Юрий Прозоров. Две страны (сборник рассказов)

Затравили

Он снова сел за стол, закурил и задумался.

– Черт, ведь всё идет к концу. Моя автобусная империя, которая создавалась двадцать лет, а будет обрушена за год. Я, Автандил Бигамов, обрусевший осетин, сумел наладить общественный транспорт в этом русском городе, долго, пятнадцать лет, я был героем, решившим проблемы с транспортом, меня знали все, а вот теперь пришел другой губернатор и моё место – на помойке. А, может, даже и хуже? А так и проще всего и протест мой для этих уродов как-никак – почти преступление.

Он закашлялся, докурил сигарету и взял другую, опять долго кашлял, вдруг почувствовал себя так, будто кто-то ударил его по горлу, бросил сигарету в урну, оттуда пошел дым. Долго гасил огонь рукой, не чувствуя ожога и боли. Открыл окно, минут десять смотрел на унылый пейзаж промзоны с разрушенными зданиями и дымом от костров бомжей.

– Сереж, зайди ко мне. Со всеми бумагами по судам. – вызвал он по громкой зама.

Тот очень долго шел.

Автандил терпеливо ждал, пока зам рассказывал ему как идут дела.

– В общем, всё бесполезно. Они уже распределили все маршруты. Нам осталось пять и семь за городом. То есть в следующем году видимо планируется наш конец.

– Они что говорят?

– Да уже открыто, в лицо, что вам недолго осталось. Формально правильно: газобаллонные автобусы экологичнее, губернаторша за, армяне эти уже всё решили, да, автобусы их хуже немецких раза в два, баллоны иногда рвутся, но вопрос решен. Плюс завод автобусов близко нужно построить. Вот и всё. Нам так и говорят – вам только удочки сматывать. И всё идет от мэра и Левиновича, который уже залез директором на их автобусы.

– А, если судиться до победы. Типа в арбитраже и в Петербург и там везде. Ведь мы два раза победили.

– Да может что-то и выйдет, но уже ясно: всё равно нас дожмут. Автандил Георгиевич, нужно просто распускать людей и всё продавать. Может еще сколько-то протянем, годика два, ну, три. Они, наверно, дадут нам. А, может, и нет.

– Зарплату платить нечем. – Бигамов опустил голову.

– Я знаю. Вот в чем и дело. – зам тоже посмотрел в пол.

– Иди, Сережа, всё ясно. Я так и думал. Здесь, кто упал, всегда добивают.

Зам молчал.  Бигамов вдруг почувствовал что-то невозможно острое возле сердца, будто кто-то ударил его острой иглой. Но лишь на секунду закрыл глаза.

– Всё это очень тяжело идет. Ведь ясно, что все равно они постараются нас дожать. А с властью спорить бестолку. Может в Москву начать ездить. – зам смотрел в документы и не заметил, что Бигамов будто замер.

– Да и там затыркают. Всё, надо распродавать технику и всё остальное. Черт! – Бигамов вскинул голову и посмотрел в окно.

Зам подумал, что он никогда не видел шефа таким.

– Может еще одну забастовку устроить? – Бигамов смотрел в окно.

– Это может очень плохо кончиться. – зам тоже смотрел мимо: И народ от нас отвернется.

Читайте журнал «Новая Литература»

– Да, новый губернатор – Иван Грозный в юбке. Даром, что баба!  Мальков сидит, Федосов под судом, Малькова снята и в Крыму. Все, кто был за прежнего губернатора, в заднице! Да у нас просто сталинщина вернулась!  – Бигамов взял сигарету и махнул рукой: А она и не уходила никогда.

Зам встал, чтобы уйти.

– Как же достали эти чиновники! – сказал Бигамов и его голос задрожал так сильно, что зам задержался, со страхом посмотрел на начальника. Пальцы и губы Бигамова дрожали. Заму стало страшно. Он хотел спросить, не помочь ли, но не решился. Вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Бигамов подошел к окну и посмотрел на небо в тучах, запер дверь на ключ.

Достал из шкафа старую веревку, которая зачем-то лежала лет пять, взял стул, поставил его на стол и полез подвешивать веревку на трубу под потолком.

На похоронах было много народа. Многие плакали. Одна из женщин, кажется, главбух, сказала: Я виню губернатора. Она не за людей, только в могилу кладет!

– За эту смерть должны ответить. – глухо сказал кто-то из толпы.

Все заторопились. Как только засыпали могилу, сразу разошлись.

 

 

 

Русский бизнес

 

– Знаешь, у меня есть один знакомый, у него бизнес. Так вот он говорит, что, если в какой-то день он никого не обманул, то это – пустой день. Так и говорит.

– А чего у него, большой магазин-то?

– Да нет, маленький, автозапчасти, но так же сейчас все.

– Весь бизнес на вранье. Не обманешь…

– Самого продадут…

 

* * *

 

Ее взяли на работу, клятвенно обещая, что поиска новых клиентов не будет. В требованиях к вакансии ни слова про продажи. Ей обещали, что их не будет.

На деле именно этим и пришлось заниматься.

Посадили в отдельную комнату: компьютер, телефон. Окно с хорошим видом. Поначалу обрадовалась.

Три дня нехотя звонила и пыталась кого-то уговорить. На четвертый с утра пришла кадровичка и сказала, что она уволена.

 

* * *

 

Они треплются почти беспрерывно. Работы немного, всё равно не выгонят, так что напрягаться незачем.

– Привет, подружка.

– Привет, подушка.

– Я сегодня проснулась в семь часов. Опять не завтракала.

– Тебя видела. Ты шла прямо за Масленниковым. Он тебе ручкой хоть чуть помахал?

– Нет. Гад такой. Я ему устрою. Ни фига не буду здороваться.

–  А Коптева-то шла?

– Я видела эту дуру. Ё моё! Девушка в джинсовке… . Обтянулась как… блин.

– Ты чё вчера делала-то?

– Ничо. Ящик смотрела. Отстой! Потом с Ленкой хотела погулять, да не пошла. Чё-то неохота.

Дочка директрисы, её школьная подружка, дочка какой-то знакомой директора. Полный набор: попал в лучшее место… .

Утром директор вызвал к себе с отчетом. Орал и матерился минут пять. Хотя неясно за что, но – давно объяснили – он так со всеми. Верно, попал в полную немилость. Аут. Что давно нужно бежать из этого блатного гадючника – и сам знаю.

Написал заявление на увольнение. Он вроде и не хотел.

– Я человек практический. – будто решил помириться он.

– Вы практический?! Набрали блатных девок, что целый день пьют чай и чешут языком. Подпишете мне заявление? – спокоен как мамонт.

– Ах вы так! Вот вам!

Поставил визу на заявлении. Уволюсь через три дня.

Они чуть затихли, день о чем-то шептались, говорили мало. Потом два дня трепались так же. Может, чуть тише.

– Господи, уж скорей бы уволиться. – думал целый день.

Забрал трудовую и получил расчёт.

Пасмурно, осенний холодный ветер несёт бурые листья, на небе тучи, капает, холодает, конечно, слегка грустно. Но лишь чуть. Камень с души уже слетел. Сдуло.

–  А всё лучше, чем целыми днями слушать эту липкую трепотню блатных!

 

* * *

 

Он пришел на собеседование и минут десять ждал директора. Вдруг через коридор дергающейся походкой прошел человек со стрижкой «под горшок», в странных старомодных брюках, с лицом колхозного скотника. И этот человек зашел в кабинет директора.

– Неужели это директор? – подумал он. – Тогда, может, мне лучше и не заходить? Вот пришел-то на свою голову.

– Вы заходите. – сказала офис-менеджер.

Он вошел и сразу понял, что пришел зря.

Десять минут разговора и стало ясно: Обычный пацан в патлах семидесятых с поселковыми ужимками, вопросами уровня птушника только в ранге гендиректора. Работать с ним просто могли лишь такие же птушники. Блин! Вот занесло-то, – подумал он, выходя, – лучше бы не ходил: а как угадаешь, что тут такое чудо?! Жлобы из поселков, везде начальники только из них.

Потом он прочел в интернете, что этот директор не платил зарплату, оформлял нелегально почти всех и тем, кто, проработав полгода, приходил к нему за расчетом, говорил: Я вас не знаю.

 

* * *

 

В это рекламное агентство берут на работу без официального оформления.

– Вот когда испытательный срок пройдешь: оформим официально.

– Ну, ладно. – он, уныло кивал.

Ругают за всё что можно. Смотрят как на врага народа. Придираются ко всему. Через две недели говорят, что нашли более опытного.

– Можешь не приходить.

– А зарплата?

– Ну, ты же не оформлен. Ну, через две недели позвони. Может, будут деньги.

 

* * *

 

Они взяли на работу с условием,что будет маркетологом и искать потребителей. Но все же во-первых именно маркетологом.

Сделал несколько исследований, нашел немало клиентов. Но все равно начали поздно: строительные заказы в июле уже все разобраны. Найти нужное количество клиентов не удалось. Он об этом предупреждал: Может не получиться. Тогда в следующем году.

По другим направлениям тоже искал клиентов, посылал письма. Намекнули, что хорошо бы прозванивать. Фактически отказался: Ведь брали не на менеджера по продажам. Договорились, не на менеджера по продажам.

Его сократили вместе со строительным подразделением. Про причины ничего и не сказали. Про маркетолога тоже. И не спрашивал.

 

* * *

 

Они согласились взять его дистанционно маркетологом по исследованиям. Фирма в Москве, он общается с подразделением в Череповце.

Сделал два исследования, одно очень большое. Обещали заплатить. Получили второе исследование. После этого как отрубило. Он не писал им, понимал, что это – обычная разводка.

 

* * *

 

Его взяли на одну должность, а фактически использовали и по второй.

– Но в общем ничего. – думал он: Я и копирайтер и маркетолог и в общем почти кто угодно. Лишь бы отношение было хорошим.

Женщина под пенсию обзванивала потенциальных клиентов. Суровая дама-начальник отдела продаж не прощала ей ни одной самой маленькой ошибки. Наконец их разговор стал совсем жестким. Женщина просто стала собираться на выход.

– Блин, они её просто уволили! Так чего я буду тут работать, эти уроды и меня могут выбросить. Ничему больше на западе не научились как только говорить людям: Вы уволены.

Пришел к начальнику.

– Вы относитесь к сотрудникам не просто жестко, а жестоко. – он был спокоен.

– Сейчас я вам денег соберу. – начальник, вроде, чуть смутился.

– Да какие деньги? Наши отношения не оформлены.

Он ушел в обед. Громко попрощался. Усмехнулся.  Сожаления не было.

 

* * *

 

Маленький цех на большом заводе, что взяли в аренду и сделали отдельным предприятием. Грязная лестница, темные окна.

Два часа ждал директора на лестнице.

Тот пришел, сначала радостно смотрел его резюме и примеры работы. Поначалу явно был доволен.

– Нет, последние годы был скорее не экономистом, а маркетологом. Складская логистика по нолям, транспортная – опыт есть и приличный. Менеджером по продажам не пойду.

Директора словно ударило током. Рот перекосился, взгляд стал диким и немного страшным: Я понял. Я, ну, буду думать, недели две, но в общем скорее нет.

Директор постепенно успокоился, но продолжал смотреть в стол. Его даже чуть трясло.

Он чуть улыбнулся: Всё ясно, я пошел.

 

* * *

 

Интернет-магазин – всего семь человек, по крайней мере вне Москвы. Руководство, конечно, там. Они пригласили его – он отказывался – и вначале посадили отдельно. Потом переехали и посадили с двумя девушками, одна из которых мастерски, хотя и немного стеснительно, ругалась матом.

Директор всё врал ему, что вот-вот оформит официально. Обещал каждый раз с эмоциями, даже чуть сбиваясь.

– Врет-то даже как творчески, художественно. Настоящий образцовый русский бизнесмен. – подумал он.

Потом директор уволил сразу троих: где-то половину сотрудников.

Он сразу сказал ему, что после такого больше работать не будет. Ушел. Тот ничего не заплатил.

 

* * *

 

Маленькая юрфирма в центре.

Начальник – парень лет двадцати пяти в белой рубашке и строгих черных брюках, но с лицом хулиганистого мальчишки – снисходительно посмотрел на него. Долго разглядывал примеры его работы.

– То, что вы делали – вода. Вы ничего не умеете.

– Да никакая не вода. Это легко доказать.

Он собрался и пошел.

– Нет, у меня есть работа вроде подработки, – начальник изменил тон, даже чуть улыбнулся, – вы вроде копирайтер ничего, могу дать работу по договору.

– Да это мне каждый день предлагают.

Шел и думал: Ну и чваньё! И раз пятый уже такой. Русский малый и средний бизнес почти все – уникальное чванье, часто тупость и главное – редкое хамство. Так и должно быть – русский капитализм только начинается. Ему нужно переболеть детскими прыщами жестокости и тупости и это лет на сто. Но какие жлобы, это ж как мне везет!

 

 

Человек в футляре

 

Он ехал на трамвае по узким и, кажущимся бесконечными, старым улицам и думал, что будет дальше: Я стану разведчиком и меня пошлют куда-то в Германию или Америку. Ну, всё равно ведомство очень солидное и оно здесь всем правит. Куда мне еще-то? Всю жизнь что ли жить в этой коммуналке с крысами? Нет, всё, юрфак и дальше будет как надо! А, что про них говорят плохое, так это всё было раньше, теперь никого не расстреливают. Карьеру надо делать! Сделаем! А что мне инженеришкой мыкаться или дворы подметать, уборщицей дворником там что ли как матери? Фиг вам!

 

* * *

 

Он шел по улице и думал о себе: Что они меня все обзывают: Хапутин, моль – кличек понапридумали. Да ладно, зато мужики нормальные. У них так со всеми. Все через это прошли. Вот и говорят: «Ты молодой, в армии не служил, побегай по всяким НИИ да по командировками поезди.» Так у всех. Ничего, выслужусь и я. Главное – быть в системе, а всё остальное – фигня. Делать всё как положено, но и не гнуться, тогда всё будет ништяк. Своим в доску – остальное никого не волнует. А тут это – главное. Быть в системе, преданным и как все, не выходить за рамки, типа коробка. В России только так!

 

* * *

 

Он ехал в поезде, глядя на проплывающие мимо ровные иностранные поля и старые мосты и думал: Как они сочинили, будто я с пистолетом разогнал немцев, чтоб они не громили наше представительство. Чепуха! У нас была охрана. Я просто вышел к ним и спросил, чего хотят. Ну, типа попререкались. Спросили, кто я. Сказал, что переводчик. Потом приехали наши военные и толпа разошлась. Пистолет… . У меня его и не было.  А вот, если бы они вздумали штурмовать здание – что бы я делал? Ушел бы огородами. Людям нужны легенды. Попал в легенду. Фишка!

* * *

 

Он сидел в своем кресле и, глядя в окно, думал, играя дорогой ручкой.

Мысли лениво шевелились в голове: И вот я – почти царь. Вот что значит вовремя прицепиться к тому, к кому надо. Кто бы он ни был – пусть даже черт с рогами, но пока он всем нравится. Ну, и дальше пойду, наверно, дойду до мэра или даже повыше. А что выше? Нет. На это я не пойду: лучше уж здесь, и так заработаю на все что нужно. Взяток брать не буду, а мне и так нормально. Но в общем теперь поезд пошел. Не зря и пахал гэбистом и в Германии корячился. Выслужил. Главное – я с ним в команде. Этот человек мой. А он в городе пока – номер один.

Встал и вышел на улицу. Сел в машину и дал команду водителю. Довольно смотрел на пролетающие мимо дома и деревья: И вот я добился, чего хотел. Теперь всё будет лучше всех. Вот так нужно жить. А все эти писатели, политики – они ничего не понимают. Делом нужно заниматься, делом. Быть в системе, в рамках.

 

* * *

 

Он сел у окна и вдруг подумал: Меня пинают как только можно: анекдоты, карикатуры, их уже тысячи. Меня называют «человеком в футляре», но ведь я совсем не похож на этого… Беликова. Разве что то, что я – такой же сухой и бюрократ. Но кто из начальников в России другой? Кто?! Война – это общее желание страны. Победить их необходимо и кто бы в этом сомневался? Одни нерусские и то редко. Нет, только так, пусть даже газом, но мы сильные и должны всегда побеждать. А жертвы? Без жертв не бывает. И вот она – популярность. Народ за. Я прав. Я всегда прав. Я на своем месте. Я – такой как все и нужен здесь.

Вечерами он опять смотрит в интернете карикатуры и анекдоты на него и снова думает: Я – Сталин, Ленин, гопник, красный командир и даже Гитлер. Сотни насмешек по всему миру, тысячи анекдотов.  Блин, и ничего не сделаешь. Но и пусть. Мне плевать. Главное – всё идет так же и я уже давно пожизненный и никто ничего не сможет сделать. Шутят, что я буду склеротиком, что в двадцатых годах я встану на пост после эксгумации. А плевать! Я буду очень долго, что бы там эти уроды не мычали да… с кляпом во рту.  А войны, тысячи погибших – неужели я в этом виноват?! Они и виноваты. Не надо на меня вешать всех чертей! Не надо! И газ пускал не я! Блин, но думают… . И войны нужны. Они поднимают престиж страны, власти, мой престиж. Войны оживляют кровь народа, они будоражат кислую жизнь в нашей стране слонов. У нас только так. Не воюешь, не давишь – слабак. Тебя презирают все. Только так. Войны – вот наше всё. Социальные проекты – их никогда никто не выполнял.  И мне плевать на них! И они как всегда у нас о них уже забыли. Человек в футляре? Да на всё плевать! Мне и в футляре хорошо. Мы победили везде. А победителей не судят. У нас только так. По крайней мере пока. Лет на сто так.

Он походил по комнате и подумал, что нервничает: Первый раз в жизни. Я как дурак стал. Они пинают меня каждый день. Пожизненное, видите ли, им не нравится. А все так у нас сидели. И я буду. Ну, если смогу. Смогу. Здесь такая страна, ты за царя и все за тебя. А нет, так другой. Найдем человека, чтобы папу не сажал и не ругал и хвалил. Так было, так будет. Всё невроз прошел, я опять в футляре. Норма.

Он смотрит в окно и видит серое небо и набегающие тучи. Стекло, потолок, охрана у забора, тучи, обычное тусклое безразличие как всегда словно накрыли его невидимым непроницаемым футляром. Он равнодушно посмотрел на серую панораму и чуть усмехнулся неясно чему.

 

 

«У твоей Москвы и его Невы…»

 

Она любит его сильно, долго, не безнадёжно. Но они очень разные: лёд и пламень и всё такое. В России обычно, может даже почти норма.

 

* * *

 

Её старые улицы узкие, кривые и горбатые, словно проложенные по пьянке или рассыпанные из какого-то рваного мешка, новые проспекты парадные и чопорные до безобразия. Они будто вырастают из часто убогих древних и чем-то очаровательных облезлых переулочков в бездушные трассы имперского величия.

Его улицы строгие красивые, не испорченные вставными зубами новых советских домов, но и словно удивительно безразличные к людям. Город будто застыл в том благополучном прошлом, которое, может, даже и напрасно пропитано одной больше придуманной романтикой: если убрать с улиц машины, то не очень ясно, в каком ты столетии. Но и чуть удивительно: это нравится всем. Всем и всегда.

 

* * *

 

Она из понаехавших и любит всё большое, дорогое, сильное, яркое, но уже понимает, что это – что-то немного не то, а пока словно не может дать себе в этом отчёта. Она как в душевной ломке, когда мысли старые привычные постепенно заменяются на новые наверное более светлые, добрые и это не может пройти легко.

Он местный, тоже из скобарей, но уже в третьем поколении: спокойнее, проще, умнее её, свободнее в мыслях и делах. Он – не такой как она. В нём какая-то слабо уловимая гармония и честь, ум, а русские женщины часто это дико ценят даже если он как бы ничего не достиг. Обычный и простой, не гений и не рвётся, бывает, ошибается и ленится, слегка трусит, но так у всех. Не пьет и не матерится по крайней мере на людях, при ней.

 

* * *

В Москве такое чувство, что сюда все понаехали, а официально где-то половина. А так у кого не спроси: все откуда-то приехали.

 

* * *

 

– Он – это Запад, свобода, творчество, легкость и спокойствие, но и бедность, облезлые стены, алкоголики, мат, прочие обычные пороки огромного старого города. И всё равно это – человек оттуда, настоящий горожанин. Здесь город с душой. Есть такие в России.

– Да, есть, и их много больше здесь в центре, видел. Прелесть!

– А она – это Азия, дикость, жадность, власть, давление, стихия, разгул, бардак, но и воля, смелость, настойчивость, диковатая, но чем-то очаровательная русская красота. Это – деревенская женщина. Огромный город с чувствами часто дикими, непонятно откуда берущимися, порой страшными и жестокими, необузданными и неуправляемыми. Гигант, да еще столица и в детской, подростковой стране всегда такой.

– Иначе и быть не может.

– Столица в России – где бы она не была – всегда превращается в такой город: чванливый, жадный, дико суетливый, завистливый и злой, куда стремится всякая погань, хотя и не только она. Это аксиома. А второй город может быть и первым по духу. Очень даже бывает. Сан-Паулу и Рио, Пекин и Шанхай, Лондон и Ливерпуль, Токио и Киото, Берлин и Гамбург. Они ругаются и ссорятся беспрерывно и часто это – спор Востока и Запада, старого и нового, убогого и лучшего, тупого и гениального. В России он вечный, точнее – на сотни лет.

– Но они же – одна страна. Муж да жена – одна сатана.

– Всё именно так.

 

* * *

 

50-е годы. Они снимают жилье у стариков на Съезжинской.

Старушка любит подшутить над дедом: Опять твои грязные носки везде валяются! Вот нажалуюсь и в двадцать четыре часа из города Ленинграда!

 

* * *

 

Первые дни ленинградского метро. Они спустились прокатиться. Он чуть прислонился к двери с надписью «Не прислоняться».

Пожилая женщина подошла и сказала: Не прислоняйтесь пожалуйста. Он отодвинулся. Женщина отвернулась и пошла по вагону.

 

* * *

 

Питер – это папа, а Москва – мама; они в разводе и живешь ты понятно с мамой, властной, громогласной и поджарой теткой под сорок, карьеристкой, изрядной стервой; а к папе приезжаешь на выходные раз в год и он тебя кормит пышками с чаем.

Вера Полозкова

 

* * *

 

Она часто просто едет к нему и для нее это – способ вырваться из душной, лицемерной, карьерной, беспрерывной и всё более противной суеты, отдохнуть так как нигде, потому что и он – не такой как все. Она так и говорит ему каждый раз. Он не любит ездить к ней, говорит, что там вечная суета, раз украли деньги, что да: есть красивые улицы, но он их смотрит по интернету. Она спорит с ним, говорит, что все старые города неповторимы, что такие улицы хороши, просто нужно увидеть, там тоже отдыхаешь. Он соглашается. Он вообще не любит спорить с ней: а зачем?

 

* * *

 

Когда приезжаешь из Москвы в Петербург, чувствуешь будто из тебя вытаскивают какой-то штырь.

 

* * *

Когда Зощенко в 1946 году объявили «пошляком и поддонком», у него и жены сразу забрали хлебные карточки. Но на следующий день друзья купили им карточки. И карточки у них были всегда.

В Ленинграде его не брали на работу ни в одно место. Почти все писатели не общались с ним.

Но Зощенко ежедневно бесплатно три раза кормили в квартире его подъезда. Хотя он раз в неделю приносил какую-то дорогую вещь и дарил им: так он раздарил почти всё, что имел.

Семья Шостаковича собирала ему деньги. Несколько писателей, включая Чуковского,  постоянно перечисляли Зощенко деньги, Вениамин Каверин от каждого своего гонорара посылал ему солидную долю. Посылал деньги актер Игорь Ильинский.

 

* * *

Петербург и Москва совершенно разные. Как житель Москвы, безумно любящий Петербург, могу сказать: Москва – гадость, гадость полная, Питер – супер!

 

* * *

 

Она, как Россия, всегда психует, пыжится, пытается доказать, что лучше всех, что презирает его, его этот вроде бы трижды проклятый и навсегда тайно навечно беззаветно любимый ею… Запад. А он спокоен.

 

* * *

 

Она любит его, но не может одолеть свои азиатскую дикость, подавленность, разгул, жадность, хотя уже ясно, что хочет. Ради него, всё только ради него.

А он спокоен.

Она ревнует, психует, говорит: Подумаешь – говоря о нем, все закатывают глаза!

Потом успокаивается, молчит, ей стыдно. Она извиняется и плачет. Он улыбается. Он всё ей прощает.

Она всё равно любит его и ничего не может с собой поделать. Вообще ничего.

 

 

Диетичка

 

В центре на узенькой, параллельной главной улочке, в доме шестидесятых годов на первом этаже – маленькая столовая. Он частенько в нее заходил.

Когда-то здесь так и было написано «Диетическая столовая». В маленьком зальчике на тридцать человек в обед всегда толпился народ. Часто очередь выходила из дверей. В меню обязательно – молочный суп и рисовая каша, остальное – на усмотрение администрации. Народ брал больше, что на усмотрение. В соседних престижных конторах столовку за глаза звали «тошниловкой», хотя совершенно напрасно: просто как положено нужно позлословить.

В зале всегда дежурили две кошки. Они сидели между столами и, если никто долго не подавал, подходили к человеку и тихонько, но без боязни, прикасались лапкой к ноге «едока». Бывало, что поданный кусочек дешевой котлеты им не нравился. Они опять отходили в сторону и терпеливо ждали.

 

* * *

 

Прошло десять лет и почти все столовые в городе закрылись. Но диетичка уцелела. Центр, рядом аж три управления внутренних дел, в которых немного офицеров без гастрита и язвы плюс управление Банка России, главпочтамт, большой музей, управление культуры да телерадиокомпания. Здесь же пара университетов да еще два десятка маленьких фирмочек и полсотни магазинчиков.

Он вместе со знакомым случайно зашел в нее поесть: Ба! Да у них тут мало что изменилось. Где-то так же всё и осталось: молочный и рис или пшенка на молоке. Вот только кошек не стало, а главное – люди ходят много реже: и с собой носят на работу и в больших конторах буфеты или свои столовые, да и в кафе кто-то заглядывает.

– А что, раньше тут кошки были?

– Были, самые смешные, какие только могут быть. Кошачьи кафе придумали вовсе не японцы.

– Да, интересное место. И тут довольно спокойно и пахнет хорошо.

– Нет, смотри: очередей нет и в столовой яркое объявление о возможных банкетах на заказ: свадьбах, днях рождения, поминках и недорого.

– Всё почти как в СССР.

– И так может быть только в провинции, в ней закостенелой, пропахшей кислой капустой и всё равно пусть немного более доброй, чем столицы, особенно белокаменная, где сейчас вообще почти что одни свиньи.

– Наверно, так, мне тут тоже как-то нравится.

– Ну, так пообедаем по-провинциальному: рублей так за пятьдесят.

– Неужели так дешево?

– Обижаешь.

* * *

 

Он опять попал на работу в центр. До диетички пять минут ходьбы.

Новые впечатления и мысли: Народа почти не стало. Но подремонтировали, а есть вообще особо нечего: один суп, пара вторых да три салата. Только чай и кофе да компотик. Столовка явно идет к своему финалу. Но внешне почти всё то же.

Он с улыбкой встал в небольшую очередь. Взял рис без мяса и чай с куском хлеба.

В зале обедали три женщины и милиционер из соседнего управления. Женщины о чем-то говорили и поглядывали на мужчин.

За столовской стойкой, как обычно, говорили повариха и кассирша, приехал водитель и отчитался о работе. Сказал, что сегодня уже не будет.

– А в общем почти всё то же, – опять думал он, – двадцать лет прошло, рынок цветет, центр города, но не главная улица, вот и тишина и покой. Сюда дай бог ходят человек пятьдесят в день больше из трех управлений УВД и центробанка. Как живет столовка – бог знает? Видно, всё же спасает центр с его множеством контор и часто бывают корпоративы да поминки по выходным и вечерам. В  общем, тут как всегда приятно. Уголок старой ностальгической России еще почти советской и какой-то удивительно милой. Сколько ей крохотуле-бедолаге осталось? Год или два?

Доел плохо проваренный рис, вытер губы платочком, унес поднос с посудой. Оглянулся: Всё. Верно уж последний раз. Дальше она закроется. Будет здесь какое-нибудь антикафе. Но ведь столько лет проработали! Всю мою жизнь.

Вышел и осторожно пошел по улице, чтобы не упасть на неочищенном ото льда тротуаре. Оглянулся и посмотрел опять. Усмехнулся: Ностальджи, однако.

 

 

Кузнецкий мост

 

Он много раз думал, что первый раз эта улица всем кажется чуть странной. Кривая, идет вверх и застроена неровно: то большие дома, то в один этаж. Но в общем, этим она и запоминается. Старая застройка, булыжник на мостовой, сплошные магазины. В советское время здесь же был стихийный книжный рыночек. Всегда много людей и как-то необычно, будто ты на рынке на окраине, хотя в самом центре Москвы.

Он впервые оказался здесь очень давно еще в советское время и тогда его привел сюда отец: показать магазинчик «Атлас», где продавали карты и атласы – единственный в СССР. Отец приучил его к картам. И карты стоили копейки и часто приезжие покупали их по несколько штук: собирали коллекции себе и друзьям.  Но улица тоже оказалась очень запоминающейся, просто западающей в душу, ведь она такая одна.

Потом он ездил в министерство – бывший МИД на площади Воровского в командировки на один день переписать данные для института. Место для командировочных было под пыльной холодной лестницей – там стоял стол, из разбитого окна дул зимний ветер и при слабом свете почти сгоревших ламп дневного света все же можно было что-то разглядеть. По счастью, всей работы было на пару часов.

После этого шёл на Кузнецкий, благо министерство на той же улице. Смотрел на белку, десятки лет крутящую колесо в витрине зоомагазина, помпезный, но и  бесподобно красивый фасад бывшего «Лионского кредита», витрины шикарных по советским понятиям книжных, наконец доходил до «Атласа» – любимого магазина, где можно было купить любые карты и атласы тогдашнего СССР. Он стоял там по полчаса и всегда что-то покупал.

Он и потом – когда жил в Москве – всегда ходил здесь, выходя из метро у «Книжного мира» на Кирова, второй и главной точкой его похода был «Атлас», а последней – большой книжный на Новом Арбате. Шел по проезду Художественного театра – теперь это Камергерский – и всегда думал, что это всё вместе с Кузнецким по сути – одна улица. Двух-трехэтажная, внизу одни магазины и услуги, людей мало, машин почти нет и главное – вся застройка до революции.

Он никогда не сомневался, что эта улица из самых красивых и она – главная в Москве. Что с того, что кривая и горбатая, со странным названием, это даже лучше. Такая почти вся старая Москва, кривая и косая, разноэтажная и смешная, это даже лучше, своеобразнее, интереснее, красивее, не так как у всех. Такая почти вся Россия – кривая и косая, пьяная и убогая, то высокая, то низкая, горбатая и пыльная – и потому это как-то как раз к месту. Типично восточноевропейский город. Таким он и должен быть.

Он шел и вспомнил стихи Маяковского про то, как на Кузнецком упала лошадь: Да ведь здесь и без лошади легко упасть: большой уклон, булыжник и особенно в дождь или зимой очень скользко.

Однажды он был здесь в главной технической библиотеке: старое холодное здание, древние столы, неуютно, холодно. Но нигде и никогда ему так не помогали в Москве и старый почти слепой, шамкающий консультант в каталогах и даже люди в очереди за книгами. Он запомнил это навсегда.

 

* * *

 

Он долго не был в Москве, знал что улица стала пешеходной, но, в общем, она всегда такой и была. Даже в советское время здесь редко ездили: столько народа.

Он нарочно пошел здесь: Да, улица всё та же. Мало что изменилось. Нет «Атласа», нет зоомагазина, но один книжный жив, выставочный зал в середине улицы тоже. Главное – дома не изменились. Улица всё равно та же.

Остановился и посмотрел на бывший «Атлас», повернулся, словно фотографируя всё взглядом: Красота, улица как была, ни один дом не снесён, ни одна убогая новорусская бизнес-башня не воткнута. Слава богу: здесь просто некуда втыкать. Изгадить этот шедевр не поднимается рука ни у лужковых ни у церетелей, ни у других новых жлобов. А мне везет: морозный солнечный день. Что может быть лучше?!

Опять  подумал о том же: Что там Арбат с его дурными фонарями, что Тверская с ее бессмысленными толпами приезжих с дикими горящими глазами, помпезными домами для михалковых и другой нечисти?! Только здесь и рядом действительно гуляют для удовольствия. Именно здесь можно начать лучший маршрут с Чистопрудного, по Мясницкой и через Фуркасовский, чтобы выйти на Кузнецкий с его потрясающими видами и петербургскими домами, старыми магазинами и булыжной мостовой, чтобы потом пойти по Камергерскому, что как бы тоже Кузнецкий, только случайно с другим названием, а дальше можно рулить в любой музей-улицу: Столешников или Леонтьевский и дальше или на Никитские и в общем куда угодно. Вход в главный столичный музей: ничуть не меньше. И совершенно бесплатно, только устаешь. Но пока идешь по этой красоте, усталости не чувствуешь.

Еще раз остановился и посмотрел на магазин, где раньше был «Атлас»: Жаль, конечно. Но сейчас так везде. Нет книгам, мыслям и доброте да – барахлу, деньгам и злобе. А в жизни везде так. То к лучшему, то к худшему. И пока ничего не поделать. Но ведь улица всё та же. Так же забавно и в то же время красиво взбирается на гору, так же кривит, так же шумит и такая же теплая в лучах вечернего солнца. Главная улица столицы. Такая же как вся страна – всегда горбатая, странная и переменчивая. Страна на время стала хуже: жестокая и злая, тупая и жадная. А улица осталась такой же. Она всегда лучше. К ней как-то прикипаешь навсегда.  Не забывается и тянет своими хитрыми изгибами и изломами, булыжной мостовой, разновысотными домами, но этим она и сильна. Настоящая Москва.

Снова посмотрел  на лучи заходящего солнца и зубчатые силуэты старых зданий, уходящие вдаль панорамы старого города: Главная улица города. Маленькая и спокойная. Она и только она.

 

Геннадий Васильевич

 

Он нашел его в интернете по резюме редактора.

– Меня зовут Геннадий Васильевич. Приезжайте сегодня, как сможете. Дождусь. – он был очень вежлив и спокоен.

– Хорошо, как смогу, буду вечером.

Немного смешное лицо человека лет под шестьдесят, сильный запах табака. Яркие черные, явно крашеные волосы, ботинки с длинными носками: по моде 80-х. Чуть странный, почти волчий блеск в глазах, они бегают, причем так как у преступников в старом советском кино: всё время.

– Вот так я сделаю всё это. – он ходил по комнате, курил и все время брал со стола старые, посеревшие, чуть драные газеты: И всего по десять рублей. Так это все будут брать! А уж сделать газету интересной – это ваша работа. Но рекламная газета пойдет. Вот график безубыточности. И наша «Деловая газета» пойдет по всей стране, мы откроем  филиалы в разных городах ну как «ПроГородок». Вон  рекламный плакат у нас на нашем здании, все замечают. Каково?!

– Но ведь вы не думаете, что газету могут почти не брать. Сейчас рекламные газеты не так уж популярны. Все смотрят в интернете. Если только удастся заинтересовать чем-то другим, статьями, заметками, может быть, юмором или кроссвордами. Это ой как непросто.

– Но вот же у меня график безубыточности. Да вы что?! Кто же не возьмет, у меня дешевле всего. Деньги есть, раскручу, заработал у себя в Южно-Сахалинске. Наторговал.

Он чуть улыбнулся.

– Но я все же очень сомневаюсь. Такую газету многие просто не возьмут. Не то время сейчас, газеты выходят из моды.

Он так посмотрел, что видно, было, лучше уже уходить: «Черт, ну и человек, какой корявый. – подумал он, проходя по коридору: Вряд ли из этого что-то получится. Его план – чепуха. Газету брать не будут. И ведь обижается как ребенок. Ну, посмотрю как пойдет газета в следующие месяцы, но явно ерунда.».

Он часто ходил мимо гостиницы, где в двух комнатках квартировал мужичок. Реклама газеты висела, комнаты с немытыми стеклами вроде были такими же. Но газеты в киосках не было: «Похоже, он пролетел».

Геннадий Васильевич сам позвонил осенью.

Приходите сегодня после обеда. – коротко сказал он.

Пришел. Комната такая же пыльная и забросанная газетами.

– Сейчас денег нет, инвестор отказался. Чего-то у него там машину что ли разбил. Но вот вы помогите искать инвестора, а тогда, как начнем, вы сразу на редактора. Ну, как обещал.

– А сколько газет реализовано?

– Тридцать процентов. – он опустил глаза.

– Явно врет. – подумал он: Да и двадцати нет. Это финал.

– Так что?

– Думаю, нет, инвесторов мне не найти. Предполагаю, что проект ваш будет идти очень тяжело.

– Ну… до свидания. Может, все же будете… ?

– Подумаю. Но скорее нет.

Не простился. Вышел из комнаты и подумал: «Ну вот и все. Как я и думал. Этот вариант отпадает. Странный человечек. Русский бизнес часто такой. Очень часто. Как пацаны. Да они и есть пацаны на всю голову, на всю жизнь. Но хоть не подставил, не врал напропалую. Чаще у них так».

Как-то он снова шел мимо и увидел как снимают его рекламный плакат со здания гостиницы. Посмотрел в окна: там те же занавески, грязные окна.

«Ну вот как он тянет. Не отсвистался еще. На пенсию пора. Русский бизнес, однако. Упрямство и тупость – его основы.» – ему даже стало весело.

Он опять увидел его объявление в газете: «Ну, никак не успокоится! Провальная идея, но все равно снова и снова…! Упрямый и никого не хочет слушать. Да ладно. Но хоть не врал! Сейчас и то хорошо. Какое-то приличие.»

 

 

Московский переулок

 

Они уже подъезжали к Москве, проехали грязные рабочие районы с изрисованными заборами и свалками, ползающими по ним бомжами и бродячими собаками на каждом углу.

– Ну что, едем как договорились, по Москве, по центру города по моим любимым переулкам?

– Только по переулкам? Там не темно?

– Нет, это ж не Питер. Тут больших домов мало. Москва, она и низкая и высокая,  кривая и кособокая, горбатая и крутая. Как Россия. Вся старая, да по состоянию своему и новая Москва как один кривой и горбатый, убогий и часто слегка пьяный переулок, так же и Россия.

– Хорошо, договорились же. Едем.

– Я обещал тебе показать мою Москву, тебе интересно, ну, должен мужчина показать женщине свою душу.

– Вот так мне нравится.

Они вышли из поезда и пошли через Земляной вал к центру.

– Знаешь, они есть везде, но здесь совсем особенные, странно, но ни один другой российский город, да скорее и восточноевропейский, не имеет такого «королевства переулков. – он сразу начал как писатель: Да, похожих много в Киеве, в старых городах вроде Смоленска, Воронежа и Нижнего, но все равно там они немного другие. Здесь – настоящая страна переулков, которую вряд ли хоть один настоящий москвовед хоть раз обошел полностью.

– Здесь в центре одни переулки. Я знаю.

– Они, маленькие переулочки, есть и в Питере, но там почти все названы улицами, забраны в тоннели высоких домов и чаще стоят без деревьев и того не всем понятного на первый взгляд довольно убогого поселкового очарования, что дает только по-настоящему восточноевропейский город, наверное, лишь одна Москва.

– Здесь переулки, именно переулки. Карту у тебя не стене комнаты изучила. Кривые и короткие.

– Путаные и горбатые, разновысотные и грязноватые. Лялин переулок, знаю просто наизусть. А ведь ни один путеводитель для туристов не описывает, чудное местечко, людей почти не встретишь. Сохранилось всё с начала двадцатого века.

– Ты просто изучил это, ну… идеально.

– А где-то так. Я просто их люблю, и приятно рассказать женщине, к которой я хорошо отношусь, о чем-то, что я очень люблю.

– Старая Москва неповторима.

– Не те слова. Она уникальна. Все переулки разные. Этим они и интересны. Есть маленькие прямые как Столешников, есть маленькие кривые, много больших кривых, есть очень кривые как Кривоколенный, есть длинные почти прямые как Афанасьевский на Арбате. Впрочем, прямых практически нет. Почти все небольшие, кривые, горбатые или с меняющейся высотой, все «не стильные»: рядом дома в один и четырнадцать этажей, соседями часто оказываются здания из средних веков и совершенно новые, фасады чаще идут не в линию, а то отступают, то выступают. Всё это кому-то покажется уродством, другой улыбнется и скажет что-то вроде «Такова Россия», а третий, подлинный москвовед  и москволюб будет убеждать, что это прекрасно, что такого больше не увидите нигде в мире, что во всем здесь уникальное разнообразие и не эклектика, то есть смешение стилей, что именно в этом редчайшем чуть несуразном сочетании и есть великолепие и старой Москвы и подлинно восточноевропейского города вообще, и особый местный стиль, что и прекрасен своей несуразностью. И все в чем-то правы.

–  А вот и не переулок.

– Улица Макаренко удивительно узкая. Красивое ущелье. Вон районная библиотека, как она уцелела? Бог знает. Но по сути это – переулок. Название «улица» ничего не меняет.

– А вот и бульвар. И тут чудно!

– Да, это Чистопрудный, самая красивая улица Москвы. Пруд, деревья, всегда радостные люди, звенит трамвай, там жил Эйзенштейн, там родился опереточный кумир Владимир Володин, там родился Збруев, вон там жил Грушевский, актер. Вон в том доме, то есть во дворе, домишко снесли, в детстве жила актриса Вера Васильева. Здесь всегда народ, даже поздно вечером, в плохую погоду, в сильный мороз. Хотя соседние бульвары почти всегда пустые.

– Это и твоя любимая улица.

– Нет, моя у нас дома. Но тоже ничего. Большая Стрелецкая. Но эта вторая.

– Да, она приятная.

– Кривоколенный. Самый кривой в Москве. Латинская «С». Вон в том доме Веневитинов жил в детстве Александр Галич, Пушкин бывал в том же доме.

– Уникально.

– Конечно.

– Вон там недалеко, в бывшей школе я учился в аспирантуре. Плохо было, еду возил с собой в термосе, ел на скамейке на бульваре. Но тогда никто не удивлялся.

Они вышли на Кузнецкий, останавливались почти у каждого дома.

– Да, вот это улица очаровывает. Бывала и раньше.

– А по форме переулок, кривой, жутко горбатый. Да, я здесь бывал очень часто, вон там в министерстве случалось под лестницей бумаги писал, здесь вот был в библиотеке, а там – на выставке картин Маяковского. Бывал и в букинистах, и в том овощном стоял за лимонами. Где только не был. Да ведь это главная улица города, вовсе не Тверская.

– Уверен?

– Ха! И не я один. Что Тверская – помпа сталинских дворцов, эта улочка вместе с Камергерским – настоящий музей номер один. Нет ничего лучше. Если добавить Петровку со Столешниковым, Рождественку и Георгиевский, еще пару-тройку переулков, Неглинную, так красивее в Москве ничего нет. Главная музейная зона. Ходи и восхищайся.

–  Может и так. Ты лучше знаешь.

Вышли на Тверскую.

– Вон тот дом: жил Михаил Светлов, что написал Гренаду.

– Да, знаю.

– А здесь я в советское время любил прямо на улице, их продавали со столов, покупать красивые художественные календари. А вон там у телеграфа мне один водитель наш рассказывал, как лежал на полу в машине под пулями.

– Не убили?

– И не задели. Повезло. Бандитские девяностые, однако. Прошло то время. И ведь переулки в разных районах отличаются. Они похожи на ущелья меж многоэтажных домов начала ХХ века в районах Арбата и Бронных, Тверской и Чистопрудного, Сретенки и Китай-города. Они похожи на главные улицы старых губернских городов в районе Пречистенки и Остоженки: особняки в классическом стиле и под русский модерн, реже доходные дома начала ХХ века. Они напоминают улочки крошечных городков вроде Суздаля или Боровска в Замоскворечье и на Самотеке, в центре на Кулишках или у Разгуляя. Они все разные и этим хороши. Если в Петербурге почти все улицы на одно лицо, то здесь каждая по-своему хороша. Да, Питер он все равно неповторим даже этим бесконечным однообразием строгих линий узких улиц в сочетании с каналами и проспектами. Но московский переулок неповторим вдвойне. Он такой совершенно один, уникален и тем убойно приятен.

– Прямо симфония переулков.

– Нет, это целая энциклопедия симфоний. Впрочем, любой большой старый город такой. Но Москва – это просто паутина, вечный концерт переулков, войдешь раз и остаешься навсегда, дико, тепло и душевно затягивает и не отпускает.

Они свернули в Столешников и он долго рассказывал, где здесь бывал, где жил Гиляровский и как Раневская упала в обморок, увидев в переулке Качалова, как Станиславский и Немирович договорились в «Славянском базаре».

– Ты настоящий экскурсовод. А ведь не живешь здесь.

– Бывает. Но жил и как раз в центре. Кстати, именно московский переулок чисто русский, он ведет себя как хочет, словно чуть пьяный, он то кривится и лезет в гору, то резко спускается вниз. Он не хочет быть европейцем и порой застройка почти как анекдот: высотный, одноэтажный, двухэтажный, опять высотный дома. Он словно смеется над всеми: вот я какой, другим меня не сделать.

– Куда теперь?

– Они и правда хороши. Пошли по Никитской, тут самые престижные переулки, сплошные посольства, а в старых доходных домах квартиры новых русских на весь этаж.

– Нам здесь не купить.

– А зачем жить с этими уродами? Спиридоновка. Одна из самых важных. Престижные квартиры. Новорусское чванье. Но улица хороша, высокие дома, ущелье, почти никого.  Это ведь тот же переулок, только название от улицы. Бывшая Алексей Толстого.

– Да, у нас таких нет.

– Но примерно такие же они в Питере, Смоленске, Владимире, Иваново, Калуге, Киеве, Одессе и Вильнюсе.

– Питер – почти все ущелья. Этим они удивляют, но не всех радуют.

– Нет, там скорее пошире, деревьев чаще нет, высота почти у всех одинаковая, строгие и довольно однообразные. Тем и скучны. Но каналы великолепны. И такое количество линейной старой  застройки, мосты очень впечатляют. Питер красивее Москвы, но белокаменная оригинальнее, смешнее, проще, ближе к России, отражением которой и является. Кстати, Смоленск, Владимир, Калуга, Киев – разновысотные часто кривые разные дома – почти то же только пониже и похуже.

– Одесса, я была – примерно что-то среднее от Питера с Москвой.

– Вильнюс и Каунас, я бывал, родители жили – примерно то же что и в Москве. Только много меньше по количеству. Эти переулки уникальны Они старые, это чистая история, они красивы, неповторимы все. Они своеобразны Они такие и не могут быть другими. Здесь ни один переулок не похож на другой. Все чудные по-своему.

– Это чисто русский город.

– Восточноевропейский город – переулки часто его основа. Он именно такой как переулки. Как и вся Россия: переулки, кривули, горбатые улицы, низкие домики. Здесь и живут так же: петляют по жизни, воруют, дают взятки, обманывают, устраиваются по блату, обманывают как могут.

– Ты не любишь Россию?

– Чепуха! Я не люблю мерзких людей, что сотни лет ее поганят. И особенно теперь. И у власти и в бизнесе. Такое время. Это пройдет.

– Но старые города мало меняются.

– Это типично восточноевропейский город. Уже говорил. У нас в стране все старые города такие, кроме «новой старой столицы» – Санкт-Ленинграда. Эти улицы чаще как бы неорганизованны, они будто сами идут куда хотят вкривь и  вкось, могут даже загибаться в форме латинской буквы «S» как Кривоколенный. Они неровны, они не стильны: бок о бок можно увидеть дом или церковь, которой триста лет, и строение в десять раз моложе. Но эти улицы все равно неподражаемы даже этой своей в чем-то очаровательной будто пьяной или детской несуразностью. Опять же как вся Россия.

– Москва как Россия.

– А  то…! В центре много таких районов. Это и чопорные почти питерские Арбат и Пречистенка, Никитская и, конечно, Поварская с их старыми особняками, чуть ли не в каждом их которых ютится какое-нибудь посольство. Это и оживленные всегда даже в советское время торговые Тверская, Кузнецкий и Мясницкая, Большая Дмитровка, где от машин, людей и магазинов устаешь через полчаса, это и постепенно затихающий по мере того, как отдаляешься от центра, район Покровки-Солянки, это и неповторимые в своей тихой задумчивости, словно потерявшееся за рекой у самого Кремля так похожие на старые провинциальные русские города Замоскворечье, прорезаемое шумными, но не портящими его почти заповедного воздуха Пятницкой, Полянкой и Якиманкой.

– А вот Арбат?

– Он. Это и есть настоящая Москва. Ильф и Петров писали, что только Москва дает переулок в его настоящем виде. В общем ничуть не ошиблись. Хотя в России таких переулковых городов не так мало. Такие районы есть и в Ярославле и в Нижнем и в Калуге, Воронеже и Казани. Переулочная Россия. Она такой и останется.

– На Арбате красивее.

– Да, здесь самый престижный переулочный район. Пугачиха живет в Филипповском. Да много кто здесь живет. Но от престижности район как-то опошлен. А вот в Замоскворечье, куда идем, там такого нет.

– Памятник Петру на стрелке по-моему ужасен.

– Ты же искусствовед. Все верно. Церетели – скульптор опошления. Но восхищаются до сих пор. Пройдет.

– Времена и нравы.

– Оно!

– А вот и мои переулки. Здесь на Ордынке я учился в институте Латинской Америки, здесь мой военкомат, подальше у кольца я и жил довольно долго на Зацепе.

– Да, этот переулок красивый.

– Тут плохих нет. Это Большой Толмачевский. Сейчас будет Климентовский, тебе еще больше понравится.

– Ты тут просто знаешь каждый дом.

– Почти. Могу по Москве в затемненье пройти: Полянку, Таганку на ощупь.

– Ну вот и выходим к Яузе. Тоже все знакомо?

– А то.. . Вон там в высотке часто покупал хлеб, тогда только здесь были сортов двадцать, что нигде не было. Вон в той библиотеке часто бывал, а вон там, минут десять Колпачный, с которого мы сегодня в общем и начали. Обход завершается. Скоро у Курского. Как ты выдержала?

– Обувь одела простую. Знаю, что ты заведешь. Да здесь лучше всего. Речка, горбатые мостики.

– Яуза, московская Мойка, тут очень хорошо. И народу не бывает. А Водоотводный, он же московский Обводный канал из Питера. Всё похоже. По этой Москве можно, наверно, ходить почти бесконечно, особенно хорошо в утренние и вечерние часы, когда и на главных улицах почти никого нет, а в переулках, в любое время безлюдных, не дозваться и собаку даже громким криком. Любому, да-да любому и провинциалу тоже приятно просто любоваться этим и причудливым и своеобразно красивым нагромождением веков и стилей, особенно в районах Петровки и Замоскворечья. Здесь нет той чопорности и суеты как в остальных районах внутри Садового кольца. Особенно приятно пройти по  тихим улочкам  и переулкам просто так, то наталкиваясь  на поражающий своей благоговейной красотой Чистопрудный, то ныряя в крутые переулки Кулишек и Хитровки, останавливаясь у живописных, словно вышедших из-за угла церквушек, особнячков и забавных башенок. И ни один провинциал, даже исконно ненавидящий столицу, за ее – с его точки зрения – чванство, холодность и бессердечие, здесь не скажет о Москве плохого слова.

–  Да, это так. Здесь Москва совершенно особая. Заповедник. Именно переулки и почти без людей.

– Этот город – уникальная совершенно неповторимая квинтэссенция  России, больше, конечно, старой. Ведь  все старые русские города в центре выглядят  почти так   же: «Кострома-городок, Москвы уголок». Именно потому  настоящему русаку даже, что модно в последнее время, ненавидящему свою распоганую родину, всегда приятно не только прогуляться, но просто чуть пройти по ветхим, кривым и горбатым как вся Россия улочкам первопрестольной. Москва сейчас жадная и дикая, но это на время, а пока лишь старый город хранит прежнее очарование.

–  И здесь очень приятно, мостики, такие виды на старый город и на набережные, и почти никого нет. Только машин много.

– Здесь так всегда. До Курского полчаса. Ну все, поехали домой? Да, экскурсия закончена. Благодарности не нужны. Но ведь приятно?

– Устала дико. Ноги гудят. Но впечатлений на всю жизнь.

– Только так.

 

 

 Губернатор

 

Губернатором его назначил президент. Просто так, говорят, потому что подвернулся, кандидат наук, молодой. Вот Ельцин и не стал заморачиваться: будет Власьев, он подходит.

Поначалу вроде бы все было неплохо.

– Красивый, высокий, молодой. – говорили все.

– Встречи с руководителями, делегации, приемы. Молодец! Высокий, красивый.

А потом газеты стали писать: он просто ничего не хочет делать, его конек – сидеть и бумажки подписывать. И не умеет ничего как нужно делать, лишь руководить и то примитивно. Над ним потихоньку стали смеяться.

Многие встречали Власьева возле его дома. Зимой без шапки в распахнутом пальто быстро по-ленински шел к машине. Увидев встречного земляка, мило улыбался сверху вниз.

– Любит простых подданных. – смеялся кто-то.

– Король, барин. Как шагает-то, как царь.

По местному телевидению показали его прием какой-то иностранной делегации и совмещали это с кадрами из фильма про мушкетеров «Акты марлезонского балета».

Говорили, что он мало что понимает, но гонору дай боже. И к людям вообще не выходил, сидел в кабинете да ездил в Москву.

Постепенно его срок вышел, избрали другого губернатора, коммуниста, который говорил о проблемах и как бы был за людей.

Потом он попал в тюрьму. За то, что не оплатил очень дорогое лечение зуба. Вроде, оплата была из казенных денег а он и не вернул. Но сидел недолго, все вернул. Продал последнюю купленную квартиру, переехал в прежнюю похуже.

Какое-то время он работал в центробанке, радовался, что зарплата там выше, чем даже губернатором. Но всего года на два хватило. Что-то там не сладилось, уж неизвестно.

Так он оказался в том же ветеринарном НИИ, где и начинал. Был директором по экономике. Потом вдруг как-то сразу оказался директором. И институтские вышли на улицы протестовать, утверждали, что подсидел прежнего директора, лишь бы занять хорошее место. Причем и на место зама по экономике вроде пролез обманом: обещал инвестиции, связей-то в Москве полно. Ничего не сделал. Остальное замяли. Но с директорского места он как-то незаметно и быстро ушел.

Раньше Власьева часто замечали на парковке его дома возле зеленой Лады. Он выходил, быстро шел к машине, ни на кого не смотрел, не здоровался.

Лет через десять его опять видели на улице возле дома.

– Рост почему-то стал меньше, чуть хромает, какой-то понурый, у него явно стал уменьшаться рост. – он был удивлен: Надо же, как он изменился. Я много меньше его меняюсь. Рост тот же хожу так же быстро и весело. А он…  И главное – глаза все время смотрят вниз. Одно время он гулял рано утром со странно поднятыми до груди руками: или паралич или инсульт, какая-то болезнь.

– Да, он прямо как опустился.

– Такая судьба.

– Такой человек. Чем выше стоишь, тем больнее падать.

И лет через пять его опять видели на улице там же. Власьев шел с палочкой, немного сгорбленный, подтаскивая одну ногу. Шел довольно быстро, всегда так ходил. Даже казалось, что палочка для смеха.

– Что же с ним? – думали все.

– Неужели в аварию попал? Но, вроде, внешне все хорошо. Значит, инсульт или инфаркт. А ведь он не старик еще, всего лишь где-то пятьдесят лет. И не смотрит ни на кого как затравленный зверек или слепой.

– Вот так жизнь. Сначала король, а потом портки с дырой. И так навсегда. И никто не вспоминает: ни журналисты, ни чиновники, никто. Это как смерть. Впрочем, может, и есть за что.

– Такой человек. Тем более губернатором был.

 

 

Псаломщик проклятый

 

Его дед, которого Сталин случайно не расстрелял в 1937 году, называл отца народов не иначе как «псаломщик проклятый», конечно, после 1956 года.

Говорил как о смерти.

 

* * *

 

Метро Курская… вверху «Нас вырастил Сталин на верность народу…». Он остановился и стал думать: «Ведь не достать. А, если краской попробовать залить? Очень высоко. Ну, не гранатомет же покупать…?»

Всякий раз он смотрел на это место, словно ожидая, что уберут или… . Потом перестал. Но думал об этом все время, когда проходил через станцию, словно надпись могла отвалиться сама собой.

 

* * *

 

Он идет по улице и видит бюсты Сталину и Хрущеву, всем другим советским лидерам. Кто-то поставил их прямо во дворе фирмы в ряд. Обычные, гипсовые, старые, подкрашенные побелкой. Но с большой улицы, где ходят автобусы, их хорошо видно. Сталин как все, просто он второй по порядку после Ленина. Его тараканьи усы замечаешь сразу.

Он почему-то поискал в сумке банку с краской, не нашел и снова стал думать об одном: «И хотя рядом другие, но видишь только его. Как его залить краской? Черной или красной. Но ведь у них тут прожекторы, видеокамеры, охрана. Не дадут. А, если одеть маску. Ведь получится…!».

Он, ехал ли мимо, шел ли, всегда думал только об одном: как залить его краской.

 

* * *

 

Бюст поставили на день рождения тирана. Старики были очень рады Сталину.

Бюст сразу залили кетчупом. Никто не видел как. Всё вытерли. А потом женщина ночью залила красной краской. Весь, от постамента до головы. Бюст неделю стоял в краске, где-то половина во весь рост залита.

Потом город выделил деньги и краску оттерли. Не совсем, немного осталось. Все подходили и смотрели. Кто-то сказал: кровь проступает…

 

* * *

 

– А раньше гипсовый Сталин у нас тут стоял на площади Свободы. Где теперь памятник юбилею города.

– Да ну! И когда это было?

– Да, думаю, примерно с 1947 по 1958.

– А я никогда не слышал. Надо же…!

– Мало кто знает. И слава богу.

 

* * *

 

Он сел у окна и вдруг подумал: «Меня пинают как только можно: анекдоты, карикатуры, их уже тысячи. Меня называют «человеком в футляре», но ведь я совсем не похож на этого… Беликова. Разве что то, что я – такой же сухой и бюрократ. Но кто из начальников в России другой? Кто?! Война – это общее желание страны. Победить их необходимо и кто бы в этом сомневался? Одни нерусские и то редко. Нет, только так, пусть даже газом, но мы сильные и должны всегда побеждать. А жертвы? Без жертв не бывает. И вот она – популярность. Народ за. Я прав. Я всегда прав. Я на своем месте. Я – такой как все и нужен здесь.»

Вечерами он опять смотрит в интернете карикатуры и анекдоты на него и снова думает:

«Я – Сталин, Ленин, гопник, красный командир и даже Гитлер. Сотни насмешек по всему миру, тысячи анекдотов.  Блин, и ничего не сделаешь. Но и пусть. Мне плевать. Главное – всё идет так же и я уже давно пожизненный и никто ничего не сможет сделать. Шутят, что я буду склеротиком, что в двадцатых годах я встану на пост после эксгумации. А плевать! Я буду очень долго, что бы там эти уроды не мычали да… с кляпом во рту.  А войны, тысячи погибших – неужели я в этом виноват?! Они и виноваты. Не надо на меня вешать всех чертей! Не надо! И газ пускал не я! Блин, но думают…  И войны нужны. Они поднимают престиж страны, власти, мой престиж. Войны оживляют кровь народа, они будоражат кислую жизнь в нашей стране слонов. У нас только так. Не воюешь, не давишь – слабак. Тебя презирают все. Только так. Войны – вот наше всё. Социальные проекты – их никогда никто не выполнял. И мне плевать на них! И они как всегда у нас о них уже забыли. Я как Сталин. Да на всё плевать! Мне и в футляре хорошо. Мы победили везде. А победителей не судят. У нас только так. По крайней мере пока.»

Он походил по комнате и подумал, что нервничает: «Я как дурак стал. Они пинают меня каждый день. Пожизненное видите ли им не нравится. А все так у нас сидели. И я буду. Ну, если смогу. Смогу. Здесь такая страна. А нет, так другой. Найдем человека, чтобы папу не сажал и не ругал и хвалил. Так было, так будет».

Он смотрит в окно и видит серое небо и набегающие тучи. Стекло, потолок, охрана у забора, тучи, обычное безразличие как всегда словно накрыли его невидимым непроницаемым футляром. Как обычно равнодушно посмотрел на серую панораму и тускло усмехнулся неясно чему.

* * *

 

Однажды он спросил чеченца, который жил в общежитии на его этаже.

– За что Сталин вас переселил?

– Он был дурак.

 

* * *

 

Они тащат нового вытесанного из камня идола, волокут долго, с остановками, меняют бревна, едят, отдыхают. Сейчас они дотащат его до лучшего места. Он опять будет стоять здесь. Они уверены, что это навсегда, его никто не тронет: ведь это их моаэ – дух народа. Но их уже немного, им очень тяжело. Им осталось метров пятьсот. Памятник только один. Они говорят о том, что все равно все это – ритуал, против которого мало кто что скажет. Потому что этот человек такой же как он, пусть не совсем, но по сути то же. Они устали, ложатся на землю и спят. А идол… вдруг катится вниз сам по себе и уносится далеко…, вот-вот он вылетит в море с крутого утеса. Они бегут за ним и кричат.

 

 

Молодой дружный коллектив с печенюшками

 

Он смотрит объявления на работе в интернете: свой город и Москва, Петербург.

Требуется копирайтер, опыт работы не обязателен, главное – креативность и желание работать. Молодой дружный коллектив. Чай и кофе с печенюшками.

Требуется интернет-маркетолог. Опыт от 1 года. Но можем всему научить. Английский базовый. Опыт работы с графическими редакторами. Молодой дружный коллектив. Чай с печенюшками и прекрасный вид из окна гарантируем.

Требуется SMM-менеджер. Опыт 3 года. Работа в тематиках женской, строительной и автомобильной. Английский базовый. Молодой дружный коллектив. Кофе и чай с печенюшками, адекватное руководство.

Требуется маркетолог. Можно без опыта, всем научим. Главное – желание. Высшее образование, знание ПК, английский, высокая скорость набора текста. Желателен опыт в социальных сетях. Неформальная обстановка, чай и печенюшки, прекрасный вид из окна в центре города.

Он пьет чай и смеется, даже чуть захлебывается от смеха: «Похоже, печенюшки в молодом коллективе, спаянном видимо кофе с этой закуской – это все, на что я могу рассчитывать. Да. Весело. На западе нужны специалисты, у нас молодые и только молодые, почти без опыта, которые польстятся на печенюшки с чаем. Обалдеть! Россия…!»

 

* * *

 

Начальник лет тридцати сразу спросил про возраст.

– Мне-то все равно. Да я уже устал. Молодым руководителям вбили в голову, что сотрудников старше 40 лет нужно или убивать или никуда не брать.

– Нет, ну я тоже думаю, что процентов 20 сотрудников в любом возрасте нормальные.

– Наверно. Но в общем вот такая картина. Смотрите. Я никакого возраста не чувствую. Не то, чтобы на сто процентов, но на 90 не чувствую. Вы это увидите.

Тот кивнул.  Грустно посмотрел в стол.

Больше туда не ходил.

 

* * *

 

Он устроился аналитиком.

– Ну и дурак этот начальник. – говорил он дома, – как ребенок, будто школы не закончил. Не понимает элементарных вещей. Зарабатывают на разделе рынка. Тупой.

– Но не говори ему это.

– А очень хочется. И ведь у них открыто говорят, что ей нужно уйти, выживают, а бардак какой…! Мало кто что знает. Молодежь работает жутко, мат, хамство, подсиживание. Говорят, жучки в телефонах. Я уже без начальника кое-что про него сказал.

– Вот тогда плохо. Может и не нужно там работать.

В последний день начальник вызывал, обтекаемо объяснял, что не нужен.

– Ну и слава богу! Я пошел. – он обрадовался.

 

* * *

 

Его взяли на одну должность, а фактически использовали и по второй. Одна молодежь, только женщина на продажах старше. Чай и печенюшки.

«Но в общем ничего.» – думал он: Я и копирайтер и маркетолог и в общем почти кто угодно. Лишь бы отношение было хорошим.»

Женщина предпенсионного возраста обзванивала потенциальных клиентов. Суровая дама-начальник отдела продаж не прощала ей ни одной самой маленькой ошибки. Наконец их разговор стал совсем жестким.

Женщина просто стала собираться на выход.

– Блин, они её просто уволили! Так чего я буду тут работать, эти уроды и меня могут выбросить. Ничему больше на западе не научились как только говорить людям: Вы уволены.

– Вы относитесь к сотрудникам не просто жестко, а жестоко. – он был спокоен.

– Сейчас я вам денег соберу. – начальник, вроде, чуть смутился.

– Да какие деньги. Наши отношения не оформлены.

Он ушел в обед. Громко попрощался. Усмехнулся.  Сожаления не было.

* * *

Интернет-магазин – всего семь человек по крайней мере вне Москвы. Руководство конечно там. Они пригласили его – он отказывался – и вначале посадили отдельно. Потом переехали в центр и посадили с двумя девушками, одна из которых мастерски хотя и немного стеснительно ругалась матом. Директор всё врал, что вот-вот оформит официально. Обещал каждый раз с эмоциями, даже чуть сбиваясь.

«Врет-то даже как творчески, художественно. Настоящий русский бизнесмен.» – подумал он.

Зарплата была один раз и всем по пять тысяч.

Потом директор уволил троих: где-то половину сотрудников. Он сразу сказал ему, что после такого больше работать не будет. Ушел. Тот явно дулся, молчал, ничего больше не заплатил.

«Верно, на печенюшки бедному не хватает». – смеялся он по дороге домой.

 

* * *

 

Он встретился со знакомым на улице, сели у суда в сквере, полчаса болтали.

– И я этим соловеющим от чванства и ванн выпитого кофе циникам говорю: Да я идеально вам подхожу. И не болею никогда. Они мне «Будем думать». Я им: Да сколько таких молодых коллективов с дружными печенюшками уже перевидел, что ставят неясно что, какое-то чаепитие впереди всех интересов дела!

–  В общем обругал их всех, послал в…

– Ну, я не ругался. Встал и ушел.

–  Да и правильно. Думаешь, ты один такой. Хамло и тупые, я вижу то же самое. Так их воспитали, такое поколение. Их не исправить. Цинизм и всё! Всё просто. Апофегей тупости, чванства и молодого убогого до уровня молодого хряка цинизма.

–  Понятно, что правильно. Чертовы циники с печенюшками! Чванство чисто русское, даром, что молодые!

 

* * *

Маленькая юрфирма в центре. Начальник – парень лет двадцати пяти в белой рубашке и строгих черных брюках, но с лицом хулиганистого мальчишки – снисходительно посмотрел на него. Долго разглядывал примеры его работы.

– То, что вы делали – вода. Вы ничего не умеете.

– Да никакая не вода. Это легко доказать.

Он посмотрел в глаза начальнику и увидел себя. «Зеркало!» – подумал он. Собрался и пошел.

– Нет, у меня есть работа вроде подработки. – начальник как-то странно изменил тон, даже чуть улыбнулся: Вы вроде копирайтер ничего, могу дать работу по договору.

– Да это мне каждый день предлагают.

Он шел, плевался и думал: «Ну и чваньё! А какой цинизм у молодых! Это нечто! И раз пятый уже такой. Русский малый и средний бизнес почти все – уникальное чванье, часто тупость и главное – редкое хамство. Так и должно быть – русский капитализм только начинается. Ему нужно переболеть детскими прыщами жестокости и тупости и это лет на сто. Блин! Полный абзац! Ведь им просто нужен человек, который был бы молодым и все выполнял. И все врут, что не на продажи. Может, и не на все сто, но продажи будут. А я не пойду! Нет и всё! Рабочим буду, на продажи не пойду. В России продажи – это могила. Заедят или сам уйдешь. Теперь только так!»

 

Две страны

 

В советской роте было где-то больше половины украинцев почти из всех областей.

Строевые песни чаще казенные: «Ракетные войска», «Не плачь, девчонка», «Взвейтесь, соколы, орлами». Из лучших «Варяг» и «Распрягайте, хлопцы, кони».

Украинскую пели только вечером перед сном и всегда последней. Она как-то удивительно веселила, словно ты уже ушел из проклятой части. Здесь все слова будто вылетали и выводили пусть на минуты за три ряда колючей проволоки и три забора на волю.

После этой песни все улыбались и шутили.

– Украинская. Не положено. – говорил с обычной растяпистой южной улыбкой Игорь Францевич Девятовский из Днепродзержинска: Неофициальный гимн Украины.

– Да ладно. Дозволено. – бодро отвечал запевала Чугуйнов из Лысьвы.

Замполит только усмехался. Песню пели чаще всех остальных.

 

* * *

Харьков 1980 года. Он сошел с поезда и улыбнулся. На Южном вокзале слева – Ленин, справа – Маркс. Красивые черные памятники. Центр хорош, в метро очень чисто, только военные с милицией чуть не подрались. Надписи по-украински, но все говорят по-русски, с легким акцентом.

Метро неглубокое, чистое, людей мало.

На Московском проспекте водитель ремонтирует грузовик, почему-то поджог тряпку с бензином, видно, что машина едва не сгорела. В автобусе все посмотрели на это и равнодушно отвернулись.

«Украина…» – подумал он, незлобливо улыбнулся, понимающе кивнул головой.

 

* * *

 

Киев 1989 года. Широкие красивые улицы, парадно одетые люди, зеленые каштаны и клены.

«Надписи на украинском, но идешь как по Москве. – подумал он, с интересом рассматривая дома и людей, – у них все как у нас. Только акцент сильный. Все говорят по-русски и даже надписи на украинском почти все читают по-русски. Очень напоминает  скорее даже Берлин времен Гитлера. И все равно это – не Россия.»

 

 

* * *

 

В какой-то момент войны в Донбассе пропаганда на НТВ стала просто дикой.

Открыл сайт НТВ, нашел координаты технической службы – другой не было – написал, что думал:

«Господам Кулистикову и, видимо, Митковой: Ужасная антиукраинская пропаганда, которая несется в Ваших новостях, все больше напоминает геббельсовскую. Посмотрите ролики его ведомства, они в открытом просмотре.

Без уважения. Думаю, что это нормально.»

На следующий день антиукраинские новости на НТВ стали чуть иными. Они не изменили общий настрой, но стали тише, реже, как-то спокойней.

«Да, надо же, и я один что-то могу! – удивился он: Вряд ли, конечно, я один, о такой гадости писали и говорили многие. Уверен.»

 

* * *

 

Мужчина прямо на улице торговал яблоками. Пенсионер подошел к нему и спросил: «Откуда яблочки?»

– Украина. Полтава.

– Хорошие. Ну как там у вас?

– Живэм.

– Да, вот мы тоже хотели жить вместе, одной семьей.

– Так, мы нэ против, токо начальство там нэ хочет.

 

* * *

 

Он смотрит новые и новые антироссийские шаржи в интернете чаще явно украинского происхождения, путиных-червяков и путиных из шоколада и думает о том, что это неприятно, часто ужасно, порой невыносим примитивно и злобно, но иначе невозможно, пока только так: вина русских огромна, она всегда больше, это поймут и все пройдет, нескоро, но рассосется.

 

 

Чинуши

 

Он каждое утро садился на эту скамеечку в сквере вытереть ботинки перед работой. В доме через узкий проезд напротив в окне первого этажа явно в своем кабинете всегда был виден один и тот же человек. Начальник судмедэкспертизы. С утра он всегда смотрел на него, сидящего на скамейку. Никогда ничего не делал. Просто сидел и смотрел.

Вдруг вспомнил фразу: «Казенная служба – последнее прибежище разгильдяя».

Даже рассмеялся: «Кажется, Бойс Пейнроуз. А в глазах у него будто камни, стекла, оптическое устройство, но точно что-то неживое, вернее, умершее». Усмехнулся. Снова посмотрел на окно. Тот сидел и смотрел.

 

* * *

 

В десятый раз он идет в горэлектросеть спросить про то, как осветить рекламный короб перед налоговой инспекцией.

Он думает одно и то же: «Мурыжат явно не просто так, но взятку давать не будет категорически. Принцип…»

– К Сергею Алексеевичу идите. Он все объяснит.

– Да я уж знаю.

В отдельном кабинете приятный брюнет под сорок.

– Да, проект нужно подготовить. Это недешево.

– А кто может сделать?

– Да вот, давайте, я вам дам визитку.

Взял, пошел: «Они явно тянут взятку, но ведь принцип. Нет, и начальник давать не хочет. Буду ходить до упора, благо всего две остановки».

Начальник послушал его и сказал: «Плевать на этот короб. Все равно днем его хорошо видно, а вечером в налоговую никто не ходит. Пусть без освещения висит. Ведь тридцать тысяч за одну лампочку. Пошли они…!»

Потом он узнал, что Сергей Алексеевич попался на взятке в 46 тысяч.

«Сумма-то какая странная, – думал он: Скидка что ли?»

 

* * *

 

Он знал, что сын местной большой музейной начальницы получил свою должность коммерческого директора: по слухам он уж точно по блату.

Обычно по целым дням в кабинете. Выходил только отчитаться перед директором, в свою службу – раз в месяц, спросить о чем-нибудь. Ни с кем не здоровался. Правда, иногда директор гонял его в командировки, ездил.

Худой, в очках, неразговорчивый, плохо понимающий, чем занимается, он всеми высмеивался, но вряд ли догадывался об этом. Он просто сидел в кабинете и всё.

Чем-то он был похож на злого молчаливого страуса, до которого не достучаться из-за его роста. Он ушел после банкротства завода, в торгово-промышленную палату директором: все говорили, что пятидесятилетнего мальчика мама пристроила.

 

* * *

 

Он послал резюме на конкурс экономиста по финансовому контролю.

Сдал документы, справки за свой счет. Готовился месяц.

Он даже не вошел в зал: его просто подставили как второго, потому что одного на конкурс нельзя. Он не подходил, но и первый претендент оказался не очень, они отказали ему и заставили как бы отказаться: при этом второй кандидат не должен рассматриваться.

«Ну и падаль. Вот ведь чинуши! Гаже ничего нет на свете!» – он был зол.

Под псевдонимом везде написал об этой истории, отписал жалобу и в их министерство. Он точно знал, что им будет икаться. Их проверяли из Москвы года два, лично министр.

 

* * *

 

Позвонил по вакансии в мэрию.

– Да, я подхожу на эту должность по всем параметрам.

– Нет, вы пошлите резюме и все другое. – чиновник был очень вежлив.

– Но говорят, посылать вам смысла нет, уже все решено.

– Ну, не знаю, кто это так говорит.

– Ну ладно.

Ничего не стал посылать.

 

* * *

 

Коньков, молодой чиновник, проработавший в департаменте два года, попивая кофе, от нечего делать довольно лениво играл в «Тетрис», а сам как обычно потихоньку думал о тяжелом почти безрадостном житье-бытье.

«Ведь без блата тут как и везде вовсе ничего не сделать. Ё моё! Прям не чихни. Взять хоть моего обожаемого до стона в коленках шефа Васькова Михал Иваныча. Уж какой деятельный человек. По части начальству… полизать да кому какую гадость потихоньку сделать. Показуху развести и всё такое. Взятки…  Да мало кто сомневается. Кто же без них? Нет, вот хоть одного найдите, кто хотя бы не хотел взять? Ну, есть лопухи, что могут брать, да не решаются. И это я. Отстой!»

Коньков допил кофе и начал новую партию «Тетриса». В кабинет вошёл Трифонов – старый сутулый и почти слепой экономист, который уже ни на что не реагировал, положил папку, вытер очки и стал что-то с шумом искать в столе.

«Тоже чмошник. –  продолжал свои мысли Коньков: Ведь всего и блату-то у Трифонова что какой-то замначальника отдела охраны, такой же трахнутый на голову как и сам. Ничего за сорок лет работы не добился. То ли дело Михал Иваныч. Раньше терся в парторганах. Блин, за три года дошел до замначальника высшей партшколы, со всей сволочью там перезнакомился. Теперь может хоть в Белый дом, хоть на Лубянку войти без стука. И ведь уловил, гнида, когда партия стала сдавать, что надо уйти в городскую власть, там отфигачил три года, сидел где-то в плановом департаменте в кабинетике чуть ли не под лестницей, да ведь тоже со всеми покорешился. Теперь здесь, место-то суперхлебное, какой навар можно брать с импорта да с чего угодно. Но связей как у самого… . Даже больше, просто влияния меньше и всего такого. Харизмы никакой, положение фиговое. Вроде обмылок обмылком, а вот тебе – крёстный отец.»

Трифонов ушёл и Коньков опять остался один, бросил «Тетрис» и стал просто смотреть в окно, откуда были видны река и кусочек Кремля, прочие такие солидные и известные виды центра. Он по привычке взял в зубы  за кончик карандаш, а пальцами отстукивал по столу какую-то простенькую мелодию.

Тяжелые мысли не давали покоя: «И ведь сам Васьков-то из смоленской деревни, внешне Вася-Васей. А всё у него делают подчиненные, сам фиг чего будет, только подписывает да договаривается, целый день по кабинетам, по совещаниям, ездит не пойми куда. Секретарша шефа вроде знает, что он то встречает кого, то в ресторан, то в сауну, черта с два он в рабочее время будет работать. Мне фиг скажет.»

Дверь в комнату неожиданно открылась и вошел сам Васьков, в руках он держал папку и букет цветов. Коньков не успел вынуть карандаш изо рта.

– Карандаши кушаем. Вкусные ? И ничего не делаем. – сразу же выдал начальник, бросив на стол папку и цветы. Достал из папки бумаги: Вот, нужно все договоры проверить и, если что не так, мне на стол. Понял ? Сейчас.

– Ну, через час будет готово.

– Ну… . Он тут запрягает. Мухой!

Коньков сел проверять договор. Васьков ушел и Конькову было ясно, что раньше завтрашнего утра он не появится. Просмотрел страницу и опять нагрел кофе, стал пить и смотреть на карту России на противоположной стене. Работать не хотелось.

Он смотрел в окно и думал: «Там всё нормально. Сойдёт. Сдам так. Васьков – это же настоящий блатмейстер, говорят, еще год-два и будет в ЛУЮЙЛЕ замначальником управления. У него всё смазано. Да он и так живет дай боже. Ведь две дачи, «Лексус» через год новый, домик пусть маленький на Рублевке на кого-то записан, всё как у людей. А всего-то чиновник, зарплата не аховая. Да и всё барахло записано фиг знает на кого. Так, формально живет в советской квартирке в Сетуньском. Там, верно, уж лет пять не бывал. Какой-то его родственник живет, он токо прописан.»

Во дворе резко загудел клаксон, залаяла собака. Но Конькову было невозможно лень вставать и смотреть…. .

Он окончательно оставил договор и вложил его  в файл. Снова взял карандаш и на этот раз стал водить тыльной частью по подбородку.

«Мне куда до него. Я через дядю, а он всего-то замначальника отдела и уже под пенсию. Васьков вроде с ним почти в одном ранге, а вот кого хошь проведет, мне тут на договорах да другой фигне сидет лет пять или до упора. Вроде Трифонова. Превращаюсь в точно такое же чмо.» – он тяжело вздохнул.

От огорчения Коньков снова стал жевать карандаш и думать: «А как он умеет нужных находить! Дербень-колода! Ведь и сюда он кого токо не приводил. И космонавты какие-то тут чуть не толпой приезжали, прямо у нас за этими столами пили, тут и консулы африканские и олигарховские бабы толклись и даже Абдулов тут че-то у него писал, вроде, визу ему не давали. Всех знает. Умеет человек. Классический блатмейстер. Не просто большой блат там какой-то, а настоящий ас.»

Со злости Коньков даже вытащил в компьютере потайной файл со скопированной порнухой и стал его просматривать. Но горькие  мысли никак не покидали.

«А никогда он ни на чем не попадается. Все документы как надо. Хотя, нет, бывает, но все быстро утрясет. А какой обходительный, женщины прямо балдеют, хоть ему уже под шестьдесят. Да, ходит слушок, что один раз попался и на взятке, да сумма была чуть не в сотню штук да не рублей. Но всё прошло. Он и в ментовке и в гэбухе может уладить что угодно. Бабульки, говорили, он им и отдал. Обещал с тех пор не попадаться. И не попадается. А всё же не стал он начальником ни департамента ни замом министра. Может, из-за той взятки, а скорее нет. Уровень не тот. Говорить не умеет, при встрече с иностранцами всё непереводимые анекдоты травит. Английский даже толком выучить не может. Деревня…   Здрасьте да досвиданья. У меня английский и немецкий, а на фиг никому не нужен. Вон, за стеной из иняза сидит референт, восемь языков, на пяти говорит. Ни фига перспективы, потому что блата нет. Сюда кое-как пролез, через какого-то пенсионера. Вот так! Ох ты, на обед же!» – Коньков даже чуть не упал со стула.

Но даже в столовой огненно-завистливые мысли о начальнике не покидали. «Вот ведь как-никак он деревенский, все как-то не совсем всё идет у него. – думал Коньков, стоя в очереди к раздаче и разглядывая ножки стоящей впереди секретарши из соседнего отдела: Дочка ректора финансовой академии. Папаня устроил через кого-то. А дура-дурой. Вот папа диплом оформит, сразу будет тут замнчальником или референтом. А так ножки-то ничего.»

Он долго обедал, покурил во дворе, потом нарочно прогулялся по нижнему этажу, где обычно торчали девочки из технических отделов, пригляделся к ножкам и попочкам, поздоровался с парой знакомых, купил в киоске журнал.

«Вот и ничего не удалось. Все девочки тощие, да и ножки какие-то кривоватые.» – думал он, придя в комнату. Там опять никого не было. Трифонов явно приходил, оставил кучу папок и запах дешевых сигарет. Коньков опять сел, взял уже погрызенный карандаш и опять стал думать.

Вдруг в комнату вошел какой-то человек в черном пальто, быстро огляделся и спросил: «Васькова нет?»

– Он был с утра. – испуганно ответил Коньков, постепенно узнавая гостя.

– Да, но где он? – махнул рукой посетитель, быстро выходя из комнаты.

– Черт, это ж сам Дарапас, владелец «АлРуси»! – Коньков даже схватился за стол: Вот Михал Иваныч дает! Или всё же это не он? Фиг знает! Да он!

Минут пятнадцать Коньков сидел так, будто ему только что сделали кардиостимуляцию. Но потом как-то сразу опять погрузился в свои тяжелые мысли, час обдумывал, зачем же могучий олигарх мог прибыть лично к Васькову. Постепенно просто заснул.

– Толя! Господин Коньков. – кто-то тряс его за плечо: Спать на работе нехорошо.

– Я не сплю.

Рядом стоял Васьков, в руке опять был букет цветов, в другой торт.

– Перед тобой бумага, нужно по ней утрясти с комитетом по имуществам это дельце по строительству офиса, давай, сегодня пока там еще кто есть. Скажешь Круглову, чтоб срочно, мол, от меня, да и скажи, что потом все дела утрясем. Я лично всё привезу. Понял? Мне некогда.

– Понял. Вы всё ? К вам вроде был сам Дарапас.

– Знаю. Он звонил. Всё, работай. Спишь целый день.

– Так это был он. – думал Коньков, безуспешно пытаясь дозвониться: Вот тебе и Иваныч. Блатмейстер высшей марки. А я что? Чмо. Полное и безнадежное. Мне не то что нефтекомпания, а и должность следующая фиг светит.

Он бросил телефон, от огорчения закурил, открыл форточку и стал, слегка выгоняя дым рукой, смотреть в окно. Во дворе у машин стояли две девочки с длинными крашеными белыми волосами и еще более длинными ногами под ультракороткими юбками. Коньков внимательно смотрел на них, стараясь угадать, не знакомые ли.

«Ну хоть какое-то удовольствие в жизни. – думал он: А то ведь прямо без просвета.»

 

* * *

 

Внешне похожий на Хрущева семидесятилетний заведующий кафедрой с фамилией Трутнев был, казалось бы, полной противоположностью своей фамилии.

Когда-то он был вторым секретарём Харьковского обкома партии, лично общался с тогда ещё молодым улыбчивым любящим молочко добряком  Брежневым, потом как и многие партработники погорел на какой-то лаже, но как кандидат наук был принят на кафедру в вузе провинциального города. Уроженец орловской деревни всегда был как бы по-крестьянски прост и услужлив. Редкий лицемер, он мог, казалось, на время войти в душу любого. Если человек не хотел ему хоть чем-то служить, травил долго, упорно и упоительно, хотя всегда очень медленно, осторожно, тщательно сговариваясь со всеми знакомыми и подчиненными. Пакостил как мог: устраивал проверки, допекал постоянными мелкими упреками, мешал присвоению степени, даже не давал пользоваться компьютером. Травил с упоением, даже творчески. Весь день проводил в ректорских коридорах, договориваясь то о об одном, то о другом. Его не любил никто. Даже в семьдесят лет старикашка умел мастерски пакостить. Умер как-то совсем незаметно. Многие вздохнули с облегчением.

– Редкая сволочь был. – говорили одни.

– А чиновник что надо. – усмехались другие.

 

 Хутор

Этот лес казался ему почти сказочным: очень высокие сосны, глухари и сороки, заросшее по краям высоченным камышом озеро, где плавают утки, глубокий ручей, похожий на каньон Колорадо. Дороги пересекают весь лес, в них легко заблудиться. По старым картам видно, что дороги здесь скорее даже с восемнадцатого века, а то и раньше. Посреди сосняка старый курган, где вроде даже похоронен сам варяжский князь Дир.

Он давно собирал здесь грибы. Лучшее место – сосняк недалеко от озера, где сходятся почти все дороги. Здесь, на стыке дорог открытое пространство.

«Наверно, была вырубка. – думал он: Да, и по картам девятнадцатого века вроде тут были вырубки. Вот и осталось довольно чистое место. И грибов тут больше всего.»

На карте двадцатых годов он увидел, что именно здесь обозначен хутор.

«Надо же! – думал он, – а ведь ничего не осталось. Если бы сгорел, так хоть что-то.»

Однажды он как обычно вышел на открытую площадку и увидел, что на поваленной сосне сидит худой старик с бородкой. Тот посмотрел на него и вдруг, чуть улыбнувшись, спросил: «Знаете это место?»

– Да, бываю здесь каждый раз. По грибам лучше всего. А ведь здесь раньше был хутор?

– Ох ты! Знаете. А я ведь внук Перфилия Попова, что тут жил.

– Ну…! И что с ним случилось? От хутора точно ничего не осталось.

– Да убили его в Сибири, никто не знает где и как. Верно, убили. Власть нас не известила, верно не до того было. Человечек с их точки зрения – ничто. Да и сейчас примерно так. Ну потише, само собой.

– Сослали?

– Оно. При Столыпине давали выселяться на отруба, вот он с семьей перевез дом сюда, в деревне уж больно не любили его: старовер и не пьет. Хорошо жили лет двадцать. Жечь их пробовали, в России это к тем, кто на отруба, в норме, но не сожгли. В озере ловили рыбу. Три лошади было. А потом пришло раскулачивание. Хоть и хутор, дошли и сюда, его в Сибирь, скот забрали, семью обязали работать в колхозе.

– Они перевезли дом в Лунино?

– Нет, перевезли в город. Никого не спрашивали. Тогда, хоть и Сталин, многие делали что хотели. Так я и родился в городе. В центре мы жили на Тельмана. И сейчас  там же.

– Знаю, уж не тот ли дом, что с резьбой везде и на крыше с красивыми дымниками. Аквариум у вас в окне. И всегда аккуратный фасад. Лучше всех на улице. Хожу там часто. Всегда думаю, что лучший дом на улице.

– Всё знаешь! Молодец! Вот так это было. А теперь иногда сижу тут, потом иду по грибы.

– Да, история. А место очень красивое.

– Лучше не бывает. И озеро тут чудо.

– Грустная история. Но для России обычная.

– Верно. Она, Россия то, ясно, тетка грубая, может, и не злая, но чаще очень грубая, и оскорбит и убьет, а порой и не заметит. И сейчас она не лучше, только делает вид. Я-то знаю.

– Да, и я ведь так же думаю. Точно сказали. Грибы-то знаете где брать?

– Знаю. Уже пособирал. Да мне много не надо. Ладно, грибники местами не делятся. Уж пошли. Всего. Да, заходи в гости на Тельмана. Заходи. Один живу, кот только. С ним скучно. Чаем напою. Поговорим.

Старик встал и пошел к остановке. Обернулся и помахал рукой. Улыбнулся.

«Идет бодро, а ведь ему явно не меньше восьмидесяти. Я думаю, как много таких людей, что пострадали от того времени.» – он сидел и смотрел ему вслед.

Встал и пошел погулять, посмотреть как раз это место. Но никаких следов хутора уже не было. Солнце скрылось и пошел мелкий дождик, через полчаса перестал. Он набрал много грибов.

«Хорош лес даже в пасмурном сентябре – дорога домой. – думал он: А ведь лес почти как музей хранит истории людей, в том числе страшные. Никакие кабаны не вредят здесь да и в России в общем так как люди. Они – главное зло.»

Вышло солнце, заиграло на белых стволах берез, желтой коре сосен, согрело отсыревший после дождя лес, словно пробуждая его к новой жизни.

«И нынешнее время тоже немногим лучше. – подумал он: А все же лишь лес тот же».

 

 

Переделкино

 

Он вышел из электрички. Лес слева и справа, но слева за деревьями – многоэтажки, справа – чуть виднеются крыши старых дач, высоченные сосны. Всё в снегу и тишина та самая классическая, которая бывает только в особых местах, лишь над головой почти всё время слабо гудят огромные самолеты с выключенными двигателями.

По узкой тропинке в снегу пошел направо. То старые домики со смешными будто детскими деревянными балкончиками, то новые кирпичные особняки с башенками и застекленными этажами.

Достал схему на листке: все места, где жили известные писатели.

Домик Окуджавы маячил за забором, походя на гараж или хороший кирпичный сарай.

«Поэзия в сарае. – подумал он: Для России почти норма».

Рядом бывший дом Ахмадулиной – коричневый барак, еле видный из-за деревьев.

– Небогато жили писатели. Почти как бомжи. – сказал он мужчине, который чистил снег.

– Да… – тот изумленно посмотрел на него и чуть улыбнулся.

– Но так и должно быть. Счастье не в барахле.

Мужчина уже шире улыбнулся и утвердительно покачал головой.

«Писатели не шиковали. – подумал он: В конце улицы дом-музей Церетели – две огромные железные руки торчат из земли. Ржавеющие железные болваны натыканы везде. Да, без комментариев». Он снова усмехнулся, быстро пошел дальше.

Дом-музей Евтушенко с баннером на заборе. Улицы в соснах.

«Это лучше всего. – думал он. А Евтушенко уж мог бы при жизни не делать дом-музей. Впрочем, ничего страшного. Картины, которые ему подарили.»

Над головой регулярно гул самолетов: они взлетают из Внуково.

«Жутковато немного. – подумал он: Хотя двигатели явно выключают. И вот так бедные писатели жили всю жизнь. Радость-то! Хорошо еще их на канализационные поля не выселили. Сталин мог. Баалшой бил шутнык.»

У дома-музея Чуковского автобус и во дворе у домика с надписью «Библиотека» много детей.

«Шумят, им весело. Хоть здесь-то жизнь. И то хорошо. – он даже остановился: А вот тот, видимо, был дом Кассиля, вроде чего-то подремонтировали. Видно, родственники автора «Швамбрании» смогли пристроиться в нашей новой жизни. Не всем дано!»

Он вспомнил как тетя, что была секретарем Маршака, рассказывала что ее попросили собрать у него и Чуковского подписи в поддержку Бродского. Что Маршак подписал не сразу, а Чуковский ругался, что она ему не сказала. Но потом Маршак стоял за Бродского горой. Чуковский был очень осторожным: еще бы, почти всю жизнь его травили.

Дошел до дома Пастернака. Забор и рядом поле с недостроенным домом. Надпись-указатель на дом-музей Пастернака почти стерлась, ее не обновляют. Ни одного человека, только все время проносятся машины.

«Вон дача писательницы, что видел по телевизору. У нее на втором этаже жил Солоухин и, когда гас свет, спускался к нижним и долго рассказывал о жизни. А со стороны Москвы на городок явно надвигались особняки. Новая деловая Россия вплотную подошла к святыням. Нет, здесь она их скорее не съест. Но в общем на деле может. Бизнес и аморализм жрут нашу жизнь и с этим ничего не поделать. А вот, по моим записям, здесь жил Евгений Петров: вероятно этот дом. Ни номера почему-то нет, ни мемориальной доски. Понять что-то не смогу. – он грустно смотрел на стройку: Верно, уже снесли. Тут не до Ильфов каких-то, колбасный король Вася, вылезший из деревни в глубине Коми, строит себе супер-пуппер в двадцать пять комнат с прислугой двадцать человек.»

Пошел по протоптанной в снегу тропинке на другую улицу поселка. Навстречу шли какие-то «неважные» люди вроде него: скромно одетые и без охраны.

«Дома Паустовского и Каверина определить не могу: всю нумерацию домов по этой улице изменили. Но хоть примерно – вот вроде эти два. Каверин – рыцарь мечты. Последний скорее всего. Скоро снесут. Хоть увидел. Идиоты, ведь все схемы сделаны по старой нумерации. Но хоть пока не снесли. В России как всегда походя всё могут вырвать, убить, выжечь. И не заметят. Обычное дело.»

Он долго стоял и смотрел на эти дома.

Изредка по улице проезжали иномарки, а над головой почти беспрерывно гудели самолеты.

«Совсем обветшавшие дачи часто – или умерли или родственники бедны. Хоть бы что-то сделали по музеям: у них чаще жуткие заборы и таблички. И будто не в элитном поселке, а в пригороде Улан-Удэ.» – он снова грустно вздохнул.

«Дальше кладбище и могилы Пастернака и других. – думал он: Хорошо бы сходить, но времени нет, нужно идти устраиваться на работу. Ладно, на могилы можно и не смотреть. Новых особняков все больше. Видно, что и тут новое, тупое, ледяное подступает… да и город почти вплотную подошел. Скоро тут будет остров посреди небоскребов и особняков. Остров забвения. Переделкино как памятник прошлому. Будут ходить пьяные пацаны с девками и пить во дворах Чуковского и Пастернака, трахаться на…».

Громко закаркали две вороны. Он посмотрел на ворон и вдруг прикрикнул на них, даже бросил снежок. Птицы замерли, взлетели с веток и, каркая, полетели в сторону.

Он дошел до станции и, утопая в сугробах, потащился на другую сторону железной дороги в новый город небоскребов наниматься на работу маркетологом: «Вот так: литература почти никому не нужна, нужны продажники, маркетологи и копирайтеры. Увы и ах! Продажники и продажные везде и во всём. Писатели метут улицы. Переделкино в переделке. Россия в грязном убогом жестоком завравшемся до упора рынке. Период первоначального накопления капитала. Дикий русский капитализм. Всё в переделке. Переживём ли мерзкое время? Наверно все же да». Подскользнулся и упал на деревянной дороге, подумал про плохой знак.

Быстро встал, пошел медленнее. Улыбнулся: «Все в порядке. Переделкино повидал. Вот и радость, и счастье…! Всё остальное мелочи жизни, ерунда. Главное сделал.»

 

 

Огонь в глазах

 

Она была инвалидом. Действительно красивая женщина, как говорится, эффектная, яркая брюнетка, лет за тридцать, она как-то на первый взгляд странно волочила одну ногу. Поэтому по школе  почти не ходила, сидела в кабинете английского. Но уроки у нее были, может, даже лучше всех. К ней ходили почти как в театр.

Говорили, что забирала она просто: чем-то интересным, веселым, тем более что по английскому этого добра хватало.

Наверное, она нравилась всем. Про таких всегда вспоминают как про горящий огонь: не на пожаре, а в костре, теплом, уютном.

 

* * *

 

Проводница в поезде на запад Украины заходила каждый час.

– Чаю, булочки, есть вода? Ну как у вас, все хорошо.

– Да, спасибо.

Она расспрашивала обо всем, рассказывала о себе, о бригаде поезда, что у них первое место по железной дороге.

– Поезд фирменный, мы каждого пассажира опекаем. У нас никто не скучает.

– Мы такого как у вас еще не видели.

Она вывела многих пассажиров в коридор и стала вмести с ними хором петь песни. Многие смеялись, но пели. В Трускавце каждому дала на память крошечный сувенир и пожелала счастливого отдыха.

– Спасибо, впервые в жизни видим такого проводника, просто ведь огонь в глазах.

– Вам спасибо. – говорила она и в глазах словно и правда горел радостный огонь, никакой усталости.

Она улыбалась и махала всем вслед рукой.

– Как будто встретился со счастьем. – сказал кто-то.

– Ненормальная. – буркнул другой.

 

* * *

 

Сразу после собеседования их пригласили на первую встречу по обучению. Невысокая живая и упоительно симпатичная женщина очень бойко и радостно рассказала им про организацию и что они будут делать. Казалось, что и дальше всё будет только и именно так: светло, ясно, радостно и по-доброму.

Она рассказывала так будто жила в этом, словно не было ничего лучше, ничего приятнее, ничего радостнее, чем эта в общем скучная и вовсе нетворческая работа, в сущности не требующая никакой квалификации.

Потом месяц обучения. Всё было подано живо и чисто, почти без запинок и уди-вительно ярко и даже отчасти празднично и весело будто не занятия, а долгая почти концертная встреча с радостным и живым человеком.

Яна не учила, а будто летала – как Мэри Поппинс – только при этом совершенно спокойно и доверительно без малейшего напряга рассказывала о том, что нужно знать и казалось, что и дальше будет так же легко и работа незаметно превратится в легчайшие полёты мотыльков. Она очаровывала всех лишь своим рассказом, захватывала за пять минут и казалось, что скучнейшие формулы, о которых она говорила – таинственные заклинания из Гарри Поттера.

На третий день она повела всех в верхний зал колл-центра. Огромный зал с десятками девушек и ребят, постоянный гул от переговоров, запах чего-то ванильного и ослепительные солнечные виды с четвертого этажа бывшего цехового здания влево и вправо прямо на старый город.

– Виды потрясающие! – сказал он: Тут вам сильно повезло!

– Особенно в левую сторону на закате. Просто сказка! – сказала она.

– Да, особенно влево. – согласился он, думая, что ведь это и есть любимый район его детства, всей его жизни.

Она рассказывала о себе ничего не стесняясь, просто и легко и это тоже как-то уникально располагало: обычно преподаватели и начальники скрывают о себе всё, что только можно. Она подавала это так будто не читала лекцию, а делилась на дружеской беседе, рассказывала только им как лучшую самую добрую тайну.

Её слова и фразы ну совершенно не учебные: зайка, зайчонок, Настюшка, мальчики и девочки, зайчата, «Я никогда не ругаюсь ни на кого».

Она раза три рассказала им как одна девочка в первые дни работы в колл-центре от страха залезла под стол и сидела там минут пять. Они улыбались,  не догадываясь, что и им очень захочется сделать то же самое.

«А теперь работает и хоть бы что!» – дополнительно обрадовала она всех.

Он всё же решил уйти и очень осторожно сказал ей об этом.

Она долго и терпеливо объясняла, что напрасно, что у всех трудности, что это пройдет, что все работают медленно, что здесь нет других вариантов: чтобы подняться на другую должность, нужно поработать обычным оператором. Обещала найти другую работу здесь же, повела в кадры, чтобы там что-то нашли.

Уговаривала не один раз.

Он получил документы и в последний раз прошёл по верхнему залу. Дневное солнце заливало слепящим весенним светом панораму района его детства: старые улицы, разновысотные нагромождения древних домов и новых островерхих особняков, церкви и башенки, деревья и мудрёные заборы, впадины оврагов и ущелья улиц.  Он вспомнил её слова про красивый закат в этих окнах. Остановился и вытер слёзы с глаз: «Чёрт! Что эта пейзажная суета перед душой человека!»

 

* * *

 

Говорили, что он очень любил родники. В холмистом изрезанном оврагами старом городе их было много. Некоторым по тысяче лет, точнее так давно их знали, а на деле они явно били и до рождества Христова.

Этот родник был особенным: в самом центре города и возле областной администрации, правда в глубоченном овраге, но облагороженный: крыша, асфальт, даже длинная и широкая лестница с перилами. Фонари, которые правда часто били. Говорят, родник благославлял сам Александр Невский. Железная бочка с краном, из которой и бил родник, поставлена ещё пленными немцами. Народа всё меньше, но ходят, в основном старики. А на рождество очереди на сотню метров.

Он решил сделать что-то вроде простой площадки для отдыха. Вымостил несколько квадратных метров рядом, покрасил в голубой цвет, сделал навес из проволоки, на нём – прочная желтая пленка. В центре тоже бьёт маленький родничок. Сделал сток – трубу, чтобы удобнее набирать. Если большая очередь – идут сюда. Тут же жёлтые весёлые скамеечки.

И всё из досок и другого мусора, что нашёл на улице, что подобрал после стройки, в оврагах, плёнку и кран тоже нашел на свалке, сток – возле мусорки. Только эмаль купил.

Бак родника покрасил в голубой цвет. До того он был ржавым и страшноватым. Теперь даже вода словно стала приятнее, будто она течет из какого-то нового места.  Выкрасил в черный цвет железо навеса над родником. Вот каждый и любуется этим как в художественном музее.

К решётке на замок прикрепил закрытый  железный горшок с прорезью для денег. Написал, что на ремонт всего этого. Подрезал деревья и посадил немного цветов.

Люди удивлялись: «Зачем вы это? Некоторые смеялись: ему делать нечего. А компас нарисованный на площадке для отдыха зачем? Почему компас?»

– А это древний знак. Он очень важен. Вся жизнь в этом. И почему неясно зачем? Вам же лучше.

Старушки часто сидели на скамеечках. Старики больше усмехались, но тоже ходили по площадке – смотрели.

– Да, так интереснее. – говорили многие. Улыбались и тихо говорили: Чудак.

– Но так же лучше. Пусть делает.

Здесь же рядом старый чистый пруд, где до зимы плавают дикие утки с утятами. Покормив уток, люди с детьми обычно идут сюда посмотреть.

«Прямо овраг экскурсий. – смеялся кто-то: Сказочная долина.»

Все это показали по телевизору. Он дал небольшое интервью. Просто рассказал всё как есть, показал площадку, пригласил приходить и оставлять деньги. Рассказывал хорошо, не сбиваясь, красиво, даже сам удивился. Говорил, что делает такое не первый раз и всегда такая красота радует людей и он сам тоже доволен. А это же главное.

Телевизионщики не смеялись. Сделали очень хороший репортаж: ни одного худого слова. Администрация тоже интересовалась. Говорят, лично спустился старый губернатор со свитой. Долго смотрели, сидели на его скамеечках и говорили. Обсуждали разбитые фонари и вконец обветшавшую лестницу.

Через три месяца всю лестницу отремонтировали, фонари заменили и вставили лампы. Дорожку подремонтировали.

За два года площадка обветшала. Весной при разливе всё заливало и краска облезала, а доски гнили. Компас практически пропал. Пленка  ободралась. В горшке нашел двести семь рублей мелочью: как раз на большую банку эмали. Доски для ремонта опять собрал на свалке, плёнку купил на свои деньги. Компас нарисовал опять. Снова всё выкрасил. Теперь понавешал красивых самодельных кормушек для птиц.

И он был доволен: «А ведь никто ничего не изломал, не изгадил. Замок на горшке не ломали. Место-то глухое, овраг, вечером тут почти никого не бывает, легко можно всё изломать да утащить. Тут рядом народу дрова нужны – дома топить. Но ничего никто не тронул».

– Разломают. – говорили ему.

– Еще сделаю.

Однако, всё это и правда никто не трогал. Скорее наоборот: кто-то под-ремонтировал скамеечку, в горшке стало больше денег. Возле площадки одна женщина посадила яркие цветы.

Всякое бывало: и фонари били и гадости на баке писали, но в общем ничего. Быстро исправлял.

Когда он идёт утром на работу, видит пришедших за водой старушек, что сидят у него на скамеечках.

«Вот и хорошо. Зачем я это делаю? А это очень нужно, даже очень. Если бы каждый так делал. Да, для кого-то я чудак. Но ведь и чудак – не дурак и они украшают землю. Это давно известно. Да, если бы каждый был таким и хоть что-то вот так делал, на земле было бы много лучше и красивее, светлее и добрее. Каждый и хоть чуть. Так вот от души для всех. Ведь всё тогда будет почти как в сказке и люди озлобившиеся станут добрее.» – он улыбнулся своим мыслям.

Он идёт и, жмурясь от яркого солнца, смотрит на панораму старого города, а там внизу его родник. Улыбается, даже вытирает слёзы и на душе тепло и светло.

 

* * *

 

«Саадовая площадь.» – слышали все входящие в троллейбус почти забавное или  хотя бы просто красивое объявление водителя.

«Студеная гоора!» – опять артистично говорило радио на следующей остановке.

Все, кто слышал это впервые, смеялись или хоть чуть улыбались.

«Улица Большая Нижегородскаяя, выход к вокзалам.» – будто конферансье на большом концерте объявлял остановку водитель.

– Нижегородскаяя. – смеясь, передразнивали дети.

– Нет, просто как-то сразу поднимает настроение. – говорили пассажиры, выходя из троллейбуса. Какой у него номер-то.

– Это однойка, первый.

– Да нет, номер на боку, троллейбусный, не рейсовый. А, вот, 137-ой. Номер-то какой счастливый.

– А так взрослый мужчина, лет сорок. Я как-то посмотрела. Нормальный, приятный такой.

Кому-то захотелось даже написать об этом.

На радио пришло письмо и его прочитали.

Водителя показали по телевизору. Он явно нехотя рассказал о том, как объявляет остановки. Показывать как он это делает, отказался. Попытка записать такое объявление во время рейса телевизионщикам тоже не удалась. Он замкнулся.

Долго объявлял как положено, сухо, мог даже и промолчать. Почти перестал художничать.

«Я тут прямо как попугай какой. – говорил родным: Того и гляди с работы попрут. Скажут, иди в цирк или в театр, там тебе место».

Долго объявлял как строго и без прежних изяществ. Но не смог совсем…  Все повторилось, опять стал как артист. Тем более, что начальство не вызывало.

Но была зима, время довольно глухое для чего-то интересного. У телевидения мало любопытных сюжетов. И они пришли опять. Теперь уже тихонько залезли в троллейбус, достали камеру и почти незаметно сняли и записали, как объявляет остановки.

На этот раз он уже попал в еженедельный телеобзор о работе общественного транспорта как образцовый водитель. Опять интервью и снова вопрос о том, как объявляет. И опять отказался показывать, только сказал, что никто не запрещает объявлять как-то не совсем стандартно, что можно и по-своему, лишь бы правильно. Сказал уже по-злому, мол, надоели.

Но передача была больше о проблемах работы троллейбусов. И он оказался единственным, кто выглядел отлично. А все же начальство не очень разглядело и вызвало на ковер. Долго объяснял, что ничего плохого про него не сказали.

– Да меня только хвалили, просто сказали, что остановки объявляю не так как все. И ничего больше. Ну, как доказать-то. У вас запись есть? Вот, дайте, посмотрим.

– Ладно, Петрович, я ж тебе верю. Хорошо, что вообще объявляешь. Тут половина совсем молчит. Ну, ты тогда иди, к тебе, блин, без вопросов, но этот театр лучше закрой. Нечего тут, объявляй как положено. А то зазря к нам внимание привлекаешь. Ходят всякие журналюги, нас только склоняют. Ленивый не пинает троллейбусы. Давай.

Он перестал объявлять красиво. Много месяцев работал как положено. Спокойно читал названия остановок. Но почти всегда хоть что-то добавлял. Как гид в туравтобусе.

«Соборная площадь. Переход на улицы Гагарина и Муромскую. Буревестник. Выход к Рябинке. Остановка Химзавод. Платформа «Автоприбор».

137-ой стал обычным троллейбусом. Люди с тоской говорили друг другу.

– Ну вот,он перестал объявлять-то как раньше. А ведь все смеялись.

– Может, водитель сменился.

– Не, это он, я голос узнаю. И чувствуется, тянет его как-то. Один он на копейке так здорово объявляет. Выход к вокзалу. Это только он.

Прошла зима. 137-ой троллейбус подходит к остановке. В него туго набивается народ. Всем тесно и душно.

«Следующая улица Спасская. Золотые воротааа. Готовьтесь заранее.»

Все улыбаются. Смеются. Это он…

 

* * *

 

По казарме учебки днем часто ходили офицеры. Больше молодые, чаще строгие, другие будто какие-то побитые. Один пожилой, лысенький дяденька, но спокойный и не злой. Комроты и замполит  бегали гордо и быстро, никуда не заглядывали.  Только один был  другим. Крупный, невысокий, большое, но приятное лицо, черные глаза, такие же волосы, смуглая кожа. Похож на какого-то артиста из южан. Обычно не шел, а почти бежал слегка тяжело, но как-то деловито и спокойно, даже переваливаясь как морской. Этот не проходил мимо.

– Груцук. – кивали вслед сержанты: Замордует нарядами. Свой взвод каждый день строит. Уставной мужик. Крепкий хохол.

– Да, видно.

Нет, он вовсе не был зверем. Никогда не кричал, все объяснял медленно и долго словно хороший учитель. Да он и был учителем. Часть-то учебная.

Он редко говорил подолгу. То есть мог и больше, но по делу. Так, чтоб языком чесать, очень не любил.

Из восьми комвзводов только он водил своих курсантов и в музей и по городу на экскурсию и даже на лыжах по большому озеру, что было хорошо видно из окон казармы. Говорили, на занятиях рассказывал про то, какое в мире бывает оружие,  про иностранные армии, то, какая еще бывает аппаратура связи, здорово знал все это.

Мог сидеть со своим взводом до семи часов, когда уже никого кроме дежурного офицера нет. Просто сидел в казарме между кроватями и говорил обо всем. Хотя ему было куда идти.

Жена и две дочки: по выходным они вместе гуляли по городу или шли в лес, на озеро, зимой на лыжах.  Не было даже дачи, говорили, что где-то за городом как многие сажает картошку и какие-то овощи. Так, за проволочной загородкой. Как самые бедняки.

Говорили, что он никогда  не брал военные машины для себя. Что ничего не просил, да и с начальством как-то дружбы не заводил. Хотя такое тоже бывало. Но тут четко: взвод – все его дела.

Он вообще не был таким как все офицеры. Не любил долгих разговоров с ними ни о чем и не ходил после службы пить в общагу или к озеру. Не брал солдат, когда нужно было что-то перевезти или вскопать.

«Четыре года уже в старлеях. – сказал кто-то про него. Мог бы уже майором быть, с такими-то данными. Че-то не подсекает службу. А мужик ничего. Уж год как положено было дать капитана. И все у него люкс.»

Его взвод почти всегда был лучшим. В роте первый, в батальоне месяца два – три в году – тоже. Маршировка, спорт, стрельбы и учеба с техникой – у него солдаты всегда брали первые места.

Заступая в караул, он не спросил солдата-разводящего, можно ли пускать водителей в боксы. Решил, что ничего, боксы заперты или никто не придет. Суббота… .

Грицук был начальником караула.

«Стой кто идет! Стой стрелять буду!» – по уставу крикнул он из будки, когда кто – то прошел в бокс. Но передергивать автомат и стрелять с предупреждением не стал.

Как положено, позвонил начальнику караула, сообщил о нарушителе.

– Ты не передернул автомат? – голос старлея был глухим, но спокойным.

– Нет. – ответил он. Хотя знал, что по уставу был должен.

– В боксы пусть ходят. – сказал он как-то сухо и грустно, сразу положил трубку.

Больше он ему в тот день ничего не сказал. Когда пришел в караульное, даже не посмотрел.

«Другой устроил бы скандал. – подумал солдат. Потом узнал, что он вообще никому не сказал».

Отправляли в войска в апреле. Сухой, солнечный, уже теплый, хотя и довольно ветреный день. Ощущение тревоги, но и какого-то освобождения, а все чем-то грустно, словно уходишь из дома, пусть и не родного.

«Все по машинам!» – крикнул комбат.

Солдаты расселись в автобусы. Они медленно двинулись по плацу. Несколько офицеров стояло у казармы. Никто не махал нам рукой, но все смотрели на то, как автобусы выезжают с плаца. Только один отвернулся в сторону. Солдат внимательно взглянул на него и вдруг понял, почему.

 

* * *

 

Она была словесником, то есть… русский и литература.

Маленькая, но очень просто беспредельно, упоительно симпатичная женщина. Наверно, таким и должен быть подлинный словесник.

Всегда рассказывала, никогда не читала лекции и спрашивала  тоже без каких-то конспектов. Но – и это главное – у неё всегда была тишина и какое-то благоговейное спокойствие на уроках. Такое в школе не так и часто.

Она была не замужем и явно уже навсегда…  Впрочем, это никак на ней не отражалось и вовсе не влияло на занятия. Просто не могло…

Помню, никогда не списывал, но однажды при изложении записал карандашиком на крышке парты количество запятых в каждом предложении и тихонько подглядывал. Ерунда…  Она заметила и сделала мне замечание. И с тех пор я больше никогда ничего… не списывал.

Жила в обычной хрущевке в рабочем районе недалеко от школы. В одном подъезде с, наверное, самым видным хулиганом класса. Но он был не таким уж плохим человеком и точно не стал негодяем. Возможно, и из-за неё.

Она не была легендой, просто очень хорошим учителем. Такие становятся добрыми волшебниками, наверное, только в воспоминаниях.

Как-то мы в кабинете завуча в конце учебного года сдавали ей что-то  вроде зачета. И досталось «Я помню чудное мгновенье». Читал как-то обычно, наверно, немного пафосно.

«Но так нельзя, вы же может лучше.» – вдруг сказала она.

И сразу прочел как-то совсем по-другому, чисто и хорошо. Странно, но это запомнилось на всю жизнь.

Он слышал, что она стала заслуженным учителем. Это всё, что им полагается за хорошую работу. Впрочем, у каждого свои ценности. Скорее всего, эти самые высшие. Да, точно, так и есть…

Не видел её много лет и ничего не слышал тоже. Хотя, когда ходил мимо ее дома, почему -то всегда вспоминал и смотрел на возможные окна, где она жила.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Один комментарий к “Юрий Прозоров. Две страны (сборник рассказов)

  1. Виолетта

    Как трогательно, как проникновенно!!! А главное, жизненно. Но даже горечь и пустота алчных, глупых людей, вынесенные на поверхность, оставляют особенный, уникальный след. “Что это пейзажная суета перед душой человека!”. Эти строки врезались мне в память навсегда.
    Спасибо!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.