«Больше не могу сказать»

Я начну писать это ночью

Из оттенков холодного сна.

Этим утром я не закончу

И не вечером этого дня.

Я писать буду так громко,

Чтобы слышал наконец-то весь мир,

На бумаге из прозрачной плёнки,

Чтоб слова были точно видны.

Чтобы поняли смысл счастья,

Навсегда успокоилась мысль,

И не тратя переживания,

“Потеряйся, сожгись, испарись!”

– я кричу это коротко, ясно,

Но слова уходят в туман,

А туман тот – не чистое золото,

В нём присутствует также металл.

И закрыв пеленою сознание

От самородившихся грёз,

Он представил мне предписание,

Где возник снова вопрос.

Я рассказывать сказку не буду,

Смысла кричать больше нет.

Вариант прошептать я забуду,

Ибо меркнет в их глазах мой ответ.

 

 

 

«Нам снятся сны…»

Нам снятся сны…
Такие жуткие, как тёмная ночь,
В которой только тьма велит кому помочь:
Дать руку иль не смотреть совсем в беспомощный тот взгляд,
Которому не суждено шанс ночи созерцать – его лишь ведьмы могут видеть,
А тьма должна страдать по дьявольскому повеленью,
Ведь раздаёт, кому ни попадя: на право и на лево, вторые, третьи (шансы) и так до упоенья.
Не совладает ночь совсем с желаньями, что отец в наследстве приписал,
Поэтому даёт себе права, которые не смог бы и дьявол завещать.
Она не мстит, не служит, не повинуется все сутки отдавать на кражу солнцу.
Всё это время она пыталась кому-то доказать: деревьям, морю, да хоть отцу,
Что ей не нужна свобода.
Она-то, у неё была, нельзя же её так просто отобрать.
И крылья не нужны. Когда хотела, она могла летать.
И все те страны, где на прогулку выходила вечерами,
Смотрела на влюблённых и почти.
Она же помогала их дни сочти, а также миг поцелуя обрести,
В котором помогали ей друзья:
Два амура, влюбившихся друг в друга,
С сердцами белыми, а крыльями чёрными,
Лицами милыми, а глазами такими влюблёнными.
Тьма лишь одного желала
Так страстно, тяжело и бесконечно…
Покой…
Но в звон колоколов не приходило осознание, что всё закончится трагедией.
Подписан был много лет назад отцовский договор.
А тьма была тем самым подписавшим.
В итоге был потерян её покой,
А дьявол был зарыт в её страданьях.

 

 

 

«Сериальные поэмы»

Все те слова и фразы остались на бумаге,

А мы в реальной жизни забыли сказать «Здравствуй!»

Не виделись так долго, как будто бы ни разу

И ты решил с упрёком забыть все мысли сразу.

Я там была с тобою так временно – немножко

И мне стало понятно, какая здесь обложка:

Сериальные поэмы, придуманные нами.

Мы брали их из сказок – чтоб стали вдруг реальны:

И мир, что нам казался скупым, но таким лёгким,

И люди, что играли, нам создавая волны.

А мы от них с тревогой, не замечали дурость

Игры людей под маской, что в явь вдруг обернулась.

Казалось нам сначала, что действуем по плану,

Но он то расходился, то вновь встречался с тканью,

Которая не рвётся, не пробуя пытаться

Добиться того смысла, которого боятся,

Ведь ты его придумал, заимствуя из сказки,

Нанёс на ткань льняную все жизненные краски,

И возразил смычком, разнёс всё в пух и прах.

Все маленькие символы, и ноты на строфах

Убрал в глубокий ящик, чтоб сделать себе новый.

Тебе кто-то сказал, что всё горит тревогой,

И ты порвал то счастье, что мы успели сделать

В реальной жизни вместе, и в нашем с тобой мире.

Цвета вдруг стали ярче красивой акварели,

И снова ткань льняная насытилась пастелью.

Нам было очень мало, мы вылили всю бочку

Одной фактурной краски – и стало видно ночью,

Что лучше всё стереть, чего нужно бояться,

Что раны не залижет лесть, что лучше нам расстаться.

 

 

 

«Серый карандаш»

Серый карандаш, словно серое небо

Я нарисую – тебя вдоль рассвета.

Ты будешь сиять, хоть на небе нет блёсток,

Я нарисую чарующий остров.

Украсив его неминуемым небом,

Которое светит звёздами сверху,

Давая понять как я ошибался,

Когда говорил и не сомневался:

«Небо то блёстками не обладает,

В нём лишь луна на скрипке играет!»

Но был не прав, не боюсь я сознаться

На эти спектакли все шли посмеяться.

Месяц в луну, а луна в море,

И снова ко дну, и снова нас двое.

Море не видит своё отражение,

А небо не верит в звёзд положение.