1
На берегу Тихого океана (в городе Веллингтоне) сидела девушка лет пятидесяти, которая когда-то откликалась на имя Оля.
Её престарелая мать, растопив русскую печь и убрав с крыльца накопившийся за ночь снег, села писать письмо.
В письме говорилось о жизни, спрашивалось о внуках, умилялось на присланные с последним пароходом фотографии. На одной из них Оля (рядом с мужем) стояла на поле для гольфа, держа в руках опоссума.
А ещё мама спрашивала: не помнит ли её новозеландская дочь, которая когда-то откликалась на имя Оля, парнишку лет пятидесяти, поступавшего, по его словам, вместе с Олей в местный пединститут. («Тавтология», – подумала престарелая мать, сама когда-то окончившая этот вуз, однако ничего перечёркивать не стала. Она наклеила двадцать одну марку, вывела на конверте английскими буквами этот – будь он неладен – Веллингтон, а слева вверху указала своё местоположение на глобусе – посёлок Судиславль.)
Очередной пароход дал протяжный гудок и повёз этот конверт с двадцатью одной маркой на край света, откуда уже рукой подать до самой Антарктиды.
Через пару месяцев, сняв с немного располневших рук опоссума, принявшегося кататься по новозеландской травке, Оля откликнулась и на своё имя, и на вопрос матери, которая к тому времени уже смывала с крыльца весеннюю судиславскую грязь.
В Ольгином письме говорилось буквально следующее: дети растут и играют в гольф, муж шлёт привет из своего тихоокеанского торгового офиса, а парнишку, который якобы когда-то вместе с нею поступал в пединститут, она, Оля-1972, не помнит.
Ольга задумалась, прищурила глаза, в которых какой-то мальчишка-абитуриент спускался по лестнице пединститута. Оля-1972 подошла к нему (сама!) и спросила:
– Ты пишешь стихи?
– Пишу, – ответил он, покраснев до корней волос, и добавил: – А откуда ты узнала?
– Определила по причёске!
(Надо полагать, что все начинающие поэты, жившие на территории СССР в 1972 году, носили достаточно длинные волосы.)
Опоссум опять запросился на ручки. Ольга (а может быть, Хельга) тряхнула головой, чтобы все эти воспоминания больше не морочили эту голову, и резко наклеила две большие марки, способные заменить сразу сорок мелких, купленных в далёком Судиславле.
Получив ответ, престарелая мать несколько успокоилась: внуки не забросили спорт, зять не пьёт – работает, дочь не поступила в пединститут не потому, что засматривалась на мальчиков. Нет. Всё было не так. Просто Оле не повезло. Зато теперь она сидит в шезлонге на берегу Тихого океана и вот уже пятый год обещает привезти в Судиславль внука и внучку. На пароходе.
2
Лика, зачем я пишу эту галиматью?..
«Уже написан Вертер» (роман Валентина Катаева). А ещё – «Алмазный мой венец» и «Трава забвения» (того же старикашки).
Уже написан «Распад атома». Читала?.. Краснела?.. Сама думала об этом, но не решалась написать?.. Например, так…
«Тайные мечты. – Скажи, о чём ты мечтаешь тайком, и я тебе скажу, кто ты. – Хорошо, я попытаюсь сказать, но расслышишь ли ты меня? Всё гладко замуровано, на поверхности жизни не пробьётся ни одного пузырька. Атом, точка, глухонемой гений и под его ногами глубокий подпочвенный слой, суть жизни, каменный уголь перегнивших эпох. Мировой рекорд одиночества. – Так ответь, скажи, о чём ты мечтаешь тайком там, на самом дне твоего одиночества?»
3
Почему о распадах атома пишут старикашки? Почему на пороге туманной старости они вспоминают о своей не менее туманной юности?..
Прежде чем написать «Жизнь Арсеньева», Бунин сочинил свою «Лику».
«Существовала ли Лика? – спрашивает один из парижских исследователей творчества Бунина. – Такой, как она изображена в романе, – никогда. Но, переживая наново свою жизнь, поэт именно так её увидал – создал её и наново влюбился в этот созданный им образ – влюбился так, что испытал блаженство и страдания любви и ревности».
4
Вот и я (не Бунин, не в Приморских Альпах)… «переживая наново»… создам свою «Лику» – столь же реальную, сколь и фантасмагорическую.
У тебя было (есть) своё имя. Но им «распоряжаешься» ты, «распоряжаются» твой муж, твои дети, твой город, твоя республика. (Назовём это «республикой», ибо я далек от неё так же, как от Новой Зеландии, где девушка О. гладит своего опоссума, а тот пишет письма её престарелой маме и, мотая головой, сообщает: «Нет, не помню».)
Не помнить – это право каждой девушки и каждого опоссума.
Я же – совсем другая субстанция. И я – помню.
5
Лика, я достаточно запутал следы, чтобы ни один республиканский джигит не бросился на своём Карагёзе догонять моего Пегаса?.. Нет?.. Хорошо. Постараюсь, чтобы бубенчики шутовского колпака заглушали стук крылатых копыт, а твои соплеменники не бросали в тебя камни (традиция), застукав в 1983 году с «неверным».
Выбери город, где ты будешь жить. Черкесск? Нальчик? Грозный?.. В последнем вслед за рёвом российских бомбардировщиков тогда ещё не построили самую большую в России мечеть. (Сталактиты и сталагмиты истории.) Но там – резали головы и вспарывали животы. Ты сказала, что после вуза поедешь в Грозный – изучать язык. Как на этом языке звучат фразы? Какие?.. «Отрежь голову этой собаке!» «Вспори этому шакалу живот!»
Слава Богу (Бог не имеет национальности), что ты не поехала в Грозный! Иначе ты смотрела бы на то, как в центре этого славного города женщину не стали забрасывать камнями (традиция), а просто, привязав к столбу, расстреляли из крупнокалиберного пулемета.
Могли ли мы в 1983-м представить такое?!.
6
Почему старикашки (а мне – 58) пишут о распаде атома?
7
Его звали Виктор (ударение – на втором слоге). Такое ударение поставил я, потому что он, во-первых, был из Риги, во-вторых, пробовал писать прозу. Видимо, для того, чтобы написать свой «Собор парижской Богоматери», он и познакомился с тобой.
Рослый, с красивым торсом и пышными пшеничными усами, он вел донжуанский список, считая, что доминантный самец должен быть доминантным во всём.
Увы, он не был доминантным по части юмора. Из-за своего косноязычия Виктор порою даже впадал в ступор. А ещё, кроме пышных пшеничных усов, он носил не менее пышную, но достаточно смешную фамилию.
Обычно девушки из его списка, падая в постель, не успевали замечать таких тонкостей. Но в общежитии Литинститута Виктор повышенным спросом не пользовался.
Вот он и решил, дабы рядом с тобой, Лика, случайно не впасть в ступор, пригласить в качестве компаньона меня. Недаром я тогда работал актёром областного драмтеатра (шутовской колпак, – динь-динь!) и производил впечатление весельчака.
Подняв голову от шпаргалок (был там и «Собор парижской Богоматери»), я уточнил, на кого надо произвести впечатление. Почему-то догадавшись, что на тебя, я натянул потёртые джинсы и поднялся вместе с Виктором на четвёртый этаж общежития.
8
«Ах, Виктор, Виктор!.. Зачем ты взял его с собой?..» – поют муэдзины Риги.
9
Четвёртый этаж…
Я заметил тебя дней за десять до предложения Виктора. Ты стояла на лестнице общежития Литинститута. Чёрный атласный комбинезончик – вне моды и вне времени. Чёрные прямые волосы. И – белое-белое лицо. Брови, глаза, губы – всё это было уже потом.
Впрочем, вру – и брови, и глаза, и губы мой мужской взгляд заметил сразу. (Оказывается, самцом в этой истории был не только Виктор.)
Между нами не пробежал огонь. Ни я, ни тем более ты не проронили в тот день – на лестнице – ни слова. Мой взгляд уткнулся в стену лестничного пролета, когда «закончилась» ты. Твой?.. Подозреваю, что в ту минуту ты просто не заметила меня.
Но с тех пор…
Что?..
С тех пор сердце моё…
(Время, отпущенное для произношения банальностей, закончилось. Мне уже не 27. Тебе уже не 21. Лика, невысказанное – это выше лестничных пролётов, куда не раз потом падала моя память, выше четвёртого этажа, куда, возможно, каждую ночь во сне вот уже тридцать один год поднимаюсь я… Это – почти Луна (такая голубая или жёлтая планета, которую до сих пор одновременно могут видеть и твои, и мои глаза). Прошло тридцать лет. Бывала ли ты там? На Луне. Хотя бы однажды. Ведь я предлагал тебе встречаться там.
Мне – 58. Тебе – 52. (Не бойся – на Луне ни у кого не бывает морщин.)
10
Отчёта не будет. Я не вёл дневника. А память обманчива. Да никто в этом мире и не требует от меня никакого отчёта. Как не требовала его моя жена, когда я вышел из поезда Москва – Кострома, забыв надеть костромское лицо. А на московском – были чуть ли не слёзы, на московском моем лице оставались глаза, которые увидели тебя мартовским вечером на четвёртом этаже литинститутской общаги, где всегда было много мартовских котов.
Коты… Виктор… Рефлексы академика Павлова… Телепередача «В гостях у Зигмунда Фрейда»…
11
За эти годы я посвятил тебе десять стихотворений. Возможно, их было сто или тысяча, но тех, которые дошли до щепотки правой руки (так крестятся православные), стекли дальше – до пера (шарика шариковой ручки) и листа бумаги в клеточку (на другой не пишу)… Таких – единицы. Я не спрашиваю себя: «Почему?» Не спрашивай и ты, Лика.
Твои письма лежат на заветной полке моего книжного шкафа. Кроме меня, их никто не прочел. (Даже платяная моль, живущая в соседнем шкафу.)
Мои письма, наверное, сгорели в одном из каминов Северного Кавказа. (Как поэтично!) Кстати, у вас с мужем действительно есть дома камин?..
Шаркающие шаги памяти поднимаются вслед за Виктором. Подслеповатые глаза упираются в замочную скважину комнаты № 428. Но замок оказывается английским. К нему не подходит русский зрачок!
Лика, если позволит Господь (Господь не имеет национальности), я проживу ещё десять лет и напишу тебе десять не отправленных писем. (Так нужно, прежде чем присоединиться к фараонам Древнего Египта, крестоносцам Иерусалима, обитателям Сент-Женевьев-де-Буа.)
А пока…
Из замочной скважины доносятся голоса – твой, Виктора, кавказской девушки Лэйлы… А где же мой?.. Мой вышел в коридор, затем – в кухню общаги, где ты (вот оно – кавказское гостеприимство!) уже жаришь картошку для неожиданных гостей. Почему эта проза жизни не унижает нас? Почему мой голос признаётся твоему в любви под шипение растительного масла?.. А твой – молчит и ещё не знает, что через неделю отправит мне письмо. (Вскрываю – в 1983-м – осторожно конверт, а руки – дрожат, глаза – не верят, сердце – колотится, как у семнадцатилетнего, которого поцеловала его Беатриче.)
12
Лика, всё написанное этой щепотью, – вздор. Особенно – написанное сегодня. Какая картошка? Какая Беатриче? Какой «Распад атома»?!.
И зачем эта кавказская девушка Лэйла, которая пригубила с нами «Рижский бальзам»? (Кроме презервативов, в чемодане Виктора лежали три керамические бутылки этого прибалтийского деликатеса, который должен был действовать на девушек как наркоз.)
Через год эта Лэйла, сонная и уже ничему не удивляющаяся, встретит меня в шесть утра на вахте общежития Литинститута. Мы поднимемся с нею на четвёртый этаж. Я буду знать, что это – прощание. Ты будешь лежать под своим одеялом, оставив открытым не загорелое плечо. Я постою на коленях возле твоего студенческого, в чем-то всё ещё девственного ложа.
Ты не откроешь своих карих глаз. (Это – не притворство. Просто Москва – непредсказуемый город. И зачем мне в шесть утра знать, что с тобой было в этом городе в шесть вечера? Какой «рижский бальзам» тебе пытались подлить очередные викторы? Меня ждёт поезд. Тебя зовёт вернуться Эльбрус.)
В моей ладони – серебряный крестик. Католический. (Я выменял его тремя годами ранее у одной актрисы в Мичуринске. Получается – для тебя. Это (да простят меня конфессии) – нечто «промежуточное» между твоим исламом и моим православием. Да, к православию, конечно, ближе. Но, расставаясь навеки, на это можно закрыть глаза.
Крестик тоже сгорел (расплавился) в вашем семейном камине?..
13
Слишком рано вспомнил день, когда моё земное тело простилось с твоим, когда заспанная Лэйла, забыв, что она – мусульманка, вышла в шесть утра ко мне, накинув поверх ночной рубашки махровый халатик.
Мой вид говорил о бессоннице в поезде Псков – Москва (гастрольный чемодан я оставил на вокзале в камере хранения).
Вид же Лэйлы говорил, что Ликины кавалеры – все сумасшедшие, что и она, Лика, – тоже сумасшедшая, если носит на груди золотой Коран (украшение, украшенное золотой арабской вязью) и при этом не гонит прочь своих воздыхателей.
14
«О девы Востока, что вы делаете с нами?!.» – рвут на себе волосы белокурые сыны Вологды и Ярославля (Кострома – где-то посередине).
15
Лика, уже написан Вертер. Зачем и мне переписывать дневники моей жизни, особенно те, которые я почему-то не вёл?..
Фамилия Мазох мне ни о чём не говорит.
Просто однажды (лет через десять) мне приснилось, что ты (во сне) меня не узнала. Я вздрогнул и – проснулся.
16
Тот же поезд, что увёз в Кострому, через две недели вернул человека, похожего на меня, на Ярославский вокзал. В моей руке были первые тюльпаны, стебли которых покоились во влажных бинтах. (Это моя первая жена, провожая неверного мужа к столичной «любовнице», «перебинтовывала» его грешную душу. Да-да, именно так: больного, но – неверного… Да-да, «перебинтовывала»…)
Душа, конечно, была грешной. А вот тело… Меч между Тристаном и Изольдой – это не выдумка. Такие мечи существуют. Что-то стальное всегда оказывалось рядом, когда смыкались наши руки, когда закрывались наши глаза.
17
Золотой Коран так и остался висеть на твоей груди, придерживаемый золотой цепочкой.
Потом были письма – «до востребования». Такими же – «до востребования» – были и ответы.
Я писал тебе в твой город. Я мечтал увидеть тебя в этом городе, пока он не распался на атомы.
Однажды летом он все-таки распался.
Собрав письма в небольшую стопочку, я перевязал её чёрной лентой и запер в потайном шкафу своей потайной комнаты.
А осенью чёрная ленточка развязалась. Вновь была Москва, где я сдавал экзамены, а ты проходила мимо, наверное, понимая, что так продолжаться не может.
Сойти с ума во второй раз мне было уже не страшно.
Сколько длилось это сумасшествие, не знает никто. Слава Богу, что вместо писем (твоих писем) мне не подсовывали рецепты!
18
Лика, я смотрел на Луну, где нет ни Корана, ни Библии.
Когда я плакал, там (на Луне) неожиданно появлялся твой город. Странно – мы с тобой жили в нём и даже писали письма родным. Был ли там воздух? Не знаю. То, что в доме не было камина, – это я помню точно.
Именно там (на Луне) ты сказала, что хочешь иметь от меня ребёнка. Я пошарил по простыне рукой – меча Тристана не было.
Обо мне забыли на краю света (в Новой Зеландии)?.. Это не страшно.
Страшно, если меня не помнишь ты.
19
Несмотря на все презервативы Виктора (в чемодане, портмоне, нагрудном кармане и кармане шевиотовых брюк), несмотря на все наши женитьбы и замужества, произошедшее с нами – это мои небеса, Лика.
Да, атом распадается. И прав окажется Георгий Иванов. (Кстати, он расстался с Ириной Одоевцевой?..)
Но небеса – остаются. И у Данте, и у Петрарки, и у Ивана Бунина, и даже у меня, грешного.
У меня нет камина, чтобы сжечь твои письма. А ещё – несколько фотографий. (На одной ты опустила глаза. На одной ты держишь букет, с которым обычно фотографируются невесты.) То, что это – предзнаменование, я тогда понял. И тоже опустил глаза. Но небо в них осталось. Оно (поверь мне) не ниже неба Ивана Бунина. (Иногда во сне мне кажется, что оно не ниже даже небес Данте и Петрарки.)
Я любил тебя.
Наверное, я люблю тебя.
И кто мне запретит любить тебя вечно?..
25.1-8.2. 2014 г.
