Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт;
и всякий, живущий и верующий в Меня, не умрёт вовек.
(Иоанн 11:25–26)

Проснулся он около одиннадцати.

Вчерашний вечер выдался шумным: старые друзья, тосты, разговоры, водка. Курить он давно бросил, но радость встречи и крепкий алкоголь развязали руки — вышел на балкон и, как в прежние времена, закурил. Затянулся трижды. Почти сразу — резкая боль в груди, надсадный кашель. Он глянул на сигарету: Kent Light.

— Отвык, — подумал, выбросил недокуренную и вернулся в комнату. Застолье продолжалось до полуночи.

Пробуждение было тяжёлым: в голове звенело, лоб горел, будто в лихорадке.

— Перебрал… — выдохнул он, покачав головой.

Боль в груди не проходила. Он списал её на вчерашнее — всё-таки осушил пол-литра домашней чачи. Кому-то — пустяк, но даже по местным меркам это было серьёзно.

Он припал к тёплой воде, но она показалась ледяной. Хотелось освежиться, прийти в себя. Напротив — боль усилилась, вернулся кашель.

С трудом переводя дыхание, он оделся, опустился на диван и включил телевизор.

На экране — передача о пандемии. В студии — человек в сером костюме, обозначенный как «эксперт». Голос монотонный, безжизненный: статистика, рост заражений, нехватка вакцин. Ведущий — пожилой, с клювовидным носом — перебивал, задавал «острые» вопросы, пафосно размахивал рукой с перстнем, будто выносил приговор.

Лазарь щёлкнул пультом. На другом канале — то же самое, но в новой обёртке: молодая ведущая с янтарными глазами восторженно кивала, слушая гостя. Речь шла уже о «героизме системы», «успехах дезинфекции» и «масках на заднем сиденье».

Он выключил телевизор и небрежно бросил пульт на диван.

Мир изменился до неузнаваемости, — подумал он. Правда не просто исчезла — её стали сторониться, как заразы. Не то чтобы её не говорили — в неё больше не хотят вслушиваться.

С трудом поднявшись, он пересёк комнату, слегка пошатываясь.

В квартире был не беспорядок, а следы долгого отступления — запустение без жизни.

В центре гостиной — круглый стол с тремя нестыкованными стульями. Под столом валялись пустые бутылки — немые свидетели недавнего пиршества. На столе — черствый хлеб, обветренная нарезка, открытая банка консервов.

У стены — высокая книжная полка, забитая книгами до самого хрупкого верхнего яруса. Над ней — несколько морских пейзажей, написанных, по-видимому, рукой хозяина: в каждом угадывалась тоска по неосуществимому простору. Рядом — мольберт, укрытый пыльной тканью. На стоящем рядом стуле — стеклянная банка с кистями и палитра с засохшей краской. Сбоку — недописанная картина: горное село, прерванное, как жизнь, на полуслове.

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: к этим инструментам давно никто не прикасался.

Лазарь был художником. Когда-то, во времена учёбы в академии, ему прочили блестящее будущее — за одарённость, чуткость, редкое видение. Но пристрастие к алкоголю оказалось сильнее дара. От прежнего таланта осталась лишь память — как о чём-то несбывшемся, почти вымышленном.

На вид ему было не больше тридцати пяти. Статный, высокий, с прямой осанкой и мускулистым телом. Смуглое лицо с крупными чёрными глазами, в которых одновременно жили разум и доброта. Густые вьющиеся волосы и выразительные брови придавали ему облик цельного, несгибаемого человека — но зеркало давно отражало другого.

Он вошёл в столовую и один за другим распахнул ящики шкафа. Искал выпивку — хоть бы глоток водки. Но всё было тщетно: он и сам знал — на чёрный день ничего не осталось.

В этот момент раздался звонок в дверь.

— Интересно, кто это мог быть? — недовольно пробормотал он и направился к входу. В глазок не заглянул — сразу распахнул дверь.

На пороге стоял невысокий, плотный молодой человек с коротко подстриженными светло-каштановыми волосами, крупным носом и пухлыми губами. Один глаз был заметно уже другого. Маска спущена на подбородок, в руке — пакет.

— Ого! Леван! Вот так встреча — откуда ты взялся? — воскликнул Лазарь. Несмотря на похмелье, оживился и крепко обнял гостя.

— Да вот… Приехал из деревни, — смущённо ответил Леван. — Мёд привёз, хочу на базаре продать.

— Заходи, заходи, — пригласил его Лазарь, и они прошли в комнату.

— Не смотри на бардак. Всё руки не доходят, — пробормотал он, оправдываясь.

— Это тебе, в подарок. Майский мёд, — сказал Леван и поставил на стол банку, обёрнутую в целлофан.

— Благодарю, дорогой. Проходи, присаживайся, чего ты стесняешься? — с улыбкой пригласил Лазарь.

Леван сел боком, неловко, будто был готов в любой момент вскочить и уйти.

— Ну, как дела в деревне? Что нового? Нино, дети — всё в порядке?

— Слава Богу, всё хорошо. Нино здорова, дети тоже. — Он почесал голову короткими мясистыми пальцами. — В деревне провели новую водопроводную трубу. Теперь с водой проблем больше не будет, — добавил с удовлетворением.

— Замечательно, — кивнул Лазарь.

— Эх… детство наше! Помнишь, как в футбол гоняли с ребятами из соседнего села? А как на лошадях скакали? Или когда окно в кабинете директора разбили… Весело было.

— Как не помнить. Но больше всего запомнился тот день на реке. Меня тогда унесло течением — я уже захлёбывался, звал на помощь… Никто не решился подплыть, все растерялись. А ты поплыл и вытащил меня.

— Ну, а что мне оставалось? Утонул бы ты — отец бы меня так всыпал, что сам бы в реку полез! Вот и спас тебя, — рассмеялся Лазарь. — А если честно, мне всё равно было! — добавил он с шутливой серьёзностью, и оба расхохотались.

— Твоя мать просила передать письмо, — сказал Леван, посерьёзнев. — Вот, держи.

Он протянул Лазарю сложенный вчетверо лист бумаги.

Лазарь молча взял письмо и, не разворачивая, сунул в задний карман брюк.

— Как она? — наконец спросил он, не поднимая взгляда.

— Что тебе сказать… Постарела тётя Майя. Уже не та. Ни сил, ни прежней бодрости. Давление мучает постоянно. Три дня назад совсем плохо стало — скорую вызвали. Врач измерил — сто восемьдесят на сто. Укол сделали — и уехали.

Он замолчал на секунду.

— Ещё… она денег тебе передала. Вот, возьми — восемьсот лари. — Леван достал из внутреннего кармана аккуратно сложенные купюры и протянул их. — Представляешь, с пенсии копила. Как можно отложить хоть что-то с такой пенсии? И всё же… умудрилась. Говорит, год тебя не видела — ни звонка, ни весточки. Я, кстати, не раз тебе звонил. Но на твоём номере теперь кто-то другой. Ты номер сменил?

— Да… поменял, — тихо ответил Лазарь и замолк, будто провалился в себя.

Леван снова протянул руку с деньгами.

— Возьми, не упрямься.

Для Лазаря даже десять лари сейчас были бы спасением — настолько он был на мели.

— Да ты что, зачем мне деньги?? — сказал он с притворной уверенностью. — Я работаю заместителем директора в художественной галерее. Зарплата, конечно, не велика, но на жизнь хватает.

Он не сказал, что перебивается случайными подработками в порту — грузчиком на вызов. Без постоянного места, без стабильности. Едва сводит концы с концами, а половину заработанного спускает на выпивку.

— Нет, Лазарь, деньги я назад не возьму, — сказал Леван. — Мать велела непременно оставить. «Обязательно передай ему», — так и сказала…

Он положил купюры на стол.

Повисла тишина. За окном, на балконе, пронзительно закричала чайка. С кухни тянуло скисшим вином и застарелой пылью.

— Ты… ещё рисуешь? — наконец спросил Леван, не глядя на Лазаря, а куда-то в сторону, туда, где стоял покрытый пыльным полотном мольберт.

— Нет, — коротко ответил Лазарь. — Уже нет.

— Почему?

Он пожал плечами. Хотелось отмахнуться, сказать что-нибудь грубое, перевести разговор. Но сдержался.

— Рисовать можно, когда внутри есть свет. Когда что-то требует вырваться наружу. А когда там только тень, гарь и пепел… что ты из этого напишешь?

Леван промолчал. Он не знал, что ответить. Сидел, чуть сгорбившись, как будто стыдился — за себя, за Лазаря, за всех.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь. — Мне пора. На рынок ехать надо. Мёд с утра лучше берут.

— Конечно, — Лазарь тоже встал. — Спасибо, что зашёл. И за мёд спасибо. И за письмо.

— Держись, брат, — Леван протянул руку. — Всё образуется. Только не исчезай совсем, ладно?

— Постараюсь.

Когда дверь за Леваном закрылась, Лазарь вернулся в комнату, медленно опустился на диван, достал из кармана письмо и развернул:

Сынок Лазарь,
Надеюсь, ты здоров и у тебя всё хорошо. Давно от тебя ни слуху ни духу. Всё ли у тебя в порядке, дитя моё?
Я не раз просила Левана позвонить тебе, но на твой номер всё время отвечает кто-то чужой.
Я уже совсем состарилась. Дни мои сочтены… Не уведи меня Господь с тоской по тебе в сердце.
Понимаю — работа, заботы, ты занят… Но, может, найдёшь хоть немного времени, возьмёшь отпуск и приедешь?
Я очень скучаю по тебе, сынок.
Я отдала Левану немного денег — для тебя. Мне в деревне много не надо, а тебе, может, пригодятся.
Целую, обнимаю. Жду встречи.
Твоя мама.

Он аккуратно сложил письмо и бережно убрал в карман.

Перед внутренним взором вспыхнул образ: мать сидит у окна, всматривается в дорогу — как в судьбу. Ждёт, как умеют ждать только матери — с той наивной, неумирающей надеждой. Живёт впроголодь, экономит на всём, лишь бы сыну было хоть немного легче.

Память вдруг окрасилась светом детства: её добрые глаза, тёплая, чуть усталая улыбка, ласковые руки, родной запах — запах дома, любви и защиты.

И вспомнилось, как в студенчестве, обняв её на прощание, он шепнул:

— Я напишу твой портрет, мама. Повешу рядом с иконой Богородицы — две святые, охраняющие мой дом…

Вспомнились и последние слова умирающего отца:

— Теперь всё в твоих руках. Ты — хозяин в доме. Береги мать. Не причиняй ей боли.

Всё это всплыло с пугающей, жгучей ясностью.

И впервые за долгие годы Лазарь ощутил к себе отвращение.

Он сам не понимал, как оказался в этом болоте. Его взгляд скользнул к мольберту, к забытым кистям — точно к призраку утраченной первой любви, случайно найденному спустя годы.

Хотелось выскочить на улицу, вдруг кто-то знакомый угостит рюмкой водки — хоть на время заткнуть эту внутреннюю боль. Но становилось только хуже. Тело ломило, жар поднимался, кашель не отпускал, будто впился.

Он порылся в ящиках, нашёл старый ртутный термометр. Подождал. 38,5.

— Не до шуток, — пробормотал он. — А вдруг ковид? Сейчас же разгар пандемии, в больницах яблоку негде упасть…

— Надо сдать тест, — сказал вслух, как бы убеждая себя.

Накинул лёгкую куртку. Шатаясь от слабости, вышел из дома.

Центр тестирования располагался недалеко — в старом кирпичном здании, давно утратившем своё имя. Крыша потемнела от времени, как старая ткань; окна были затянуты пылью и исчерчены полосками скотча. На стене — едва различимая надпись: «Пункт COVID-19». Очередь — притихшая, застыла вдоль фасада, будто вытянулась по команде. Маски скрывали лица, но не тревогу. Люди избегали взглядов, переминались, словно ждали не теста, а приговора.

Лазарь встал в хвост. Дышать становилось труднее. Казалось, воздух густеет — не от жары, а от чего-то иного, невидимого, липкого. Он пытался отвлечься, смотреть в небо, на провода, на облезлую вывеску, но всё казалось тусклым, как в старом неотмытом зеркале.

Он шагал вперёд, не ощущая шагов. Всё происходило, как в чьей-то чужой жизни.

Внутри здания — теснота и кислородная бедность. Пожилая лаборантка с усталым лицом, где всё давно стерлось — и жалость, и усталость, и участие. Молоденькая медсестра с детским румянцем на щеках, будто заблудилась здесь, среди тревог, масок и ватных палочек.

— Рот откройте… теперь — нос, — сказала она тихо, почти извиняясь. Всё было быстро. Почти нежно.

— Подождите снаружи. Результат будет через пятнадцать минут, — сухо добавила лаборантка, не глядя.

Он вышел.и направился к группе людей, стоявших у здания — все они тоже ждали результата. Пожилые устроились на длинной скамейке, молодёжь стояла чуть поодаль. Возле металлической урны курил высокий, симпатичный мужчина с маской, спущенной на подбородок. Он медленно затягивался сигаретой, глядя в пустоту.

Лазарь остановился неподалёку, задумался. Стоять становилось всё труднее: ломило тело, лоб горел, по лицу катился пот — но сесть было некуда.

— Вам нехорошо, да? — послышался рядом голос. Мужчина, куривший у урны, шагнул ближе.

— Похоже на то, — ответил Лазарь, не скрывая слабости.

— Не переживайте, — сказал незнакомец, понижая голос, — если хотите знать моё мнение… этот вирус — не совсем то, чем его выставляют.

Лазарь повернулся к нему с лёгким удивлением.

— Вы не верите в ковид?

— Я не в веру, а в логику привык опираться, — сдержанно улыбнулся мужчина. — Слишком многое в этой истории странно. Болезнь вроде есть, но вокруг неё — такой шум, такая истерия… будто цель уже не лечить, а пугать.

Он медленно затянулся и продолжил:

— Вы посмотрите, как всё устроено: справки, коды, приложения, ограничения. Жизнь — под контролем. И все это под предлогом заботы о здоровье. Но где грань между заботой и управлением?

— А вы сами-то зачем пришли? — тихо спросил Лазарь.

— А куда деваться? Работа требует справку. Не принесёшь — не выйдешь. Или колись, или стой в очереди каждую неделю. Люди устали. Вот и соглашаются. Не потому что верят, а потому что выбора нет.

Он выдохнул дым и глянул в сторону неба, словно ища там подтверждение:

— Иногда мне кажется, что под видом защиты нас учат подчиняться. И делают это не грубо, а ласково — так, что мы даже не замечаем.

В этот момент из окна лаборатории выглянула лаборантка:

— Проходите! Ваш результат готов.

Лазарь кивнул мужчине и пошёл к окну — в голове всё ещё звенел этот странный, тревожный монолог, прозвучавший между двух затяжек.

Пожилая лаборантка молча протянула ему лист с результатом.

— Положительный, — сухо бросила она. — Из дома не выходите. Ваши данные уже переданы на горячую линию. Участковый врач свяжется с вами, объяснит протокол.

Она коротко кивнула и захлопнула окошко.

Когда он вернулся домой, уже сгущались сумерки. Лифтом он давно не пользовался — из принципа, по привычке, из-за тревоги. Но на этот раз, с учётом состояния, поднялся на нём без колебаний.

В прихожей он снял обувь, повесил куртку и с глухим вздохом опустился на диван, словно потерпевший поражение. Тело отказывалось повиноваться, сознание пульсировало в затылке. В этот момент раздался звонок мобильного.

— Добрый вечер, — прозвучал голос молодой женщины.

— Слушаю, — отозвался Лазарь глухо, почти безучастно.

— Я ваш участковый врач. Мне передали результаты: тест на COVID — положительный. Температура держится?

— Да. Тридцать восемь и пять, — сухо ответил он.

— Ломота, слабость?

— Есть.

— Тошнота? Расстройства? Кашель?

— Только сухой кашель, — сказал Лазарь и помолчал.

— Сейчас главное — контролировать температуру. Если есть ибупрофен или парацетамол — принимайте. Больше двигайтесь, даже понемногу. Пейте много жидкости. И желательно купить воздушные шарики — надувайте, или, если нет — дышите в трубочку, опущенную в стакан с водой. Это помогает лёгким.

— К сожалению, в больницах мест нет. Но я буду на связи.
Желаю вам скорейшего выздоровления, — сказала врач и повесила трубку.

Ночью он проснулся в холодном поту — дыхание было прерывистым, тяжёлым. Сразу понял: состояние ухудшилось. Он нащупал телефон, включил экран и лихорадочно стал искать в контактах номер дальнего родственника — того самого, что возглавлял городскую службу здравоохранения.

Гудки тянулись долго. Наконец в трубке раздался хрипловатый, ещё не проснувшийся голос:

— Алло… слушаю.

— Гиорги, доброй ночи. Это Лазарь. Прости, что тревожу в такой час… но у меня нет другого выхода.

— Лазарь? — голос на том конце вдруг оживился. — Что случилось? Всё в порядке?

— У меня подтвердился ковид. Очень плохо себя чувствую: высокая температура, сильный кашель, с трудом дышу. Кажется, болезнь прогрессирует. Если не принять меры сейчас — боюсь, всё может закончиться плохо.

Он закашлялся, прижал к губам носовой платок. Когда убрал — на ткани проступили пятна крови.

— В больницах, говорят, мест нет… Может, ты сможешь что-то сделать? — с трудом выговорил он.

— Конечно, Лазарь. Сейчас же попробую. Подожди, я тебе перезвоню, — сказал Гиорги без тени сомнения.

Прошло не больше десяти минут — телефон снова завибрировал.

— Готовься. Скорая уже в пути. Когда подъедут к дому — тебе позвонят. Собери сумку: документы, необходимые вещи, смену белья. Тебя отвезут в Республиканскую больницу. Главное — не паникуй. Держись. Всё будет хорошо.

— Спасибо тебе, брат… Пусть Господь воздаст тебе за доброту, — прошептал Лазарь, и будто внутри него на миг растаял лёд.

— Не за что. Главное — выздоравливай. Держи связь.

Скорая приехала быстро — долго ждать не пришлось.

— Сможете спуститься сами или нужна помощь? — спросили из машины.

— Справлюсь, — ответил Лазарь. Взял сумку и, держась за перила, медленно спустился вниз.

Автомобиль с сине-оранжевыми проблесковыми маячками нырнул в поток вечернего города, разрывая улицы тревожным светом. Минут через десять он свернул во двор Республиканской клиники и остановился у приёмного отделения.

Лазарь с трудом выбрался наружу. Фельдшеры подхватили его под руки, проводили внутрь, оформили документы и уложили на койку в палате первичного осмотра.

Молодая медсестра с ясными глазами и тёплой улыбкой усадила его, внимательно расспросила о самочувствии, измерила температуру и давление. Затем аккуратно надела на палец маленький прибор для измерения сатурации.

Она несколько секунд смотрела на экран. Лицо её посерьёзнело. Помедлив, она без слов повернулась и быстро вышла из палаты.

Когда он обернулся, за его спиной уже стояли двое: молодая женщина-врач и высокий крепкий мужчина, кативший инвалидную коляску.

— Пересаживайтесь, если сможете, — сказала врач. — Нужно провести компьютерную томографию.

Лазарь с усилием перебрался с койки в кресло. В сопровождении врача и санитара они въехали в грузовой лифт, который с низким гулом стал опускаться вниз.

Двери раскрылись, и Лазарь оказался в узком коридоре, выложенном белым кафелем. В конце — табличка «КТ». Его быстро ввезли в кабинет и осторожно уложили на выдвижной стол аппарата.

— Не двигайтесь. Когда скажу — глубоко вдохните и задержите дыхание, — раздался спокойный голос рентгенолога.

Компьютерная томография завершилась быстро. В палату вновь вошли врач и тот же крепкий санитар, кативший инвалидную коляску.

— Пересаживайтесь, — произнесла врач сдержанно. — Состояние серьёзное. Вас нужно перевести в реанимацию.

— Насколько всё плохо, доктор? Только умоляю… скажите правду, — тихо попросил Лазарь. Голос его дрогнул, как натянутая струна.

— Повреждено около семидесяти процентов лёгочной ткани, — сказала она после паузы. — Состояние тяжёлое, но не безнадёжное. Сейчас главное — не паниковать. Доверяйте врачам. Постарайтесь сохранить самообладание.

Лазарь молча кивнул. Его аккуратно пересадили в кресло и, не теряя времени, повезли по тускло освещённому коридору в сторону реанимационной палаты.

Он лишь смутно представлял себе, что такое реанимационное отделение, но увиденное оказалось гораздо сильнее, чем любые ожидания.

Вдоль стен тянулись ряды больничных коек — около пятнадцати. Возле каждой — стойки для капельниц, кислородные аппараты, мониторы, издававшие едва слышное потрескивание. На экранах бегущими цифрами мерцали давление, температура, сатурация, уровень потребления кислорода.

И всё же главное ощущение было не в технике, а в атмосфере: вопреки очевидным различиям, она чем-то напоминала казино — здесь не было ни окон, ни часов, и создавалось странное впечатление, будто само время исчезло, сдалось, утратило власть над этим пространством.

Все пациенты в палате находились в тяжёлом, порой безнадёжном состоянии, однако ни стона, ни крика слышно не было — медсёстры строго следили за порядком и при первых признаках тревоги немедленно вводили успокоительное. Лазаря уложили на койку в углу, поставили капельницы, на лицо опустили кислородную маску.

— Теперь всё зависит от тебя. Постарайся держаться. Слушай нас и делай всё, как скажем. Иначе мы будем бессильны, — тихо, но твёрдо сказала невысокая рыжеватая врач из реанимации, по имени Марго, и направилась к следующему больному.

Хотя он давно жил сам по себе и не искал чужого общества, в этот момент его охватило странное чувство — будто мир забыл о его существовании. Образ матери всплыл в памяти с пугающей чёткостью, и его охватило острое, почти детское желание разрыдаться. Но он понял: время слёз и сентиментов миновало. Теперь он стоял в ринге — один против коварного врага, и должен был сразиться с ним, собрав воедино последние силы и всю внутреннюю решимость.

Несмотря на усилия врачей, к ночи ему стало ещё хуже.
Он посмотрел на монитор — показатели были тревожны. Врачи стали заходить чаще, переглядывались, что-то спешно записывали. Он понял: дальше — край. За ним начиналась бездна.Умирать не хотелось. Было страшно — по-настоящему. И в этот самый тяжёлый миг вдруг вспомнился Бог. Вспомнился — и вместе с тем нахлынул острый, мучительный стыд. Хотел было вознести молитву, попросить: «Господи, спаси, защити…» — но совесть остановила его. Не позволила.

Он лежал молча, будто лишённый права молиться.

Так прошло неведомо сколько времени. Но жажда жизни оказалась сильнее.
И тогда, собрав остатки душевных сил, он прошептал в сердце: «Отче наш…» — только эту молитву он знал. Других не помнил.

Позже в палату вошла медсестра Кето — полная, мягкая, с добрым, открытым лицом и короткой тугой косичкой, выглядывающей из-под белого колпака. Как всегда, она взяла кровь на анализ и, ступая осторожно, почти бесшумно, вышла из палаты.

Лазарь даже не открыл глаз — чувствовал себя слишком плохо. Но возня посреди палаты, где собрались врачи, заставила его очнуться. Он уловил обрывок разговора: один из врачей тихо, почти шёпотом, говорил другому:

— D-димер зашкаливает… В любой момент может наступить фатальный исход.

Он всё понял без пояснений. Состояние резко ухудшилось — и не нужны были слова: тело само кричало об этом. И в ту минуту он ясно осознал — спасти его теперь может лишь чудо.

И тогда, в отчаянии, собрав последние силы, он вознёс последнюю, беззвучную молитву:

«Господи… умоляю Тебя — не позволь этой лукавой болезни сломить меня. Я недостоин Твоей милости, но умоляю — защити мою мать. Не дай злу сокрушить её сердце. Смилуйся над ней.
Ты один знаешь, как страшна материнская боль. На кресте Ты сожалел лишь об одном — о слезах Своей Матери. И последнее Твоё слово было не упрёком, а любовью: «Иоанн, вот Матерь твоя…»
Дай и мне силу — не ради себя, а ради неё. Позволь обнять её ещё раз. Вручить тот портрет, что я пообещал.
Позволь, Господи… быть сыном до конца.От жара он вскоре провалился в тяжёлый, лихорадочный сон.

И вдруг — снова оказался мальчиком. Как тогда, в шесть лет, когда переболел воспалением лёгких, а мать не сомкнула глаз три ночи подряд. Он лежал в постели — слабый, как тростинка на ветру.

Он приоткрыл глаза. У изголовья сидела женщина. Она молча закрыла лицо ладонями и плакала. В её глухих, сдержанных рыданиях звучала молитва.

— Мама… — прошептал он.

Женщина подняла голову. Её глаза были полны боли и света. Но это было не лицо его матери. И всё же — в нём жила та же нежность, та же доброта, которую он помнил с детства: как запах её рук, как тепло её груди.

— Не бойся, дитя моё… Всё будет хорошо, — сказала она тихо.

Он не испугался. Наоборот. Его сердце наполнилось каким-то новым, прозрачным чувством — похожим на свет.

— Кто ты? — спросил он.

— Я — просто Мать, Мать всех детей, — ответила женщина.

Он посмотрел на неё… и всё исчезло. Исчезли жар, стены, постель. Осталась только тишина. Из глаз медленно потекли слёзы — живые, бесшумные, благодарные.

…

Он снова лежал в больничной палате. У изголовья стояла пожилая медсестра Кето. Она мягко гладила его по голове и говорила:

— Потерпи, сынок. Всё наладится. Ещё обнимешь свою маму. Ещё будешь жить.

Сказала это просто, по-домашнему, будто между делом. А Лазарь, не открывая глаз, слабо улыбнулся. И в этой улыбке было всё: и покой, и благодарность, и ответ.

К всеобщему удивлению, именно этот день стал поворотным в состоянии Лазаря. Температура пошла на убыль, давление медленно вернулось к границам нормы, улучшились и анализы. Впервые за три дня он съел немного бульона и крошечный кусочек измельчённой рыбы — медсестра накормила его с ложки собственноручно.

Через неделю он смог встать с кровати и, опираясь на стену, дошёл до туалета при реанимационной палате. А когда врач сообщил, что завтра его переведут в обычную палату, Лазарь не сомкнул глаз до рассвета — ждал утро, как узник долгожданной свободы.

Утром вновь появился тот же крепкий санитар с инвалидной коляской, вместе с дежурным врачом. Лазаря аккуратно пересадили, вывезли в коридор и завезли в грузовой лифт. Кабина мягко поехала вверх, и ему показалось, будто он поднимается из самого ада.

Когда его ввезли в палату, первое, куда устремился взгляд, — это окно. Прошло уже две недели с тех пор, как он видел дневной свет. Тёплое июньское солнце лилось сквозь стекло, а внизу, во дворе, раскинулся небольшой зелёный сквер с хвойными деревьями. Всё это показалось ему видением из рая.

Он был в этом блаженстве, когда из угла послышался голос:

— Здравствуйте.

Лазарь обернулся и увидел пожилого мужчину лет семидесяти. Среднего роста, с прямыми густыми бровями, большими карими глазами и тонким, слегка горбатым носом.

— Меня зовут Мевлуд, — представился он и протянул мозолистую руку — руку, говорящую о труде и жизни.

— Лазарь, — ответил тот и пожал ладонь.

Голос Мевлуда был особенным — густым, тёплым, с редким тембром, будто в нём растворялся мёд.

— С выздоровлением вас, — сказал Мевлуд, мягко похлопав его по плечу.

— И вас тоже, — отозвался Лазарь. — Вы лежали в реанимации?

— Да, во втором отделении, — кивнул Мевлуд.

— А я был в первом.

— В тяжёлом состоянии были? — спросил Лазарь.

— Очень, — вздохнул Мевлуд, опускаясь на край койки. — У меня диабет. Вирус дал осложнение, перешло в пневмонию. Возраст тоже не в мою пользу… Врачи переживали, но как-то выбрался.

— А у меня совсем плохо было, — сказал Лазарь. — Лёгкие почти полностью отказали. Три дня я был на грани — между жизнью и смертью. Врачи не верили, что выживу… Но, не знаю, каким-то чудом выкарабкался. Всё это время я молился — про себя, в тишине. Наверное, Господь услышал мою мольбу… Что скажете, Батоно Мевлуд?

Мевлуд задумался, провёл рукой по редкой, серебристой бороде и тихо сказал:

— Знаешь, Лазарь… В час беды молятся почти все. Даже те, кто прежде и не верил. А потом беда уходит — или, наоборот, всё заканчивается не так, как хотелось, — и человек забывает. Или, что ещё горше, отворачивается, спорит с Богом, злится на Него.

Он замолчал, будто подбирая слова.

— Но всё это — от непонимания самого главного. Бог дал нам свободу. Подлинную. Он Сам Себя в чём-то ограничил ради неё. Он отошёл в сторону — не потому, что Ему всё равно, а потому что любит. А любовь… всегда оставляет право выбора.

Мевлуд перевёл взгляд в окно. Там шелестели листвой деревья.

— И если хочешь, чтобы Он переступил эту грань, вышел навстречу, вмешался — нужно говорить с Ним иначе. Не просить, как просят все, — о своём. А сказать Ему то, чего Он ждёт от тебя. Не по книжке. Не формально. А сказать то единственное, что может родиться только в живом сердце.

Он обернулся к Лазарю. Его взгляд был ясным и добрым.

— Похоже, ты сумел найти эти слова… — тихо добавил он и замолчал.

Мевлуда выписали через два дня. У дверей, на прощание, они обнялись крепко, как обнимаются старые, проверенные друзья, хотя знали друг друга всего несколько дней.

— Ну, смотри, женись, — сказал Мевлуд с тёплой усмешкой. — Мужчина должен оставить после себя кого-то. И мать свою не забывай — приласкай, побереги. Материнское сердце всё чувствует.

Он махнул рукой и ушёл, не оглядываясь.

Лазарю предстояло покинуть больницу на следующий день. Мысль о том, что он наконец выходит отсюда, вызывала в теле дрожь — лёгкую, радостную, как перед началом новой жизни. Он взял телефон и набрал номер старого друга.

— Ну что, живой? — раздался в трубке знакомый баритон Мириана. — Слышь, даже в аду, говорят, тебе места не нашлось?

— Ага, — хрипло рассмеялся Лазарь. — Котёл, говорят, переполнен, а дьявол мне шепчет: «Погуляй пока, потом вернёшься».

— Слушай, брат, — посерьёзнел он, — меня завтра выписывают. Будь у ворот в десять утра.

— Есть, командир, — не удержался от шутки Мириан.

Он убрал телефон, откинулся на подушку и прикрыл глаза. За окном ветер шевелил листву, солнце ложилось на подоконник тёплым пятном. Впервые за долгое время он чувствовал, что живёт — не просто дышит, а живет по-настоящему.

Утром, выходя из больницы с сумкой в руке, Лазарь увидел: Мириан ждал его у крыльца, прислонившись к своей старенькой машине. Завидев друга, он расплылся в улыбке и распахнул перед ним пассажирскую дверь.

— Ну что, поехали?

— У тебя есть время и бензин? — спросил Лазарь, подходя ближе.

— А куда?

— К матери. В село.

Он заехал домой. Поднялся по лестнице, открыл дверь, вошёл в комнату. В углу стоял мольберт. Лазарь подошёл и коснулся его ладонью — осторожно, будто прикасался к живому. Обнял — и понёс с собой. Как долг. Как память. Как обет, данный в молитве.

Он аккуратно уложил мольберт на заднее сиденье, сел рядом с Мирианом — и машина тронулась.

Скоро город остался позади.

Солнце стояло высоко, заливая светом горы. На их склонах, как забытые игрушки, лежали двухэтажные дома — старые, простые, как воспоминания. Из приоткрытого окна пахло морем — остро, глубоко, по-детски чисто.

Лазарь опустил стекло, высунул лицо — и вдохнул полной грудью. Ветер ударил в щёки, в волосы, в сердце. Он закрыл глаза.

Он уже не был тем кудрявым мальчиком, что верил: смерть — это сказка для взрослых, и его она не коснётся. Он знал: однажды она придёт.

Но сейчас — в эту прозрачную, живую, ничем не замутнённую секунду — он был непостижимо счастлив.

Потому что выстоял.
Потому что выжил.
Потому что победил врага, прятавшегося в самом дыхании.

Жизнь — это не подвиг.
Это — череда тихих, упрямых побед над смертью.
Побед, совершаемых без громких слов.
День за днём.