке это было абстрактным символом, но что из себя представляло современное государство Египет? Но, по сути, современное положение страны, в которую Николо направлялся, его заботило менее, чем всё остальное; пирамиды, которые, казалось, везде и всегда печатались одним и тем же клише, те самые, которые теперь нужно было увидеть – потому как возраст теперь уже заставлял думать о вещах печальных – звали; вдруг стало совершенно ясно, что нельзя прожить жизнь , а тем более умереть, ни разу не увидев пирамид. Убеждённость эта привела Николо Фламеля, рассеянного преподавателя, законченного домоседа, сначала в Германию, а затем и в Северную Африку. Поразмыслив над тем, что времени теперь много – его всё же отправили на пенсию, как бы в это ни не верилось – что откладывать деньги и завещать их некому, Г-н Фламель решил совершить этот подвиг. «Это не трудно, – думал он. – Сесть на самолёт в Дюссельдорфе, затем в Каире снять гостиничный номер, потом появиться в Гизе и прикоснуться ладонью к горячим камням, которые отёсывались чьими-то руками четыре тысячи лет назад». Сначала от оперирования такими сроками захватывало дух, но с каждым прожитым днём, с каждым брошенным взглядом на арабскую открытку, уже порядочно замусоленную, с округленными углами, становилось понятно, что грандиозные эти постройки важны не своей древностью, не торжеством инженерной мысли, а иным; не даром же во всех изображениях пирамидам была присуща иконичность, замеченная г-ном Фламелем ещё в букинистический лавке. В такие моменты казалось, что и те самые пальмы, и верблюды с бедуинами имеют особый смысл. Особый смысл.

Египет встретил Николо хасмином – юго-западным ветром, дующим прямиком из Ливанской пустыни (здесь, в принципе, пустыня была везде – девяносто два процента территории страны были покрыты песками). Николо, конечно, знал, куда направляется, и предполагал, что его здесь встретит, поэтому по трапу самолёта спускался в рубашке с короткими рукавами и белых холщовых брюках, однако такого жара он предположить не мог. В руке его был старый чемодан со сменой белья, блокнотом, на всякий случай, арабо-английским разговорником (иного найти не удалось), и пачкой крон, завёрнутых в чистую тряпочку; он был решительно настроен на серьёзную климатическую адаптацию, но представить, что где-то на земле есть природные условия, схожие с условиями в горящей духовке, он не мог. Если в самолёте он опасался того, что будет выглядеть чёрной овцой в своём европейском наряде (это оказалось напрасным, потому как, во-первых, в Египет летели сплошь европейцы, а во-вторых, каирцы-мужчины одевали так же «цивилизованно», и только женщины продолжали ходить в хиджабах, а порой и в чадре), то теперь он думал только о том, что рубашка его мгновенно промокла, и это выглядит так же непривлекательно – впрочем, Николо вскоре убедился, что и это здесь выглядит вполне обыденно.

Египтяне казались невысокими, истощёнными людьми. От привычных для г-на Фламеля людей они отличались только несколько более смуглой кожей, особым темпераментом, да привычкой мужчин носить усы. Николо попал в многолюдный город – здесь жила чуть ли не половина населения страны – который жил своими законами, законами Мухаммеда, но который открыто относился и к туристам, и к путешественникам, благо, их здесь было ни мало. Никто не стал показывать пальцем на лысеющего полного преподавателя (а были и такие опасения); шумные наречия таксистов-зазывал звучали несколько пугающе для холодного шведа, но вполне дружелюбно для более темпераментных южан.

Жаркий пустынный ветер и солнечный свет гнали всех прохожих на теневую сторону улицы. Николо совсем немного потоптался по тротуару: было время, аналогичное латиноамериканской сиесте, когда даже принадлежащие государству конторы останавливали свою деятельность из-за страшного жара, поэтому людей было немного – г-н Фламель решил не подвергать свой организм опасности получить тепловой удар, и махнул рукой перед одним из сновавших по растрескавшейся дороге такси.

Любое первое прикосновение к незнакомой местности ощущается внутри прикосновением враждебным. По крайней мере, Николо чувствовал глубокую настороженность, ступив на африканскую территорию. Вдохнув незнакомый воздух, он удивился тому, что и тот может насыщать тело кислородом; земля под ногами даёт опору ногам, а солнце такое же, как и в Швеции, только агрессивнее. В Каире, на первый взгляд, г-н Фламель нашёл то, что ожидал: восточный шумный базар, яркие ковры, вывешенные с балконов, узкие улицы и средневековые повадки хозяев домов их составлявших; белые халаты ортодоксов и даже чалму на голове у некоторых нищих дервишей; запах пряностей, которым был пропитан колышущийся воздух, поднимающийся от раскалённой земли неспокойными волнами; но при всём этом из открытых дверей немногочисленных магазинов доносились звуки Дюка Эллингтона, бродили иностранцы в шортах и панамах, иногда «Форды» со съёмной крышей – здесь всё переплелось, и старое, и новое, и ожидаемое, и неожиданное, и ортодоксально-исламское, и американо-буржуазное. Это, вероятно, было следствием английской колонизаторской политики; британский гнёт хоть и был свергнут совсем недавно, но привнесенные северные ценности ещё не успели поглотиться традициями.

Передать особые, экзотические особенности подобных мест совершенно невозможно, по крайней мере, не всякий обладает возможностью подобрать нужные слова для того, чтобы это сделать. Солнцепёк, жара, песок – всё это здесь ощущалось только как агрессивная внешняя среда, а не как визитная карточка любой африканской страны. Природа здесь была такова, что снаружи жилища тотчас же накатывалась усталость, сердце начинало биться быстрее и тяжелее. В возрасте Николо уже сама поездка, спуск по трапу самолёта, стали серьёзным испытанием для здоровья. Но эти же шаги с трапа на песок стали чуть ли не зажжённым огоньком надежды. Окончив свою карьеру (откровенно говоря, она и не началась), г-н Фламель нашёл свою следующую цель, свой смысл в старой открытке. Будучи человеком, с одной стороны, заурядным, т.е. не ощущавшим в себе тяги к свершениям и Великому Деланию, но, с другой стороны, обладая незаурядным багажом знаний, Николо под конец жизни ощутил пустоту, которая была спровоцирована уходом на пенсию.

Выйдя за пределы аэропорта, Николо сразу же завертел головой, будто рассчитывал увидеть пирамиды прямо здесь – он читал, что в хорошую погоду их можно было увидеть из центра Каира, ведь Гиза была отсюда в каком-нибудь десятке километров; но оглядываться его заставило совсем другое ощущение: ощущение, что с любого места в Египте они должны быть доступны, что эти две вещи – Египет и пирамиды – неотделимы друг от друга, пропитаны друг другом. И такая необычная близость возбуждала нервы, но под действием раскалённого хасмина силы быстро покидали и без того слабое немолодое тело, поэтому г-н Фламель решил перенести осмотр диковинных улиц и видов природы, и подумать о крыше над головой, которая в этих широтах была просто необходима для укрытия от разъярённого глаза Ра в небе.

Таксист уже имел опыт общения с бледными туристами и сносно мог расспросить на четырёх языках куда ехать. Шведского, конечно, он не знал, но Николо объяснился на немецком и с облегчением утомлённого путника откинулся на кожаное сиденье невиданного доселе автомобиля. Однако облегчения как такового не последовало: в машине пахло свежим бензином, было очень душно и продвижение проходило очень медленно, так как большинство улиц либо изначально планировались как сугубо пешеходные, либо пешеходами воспринимались как сугубо свои. Водитель что-то напевал себе под нос, поглядывая в зеркало на едва дышащего иностранца. Тот никак не мог найти себе места, но ни на мгновение не пожалел о предприятии: начало положено, а, как известно, дорога в тысячу шагов начинается с первого шага.

Возле самой гостиницы глаза стали вылавливать из окружающего более привычные для себя картины. Во время дороги г-н Фламель почти не смотрел по сторонам: кроме ослепляющего света всё равно ничего не было видно, но всё же сумел отметить для себя, что ислам здесь преобладает над всем остальным религиозным и культурным разнообразием.

Остановив такси, водитель привычно бросил:

– Ситташр! – А потом по-немецки. – Sechzehn!

Николо отсчитал десять, пять и одну бумажку фунтов и протянул – о местных деньгах он позаботился ещё дома через важных знакомых (те, говорят, конвертировали при помощи самого посла).

Гостиница представляла собой четырёхэтажный дом, отстроенный в викторианском стиле (видимо, во времена той же колонизации), перед ней пытались разбить клумбу, и ни один раз, но та постоянно выгорала, в итоге осталось выпуклое жёлтое пятно с иссохшими стеблями; над парадным входом, к которому вело около десятка ступенек и безвкусно надстроенное крылечко в стиле модерн, висела также выцвевшая вывеска, на которой красивым шрифтом, сделанным «под-арабский», но латиницей, было написано «Амбассадор». Солнце здесь вообще было главной разрушительной силой, от него негде было укрыться, от него гасли все краски, как на вывеске, а организм Николо, в той или иной мере привыкшего всё же к северным ветрам и снегам, ощущал всепроникающие лучи даже внутри зданий. Пробиваясь к гостинице сквозь пелену усталости и качающегося воздуха, он вспомнил, что у многих племён Африки солнце – божество злое.

Вообще г-н Фламель несколько разочаровался в увиденном: гостиница внутри была украшена и пальмами, и анками, и очами Ра, попадались целые россыпи иероглифов, на полу стояли декоративные саркофаги с полметра высотой, но в повседневной жизни, как он сумел определить по нескольким часам пребывания в Каире, всему этому не было места, коренные египтяне уже чтили себя истовыми мусульманами, а исконную веру, изучавшуюся с таким интересом учёными историками всего мира, забыли начисто. «Время идёт!» – вздохнул Николо, вспомнив, по какой причине он сам очутился здесь.

Обслуживающий персонал с клиентами общался главным образом на английском языке, что не составляло для преподавателя университета, хоть и бывшего, какой-либо значимой проблемы, так что уже через минут двадцать Николо сидел в более-менее прохладной комнате на теневой стороне гостиницы на кровати, и только теперь ощутил расслабление всего тела.

То ли началась мучительная акклиматизация, то ли всё же сказались длительный перелёт и смена часового пояса, но весь оставшийся день прошёл, словно в бреду: г-н Фламель не покидал комнаты, привыкая к незнакомому аромату воздуха, особым звукам, среди которых голоса муэдзинов были самыми громкими и запоминающимися, а хрипение ослов – самым знакомым. Он пил много холодной воды, не утоляющей жажды, прямо из крана, пока с ужином ему не принесли чайничек «шая» – чая – и некое подобие бобовой похлёбки с луком. Тёплый чай из листьев гибискуса освежал лучше воды.

Когда солнце резко упало, Николо даже рискнул выглянуть за плотные шторы в окно, от которого теперь тянуло прохладой, пока ещё нежной и доброжелательной, и думал о том, что, пробыв здесь всего полдня, уже стал смотреть по-другому на разные вещи; например, на то, в каких суровых, даже экстремальных условиях приходится жить многим народам Земли, но, засыпая на пахнущих утюгами простынях, он решил, что здесь всё не так уж и плохо.

Утром первое, что г-н Фламель ощутил сквозь ещё закрытые веки, был, конечно же, свет. С этого момента от него было не спрятаться, и приходилось привыкать, что двенадцать часов в сутки здесь были заполнены назойливым свечением, когда в это время года в родном Хельсингборге темнело уже после обеда. Пробуждение в незнакомом месте всегда насыщено ощущением ирреальности, пробуждение в Египте наполнено им до самого края. Снова внутри стала зудеть мысль, что стоит только распахнуть шторы, как сразу же увидишь всю громаду и тяжесть каменных пирамид, но Николо отогнал эту мысли и раскрыл окно просто для того, чтобы влиться немного в проснувшуюся, как ему казалось, а на самом деле и не засыпающую, суету Каира. Хлынувшие звуки и запахи, замелькавшие зрительные образы даже слегка оглушили непривычного Николо, но он взял себя в руки, и заказал по телефону себе завтрак.

Теперь, когда глобальная цель была достигнута, следовало приступить к исполнению локальных задумок и направиться в Гизу – пригород Каира, где-то в двенадцати километрах от центра столицы, где находилось три каменных гиганта, ради которых пожилой преподаватель совершил такое пугающее и, нужно напомнить, такое для себя несвойственное путешествие: пирамиды Хеопса, Хефрена и Мелерина. Это их изображала открытка руками араба-художника (она до сих пор лежала в чемодане в связке со всеми деньгами). Уже одно то, что г-н Фламель оставил свой дом, потратил большУю, если не бОльшую часть своих сбережений только для того, чтобы, если смотреть с позиции человека постороннего, утолить несколько праздное любопытство, а на самом деле отогнать наваждение, было показателем того, какое место в его жизни заняли пирамиды. Николо сам, может и не очень охотно, понимал навязчивость всего происходящего, что новый смысл и новая цель найдены вследствие внутренней неудовлетворённости, нереализованности. То, что можно было назвать блажью, стало словно бы платой всему тому, что происходило «до открытки» в жизни, платой за ненаписанные дисертации и за незаполненные вечера. Достичь поставленной себе цели оказалось не трудно, хотя и не слишком легко – чего только стоил сам перелёт – нужно было только решиться сделать тот первый шаг, шаг на дорогу из тысячи шагов, решиться перенести незнакомых людей, города, язык и культуру, оказавшись на некоторое время в изоляции и относительном одиночестве. Терпение и настойчивость – и можно было в какие-нибудь сутки решить проблему, возникшую вдруг, спонтанно в момент созерцания определённого символа – хотя есть подозрение, что навязчивые мысли и результат, из них вытекающий, являются продуктом не только созерцания, а совокупного действия нескольких причин, таких, как внутреннее состояние и состояние вне, так что можно сказать, что в Египет Николо довела не только арабская гравюра, но и дождь, стучавший в этот момент в витрину букинистической лавки, и запах духов прошедшей за спиной пожилой шведки. И наваждение, которое на самом деле могло формироваться долгое время, наваждение, обретшее статус чуть ли не смысла жизни, насыщалось только решительностью. И теперь, изнывая от предчувствия и нетерпения, Николо напевал джаз, энергично ходил с полотенцем на плече по комнате и хмурился, проходя мимо окна, со стороны которого с самого утра тянуло как от открытой духовки.

Приехав сюда ради пирамид, Николо ничего кроме них не хотел замечать. Его окружал особый мир, даже если отбросить его многотысячелетнюю историю цивилизации, пожалуй, слишком богатый ощущениями и мистицизмом; он был насыщен вещами немыслимыми и даже волшебными для тех, кто не подготовлен к ним; за каждым изгибом и поворотом находилось нечто нереальное, «Главы о восхождении к свету» здесь уже заменяла почти бесконечная «Тысяча и одна ночь», стоило посмотреть только на крикливых базарных торговцев, на важных имамов, хотя бы увидеть глаза восточных женщин, покрытых чадрой – но Николо приехал ради пирамид, и это была математическая точность. В голове были только они; хотелось окинуть их взглядом, обойти, дотронуться, и в тот же самый день вечером, сидеть в каирском аэропорту, ожидая посадки на Дюссельдорф.

По привычке, г-н Фламель начал все дела с раннего утра, чтобы к обеду рабочий день был в самом разгаре, забыв об оке солнца, которое к полудню становилось поистине оком Иблиса, поэтому быстро побрился, съел принесенную чечевичную похлёбку с мясом, и, поборов поднявшийся страх перед чужеземцами, чужим языком и обычаями, вышел из комнаты. Перед этим он аккуратно сложил пополам и положил открытку с пирамидами себе в кошелёк: в голове мелькнула шутливая мысль о том, что если она довела Николо до Каира, то она же должна присутствовать и при кульминации в Гизе, к тому же не было проще способа объяснить таксистам куда ехать.

Так бывает, что когда начало дела даётся с большим трудом, то его окончание происходит незаметно и даже с триумфом; наоборот, дорога может постоянно ускальзывать из-под ноги и извиваться, как змея, голову которой змеелов прижал рогатиной к земле. Добраться из Каира в пригород было сложнее, чем из Хельсингборга в Каир.

Николо легко словил такси – у гостиницы их было много и каждое ждало только малейшего сигнала – показал открытку, но первый же таксист, взглянув утомлённо в глаза туристу, заговорил что-то по-арабски, а когда Николо пожал плечами в ответ, отрицательно покачал головой и отъехал прочь. Он не стал менее дружелюбным по отношению к г-ну Фламелю, но ему то ли езда по узким улицам Каира нравилась больше, чем по широким пустынным дорогам, то ли не хотелось лезть в эти самые пустынные дороги в самый солнцепёк. Меж тем прозвучал второй азан.

Г-н Фламель устало отдулся: он только вышел из гостиницы, а уже потерял добрую часть сил, восстановленных за ночь, и огляделся. У себя дома, в Хельсингборге, он бы назвал день очень погожим: высокое голубое небо, свет, полное безветрие, не хватало только птичьих голосов, которыми всегда наполнены солнечные дни в Европе. Но здесь такой день означал только то, что на открытом пространстве нельзя было находиться долгое время, поэтому Николо наспех взмахнул рукой второй раз, и очередное такси подъехало, подняв песок. Второй водитель повёл себя несколько странно: взглянул на открытку, затем на Николо, затем опять на открытку, а затем широко и лучезарно улыбнулся. На мгновение показалось, что в его глазах блеснула лисья хитрость, но Николо отогнал от себя такое подозрение, чтобы не оскорблять им человека – да и не очень хорошо он разбирался в людях, чтобы доверять подобным предчувствиям – но мужчина не стал отказывать, но и не приглашал пока садиться, но стал рыться в бардачке машины, достав оттуда через некоторое время карту. Она представляла собой небольшую книжицу, на обложке которой был изображён минарет и на нескольких языках было написано «Каир». На жёлтом листе, расчерченном ровными прямоугольниками домов и дорог, рядом с названиями улиц, написанными на арабском языке и больше похожими на небрежные и неаккуратные пробы пера, стояли переводы на английском, что было очень удобно и для туристов, и для тех египтян, кто с туристами работал. Водитель такси, немного щурясь, бросил на карту взгляд, потом повернул её к г-ну Фламелю низом и тыкнул пальцем, одновременно спросив что-то односложное (Николо догадался, что это было «сюда?»). Николо, сощурившись даже сквозь очки, прочитал: «Giza».

– Гиза? – повторил прочитанное водитель, по-прежнему широко улыбаясь.

Николо утвердительно кивнул.

– Форти файф фунтс, – с сильным акцентом проговорил тот в ответ на кивок. – Мани бифор.

Г-н Фламель опять ощутил внутри недоверие по поводу того, что с него требуют деньги вперёд, но счёл, что в чужой монастырь, причём настолько чужой, со своим укладом не лезут, и что навязывать здесь свои условия на второй день пребывания не стоит, так что даже не стал торговаться, хотя знакомцы его предупреждали, что торг на Востоке – чуть ли не признак хорошего тона.

На этом, однако, странности со стороны смуглого усатого таксиста не прекратились: он усадил Николо на переднее сиденье, рядом с собой, и, знаками указывая то на дорогу, скрывающуюся под капотом, то на карту, даже не предложил, а велел то ли подсказывать дорогу, то ли её прослеживать. Г-н Фламель сразу подумал о том, что мужчина ещё не долгое время работает таксистом и пока не очень хорошо ориентируется в городе, но после того, как тот лихо завёлся и стал выруливать в местах практически непроходимых даже для пешехода, стал думать, что он просто хочет убедить приезжего в своей честности, чтобы он, приезжий, не стал думать, что его возят кругами, чтобы счётчик указал сумму побольше. «Но деньги-то я уже отдал, пусть себе и кругами», – удивлённо подумал Николо. И желание это, чтобы пассажир сам отслеживал путь, было настолько сильным, что едва Николо отвлекался на что-либо за окном, он тут же громко произносил «Смотри!», в его устах звучавшее как «люк!». Произносить же это заветное слово приходилось достаточно часто: почти не покидавший своего Хельсингборга, Николо так и норовил теперь объять одним взглядом весь Каир. Он видел, что кругом очень пыльно и очень мало машин, добрая половина из которых – такси; зато много повозок, запряжённых ослами, почти нет велосипедов и верблюдов – «Люк!» – сверялся со знаком, указывающим путь, затем с картой (знаки вдоль дороги тоже были двуязычными; после освободительной революции агрессивно настроенные массы отчего-то забыли сбить эти символы с речью своих угнетателей) – видел серьёзных, казалось никогда не улыбающихся мужчин, и женщин с низко опущенными глазами даже под хиджабом – «Люк!» – и опять водил по карте пальцем, вычерчивая уже проеханный маршрут.

Каким бы странным не казалось это поведение, и какие бы странные объяснения не выискивал Николо этому поведению, причина происходящему, как и всегда, была.

Дорога на Гизу была песчаной. Может когда-то здесь был асфальт, что вряд ли, или, хотя бы, гравий, но теперь эти отголоски человеческой деятельности были надёжно засыпаны ветрами; теперь вести стало сложнее – приходилось чаще выворачивать из засасывающих песчаных ям и интуитивно выбирать места потвёрже, чтобы колёса окончательно не зарылись. Водитель стал более сосредоточенным и уже не следил за г-ном Николо так неотрывно, как ранее, да в этом и не было надобности – дорога была одна, и свернуть с неё можно было только вглубь пустыни. Последний же указатель со словом Giza был на выезде из Каира; он определил путь и пока не было ни поворотов, ни других указателей.

По мере приближения к месту назначения тревога, а с нею и новые, уже очередной волной, подозрения, росли – пока кругом была только пустыня, барханы, но не было и следа искусственных исполинов. Он ждал, пристально вглядываясь в прыгающий горизонт, он вот-вот рассчитывал увидеть сперва тупые вершины, а потом медленное восхождение всех трёх пирамид, но, по прошествии где-то четверти часа, Николо увидал впереди низкие домики, зазеленели скудные пустынные деревья – пальмы и акации – потянуло дымком, а ещё через минуту, сощурившись, он смог и прочитать название населённого пункта, в который уже въезжал. Это и была Гиза.

Она была совсем маленьким пригородом, потому таксист не стал искать лобного места, а притормозил прямо у знака с названием. С этого места можно было видеть если не всё поселение, то бОльшую его половину точно.

Воздух внутри автомобиля раскалился, что стало особенно чувствительно, когда он остановился, поэтому Николо, сам до конца не отвечая за свои действия, вывалился наружу, так и не выпустив карту из рук, и спешно стал в редкую акациевую тень. В этот момент все его действия, связанные с перемещением в пространстве, производились полностью автоматически, всё внимание он сконцентрировал на своём внутреннем голосе, который громко рассуждал и был в замешательстве: не было здесь ни толп туристов, ни мелких лавочек-киосков, предназначенных для этих туристов, которых не было; был тихий, самый обыкновенный пригород, было несколько египтян, шедших по своим египетским делам, и это было всё, на что здесь можно было обратить внимание. Г-н Фламель ощущал жар песка через подошвы купленных специально по поводу босоножек, он чувствовал кожей хасмин – ветер, не приносящий облегчения, и очень чётко видел, что пирамид нет. «Гиза, Гиза…» – не замечая сам того, напевал он себе под нос. Теперь-то Николо мог увязать воедино странное поведение таксиста с тем, что он увидел здесь, точнее, с тем, чего здесь не увидел. Он просто хотел пресечь все обвинения или подозрительные мысли по отношению к нему по поводу того, что его пассажир может быть доставлен не в Гизу, а в другой пригород по какой бы то ни было причине. Или, может быть, в другой Гизе? Николо окинул поспешно взглядом карту, но рядом с Каиром было только одно такое название.

Таксист сидел тихо, видно, ему было не впервой наблюдать растерянные лица обескураженных туристов, в его глазах даже иногда мерцали проблески жалости, но они тонули в усталости – а таксисты всегда имеют усталый вид – и в удовлетворении от того, что деньги таки уплачены наперёд.

В Гизе г-н Фламель провёл не больше десяти минут, и всё это время он провёл в непрестанном вращении вокруг своей оси, то быстрее, то медленнее, привставал на носочки и наклонял голову набок. Один раз ему показалось, что он вот-вот увидит пирамиды, воздух даже сгустился и потемнел в том месте, куда был направлен взгляд, образовав пока бесформенное огромное пятно, но стоило сморгнуть, как всё снова затопил жёлтый обжигающий свет.

Николо вернулся к машине. Было понятно, что скудных познаний таксистом европейских языков не хватит для объяснения сложившейся ситуации; было также понятно, что тот вообще не горит желанием что-либо объяснять – он сидел, глядя прямо перед собой через лобовое стекло, а по виску его стекала капелька пота – он свою работу выполнил, он привёз в Гизу, причём, нужно помнить, что именно по его настоянию пассажир лично отследил весь маршрут, так что подозревать в обмане его всё равно, что подозревать в обмане себя, либо в излишней глупости. Машина же на солнце накалилась так, что снаружи на металлическую обшивку нельзя было положить руку, а сама она потрескивала и поскрипывала; всё словно указывало на то, что самое время уезжать в тень большого города. Николо последний раз бросил взгляд на двухэтажные современные домики, и сел на заднее сиденье, бросив заученное ещё в гостинице:

– Йелла! – «Поехали!».

Во время дороги назад в голове вертелись попеременно две мысли: «пирамид нет» – и это воспринимается местными совершенно нормально, по крайней мере таксистами, по крайней мере одним из них; воспринимается так, словно их никогда и не было, более того, они знают, для чего иностранцы едут в небольшой пригород Каира под названием Гиза – отчего бы иначе было отказывать первому таксисту и брать деньги заранее второму –и «жаль, что я так и не увидел пирамид» – здесь усиленно проявился эгоизм, даже, скорее, эгоцентризм Николо, ведь событие только что произошло, если хорошо подумать, невиданное, г-н Фламель хотел бы больше предсказуемости в данный момент. Получается, что все эти рассказы, рисунки, литографии, гравюры – это всё обман и заговор? Такого не может быть. И проблема эта должна решиться быстро и безболезненно каким-нибудь забавным способом, чтобы Николо потом, приехав назад в Хельсингборг, со смехом рассказывал, как опростоволосился. Но за те полчаса, которые он провёл только что под африканским солнцем, силы совсем растаяли. Хотелось добраться до прохладного гостиничного номера с тёплым душем (холодной воды здесь не было в принципе), а уж потом можно было бы заняться поиском так неожиданно потерянных пирамид. Воспоминание о дУше и его тугих струях заставило ощутить сильную жажду, и Николо понял, что он полностью разбит и побеждён, да плюс ко всему на такой жаре стало укачивать в машине.

Эта получасовая прогулка стоила Николо практически неработоспособного состояния до самого вечера: он лежал на кровати, много пил, слушая, как глотки сливаются с забивающимся сердцем, и пытался отвлечься от пульсирующей головной боли. Он уже придумал, что делать дальше и как найти верных помощников в таком казалось бы простом деле, но усталость придавила к матрасу тяжёлым одеялом, и только около шести часов пополудни Николо сумел заставить своё тело подняться на ноги.

Следующие часы показали, как один человек, находясь в покое, может заставить разные концы мира двигаться и укорить информационный метаболизм на служение его интересам.

Около семи часов вечера Николо спустился вниз, поужинал в ресторане и сделал один звонок, стоивший ему одиннадцать египетских фунтов. Звонил он своему другу в Хельсингборг, хотя, откровенно говоря, дружба – слишком громкое слово для подобного рода отношений. С Кристианом Николо работал некогда вместе на кафедре, тот ушёл на пенсию на шесть лет раньше; во время работы они тесно общались, часто спорили, садились вместе в буфете и заказывали одинаковые обеды – две булочки и стакан чая; Николо часто ходил с Кристианом в места для курения так просто, «за компанию», хотя сам не переносил табачного дыма, они вместе уходили с работы и шли до автобусной остановки; но при таком общении особенно странным казалось, что с момента ухода коллеги на пенсию они ни разу не встретились целенаправленно, только случайно в магазинах, они не звонили друг другу даже по праздникам. Но теперь, в этот вечер, они говорили так, словно и не было никакой изоляции друг от друга в течение этих шести лет. Николо лишь поинтересовался, как жизнь, а затем сразу завёл речь о предмете, благодаря которому этот разговор реализовался: речь шла о курсе религиоведения, который Кристиан вёл в своё время, и об одном из студентов – египтянине Абу Юсуфе. Абу Юсуф был как раз из Каира, ох плохо говорил по-английски и почти не говорил по-шведски; во время лекций, посвящённых исламу, Кристиан часто задавал мелкие вопросы каирцу, касающиеся его вероисповедания, вопросы, которые академики не прорабатывали и в которых мог быть сведущ только человек, принадлежащий к данной конфессии, хотя вразумительных ответов он так и не получал – как-никак Абу Юсуф был молодым человеком, его интересовали на тот момент вещи более приземлённые, а к мусульманам он относил себя только номинально, хотя теперь всё могло поменяться, и, несмотря на то, что самые истовые адепты – это дети и старики, а из детского возраста Абу вышел, в старческий ещё не вошёл, но, по расчётам Николо, сейчас он должен был быть зрелым мужчиной. Именно этого бывшего студента г-н Фламель сейчас и хотел найти, зная, что после получения диплома инженера-строителя мостов в частности и дорог в общем (а дело происходило на техническом факультете, где религиоведение было предметом обязательным только для иностранцев) Абу вернулся домой, хотя за последние годы, конечно, могли произойти изменения в его месте проживания.

Кристиан как ни в чём ни бывало поздоровался, совсем не удивился тому, что Николо в Каире, только задал самый очевидный вопрос: «На пирамиды решил посмотреть?», после чего г-н Фламель попросил найти адрес «того египтянина, о котором ты мне рассказывал, с факультета дорогостроителей». Кристиан некоторое время помолчал, то ли вспоминая, кого Николо имеет в виду, то ли размышляя о том, как поступить, и пообещал помочь. В конце концов сошлись на том, что г-н Фламель позвонит на следующее утро и узнает о результате поисков.

На этом связь Египта со Швецией оборвалась. Кристиан, не отходя от аппарата, стал звонить в университет на кафедру, где его тут же узнали по голосу, вежливо справились о здоровье, о делах в общем, чем занимается, интересуется ли наукой или уже занимается только разведением пчёл – после чего он приступил непосредственно к делу и попросил найти ему теперешний адрес «египтянина Абу Юсуф Якуба, у которого я читал курс религиоведения восемь лет назад… Да, он из строителей… Да, он сейчас, вероятнее всего, в Каире, ведь он оттуда… Я знаю, это он и просил найти меня адрес. Если не сложно, то проверьте в архиве, а я перезвоню попозже… Хорошо, перезвоните вы… Запишите телефон…»

На кафедре не стали тянуть время, сразу же отправились к архивариусу, нашли личную карточку иностранца, нашли название организации, по направлению которой Абу Юсуф Якуб обучался в Хельсингборгском университете, нашли, как с ней связаться. «Королевское строительное общество», особенно после последних происшествий в Африке, связанных с национально-освободительным движением, могло уже и не существовать, поэтому архивариус, знавший Кристиана и в своё время состоявший с ним в приятельских отношениях, решил лично позвонить по указанному телефону и узнать, существует ли это общество до сих пор, и если да, то работает ли в нём некий Абу Юсуф, окончивший шведский университет. Звонок оплатила бухгалтерия, и на том конце на сносном английском – ведь это было британское строительное общество, здравствовавшее и теперь в таких непростых условиях – ответили, что такой здесь работает, он теперь главный инженер, и проживает по следующему адресу…

Записав адрес на бумажку, архивариус поблагодарил, сказав, что справку запрашивали из того самого университета, потому как сейчас происходит сбор данных о выпускниках, и положил трубку.

Спустя ещё час адрес бывшего египетского студента записывал на бумажку уже Кристиан и с чувством выполненного долга стал ждать завтрашнего утра.

Николо в эти минуты лежал в одном нижнем белье на одеяле и таращился во тьму – организм усиленно цеплялся за оставшееся на севере время. Последний азан прозвучал уже давно и за окном раздавались привычные и обычные городские звуки, но чувством, похожим на интуицию, г-н Фламель ощущал себя на чужбине. В темноте было немного страшно от этого осознания, тем более, что вскоре опять появилась убеждённость, что за окном никакой ни оживлённый полис, а размашистые горячие барханы, из-за которых выглядывают верхушки пирамид и большеголовый сфинкс.

Утром время отступило и началась борьба с непривычным климатом: сухость во рту и головная боль стали первыми ощущениями, которыми новый день приветствовал г-на Фламеля. Первыми мыслями стали мысли о студенте-египтянине и о том, что же делать, если Кристиан не достанет его адреса. Ничего не придумав на второй вариант, решил выбросить эти мысли из головы и размышлять уже по свершившемуся факту.

Но, как известно, всё обошлось: немного помаявшись, Николо заплатил ещё одиннадцать фунтов, тяжело вздохнув при этом, и узнал адрес Абу Юсуф Якуба. Ещё даже не выглянув толком за окно, Николо решил, что до вечера лучше на улице не показываться, и сам себе определил время выхода из гостиницы – четыре часа.

Вечером, как раз в то время, в которое поход и был запланирован, Николо выглянул в окно, чтобы определить погоду и потом ещё долго улыбался этому привычному, даже инстинктивному, но совершенно бессмысленному действию – она была здесь всегда одинаковой. С такси проблем не возникло – первый же таксист, прочитав написанный на бумажке адрес английскими буквами, уверенно кивнул и указал головой на заднее сиденье. Он вёл деловито и молча, нахмурившись и всем своим видом давая понять, что занимается тяжёлой работой. Время для поездки было выбрано удачно – народа на улицах почти не было, так как люди только-только начинали покидать свои убежища от солнца, почувствовав приближение вечерней прохлады, даже не прохлады, а сносного жара.

Поездка заняла на такси около трети часа: Каир был невысоким и оттого большим по площади городом; к своим окраинам он вовсе становился строго одноэтажным, таким образом, напоминая по форме перевёрнутую вверх дном тарелку. Абу Юсуф Якуб проживал в районе, который можно было бы назвать «спальным». В городе вообще было мало производственных или вспомогательных промышленных построек, в этом же районе царили покой и тяжёлая дрёма: каждый дом представлял собой особняк и занимал участок земли, немыслимый для европейских полисов, перед каждым был разбит изнывающий от жажды сад, непременный фонтанчик и резные металлические ворота, через которые и можно было наблюдать этот фонтанчик.

Николо предполагал, что главный инженер строительной компании будет человеком небедным, так и вышло; он предполагал, что пять лет, проведённые в прогрессивном по меркам мусульманской страны европейском университете, не пройдут бесследно для сознания молодого человека, и, как бы это не было небезопасно в данной обстановке, этот след явно прослеживался в окружающих мелочах, начиная от таблички на воротах: «Мистер Юсуф», английской газонной травкой в саду и подстриженными кустами, и заканчивая внешним видом самого Абу Юсуфа. К этому времени он в самом деле стал уже зрелым мужем, хотя в достаточно скудных воспоминаниях Николо он фигурировал как смуглый, совсем молодой на вид и очень худой парень с тёмными глазами. Сейчас он стал шире, хотя эта египетская худоба так и осталась; в фигуре появилась мощь самого настоящего строителя, и он вроде бы даже стал выше, хотя это могло и просто казаться. Дверь он открыл в просторном халате, чисто белом и очень восточном, но было видно, что это чисто домашняя одежда, продиктованная соображениями комфорта, и что на работу он всё же ходит в классической тройке. Даже гладко выбритое лицо его было гораздо более привычным, что ли, северным, чем, к примеру, того же самого таксиста.

Калитка в сад открылась автоматически, когда Николо произнёс своё имя в переговорное устройство, а дверь в дом Абу Юсуф открыл лично, хотя по голосу г-н Фламель понял, что он не узнан, что слова: «Это преподаватель Хельсингборгского университета Николо Фламель» дали слишком скудную информацию для памяти человека, долгие годы забивавшего её математическими расчётами, но он надеялся, что его всё же вспомнят по внешним чертам. Преподаватель даже не успел рассмотреть все чудеса восточного сада с его тенистыми аллеями и дурно кричащими павлинами, когда дверь отворилась, за спиной хозяина мелькнули смуглые и немного плебейские лица прислуги, и Абу Юсуф, даже черты лица которого немного изменились, широко улыбнулся.

– Здравствуйте, здравствуйте, – заговорил он на шведском, немного с акцентом, но всё же достаточно бегло и чисто. – Проходите в мой дом.

Как ни старался Николо проникнуть в мысли Абу Юсуфа, но так и не сумел понять, искренне ли тот улыбается, пожимает руку и приглашает пройти в гостиную, потому что в самом деле вспомнил, либо просто отдаёт дань гостеприимству, подозревая, что в университете вполне мог сталкиваться с преподавателем по имени Николо Фламель.

– Здравствуйте, – несколько смущённо от такого темпераментного приёма забормотал он в ответ, – мы с Кристианом Викерсеном нашли ваш адрес, а я был в Каире как раз по делам, и решил заглянуть к знакомцу – не каждый день жизнь даёт шанс встретиться двум людям, находящимся обычно на таком приличном расстоянии, как мы с вами.

– Безусловно, я рад, никогда бы не простил вам, если бы узнал, что вы были в Египте и не заглянули ко мне.

После этого Николо расслабился. Перед ним был крайне тактичный и удивительно приятный в общении человек, что прозвучало в его словах: «…если бы вы были в Египте…», потому как он намеренно сказал «Египет», а не «Каир», тем самым словно бы дал понять, что сам непременно бы заглянул в гости к Николо, если бы проезжал не просто через Хельсингборг, но просто через Швецию, через самый её крайний фьорд.

Николо усадили в гостиной на плетёный тростниковый диван – на пышных кожаных было бы слишком жарко сидеть – принесли чайничек тёплого каркадэ и пару стаканов чего-то спиртного, очень сладкое хрустящее печенье и сухие финики, и всё здесь было так, что он на полчаса снова забыл, в какой части земного шара находится.

Абу Юсуф стал очень улыбчивым – в бытность студентом он был очень застенчивым, стеснялся даже улыбаться – он постоянно наклонялся к Николо, брал его за предплечье, сам взял беседу на себя и стал рассказывать, как приехал в Каир и как сразу же стал одним из ведущих инженеров в «Королевском строительном обществе», как хорошо шли дела до пятьдесят третьего года с его революцией, и как он боялся, что его образование больше никому не понадобится – «А ведь были моменты, – улыбался он, – когда я боялся даже за свою жизнь» – рассказал, что сейчас всё не так уж и плохо, и что в этом большая заслуга всех тех преподавателей, которые сделали из него главного инженера. Николо кивал головой тоже улыбался и даже был искренне рад тому, что всё сложилось именно так, как сложилось, но всё думал как бы перейти к вопросу, который волновал его лично. «Рано или поздно он должен поинтересоваться, как меня сюда занесло,» – ждал г-н Фламель и не ошибся. Они ещё некоторое время говорили о вещах, известных обоим – о политическом состоянии Египта; о вещах, которые знал только Николо, но которые тем или иным боком интересовали и мистера Юсуфа: «А как там господин К.?» – «Он уже давно на пенсии.» – «А г-н М.?» – «Он стал доктором наук и получил кафедру, а пару лет назад родилась ещё одна дочь.» – «А вот кто читал у нас курс по физической механике? Забыл, как его имя – вот память, стала подводить!» – «Г-н П. У него тоже всё хорошо», после чего Абу Юсуф Якуб задал тот самый вопрос:

– А вы здесь по делу?

Нужно сказать, что воспоминания о былых днях, в которых каждый видел себя молодым и счастливым, как это обычно бывает, настроили обоих собеседников на чувственный лад, сам Абу ощутил, как сжалось его сердце от того, что он сейчас принимает у себя в гостях и потчует чаем преподавателя университета, сам Николо ощутил себя снова преподавателем, разговаривающим со студентом, которым можно гордиться, и если египтянин, будучи человеком от природы проницательным, сразу смекнул, что, скорее всего, Николо пришёл в его дом в поисках того или иного рода помощи, и это его сначала неконтролируемо насторожило, то теперь он уже искренне радовался встрече, вспоминая холодные северные ветра и полуголодную студенческую жизнь.

– Дело у меня, – немного помявшись и сняв очки, ответил Николо, – очень странное для вас, коренного каирца… Видите ли, около года назад я ушёл на пенсию… Да-да, мы с господином Викерсеном стали заслуженными пенсионерами , – г-н Фламель посчитал нелишним ещё раз-другой упомянуть имя непосредственного знакомца Абу Юсуфа, – И я сразу не знал, куда девать внезапно обрушившееся на меня свободное время. Тогда меня посетила мысль посетить вашу дивную страну – рай для любого культуролога – посмотреть на все ваши пустыни…

– Как раз в них смотреть не на что, – засмеялся Абу, но Николо показалось, что он напрягся.

– …на ваши достопримечательные пирамиды…

И замолчал. Абу Юсуф как раз в этот момент подносил чашку чая ко рту, и по сжатым губам было видно, что эту вынужденную паузу он использует для размышлений.

– И знаете, – продолжил г-н Фламель, даже наклонившись вперёд, – вам, коренному египтянину, более того, каирцу, это может показаться смешным и нелепым, но я не могу их здесь найти!

Абу кивнул и произнёс, как показалось шведу, с некоторым усилием.

– Никто не может.

Николо замолчал окончательно и откинулся на спинку дивана – рубашка тут же промокла на спине от пота. Он смотрел на дно своей чашки и думал, шутит ли бывший студент таким особенным образом, и стоило ли ему сейчас рассмеяться, закинув голову и широко открыв рот, или здесь и сейчас происходило что-то странное. Абу выжидал, но не смеялся. Он будто подбирал в голове специальные слова, чтобы продолжить беседу.

– Видите ли, г-н Фламель, пирамиды – вещь неоднозначная, – начал он, медленно выговаривая каждое слово. – Если помните, я всегда не особо охотно прослушивал курс религиоведения и философии – да простит меня г-н Викерсон – но это оттого, что я по складу ума более холоден и расчётлив, чем классический исследователь гуманитарных наук; я менее абстрактен и мечтателен, чем фундаментальные математики; я более склонен к физике и механике сил, поэтому я и стал строителем. – Абу помолчал, дав секунду Николо для того, чтобы задуматься о причине произнесенных слов. – Пирамиды – это далеко не строительство…

– Но как же, – не выдержал г-н Фламель, – как же не строительство, если это оно именно и есть – древние саркофаги, гробницы для фараонов и их челяди, если говорить обобщённо…

Абу снова скорчил гримасу, смысл которой был в том, что он старается объяснить доходчивым языком нечто человеку, который этого языка заведомо не поймёт, а может, он сам не мог подобрать нужных слов на неродном шведском.

– Поймите, что в европейском, да и мировом понимании пирамиды – это нечто вроде гроба… Колоссального гроба, на строительство которого потрачено много сил и средств, много времени… Это иррационально, такой гроб не нужен… И это ошибка. Пирамиды – это нечто особенное, другое.

– Простите, – перебил Николо, – но то, что вы сейчас говорите, просто не укладывается в голове. Или мы с вами говорим о разных вещах?

– Вы были в Гизе? – Наконец громко спросил Абу.

Николо кивнул.

– Пирамид вы не видели. Пирамиды в Гизе – самые знаменитые, но их вы там не видели. Г-н Фламель, я могу вам сказать, почему это произошло – потому что их там нет. Но вы ведь ждёте не такого объяснения, – он развёл руками. – Я могу таким же образом сказать вам, что такое платоновские идеи, но это не даст вам понимания философии Платона, ни представления о нём самом – получится, что эта информация будет для вас излишней и бесполезной. Я не могу вам в полной мере объяснить, почему вы не видели пирамид в Гизе, но…

Абу опять замолчал.

Николо сидел, постукивая пальцами по коленям, глядя в сторону и будто бы не участвуя в беседе. Когда наступила тишина он заговорил так, словно до этого не было ничего сказано:

– Знаете, мне совсем нечем было заняться дома, в Хельсингборге. Я дожил до старости, но ничего, кроме самого Хельсингборга и его пригородов, не видел. Я далёк от мысли, чтобы совершить кругосветное путешествие, посмотреть мир, но вот египетские пирамиды я очень захотел увидеть. Мне попалась открытка с их изображением, я даже могу показать её. И мне казалось, что уже одно то, что я прибыл в Каир – а я уже человек немолодой, вы же видите – уже одно это должно было что-то изменить внутри меня, но я по-прежнему ощущаю неудовлетворённость. Съездить на такси в Гизу – не многого стОит. А мне нужны пирамиды. Знаете, это уже желание, которое не может остаться неудовлетворённым. И мне кажется, что это было бы несложно осуществить, особенно имея в знакомых коренного каирца.

– На это я могу вам ответить, что исполнение вашего желания не зависит в такой большой степени, как вам кажется, от силы самого этого желания. – Абу Юсуф окончательно посерьёзнел. В его глазах мелькнуло выражение, которое Николо видел в глазах таксиста, отказавшегося везти его в Гизу. – Я всего лишь человек с техническим складом ума, я не могу, как уже вам говорил, достаточно компетентно описать ситуацию, сложившуюся вокруг пирамид. Но, – он заговорил витьевато, как многие умные и хитрые люди Востока, – в ваших глазах я в самом деле вижу влечение, которое нужно утолить хотя бы отчасти, иначе вы потеряете остатки покоя… Сегодня я вам не в силах помочь; завтра – тоже, у меня есть очень важные дела, я вышел к вам прямо из-за кульмана, – он показал Николо ладони и тот увидел, что они все измазаны тушью, – но если вы зайдёте ко мне в гости – я официально и лично вас приглашаю – послезавтра, то я смогу кое-чем вам помочь: мы съездим к человеку, который во всей полноте сможет объяснить вам ваше недоразумение.

– Ваш знакомый?

– Можно сказать, что он знакомый всех египтян, он доступен в общении любому, но я могу поприсутствовать при вашей беседе в качестве переводчика, если, конечно, вы готовы задавать свои вопросы через третьего человека.

– Готов? – Удивился Николо. – Единственное, что мне хочется знать, это как увидеть пирамиды! И, господин Юсуф, прошу простить мне некоторую фамильярность, а может и грубость, но мне не совсем понятна та проблема, которую вы пытаетесь мне обрисовать.

– Вопросы у вас появятся по мере общения, – Абу довольно улыбнулся, – Я даже вам могу это пообещать, как и то, что в первые же минуты вы поймёте моё теперешнее положение и ту мою беспомощность в разрешении вашего затруднения. Просто поверьте мне. А сейчас, если вы позволите, я бы вернулся к работе – дело совершенно не терпит отлагательств. Если желаете, – Абу Юсуф встал, – можете погулять в моём саду, а слуги ещё угостят вас чаем.

– Нет, спасибо, – Николо тоже встал и протянул руку, – Я буду чувствовать себя немного стеснённо. Лучше вернусь в гостиницу – ваш климат действует на меня неблаготворно, мне нужен отдых.

– Как вам будет угодно, – Абу уже открывал перед г-ном Фламелем дверь в жаркое пекло, даже если учесть, что было около шести часов вечера. – Но послезавтра я жду вас в любое время, но лучше ранним утром, пока солнце не поднялось. Непременно приезжайте, найдёте много для себя интересного. Ведь зов пирамид достигает рано или поздно каждого человека, и заглушить его не очень просто, у вас же такой шанс предоставился.

– Прощайте, – ответил Николо и побрёл к воротам сада, где его ждало такси.

И он поступил именно так, как сказал своему новому знакомцу – поехал в гостиницу, где и находился до позднего вечера, спустившись в холл только около девяти часов и купив себе британскую газету двухнедельной давности, чтобы хоть чем-то скрасить унылый для себя вечер, потому как мысли о том, чтобы выйти на улицы крупнейшего африканского города, не появилось. Точно так же, хоть и с некоторыми вариациями, впрочем, незначительными, прошли для Николо дни, в течение которых главный инженер «Королевского строительного общества» занимался срочным проектом. Ничего не случалось. Г-н Фламель успокоился; он чувствовал приближение разгадки тайны, которую он и за тайну-то не считал, он знал, что скоро вновь всё станет на своё место, станет кристально-рациональным, как квадратное уравнение, и вследствие этой уверенности, он совсем не думал о произошедшем. Николо перечитал все доступные газеты на доступных ему языках, попробовал массу новых блюд из ресторана и хорошо отлежался. Все симптомы тяжёлой акклиматизации к этому времени исчезли, оставив только усталость, но это могли быть и независимые вещи.

Утро ожидаемого дня началось очень рано: хоть всё это время Николо не думал о загадочных пирамидах, но конкретно этой ночью ему снились всевозможные тетраэдры и даже призмы, так что едва солнце встало, встал и он, скрывая нетерпение от самого себя. Каир, казалось, и не засыпал – так г-ну Фламелю казалось каждое утро. На лицах прислуги, приносившей в номер завтрак, не было и следа сонливости или усталости; шум за окном тоже нисколько не изменился со вчерашнего вечера, и если бы шторы были закрыты, то можно было бы думать, что идёт долгий день.

Уговор с Абу Юсуфом был на сколь можно раннее время, поэтому Николо вышел на улицу в полвосьмого с лёгким сердцем, только немного волнуясь на тот счёт, что может появиться слишком рано. В такую рань он ещё на улицу не выходил, поэтому удивлённо заметил, какой приятной и мягкой может быть погода и здесь, не вызывая дикой жажды и почти непреодолимого желания сорвать с себя всю одежду. Но через полчаса, когда Николо выходил из такси у дома Абу Юсуфа, всё стало на свои места, и солнце снова стало врагом.

Главный инженер выглядел уставшим и часто прищуривался, что могло быть признаком того, что он мало спал, но при этом встретил г-на Фламеля радушно и любезно, заставив того опять вспомнить легенды о восточном гостеприимстве. Абу был одет парадно, хоть и не в английский костюм, но и не в одежду, приличествующую правоверному мусульманину – в европейские брюки и рубашку; пока Николо несмело мялся у двери, он отдавал громким голосом указания прислуге, одновременно нажимая на кнопку вызова машины к подъезду.

– Много работы, – оправдывался он перед гостем. – Нужно много чего сделать по дому… Через пару минут поедем, отвезу вас кое-куда.

И через пару минут они поехали. Машина у инженера была роскошная – неизвестно, личная ли, или рабочая – но марка для Николо неизвестная, и вёл Абу Юсуф сам, не водитель, подгонявший автомобиль к воротам сада. Видно, богатство не испортило его человеческие качества и британская чопорность не пристала к нему за долгие годы гнёта. Он широко улыбался, сильными рывками выворачивая на плохой дороге, рассказывал г-ну Фламелю о проекте, над которым работал – это был участок двухполосного шоссе на окраине Каира – сокрушался по поводу оформления большого числа сложным и мало нужных технических документов, но за всё время движения ни разу не обмолвился о месте, куда они едут, да и цель этой поездки шведу тоже была мало понятна.

Они въехали в центр города, где Абу сбавил скорость и стал внимательнее смотреть по сторонам:

– Мы ищем дом… – говорил он одновременно. – Дом Хуфу… Я здесь никогда не был и не ориентируюсь здесь. Я спрашивал у верующих слуг, они сказали, что на этой улице, но где конкретно…

Николо понимающе кивнул и тоже стал усиленно разглядывать дома на обочине, хотя и не понимал, как отличит дом Хуфу от любого другого чужого дома.

– Хуфу – это кто? – спросил он.

– Я этого тоже не знаю! – Абу Юсуф лукаво рассмеялся. Он вообще был смешливым. – Дом Хуфу – это организация, а не дом конкретного человека.

И в тот же момент Николо заметил, что по обочинам высятся только магазины да гос. учреждения, и нет ни одного частного дома, которые торчали там и тут, когда он ехал в Гизу.

– И мы как раз приехали, я думаю! – сказал египтянин и припарковал свой роскошный автомобиль прямо там, где ему это было удобно – на съезде от высокого, где-то в три этажа, кубического строения с маленькими, почти незаметными окнами. Дом был построен из жёлтого песчаника, стены его были грубо обработаны, если это вообще можно было назвать обработкой, но эта показная грубость вполне могла быть элементом декора, если учесть модернистские течения в архитектуре, потому как подобная небрежность придавала строению особый, торжественный вид, и уж точно выделяла его среди всех остальным бетонных монстров, которыми оно было окружено.

– Вот его вывеска, которую я искал, – бросил Абу, захлопывая дверцу и указывая на деревянный лист голубого цвета, прибитый над самым входом, на котором жёлтой краской было выведено три треугольника, один за другим.

Рядом с домом Николо ощутил, как сжалось его сердце; может, дело было в том, что он отбрасывал глубокую тень, и после душной поездки находиться в ней было просто блаженством; может, дело было во внешнем виде дома Хуфу, потому как было сразу понятно, что подобную изощрённость может позволить себе только заведение культовое – иметь особую наружность и при этом не казаться при этом смешным.

Задрав голову вверх и поблёскивая стёклами, Николо пытался рассмотреть хоть какую-то попытку разукрасить или разнообразить фасад, но тщетно – здание было строго кубической формы, и в такой ситуации украшениями казались даже узенькие бойницы, придававшие таинственности, а иного могущие и напугать.

– Впечатляет, правда? – произнёс египтянин, тоже с интересом рассматривающий дом, – Одна из самых устойчивых и простых форм при самом большом внутреннем объёме… Даже самая устойчивая… У шара побольше, но как его остановить?.. Удивительно смотрится: просто, и со вкусом.

Последняя, такая родная европейскому уху фраза, вернула Николо к действительности, и он перевёл вопрошающий взгляд на своего спутника: «Ну, что дальше?».

– Пойдёмте вовнутрь, – сказал тот.

Войдя, они очутились в кубической же прихожей, вдоль стен которой стояли очень простые скамьи, по этой причине не очень удобные, но сделанные старательно и даже дотошно, что ещё больше убедило г-на Фламеля, что они находятся в заведении культового назначения, где каждая мелочь, даже такая, имеет свой сакральный смысл. Внутри было прохладно и пахло ароматическими маслами, только всё незнакомыми. Абу Юсуф шёл впереди, но было видно, что он испытывает такую же неуверенность, как и швед, потому как сам здесь в первый раз. Они прошли в гулкую вторую комнату, ничем не отличавшуюся от первой, где их встретил щуплый мужчина в белом халате; в его облике Николо тут же увидел что-то собственно египетское, крайне аутентичное, такое отличное от того, что можно было увидеть, просто выйдя на улицу, и это что-то было присуще самим корням нильской земли. Мужчина был безбород, вообще безо всякой растительности на лице, что уже само здесь было редкостью, его голова была так же гладко выбрита, и излучал он приветливость и доброжелательность, что тоже здесь было редкостью, потому как большинство истовых, либо неистовых мусульман, с которыми Николо приходилось иметь дело, носили маску озабоченности и напряжённой духовной работы. Его белый халат так же был не похож по покрою на одежду бедуинов, и больше напоминал платье с передником.

Меж тем, в то время, пока г-н Фламель в мозгу проводил такой нехитрый анализ, мужчина слегка распростёр руки и сказал несколько слов, обращаясь к Абу Юсуфу, сразу же рассмотрев в Николо туриста. Тот слегка поклонился и приветливо заговорил, иногда оборачиваясь к г-ну Фламелю, и речь шла явно о нём; по тембру, по громкости голоса инженера было явно видно, что он говорит с почтением и немного с боязнью. Мужчина в белом кивал и улыбался, а когда некая договорённость была достигнута, отступил в сторону, указывая в проём, ведущий в третью комнату (к слову, сейчас Николо обратил внимание на то, что комнаты сообщались между собой дверными проёмами, но собственно дверей на них навешено не было).

Так Николо очутился в неком подобии приёмной. Это была не главная комната дома Хуфу – она была слишком маленькой и официальной, а г-н Фламель уже догадался, что учреждение это не занимается бумажными делами, а является скорее типом храма, где, как и в любом другом храме, и это слишком очевидно, должно быть главное помещение, в котором проводятся ритуалы и мистерии; эта догадка подтвердилась, когда Абу шепнул на ухо Николо, что дальше им проходить нельзя как иноверцам, а так как к иноверцам он отнёс и себя, швед сделал вывод, что они находятся на территории, не контролируемой шариатом, потому как Абу Юсуф, пусть и номинально, но был последователем Магомета.

В этом кабинете, в самом центре, стоял стол наподобие письменного, только без всех письменных принадлежностей – на нём вообще ничего не было; стояли шкафы с книгами, сплошь потрёпанными и, видно, часто используемыми, как используются технические справочники, либо сакральные тексты. Вдоль стен стояли те же скамейки без спинок, у стола – четыре табуретки; вообще всё было крайне аскетично, и если бы не книги с жестоко растрёпанными корешками, можно было бы подумать, что сюда никто не заходит. Впечатление от обстановки усиливалось и тростниковым половиком, потёртым и только кое-где сохранившим окрас, впрочем уже неопределимый, и серыми неприкрытыми стенами – они были такими же, как и снаружи, но и на них проступала местами роспись, совершенно нечитаемая, и если бы климат здесь был менее сухим и жарким, её вполне можно было бы принять за пятна сырости. Николо словил себя на удивительно мысли, что сам дом, а также его внутренние помещения, потому как все помещения, включая главные залы, по мнению шведа, были такими же нарочито простыми и пустыми, задумывались как естественное продолжение пустыни – окружающего мира, а все те минимальные предметы мебели и интерьера, что здесь всё же присутствовали, торчали неестественно, создавая ощущения излишества и заставляя испытывать к нему неприязнь.

Бритоголовый египтянин уселся за свой стол, но гостям присесть не предложил, так что они простояли во время всего разговора. Абу Юсуф переводил всё так, как было сказано, не добавив ничего от себя и не пытаясь вставлять фразы, типа: «Он говорит…» или «По его мнению…».

– Добро пожаловать, – переводил он. – Вы в доме Хуфу, мы рады приветствовать вас в этих стенах. Ваш проводник рассказал мне о трудностях, постигших ваш разум на нашей земле…

Николо удивлённо и даже упрямо вскинул брови:

– Я бы не стал говорить так громко, – произнёс он. – Трудности разума – вряд ли; моя туристическая ошибка – пожалуй. Я приехал в Египет, чтобы увидеть пирамиды, но не могу найти нужную мне Гизу.

Мужчина слегка улыбался, слушая монолог, но тут резко вставил:

– Гиза у нас одна. Если вы там были и не увидели пирамид, значит, их там нет.

И замолчал. Г-н Фламель тоже молчал.

– Тогда где они? – наконец спросил он.

– Как я уже вам сообщил, как до этого, вероятнее всего, говорил вам ваш знакомый, вы находитесь в доме Хуфу, я – жрец этого дома, либо, если так удобнее, жрец самого Хуфу. В двух словах: наш дом – хочу, чтобы вы под этими словами понимали не возведённое строение, а нашу организацию, потому как конкретно этот дом не единственный, и почти в каждом городке Египта вы найдёте подобный куб из песчаника, а в крупных городах – несколько домов – наш дом занимается поиском того, что ищете сейчас вы: пирамид Хуфу, Хафра и Менкаура, может, правда, в более широком смысле и более… серьёзно, что ли. Я знаком с мнением, бытующим среди иностранцев о наших пирамидах. Вы считает, что это – огромные каменные постройки, возводимые посреди пустыни нашими древними властителями в течение долгого времени. Но уже одно это, если подумать независимо и трезво, было бы странным, ведь, согласитесь, всё время своей жизни посвятить возведению собственного гроба колоссальных размеров, для этого нужен очень хорошо развитый культ смерти, а чем он более развит, тем он болезненнее, ведь это противоречит всем человеческим инстинктам, сознаваемым или нет, это противно всей нашей природе.

– Но ведь так и есть. Каждый знает, что в Древнем Египте существовал именно такой культ смерти, достаточно привести вашу «Книгу мёртвых»! – не выдержал Николо.

– Нет, эта книга- апокриф. Она не имеет прямого отношения к Истинному учению, и лично мы, жрецы Хуфу, относимся к ней негативно. Из всех тех сотен страниц, которые были скрупулёзно собраны под один переплёт, включая гимны и легенды, совершенно не относящиеся к первоначальной книге, включая греческие и римские версии, включая всевозможные надписи на стелах и гробница, из всего этого мусора мы можем выделить не больше сотни строк, несущих в себе высшую мудрость. К несчастью, как и всё дурное на свете, она получила наибольшее распространение. Если вы её читали, то вы могли заметить, что бОльшее место там уделяется обрядовости и мистике, а не чистым знаниям. Эта книга – сектантство, которое мы никак не можем поощрить.

Николо в удивлении молчал, услышав, что «самая египетская книга» на самом деле таковой не является, и что существует целая организация, если верить словам жреца, утверждающая свою аутентичность в пределах, граничащих с противоречием всем египтологам мира.

И только в этот момент жрец дома Хуфу произнёс то, с чего беседу нужно было начинать, но что в своё время сказано не было, отчего в голове г-на Фламеля случился сумбур, потому как после сказанного сознание хоть и не стало принимать больше и охотнее, но каким-то мистическим образом стало относиться ко всему спокойнее, и Николо решил меньше оспаривать и больше слушать:

– Я понимаю, что вам сейчас нелегко слышать то, что вы слышите, – ровным тоном говорил жрец. – Но поймите, что я пытаюсь вам объяснить очень непростое учение; я ограничен во времени, вашим доверием и, кто знает, может, вашими способностями. В то же время я сам горячо желаю ознакомить вас с идеями дома Хуфу, потому как это моя обязанность, именно этому я посвятил свою жизнь, своего рода миссионерской деятельности.

– Так вы – духовенство?

– Да, своего рода. Я – как книга, которую должен иметь возможность прочесть любой желающий, потому как все основы нашего учения, всевозможные Диалоги, Сомнения и Развития, это названия принимаемых нашим домом за канонические изыскания великих жрецов древности, и эти течения являются уже высшей ступенью посвящения – они все написаны мёртвым, достаточно сложным языком, не уступающим по трудности санскриту. Это сакральный язык, предназначенный сейчас сугубо для внутренних нужд дома Хуфу. Раньше он, возможно, использовался и в повседневной жизни, но это было так давно, что о самой повседневной жизни мы ничего уже не знаем.

А что касается самих пирамид, то вы не видели их потому, что их не существует. Это – чистая абстракция, если хотите, символ, предназначенный для определённой интеллектуальной обработки, как шлифовальный камень, предназначенный для обработки инструментов.

– Очень странно, – опять не выдержал Николо. – Но ведь весь мир знает о пирамидах, у меня даже есть открытка с и их изображением.

– Мир так же знает изображение полумесяца и креста. К тому же , повторюсь, вы сами убедились, что в Гизе их нет, по крайней мере в том виде, в котором вы их искали – в материальном.

– Не смущайтесь, – подбодрил его жрец. – Мало кто может всё это понять сразу, сходу. Вот местные, те точно знают, что в пустыне в пригороде Гиза нет ничего, кроме песка, но они не могут объяснить внятно, откуда пошла легенда о пирамидах, и что же за ней стоит. Учение о пирамидах, как о громадных каменных постройках, возникло уже давно, и предназначалось для связи мира духовного и мира реального; возникновение его было связано с духовным опытом жрецов Хуфу. Учение является первой ступенью всей нашей космогонии, и показывает, что абстрактное и духовное может быть устойчивым и твёрдым в мире идей; пирамида является самой устойчивой формой, и именно эта форма позволяет возводить невиданные по высоте постройки как в материальном, так и в духовном мире. Это – один из основных наших постулатов, символ веры, если хотите: при любой высоте будешь крепко устойчив, если возвышение твоё подобно пирамиде. А потом в эти земли пришли мусульмане, и, пусть простит мне мои слова мой египетский гость, они упростили всё до той степень, когда любая философская нагрузка просто снимается, превратив пирамиды в каменные гробы.

«Египетский гость» никак не отреагировал на такое заявление, он, видимо, так и не приблизился к исламу с тех пор, как окончил университет, поэтому жрец, немного подождав возможные возражений, которые должны были породиться его словами, продолжал:

– Наша веры не зиждется на чудесах и конкретных реалиях – Гиза, пожалуй, единственное имя собственное, связанное с географией, во всём учении, для нас это плато является чем-то вроде Сиона или Фудзиямы. Имена Хуфу, Хафра и Менкаура для нас священны, но я, как ни странно, не смогу вам объяснить, кто они. У нас есть притча, говорящая о том, что некое высшее существо, бог, или боги, которые, по нашему понятию, находятся на разных ступенях величия, однажды задумался над тем, кем он (или они) является. Так сказать, какое же его место в вечности, существует ли вне его что-нибудь, что за существо этот бог, одинок ли он и испытывает ли он одиночество? И не смог самому себе ответить на этот вопрос, не смог даже ответить, чувствует ли он что-то. Это произошло оттого, что существо не может познать само себя или себе подобное, может познать и определить только низших существ. И если сам бог не смог познать себя, то как мы можем это сделать? И я не могу сказать, что из себя представляет Хуфу – добр он или нет, велик, или нет, стар, или нет… Это немного схоже с учениями агностиков, признаю, они многое взяли у нас. Пришедший ислам был менее абстрактен, он стремился «приземлить» наше учение, сделать его более понятным для себя, так появились пирамиды Хуфу, Хафра и Менкаура в Гизе. Но уверяю вас – это очень слабо перекликается с догматами дома. Гиза вообще важна для нас только в том контексте, что первые видения пирамид были явлены нашим жрецам именно на этом плато, но вряд ли, это лично моё мнение, они привязаны к определённому месту, и, скорее, это простое совпадение, потому как духовное просветление могло настигнуть жреца Тетти и в Абидосе, и в самом Гелиополисе.

– Вы не в ладах с мусульманами? – спросил Николо, хотя это и так было ясно.

– Как и любые другие религии, вынужденные сосуществовать на одной территории. Христианству мало всей Европы, мы же вынуждены делить куда меньшие территории, к тому же мы отличаемся друг от друга гораздо сильнее, чем, к примеру, протестанты от кальвинистов или лютеран. Вера дома Хуфу мало того, что не обладает определённой наглядностью – у нас вообще всё строится на абстракциях – так она ещё и сложна для понимания с мистической точки зрения. Я приведу вам ещё пример: у нас есть три главных символа, три имени собственных – Хуфу, Хафр, Менкаур. Ни я, никто иной не сможет вам сказать, что стоит за этими словами, или звуками, как говорим мы – демиурги или твари, состояния или качества. Для нас само звучание этих слов сакрально, и каждый раз, произнося их, я наполняюсь блаженством и радостью. Но мы также знаем, что эта троица – может, это что-то единое и монолитное, а может, единое и составное, наподобие вашего бога – образует некоторую незавершённость, недополненность…

Переводя последние минуты, Абу Юсуф взмок – было непросто подобрать слова, и он обращался ко всем языкам, с которыми был так или иначе знаком, так что Николо слышал смесь из шведского, немецкого и английского.

– По канону принято, что эти три звука являются углами абстрактной пирамиды познания (чтобы проще понять, как это может быть, подумайте о фразе, очень распространённой у вас – «Ступени карьерной лестницы»), а следовательно, не хватает ещё двух углов-звуков для полного её завершения. Мы имеем ещё девятнадцать звуков…

Здесь Николо сам себе отметил, что жрец не употребляет словосочетания, которые были бы естественными в данном случае: «нам даровано», «божественное откровение», он говорил так, чтобы указать на само наличие, но не указывать, каким образом произошло познание; делал он это нарочно, и являлось ли это тоже частью канона, либо для его языка и уха это было слишком привычным, чтобы заострять внимание, неизвестно.

– И в этих девятнадцати звуках есть ещё два, которые дополняют уже имеющиеся три до геометрии классической пирамиды.

– Ну, это подбором сделать нетрудно, особенно для большой организации, – заметил Николо.

– Нет, не трудно. Вы не читали иудейскую «Книгу имён»? Это официально непризнанная рукопись, содержащая все возможные четырёхбуквенные сочетания на иврите. Четыре буквы – это та информация, которая была дарована им; четыре буквы – это тетраграмматон, имя Бога. И каббалисты таки составили список всех возможных имён. Это книга, на каждой странице которой размещается двадцать два имени, восемьдесят восемь букв, и толщиной она в две с половиной тысячи страниц. С точки зрения логики, в этом труде, а по-другому это трудно назвать, обязано содержаться нужное буквосочетание, но вот иудеи используют книгу уже сотни лет в своих ритуалах, а ничего не происходит… Я не буду судить о верности их откровений и методов, но по нашим канонам слишком важен путь постижения тайны; то есть подобрать нетрудно и четыре буквы, и два звука, но при этом подборе можно упустить важное звено познания, присутствующее в цепочке логических рассуждений, ведущих к постижению, без которого сама тайна становится бесполезной, так как отсутствуют правила. Не скрою, у нас тоже существуют объёмные трактаты с подобранными уже «пирамидами» – было бы странно, если бы такие попытки не предпринимались, человеку вообще свойственно получать знание любыми мыслимыми путями: они не гнушаются и дарами Прометея, и яблоком змея – но эти трактаты ни к чему не приводят, они дают возможность вести построение от ответов, что само по себе, я считаю, абсурдно, потому как нельзя по известным корням уравнения составить само уравнение. Плодотворным будет только обратное действие. Хотя эти попытки являются еретическими, официально дом Хуфу их не поддерживает; существует секта пентафонов, они идут таким путём, но мы всячески с ними боремся, потому как нет большего зла, чем искажение или укрытие истины. А поиск пирамиды осложняется ещё и тем, что нужно учитывать ещё и место положения звуков в её углах, верхний из которых, несомненно, Хуфу – в данном, и только в этом конкретном случае, этот звук можно считать особым состоянием, конечно не богоподобным, но крайне к нему приближённым. Вот, как видите, даже этот раздел, являющийся основополагающим в нашем культе, достаточно сложен для понимания.

– Странным кажется то, – опять вставил г-н Фламель, – что вы обладаете разветвлённым культом, целыми сводами канонических книг и исследований, опирающихся на них, и всё это только для того, чтобы начертать пятиугольную пирамиду!

– Ну начертать, это слишком узко… – жрец на мгновение замолчал, раздумывая над последующими словами, давая тем самым отдых бедному Абу Юсуфу, который уже порядком устал, но из чувства такта старался этого не показать. – Начертание пирамиды графически – кстати, возможно один из таких символов вы и видели на открытке – является задачей промежуточной, само графическое изображение используется только в ритуалах. Основа же – духовное построение с вершиной Хуфу; этому посвящены духовные книги, этим занимается каждый жрец культа индивидуально. Мы имеем двадцать один звук (не считая сам Хуфу, значение которого, опять же, только в данном контексте, чётко очерчено), каждый из которых определяет одно из качеств человеческого духа. Нам же нужно всего определить из каких четырёх, в нашем случае двух, качеств состоит основание, восходящее к одной главной точке.

– Как же много значений имеет эта ваша верхняя точка! – удивился Николо. – Сложно делать строгие выводы, опираясь на столь призрачное основание, как Хуфу!

– Я это упоминал, когда говорил о невозможности чёткого определения значения звуков. Но разве ваш Аллах, или Иисус, по сути, не менее абстрактны? Наш дом не может более чётко определить звуки, но не хочет их конкретизировать при помощи неточных, но более наглядных идей. Существует таблица, по которой можно определить иерархию двадцать двух звуков, верхний – Хуфу. Каждому из них соответствует определённое количество понятий, иногда совершенно разных, а порой и противоречивых; к примеру, высшему звуку соответствует одно, совершенно неопределённое и непознанное пока определение, которое так и звучит: «неопределённость». Следующий звук по старшинству – Хафра – ему принадлежит уже три понятия: собственно, «понятие», «существование» и «путь». И так далее. Чем ниже в таблице находится звук, который, как вы уже знаете, можно представить углом в пирамиде, тем большее количество более конкретных значений он имеет. Например, Табуба – «смех», «вода», «зло», «добро», «рождённый», в смысле сотворённый, «Менкаур» – это третий по старшинству звук, и «сложение». Разбор каждого из звуков, их происхождение, логическое обоснование принадлежности к ним того или иного качества, значения сочетания звуков и объяснение их старшинства либо подчинённости тем или иным звукам – всё это содержится в двадцатидвухтомном сборнике, написанном отцами дома. Он хранится в главном ритуальном зале и его могут брать в руки только адепты культа, знакомые в определённой мере с уставом и основами нашей религии.

– Значит, я их увидеть не могу? Получается, ваш культ секретный?

– Не секретный, – охотно объяснил жрец, опять косясь на Абу Юсуфа, – Немного герметичный, но это сделано во избежание проникновения в чистый культ сторонних воздействий. Сейчас ислам очень силён… Он очень агрессивен, и свободно существовать нам не просто… Во времена британского колонизаторства, несмотря на общую неразбериху, в этом отношении было проще. Человеком, не познавшим основ, но тянущимся к сложной ступени – а учение о двадцати двух звуках является основой правильного понимания, основой способности складывать и выводить принципы, и ступенью весьма объёмной и тяжёлой – движет не поиск истины, а праздное любопытство, а в доме Хуфу нет места праздности.

– Простите, – смутился Николо, – а вы не считаете, что я праздношатающийся?

– Вашу историю мне рассказал ваш друг. Во-первых, вы проделали неблизкий путь в Египет, а это уже стоит вам денег и времени; во-вторых, как раз в эту комнату попадает каждый желающий, а я обязан ответить на все поставленные вопросы. Вас достиг зов пирамид, который достигает каждого человека с той или иной силой, который зудит у всех внутри и от которого никак нельзя отмахнуться – в душе будет голод, который не утолит ни одна философия, никакое земное дело не сможет насытить, кроме поиска, даже просто поиска пирамид. И сейчас вы узнали крупинки из обширного наследия Древнего Египта, но при желании можете узнать больше – в этом вас ограничивает только личный интерес.

Жрец снова замолк: видимо, пришло время задавать вопросы, потому как всё, что он должен был сказать, он сказал, но в данный момент – назвать это упрямством или более красиво: упорством – г-на Фламеля не интересовало почти ничего.

– Да, можно назвать это и зовом, – пробормотал он. – Я ведь в самом деле увидел арабскую открытку с пирамидами, и ощутил желание, которое не смог перебороть. Если выражаться поэтически, оно засело во мне цепкой занозой, и я прибыл на другой конец света, чтобы их увидеть. Всё оказалось так сложно… – последние слова он произнёс тихо и неразборчиво, словно бы надеялся, что сейчас оба египтянина рассмеются, хлопнут по плечу и скажут, мол, ладно, мы пошутили, вот ваши пирамиды, и Николо увидит всё.

– Мы верим, – вместо этого стал переводить Абу Юсуф, – что правильная расстановка всех углов пирамиды, всех звуков, приведёт к акту богоподобного сотворения – т.е. появление из Ничего Нечто – вы же должны понимать, что это совсем непросто для человека, и даже для человека особого, посвящённого, сопряжено с великими трудностями. Наши предания гласят о многих адептах дома Хуфу, которые своими личными качествами и при помощи аналитического ума смогли возвести пирамиду. Существуют различные жизнеописания, например Аль-Каркадани (арабский: носорог), прозванный так за то, что сумел выстроить священную фигуру быстро и чётко, хотя, по его признанию, не до конца сознательно. В этот момент, как пишет он, он увидал в землях Гизы слегка искривлённую, высокую и тонкую – словом, напоминающую по очертаниям рог носорога – пирамиду, после чего произошёл акт сотворения, а мы до сих пор пытаемся определить, где именно и чего именно, и в нашей ли вообще плоскости… Но это, как я не единожды говорил, высшие ступени посвящения, и подобные происшествия не совсем желательны, тем более, если вести речь о самопроизвольном явлении священных видений: мы не знаем правил творения, не знаем, что и где изменяется, поэтому и не должны повторять подобный опыт – эксперименты с божественными атрибутами опасны. Именно поэтому сам Аль-Каркадани в своих книгах завещал не повторять его опыта, по его словам «легкомысленного и полученного вследствие гордыни и тщеславия», а сперва узнать все принципы и правила творения, изучить все его тонкости и нюансы, и сам посвятил – как нам известно, он больше не пытался повторить то, что сделало его одним из самых авторитетнейших теологов дома Хуфу – остаток жизни своему завещанию, оставив в наследие фундаментальный труд «Свойства пирамид»; он всеобъемлющ, состоит из семи томов, но и теперь даже, уже на протяжении трёх тысяч лет, этой теме уделяют много внимания светлые умы дома. Они описываю во всевозможных трактатах свои духовные опыты, которые получили название «Эмпирические правила», и представляют собой целое направление в священных манускриптах; они анализируют имеющуюся информацию и выводят теории, и книги этой направленности получили название «Пятизвучие», потому как все выкладки происходят путём размышления над природой трёх данных, и двух предполагаемых звуков. Наш дом не распространяет, и даже закрывает – почему бы и нет – знания, касающиеся сотворения духовной пирамиды, а пирамиду материальную нельзя увидеть без сотворения первой. Вот по этой, господин, причине, вы не можете лицезреть то, что хотите, и в этом отношении ваша поездка на край света, как вы выразились, бессмыслена.

– Так значит, – повторился Николо, – Я их никак не могу увидеть?

Абу Юсуф ответил сам, не стал переводить и дожидаться ответа:

– Я думаю, г-н Фламель, это невозможно. Я – мусульманин, но кое-что о доме Хуфу знаю. Да, вы можете не доверять тому, что услышали здесь сейчас, но никаких других пирамид в Египте нет, поверьте хоть этому.

В этот момент жрец тихо поднялся, и уже стоя произнёс:

– Я уделил вам полтора часа, а сейчас вынужден уйти, потому как в мои обязанности входит подготавливать к дневному служению зал. Приглашаю вас обоих сюда ещё раз, или даже не один, чтобы мы могли продолжить нашу беседу, я могу более подробно рассказать вам обо всём, что упомянул вскользь, о том, о чём даже не упоминал – всё зависит от вашего желания. Я смогу предложить вам кое-какие книги, правда, на арабском…

Говоря это, он шёл к двери, выпроваживая гостей, в прихожей комнате не стал ни пожимать руку, как это было принято на родине у Николо, ни лобызаться, как это было принято здесь у большинства людей; слегка поклонился обоим, сказал несколько личных слов Абу Юсуфу, которые тот, естественно, не стал переводить, и скрылся в дверном проёме, куда ход иноверцам был закрыт, и откуда особенно сильно пахло благовониями.

Инженер предложил подбросить г-на Фламеля до гостиницы и тот согласился. Во время дороги они перебросились парой фраз – Абу неохотно и устало, но со смехом сказал, что после трёх дней затворничества над чертежами так много слов совсем его утомили, и Николо посчитал это просьбой не заставлять его отвечать на вопросы. Г-н Фламель хмурился. Он по привычке обводил взглядом яркий горизонт, надеясь увидёть чёрные треугольники, и хмурился. «Египет оказался неприветливым, – казалось ему. – Я ждал большего».

В гостинице швед не стал задерживаться долго. На следующий день он заплатил по счёту, забрал свой паспорт и вечер проводил уже в аэропорту в зале ожидания, прижимая к сердцу билет на Ганновер. Николо был печален, и природа этой печали была не совсем ясна, хотя, если быть откровенным, причиной было как раз то, что он так и не увидел пирамид.