Лора Лоренс. Пять блаженных состояний человеческого сердца (рассказ)

Наверное, многие знают, что любовь окрыляет, но очень часто человеческое сердце просто ищет желания любить, и это, как правило, дорога в никуда.

Догадываются, что женщина — это «роса на листьях», питающая влага для мужского сердца, небесная пыльца на губах мужчины. Одно неосторожное движение губ, и росинки нет. И тогда появляется снова страсть почувствовать не только прежнюю, соскользнувшую, а хотя бы какую-нибудь еще, другую, новую.

Это свойственно только  влюбленной женщине, она с безотчетной страстностью  часто восклицает: «Я не хочу разлучаться с тобой, Возлюбленный, даже во сне моем, ибо сон, где нет тебя, – черная пропасть, в которой нет надежды на возвращение к тебе,- это огромная пропасть из тоски моей по тебе,- это черная дыра из долгой разлуки с тобой, и пусть мои сны будут кратки, как миг, потому что только одно мгновение я смогу прожить без тебя». Конечно, в это верится с трудом, чтобы скрыть недоумение, приходится улыбаться.

Если бы Фудзи не была такой высокой, то кто бы о ней помнил. Так, кажется, это бывает. Непременно что-то должно отличаться от большинства, тогда оно надолго где-то оставляет свой подлинный смысл.

Если вспомнить про солнечный весенний день, то солнце будет светить через окно и падать длинными полосами на мебель и стены, контрастируя с теневыми пятнами яркого пространства. Такая же мешанина и сумятица  происходила и в сердце. Только спасает одно, что солнце здесь рядом, и оно удерживает от отступления в неуверенность и внутренний душевный хаос, от которого задыхаешься, не в силах освободиться из этого вихревого внутреннего столба из мыслей, сильных эмоций и неразберихи чувств непонятной по происхождению внутренней душевной собственной природы.

Если бы человек мог подавать знаки, понятные другому, и эти знаки (отличные от слов) могли рассказать больше, чем любые сказанные фразы. Но человек обречен на слова. В то время как нечто большее, чем слова, сбивает его ровное дыхание, бросает в шаткое зыбкое состояние, сотканное из его же собственных ощущений и неуловимых импульсов, идущих из какой-то далекой потаенной глубины. И из этой самой глубины на него обрушивается то, что начинает само по себе в нем прорастать и жить самостоятельно и самовольно. А он чувствует, что становится игрушкой как будто бы чужой стихии, закружившей его в водовороте собственных движений сердца.

Фудзи — затаившийся вулкан. Иногда из него начинает клубится дым, как от предвкушения того мгновения, когда  треснувшая, едва затянувшаяся кора земли взорвется от мощной энергии глубинного нутра, скрытого за безмятежностью и покоем спящей  Фудзи.

Так и в нас начинает прорастать нечто новое, стихийно родившееся в наших собственных сердечных недрах, нами непонятое, но уже ощущаемое в образах узнаваемых и вместе с тем к этим образам не имеющим отношения, потому что человек, иногда не имея возможности облечь что-то в слова, будет судорожно искать для выражения самого себя образы, укоренившиеся надолго в его сознании. Но ни слова, ни знакомые образы – ничего из этого всего  бессильны обнаружить скрытый смысл нового толчка его сердечной жизни.

Только потом смысл откроется при взгляде на белые облетевшие лепестки цветов вишни, устлавшие подножие самого дерева, да в голубизне высокого неба, шатром накрывшего землю, да в легком дыхании весеннего воздуха.

И смысл, и порывы его преображенной сердечной жизни тогда сольются в одно блаженное мгновение.

Когда иногда смотришь на Фудзи в любое время года, то ничего не нарушает ее четких величественных очертаний и неоспоримого превосходства над всем остальным. Она олицетворяет бесконечный покой и гармонию, которых лишен наш вечно суетный мир. За суетностью мира видна суетность собственной души. Какие невообразимые страсти сотрясают ее иногда! Зачем эти потрясения? Потрясения так сильно ее захватывают, что она чувствует легкое движение вниз, подобное падению с вершины, падение без возможности его остановить. Какая беспросветная горечь поглощает тебя, заполняет тебя, бросает  в корявое злое чувство собственной неправоты и эгоизма. Оно растаптывает в тебе самой все самые недолговечные увещевания о необходимости любить, прощать, принимать.

Красоты так много разлито в этом мире, и она касается очень большого количества и женских лиц, и женских тел, что презрение к самим женщинам за их временную причастность этой красоте нельзя назвать просто глупостью, – это высвечивание искаженного состояния собственной души, – это ее кривизна и изъян.

Возлюбленная Магаэмона  Митобоси, сменив шелковые дневные наряды на одежды, подбитые ватой, отослала прислужницу.   Магаэмон в письме написал:

 

Наше свидание состоится,

даже если луна серебристый

свой свет потеряет

за ночными облаками.

 

Митобоси  – его возлюбленная, он навещает ее только ночью. Днем они не видятся. По  японским обычаям, возлюбленные стерегут только ночную нежность мужчины.

Читайте журнал «Новая Литература»

Думала ли она о его ласках, которые он дарит другой? Думала. Но когда они встречаются, то мысли ее заняты только мыслями о нем. В эти часы они могут принадлежать друг другу. И их обладание друг другом не оставляет больше места ни для кого, ни для чего. В эти короткие часы они одни. И все рождается заново, как в первый раз их встречи, все наполняется тем огнем неудержимого желания — находиться рядом с другим — и только с ним или с ней. Как будто в это мгновение рождается новый мир, и они сами этот мир. Но любой порыв ветра, если ворвется внезапно в этот хрупкий непрочный союз их временного пристанища, где они пока вместе, может изменить для них все совершенно, разорвать тонкую нить их недолговечного соединения и выбросить в суетную стихию людского кипения. И даже если это происходит на рассвете, и возлюбленный медленно исчезает в предрассветном тумане,остается послевкусие их короткого свидания на час, на два, на весь день. И тогда ночь расширяет свои границы и заполняет собой пришедший день. В нем непривычно по-прежнему слышится издалека пение ночной кукушки, чувствуются запахи цветов у расписной ширмы и живет память от прикосновений  Магаэмона на ее коже. День длит ночь в тихом своем движении, из которого все еще не уходит ее возлюбленный. Она ощущает по-прежнему его присутствие в  комнате, где прислужница О-сан прикрыла солнечный свет спущенными решетками. Митобоси по-прежнему возлежит с ним на их ночном ложе, она гладит его волосы и насыщается запахом его кожи, и все это еще не развеял пришедший новый день, все это еще живет в невыразимой прелести пока еще не ускользнувшего от Митобоси их ночного свидания. Все полно жизни и любовного превосходства над остальным миром, все заполнено недолговечностью их нежного чувства, той недолговечностью, что растворяется, как дым, на фоне строгих очертаний Фудзи.

Хёрае и Фудзи как будто бы, на первый взгляд, никак не могут дополнять друг друга. Величественность Фудзи и легкое эфемерное существование Хёрае. И если Фудзи может разглядеть каждый, даже если ее вершина упирается в туманную облачную завесу, то Хёрае  увидеть невозможно глазами, Хёрае открывается немногим. Там обязательно зимой падает снег, и ветер продувает пространство всего дома, хотя и опущены все деревянные решетки в нем, а в очаге дымят разворошенные дрова. Там приходит весна за зимой тогда, когда в зимнем холодном воздухе уже можно почувствовать еще морозную, но влажную весеннюю свежесть. Она тревожит душевное состояние будущим предвкушением рождения новой жизни в природе и вокруг. Хёрае проявляет себя в тот момент, когда тревожное предвкушение весеннего обновления пробуждает в твоем сердце как будто бы знание всех прежних жизней тех поколений, что отдалены от тебя уже временем и забвением, но являют себя в  глубине твоей внутренней жизни, а та проявляет себя в мечтах, снах, в твоем воображении. Для снов, воображения и мечты существует страна Хёрае, лишенная земного  своего воплощения, она раскрывает свое присутствие только через сердечные толчки блаженного состояния мгновенного человеческого чувства, так же, как и Фудзи, не может исчезнуть навсегда, пока человек видит прекрасные очертания самой высокой горы Японии и обнаруживает себя в себе самом, зная о Хёрае.

 

Они ушли давно,

но, как увядший лист,

задержались на голой ветке.

 

С детства ведь было сказано ей, что  все в жизни переменчиво. Никогда самая прекрасная весна не задержится дольше отведенного ей срока, даже если она медлит уходить, все равно дневной летний зной рано или поздно приходит весне на смену. Но так устроено человеческое сердце, что оно обязательно озаботиться внезапной привязанностью к кому-нибудь. Эта привязанность за радостью и блаженством обязательно обнаружит в себе страдание.

Японская женщина хорошо знает, что может быть оставлена навсегда, если однажды появится ее более счастливая соперница. И эта мысль порождает настоящий страх от неустойчивости ее временного равновесия.

В безмятежность радостного ожидания Митобоси возлюбленного внезапно вмешивается тревога. Тревога, подкравшись ниоткуда, накрывает своим беспокойством радость, отчего вместе с сладким предвкушением близкой встречи появляется едва уловимые намеки горького сомнения.

Фудзи тоже своими очертаниями видна издалека, если небо светло и открыто взору и  голубизна неба ничем не омрачена. Но и в этой светлой голубизне очень скоро могут проявится едва видимые следы белых силуэтов чуть уловимых глазом облаков. Вдруг налетают ветры, и в ясную голубизну небесной свежести вторгаются  облака, унося вместе со своим появлением прозрачную наивную голубоватость небесной выси над Фудзи.

Так мимолетны и переменчивы настроения возлюбленного! То он отдается страстно и приумножено безгранично своей Митобоси, то отрезвляется движением рядом протекающей чужой жизни. Осколки его временной любовной привязанности отражают непостоянство этого игривого переменчивого очарования любой женской красотой, если эта красота попадает в поле его зрения, даже случайно. Он, захваченный  новизной им виденного, увлекаемый, готов оторваться уже сердцем от прежнего своего страстного чувства, забывает о нем тут же, отказываясь в одно мгновение от самого себя прежнего.

Разрушение и рождение так прочно укоренились в нем самом, что совсем уже это нельзя обнаружить, потому что начало разрушения его чувственного очарования одной женщиной начинается еще задолго до встречи с ней. Очарование удесятеряется плотским желанием обладать женщиной, а потом теряет свою силу, потому что обладание тоже временно по своей природе, и сиюминутность его не насыщается все еще страстью  этим владеть. Можно ли обладать кем-то? Само чувство обладания имеет эфемерное, ускользающее, ненадежное ощущение невозможности это сделать своим, подчинить себе и присвоить навсегда. Обладая так коротко, он живет с полным ощущением уже свершившейся без его ведома потери, будто в самом мимолетном обладании, захвате, присвоении уже укоренилась измена всему этому, потеря этого. И эта  непроизвольно произошедшая в нем самом измена толкает его снова и снова на поиски кого-то, кем он мог бы опять  обладать.

Облака над Фудзи рождают усиливающееся ощущение тревоги от нарастающей плотности белого занавеса над вершиной горы. Чистую прозрачную голубизну неба, как обрамление Фудзи, забеляют рыхлые  облака, крадущие у неба ясный прозрачный свет. Вершина медленно закрывается надежным ватно-беловатым пологом так, что сама Фудзи теряет свои прежние формы.

Магаэмон сидел у расписной ширмы, где тонкие линии слегка только наметили своим рисунком густой камыш и несколько цапель в нем, остальное полотно ширмы забелено было серо-блеклыми туманами. Он писал любовное послание Митобоси с тем, чтобы она приготовилась сегодня  к встрече с ним. С нежностью он поначалу выбирал цвет бумаги, на котором будет написано письмо к Митобоси, потом обмакнул кисть в тушечницу. На тонкой розовой бумаге умелой рукой он вывел значки, в которых, как в клетке, оказывались его чувства, что возникали у него при мысли о Митобоси.

Послышался шорох длинных одежд, кто-то проходил мимо ширмы, оставаясь невидимым для Магаэмона. Потом он услышал голос служанки:

  • Господин, прошу прощения за то, что нарушаю ваш покой, но Магари-сан, ваша жена, просит разрешения сейчас к вам прийти. Что передать моей госпоже?

Легкую досаду почувствовал Магаэмона. Конечно, он мог сказать, что занят и для встречи с Магари найдет другое время, но, вспомнив, что не посещал Магари уже целый месяц, смягчился, отодвинул тушечницу и принял решение, чтобы Магари с ним увиделась.

Его жена была одета в одежды цвета мальвы, зеленое кимоно на лиловой подкладке. Причесана так красиво и тщательно, что весь ее внешний вид был красноречивее всяких слов: она готовилась к встрече с мужем. Карие, блестящие от волнения глаза смотрели на него особенно нежно. Ее волнение передалось ему. Он очаровывается какой-то  неповторимой новой прелестью Магари. Желание, первое движение которого шевельнулось в нем, когда он смотрел на Магари, становится для него самого очевидным и настойчивым. А затем ему самому  будет ясно, что сегодня вечером он не покинет свой дом, а останется на всю ночь с Магари.

Робкая стыдливость и застенчивость Магари побуждает его к  желанию. Напоминает ему и первое ночное свидание, когда их брак, заключенный ими, не подлежал  еще огласке. Стыдливость и какая-то особая застенчивость во всем, что бы ни сделала и ни сказала Магари, ее детское доверчивое выражение лица с опущенными густыми ресницами, искреннее волнение и особая покорность в выражении лица отнимали даже малейший намек на другие заботы и желания Магаэмона. Они действовали  на него, разоружая  от прежних намерений, и образ той, кому еще недавно посвящалось любовное послание со словами нежности в нем, рассыпался и истончался, становился бледнее, чем очертания туманных пятен на ширме, рядом с которой присела Магари. Магаэмон уже безотчетно поддался притягательной силе своего любовного очарования Магари.

После нескольких часов, в продолжении которых никто не мешал Магаэмону наслаждаться плотскими радостями свидания с женой, он услышал  какое-то движение от приближения  одного из слуг к его спальне. Рука, высунувшаяся из холщового кимоно, рядом с изголовьем мужа и жены положила ветку сакуры, к которой было привязано письмо. Магаэмону не хотелось читать его, но, видя, что Магари, закрыв глаза, как будто дремлет, он решил прочитать послание. Ну, конечно же, та, другая, все еще надеялась на встречу  с ним. Легкая досада омрачила счастливое расположение духа Магаэмона. Ему именно сейчас нужно было начать писать свой ответ Митобоси, но он чувствовал себя  уставшим и насыщенным запахом благовоний от нарядных одежд Магари, что небрежно повисли на ширмах, блеском ее шелковых длинных волос, белизной и гладкостью кожи и ее легким дыханием на одном с ним изголовье в эту минуту. И он ленивой рукой положил послание Митобоси, небрежно подсунув его под нижний край ширмы, и обратил свое слегка озаботившееся лицо к Магари, от которой исходило сладкое женское тепло, и сама она казалась такой близкой беззащитной и желанной, что все остальное представлялось сейчас далеким и расплывчатым под давлением его телесной связи с Магари.

Иногда наступает та самая пора, когда снег начинает падать на вершину Фудзи. Он падает медленно, как бы робко и стеснительно, чувствуя себя пока непрошеным гостем, потому что и Фудзи и все вокруг наполнено  еще цветами, красками, оттенками, полутонами. Но чем дольше снег продолжает падать, тем больше в нем проявляется уверенности, что его падение, легкое, медленное, умножает ощущение нарастающего покоя и тишины, превращая вершину Фудзи в убеленную сединой  какую-то невысказанную мудрость, в которой исчезает желание уловить  всякий ускользающий смысл. Убеленная снегом Фудзи преображает и краски вокруг: они становятся яркими и чистыми, а Фудзи — еще более молчаливой и торжественной.

Магаэмон уже два дня не отпускал Магари из своей спальни. Ночи их свиданий были длинными и радостными. Он нашел в этих счастливых для него ласках убедительную потребность в самой Магари. Телесные его радости так были для него желанны, так незаменимы, что Магари становилась все роднее и ближе, необходимость обладания ее все сильнее, как будто огонь их страсти разгорался  больше, а желание утолить его не исполненным. Может быть, все объяснялось покорностью  Магари, может быть, радостной телесной свежестью их любви, но отныне ночи Магаэмона принадлежали Магари, как теперь и сама она целиком принадлежала ему.

Митобоси думала о Магаэмоне. Ни на  одно свое послание она ни разу не получила ответа. Слезы беспрестанно увлажняли ее рукава, которыми она их утирала. Привязанность к Магаэмону соединилась с невыразимыми страданиями и болью.

Она придвинула лакированную шкатулку и достала из нее зеркало в дорогой красивой оправе. Это она сделала сразу же, как только внезапно к ней пришла мысль о том, что Магаэмон может прийти именно сегодня. Мысль вспышкой молнии осветила все ее страдания за последние дни. Они тяжелой грудой навалились на ее сердце, сдавили его так сильно, что спасительной, утешительной  стала вдруг  промелькнувшая мысль о Магаэмоне. В зеркале она увидела свое лицо, оно было опухшим от пролитых ее слез, но прическа, искусно сделанная еще утром служанкой, казалась безупречной и нарядной. Надо было как-то изменить выражение страдальчески-погасших глаз. Она не отрывала взгляда от своего отражения в зеркале, и в это минуту ей вспомнились ночные счастливые часы с Магаэмоном. И сам он нежный, любящий, внимательный, предупредительный ко всем ее желаниям снова был сейчас рядом с ней. Она очень хорошо помнила и его красивое лицо. Она очень хорошо помнила  движения рук и всего тела, когда он шел к ней, она  его не могла забыть ни в те моменты, когда он находился на плетеном сиденье на татами, ни  входящим в ее покои. Он был желанный, любимый, дарил минуты невысказанной радости, а она непременно чувствовала сейчас и очень близко его присутствие, и это присутствие было нигде-то вне ее, а в ней самой. Он был с ней, неразлучен, нуждался в ней, любил ее и ни на минуту не покидал ее. И это было так очевидно теперь для нее и так желанно, что взгляд ее потухших глаз стал постепенно меняться. Она ни за что не хотела сейчас расставаться с Магаэмоном, незримым, но по-прежнему соединенным с ней. Только где-то еще далеко от самой Митобоси, с которой был все еще сейчас Магаэмон, появился силуэт Магари. Ее темные блестящие глаза, как будто смотревшие на Митобоси, словно прожигали острой болью сердце. Существование рядом с Митобоси Магаэмона, их присутствие вместе становилось вдруг непрочным, зыбким при внезапном появлении соперницы. И тут же Митобоси как будто бы видела Магаэмона, как он уже возлежал  с  Магари, их головы были рядом., как он наслаждался преступной близостью с ней, а сама Митобоси будто бы смотрела на них, в том время как  ее сердце, только что испытавшее невыразимую радость от присутствия рядом с ней Магаэмона, заходилось в сладкой муке. Сладкая мука потихоньку стирала видимые Митобоси образы возлюбленного и ее соперницы, она множила горе покинутой девушки, но горе было связано с Магаэмоном, он был причиной этого горя, но он был и радостью, и необходимостью, и желанием, и надеждой, и невозможно было от него отказаться.

В зеркало смотрела все та же Митобоси, но выражение ее лица исказилось, как будто    Митобоси была прежней, но к этой прежней прибавилось что-то чужое, незнакомое. Оно имело отношение к Митобоси, но девушка, всматриваясь в свое отражение, уже явно различала проступающие для нее самой едва узнаваемые новые черты. На нее смотрела как будто бы другая Митобоси, та же самая, но и другая. И в той другой в зеркале жили упреки, гнев, раздражение,  и той другой в зеркале хотелось совершить что-то отчаянное, что-то непростительно жестокое с Магаэмоном, а еще больше с Магари. Та другая в зеркале не желала им ничего хорошего, та другая чувствовала себя униженной, обманутой, раздавленной. Та другая не могла помыслить ни о каком снисхождении для своей соперницы, которой она желала самых страшных непоправимых бед. На голову Магари обрушились проклятия, презрение, ненависть. Магари непременно должна была стать покинутой, брошенной Магаэмоном. Магари непременно должна была рано или поздно лишиться Магаэмона. Но и сам Магаэмон в представлении той другой в зеркале не мог  быть тем, с кем Митобоси  хотела бы быть. Он был явно недостоин Митобоси, ничтожен, жалок, труслив. Он терял свое  мужское очарование рядом с Магари. Как будто Магари втаптывала его в грязь, во что-то гадкое, скверное. И от этого нужно было отвернуться, но едва возникало  слабое желание отказаться от Магаэмона, оттолкнуть его от себя, вслед за этим желанием чувствовалась полная беспомощность от невозможности это сделать: отказаться от Магаэмона было выше сил, тогда сразу же разрешено было присутствие Магари рядом с возлюбленным, разрешено было  состояться даже его предпочтению соперницей гораздо больше, чем ею самой. И снова та другая в зеркале принималась за бесконечные упреки Магаэмона и Магари, и снова та другая упражнялась в самых невероятных жестоких наказаниях для них обоих. И отражение в зеркале самой Митобоси все больше искажалось,  как будто бы помутнело, прибавило другие чужие черты так, что оригинал и отражение самого оригинала начинали расходиться в своем сходстве: в одной и той же проявлялось скрытое, неизвестное, само разрушающее, рядом с этим усиливались беспомощность, слабость, зависимость, глубокая статичность чего-то стихийного, природного, темного, податливого, в себе самом исключающего движение, выход, изменения. Темная податливая стихия неразрывно существовала рядом с Магаэмоном, не могла  быть без Магаэмона, жаждала соединения с ним. Эта податливая стихия упивалась своей податливостью, не могла существовать без Магаэмона.  Ее существование целиком зависело от  его существования.

И опять…. Жестокосердие Магаэмона, его теперешнее равнодушие снова возвращали отраженную в зеркале Митобоси к негодованию и презрению. Эти негодование и презрение делали свое дело, превращая Магаэмона в коварное существо, холодное, бессердечное и мелкое. Он вырастал теперь до чудовищных размеров дракона, пытающего замучить свою жертву, поглотить ее в свою утробу. Он пытался изнутри самой Митобоси разорвать ее на куски, наслаждаясь будто бы тем, как его зубы впиваются в еще живую жертву. И опять….Магаэмон утрачивал все свое обаяние, любой намек на что-то хорошее. Он опять превращался в злое властное себялюбивое существо. Он должен был снова оттолкнуть окончательно от себя Митобоси. Но опять отказаться от Магаэмона, даже такого чудовищно отвратительного, было невозможно. Все затихало, подчинялось безропотно, покорно, рабски преданно и обреченно Магаэмону, делалось зависимым, статичным и не имеющим никакого выхода , созданным из невероятной привязанности Митобоси к Магаэмону.

Митобоси так погрузилась в созерцание своего отражения в зеркале, что только шорох какого-то движения за пределами ее покоев заставил ее очнуться, и в эту самую минуту она отчетливо и ясно увидела свое отчужденное искаженное лицо в зеркале. Вздрогнув от неожиданности произведенного впечатления на  саму себя, она ужаснулась, и слезы снова увлажнили ее рукава. Страдание не отступало, оно, казалось, хотело задушить, оно в тиски заключило трепещущее сердце, захотелось отбросить и боль, и горечь прочь. Митобоси перевернула зеркало, как будто заглянула за него, как будто тут же растворилось ее отражение в пустом пространстве комнаты, и в этом пространстве появились только предметы, одни предметы.

Чайник с посудой стояли на столике, выглядело все так, как будто через минуту кто-то начнет пить чай. До сознания Митобоси дошло вдруг: осталась еще минута до того, как будут пить чай, а это значит – никогда его не будут пить. Пить чай — это только намерение, но это намерение остается только намерением, потому что минуту, целая минута отделяет намерение от самого действия.  Поэтому чайник застыл, замер, оказавшись в безвременье. И тогда сразу стало с ясной простотой понятно, почему она и Магаэмон должны разделяться вместе. Ведь они неизменно вместе, вместе были, вместе могут быть, когда она думает о нем, но они на самом деле разделены. Сами слова «разделены» и «вместе» взаимоисключающие друг друга, но «разделиться вместе» очень точно дает Митобоси знать, что с ней происходит сейчас. Желание ее быть вместе с Магаэмоном владеет ее так сильно, что она и не помышляет стать не вместе  с ним, но при этом она чувствует, что непоправимо  «разделяется» от него. Одновременно в ней существует это разделение и это вместе, и они не отделимы друг от друга для нее. Они тоже относятся к безвременью. Из того же пустого пространства за перевернутым ее зеркалом выплывают как будто бы другие предметы: свиток с изображением горного пейзажа, на котором горы, земля, вода, небо соединены в одно целое, но существуют каждое само по себе: тоже разделяется вместе. Горы, земля, вода и небо — это то, что смотрит сейчас на Митобоси, но и горы, вода, земля и небо как будто бы тоже вбирают в себя и саму Митобоси. И кто отличит одно от другого? Кто на кого смотрит? Небо ли вечно взирает на землю и горы, или Митобоси сейчас вбирает взглядом в себя небо и горы на свитке, висящем на ширме. И разделяясь, ты все же остаешься вместе, и вбирая в себя что-то, ты остаешься раздельно от того, что вбираешь, и если ты отдаешь, то значит ты и получаешь. И это тоже принадлежит безвременью. И Айдзэномё тоже выплывает из пространства. «О, Айдзэномё!» – вечная богиня любви, ты защитишь меня от зла, ты несешь лук и стрелу, чтобы отвратить зло от меня, ты, трехглазая, всевидящая, чтобы отвратить зло от меня, ты, шестирукая, чтобы отвратить всякое зло от меня, ты, вечная богиня,  кто сострадает мне и защищает меня!» Она тоже не принадлежит ни глубине, ни высоте, ни времени, ни пространству.

И голова Митобоси склонилась на ее ложе, которое не успела убрать О-сан, глаза прикрылись темными ресницами, и мечты, полные волшебства и прелести, унесли ее из реальности, но кто отличит сон от жизни, и жизнь от сна. Иллюзии становятся реальностью, а реальность сном. На поверхности, где разыгрываются  новые смыслы и появляются  новые образы, совсем  другое время и другое пространство,  особое измерение и эффекты  от случайного и постоянного.

Магаэмон удалялся от нее, и чем меньше становилась видна его фигурка на дороге, тем Митобоси сильнее ощущала, что он все ближе и ближе оказывается рядом с ней. И когда он превратился в маленькую черную, едва различимую точку, она отчетливо увидела, что он заполнил все ее существо. И она ухватилась за это свое существо, которое неразрывно было связано с Магаэмоном. Он находился  с ней и в ней. И всякий раз, как только  ее мысль  только проявлялась, эта мысль становилась неразрывно  связанной с Магаэмоном. И непростительное желание Митобоси  – отдалить его от себя – делало его еще ближе  для нее. Далекое становилось близким, так она теперь понимала это. И если цветок склонил свою хрупкую головку от ветра к земле, то движение его непроизвольно, мгновенно, может существовать только в промежутке между предыдущим и следующим дуновением ветерка. Цветок — игрушка, и послушная, в потоке даже незначительного дуновения ветерка. Да и само легкое движение ветерка становится видным благодаря склоненной хрупкой цветочной головке. Так одно не существует без другого. Так одно становится зависимым от другого. Серый цвет и бабочка. Разве здесь есть что-то взаимно необходимое? Конечно. Мы обнаруживаем их различие, но утверждение этого различия уже их связывает. Как будто бы чей-то голос нам все время говорит и говорит, повторяет и повторяет, но говоря и повторяя, он все же говорит не одно и то же.

Магаэмон не мог теперь от нее уйти. Даже если он был рядом с Магари и тоже любил ее, но он уже не мог не любить и Митобоси, потому что они уже любили друг друга когда-то. И когда они когда-то были вместе, там не было никакой возможности для появления Магари. Магари существовала без Магаэмона, когда Магаэмон еще любил Митобоси. И если все время помнить об этом когда-то, то Магари может появиться только потом, а прежде он всегда будет любить ее. И оставаться с ней. И ее отражение в зеркале только мешало такому порядку вещей, только разрушало незыблемо существующую связь во времени и в порядке, за которые ухватилась Митобоси, сидящая перед зеркалом. Та Митобоси, отражающаяся в зеркале, все время возвращалась к другой последовательности событий: сначала появлялась Магари и уводила Магаэмона. И это неизменно вызывало гнев и боль. Это неизменно требовало уничтожение соперницы да и самого Магаэмона. Они должны были умереть, исчезнуть, кануть в неизвестность. Но снова в последнюю как будто бы минуту Митобоси отказывалась расставаться навсегда с возлюбленным, она его прощала. И прощение являло к жизни саму ненавистную соперницу, которая теперь неизменно была все время с Магаэмоном. И это присутствие Магари рядом с Магаэмоном делало Митобоси лишней, брошенной, одинокой, страдающей. И тогда Митобоси уже ненавидела ту, отраженную в зеркале, от которой хотелось избавиться любой ценой. Значит зеркало снова переворачивалось и становилось возможным смотреть туда, где было только пустое пространство. Из этой напряженной пустоты –  голос о нужности и неизбежности случившегося с Митобоси, о необходимости несовместимой связи ее с Магаэмонои. Там само событие неизменно было легким, ничем не обременяющим Митобоси событием. Там серое и черное соединялось в единое, при этом, не теряя своего цвета, там Магаэмон соединялся с Магари, вот Митобоси была с ним, вот она оставалась без него, но эти изменения приводили все к одному и тому же неизменному результату  необходимой возможности самих событий. Митобоси все видела издалека, одновременно становясь каждый раз и участницей событий и бесстрастным их наблюдателем. Но результат разных комбинаций происходящего с ней был всегда один и тот же. Результат неизменен, поэтому тщетны попытки что-либо изменить и в самих событиях. Она, как назойливая муха, бесконечно кружилась над Магаэмоном, Магари, над своим чувством к Магаэмону, над утратой Магаэмона, но ни ее назойливость, ни ее кружение ничего изменить не могло. Она была частью, фрагментом замкнутого круга, в котором бесконечное количество раз повторялась ее история с Магаэмоном и продолжалось как будто бы вечно. Движение событий, так тесно связанные с ней и Магаэмоном, невозможно было остановить. Изменить. Сами события, сотканные из ее чувств, мыслей, слов, образов жили по каким-то своим временным законам, в которых время как будто бы только казалось временем, жили в какой-то пустоте, в которую сами же погружались или выходили из нее, словом, все длящееся событие, связанное с ней и Магари, с ней  и Магаэмоном, разыгрывалось на чрезвычайно неустойчивой поверхности пустоты, глубина которой была для Митобоси непроницаемой и неизвестной. Оставаясь каждый раз на поверхности  пустоты, рождались какие-то усеченные части, фрагменты ее истории с Магаэмоном, с Магари, появляясь, они отделялись как бы на короткое время и выходили с поверхности пустоты и затем возвращались снова в нее же. Митобоси  вместе с тем видела, что они принадлежат глубине пустоты, чувствовала ее напряженное давление на себя, бесконечность этой глубокой пустоты, в которой всякое движение тут же утрачивало свою силу, переходя в ничем не нарушаемый покой, она сама могла как будто бы принадлежать глубинному покою непроницаемой бесконечной пустоты, тому, куда уходили вместе с ней и Магаэмон, и Магари, и ее  чувства оставленной женщины, боль, страдание, привязанность и злость. А возвратившись в непроницаемую давящую пустоту, утрачивали свои эмоциональные переживания, очистившиеся от движения, становились бесстрастными, превращались в торжество союза чистой формы  и пустоты. И эти чистые формы, образы, бесстрастные чувства соединялись друг с другом,  Митобоси и Магаэмон, и Манари,  а соединяясь, рождались одновременно из одной и той же глубокой давящей пустоты.

И только один вопрос «зачем?», «почему?» вдруг нарушал установившийся порядок и начинал делить всё снова на фрагменты, части, взаимоисключающие связи. Временный хрупкий порядок разрушался под напором множественности, под натиском существующих самих по себе Митобоси, Магаэмона, Магари. Как будто родившийся изначальный смысл перетекал в свою противоположность, в бессмыслицу, и переживание одновременно смысла, так трудно обретенного, и бессмыслицы, так неожиданно появившейся за мгновением проясненного смысла, убедительным своим движением, соединив все, разделяло это опять.

И Митобоси почувствовала, что слезы сами по себе снова покатились из ее глаз. И теперь она плакала, так безудержно страдая, что долго не могла остановиться.

Хотя снег все еще медленно падает на землю, но уже преобразил ее. Да и сама Фудзи стоит с отрезанной верхушкой, та покоится под снегом, а холодные тучи тяжелым натянутым парусом нависают над ним. Когда же снег прекращает свое медленное падение, словно все уже сказал, выбелив землю и гору, он приводит  с собой тишину зимнего вечера. А сумерки добавляют таинственности. И тогда Фудзи, окруженная вечной тишиной, едва становится видной в полумраке наступившей   ночи. Очертания горы растворяются, исчезают, остается только воспоминание о ней, как во сне.

 

Митобоси делала не одну попытку, чтобы Магаэмон вернулся к ней. Она  некоторое время  еще писала ему письма.

Первое письмо  Митобоси:

Третий день второй луны

Давно иду дорогою одною.

Цикады не поют, трава прильнула низко.

О встрече грежу я с тобой.

Магаэмон прочитал полученное от Митобоси послание. Прошло уже десять дней, а он ни разу не навестил ее. Нет, он совсем не забыл о ней, но теперь она отдалилась от него. Казалось, что дела, которыми он был занят, убеждали его своей важностью, что Митобоси должна терпеливо ждать, когда для него самого станет явным и необходимым желание ее навестить.

 

Ответное письмо Магаэмона:

Ветер колышет синее небо

в голых ветках кустов.

Любуюсь небом.

 

Магаэмон в своем письме  Митобоси намекал, что что-то важное задерживает его встречу с ней.

 

Второе письмо Митобоси:

Пятый день третий луны

Уже проходит весны последняя пора.

Тидори слышен крик в тумане.

Неужели это плач? Эта печаль на плечи мне легла.

 

Ответ Магаэмона :

Вдыхаю ароматы дикой сливы.

Из бухты Таго плывет корабль.

Он помнит о морских приливах.

 

Магаэмон упрекал Митобоси за то, что она нетерпелива.

 

Третье письмо  Митобоси:

Шестой день третьей луны

Продрогла ночью.

Ледяной дождь отогнал чей-то зонтик.*

Никто не идет мимо моего дома.

В ответе Митобоси делает отсылку к стихам поэта Ранрана:

Нет, не ко мне-

к соседу

*Зонт прошелестел.

 

 

 

Ответ Магаэмона:

 

* Зонт и мино –

соседи под дождем.

О чем они разговаривают? Послушай!

Магаэмон снова упрекает Митобоси за ее нетерпение. Так же, как и она делает отсылку к строчкам стихотворения  другого поэта Бусона:

 

По пути беседуют

*зонтик и мимо.

 

 

Четвертое письмо Митобоси:

Седьмой день третьей луны

Кукушка плачет в лесной чаще.

Она не знает, но нашла подругу в горе.

Цветок в тоске быстро отцветает*.

Ты помнишь о раскрывшемся бутоне?

Открой ставни и послушай плач кукушки.

Митобоси, жалуясь на свою тоску, напоминает Магаэмону строчку из стихотворения  поэтессы Оно-но-Комати:

О, краса цветов быстро отцветает*.

Больше Магаэмон не навещал Митобоси. Она сначала надеялась, что все-таки он придет к ней, но чем дальше множились ночи и дни, тем ее надежда все больше таяла. Значит, если выйдет положенный срок, и он не вернется к ней, то судьба ее предрешена, она должна будет вернуться в родительский дом. Позор и стыд навлекал он на нее. Она превращалась в опозоренную оставленную женщину, которая не заслуживала теперь к себе никакого уважения.

Митобоси решила совершить паломничество в храм богини Каннон, там провести в чтении священных сутр несколько дней. Дорога к нему была трудной и нелегкой, но Митобоси от отчаянья решилась на это непростое путешествие. С собой она хотела взять только прислужницу О-сан и немного необходимых вещей, и подарки, чтобы они не слишком обременяли двух женщин своей тяжестью и размерами.

Изможденные, уставшие, Митобоси и О-сан прибыли к храму богини Каннон под вечер. Путь был преодолен. Он был долгий, пешеходный, полный опасности для двух женщин, на которых в любом  глухом местечке могли напасть разбойники и бродяги, поэтому Митобоси и О-сан только днем шли, преодолевая небольшие участки своего пути, смешавшись с другими паломниками, монахами, скороходами, доставляющими почту из одного имения даймё в ближайший город  и наоборот. А ночью просились на ночлег на постоялых дворах. Когда же места в них не хватало для Митобоси и О-сан, они устраивались рядом с такими постоялыми дворами и спали на земле, укрывшись ватными верхними одеждами до рассвета.        Приближение  к цели их путешествия сопровождали время от времени доносимые ветром звуки колокольчиков буддийских храмов. Храмы располагались не очень далеко друг от друга. И подвешенные под их крышами металлические, деревянные и фарфоровые колокольчики пели музыку ветра, который заставлял  эти колокольчики издавать чудные звуки, и они создавали свою собственную ни на что непохожую мелодию. Неповторимая мелодия одного храма доносилась до другого, а тот, будто заслышав голос своего соседа, отвечал что-то  мелодичным звучанием колокольчиков, приводимых в легкое движение потоком ветра. Мелодии ветра прерывались время от времени, и эти промежутки тишины заполняло пение кукушек. из лесной чащи. Потом снова вступали колокольчики буддийских храмов, переговаривались легким хрустальным звоном, чтобы снова смолкнуть. Чаще всего днем светило солнце, и тогда деревья, кусты, травы и цветы в своем буйном разноцветье без сожаления отдавались солнечной теплой ласке. Все блестело, переливалось, нежилось и грелось, теряя всякую стыдливость, нарочито тянулось к солнечным лучам, забывая о своей недолговечности и временности. Ночью же, когда были едва различимы гористые неровные линии горизонте под звездным небом, пугающие звуки совы доносились из темноты леса, тревожили и наводили ужас чем-то зловещим, непонятным, далеким. Но когда путешествию пришел конец, Митобоси будто ненадолго ожила под ласковым взглядом богини Каннон.   Моление и чтение сутр Митобоси начинала в час тигра. Устроившись на циновке, она долго неподвижно сидела, бормоча сначала слова сутры, потом слова молитвы, а затем, закрыв глаза, погружалась в неподвижное состояние глубокого покоя, из которого выплывали сначала отдельные какие-то бесформенные сгустки чего-то плотного, едва различимого, а потом вслед за ними то ли мысли, то ли воспоминания о Магаэмоне, те самые воспоминания, которые ее преследовали теперь даже во сне. И эта мысль, это воспоминание исчезали туда, откуда они и появлялись, и невозможно было установить, задержать это место, из которого они появлялись, потом исчезали, и появление и их исчезновение не зависело от самой Митобоси, ни от ее усилий, ни от ее желаний. И  сама Митобоси, погруженная в безмолвное состояние, забывала о себе самой, переставала быть той Митобоси, которая сидела на полу в храме богини Каннон, но становилась просто кем-то, что будто бы принадлежало Митобоси и одновременно ей не принадлежало.

Фудзи едва становится различимой в потоке падающей с неба воды. Таким дождем, как прозрачной завесой, она  отгораживается  от остального, что ее окружает. В очень плотных струях воды Фудзи не теряет свои очертания, но кажется какой-то призрачной, лишенной своей земной плотности. Дождь –  это временная завеса над Фудзи – истончает ее черты. Дождь размывает ее привычные, знакомые, то такие податливые сейчас формы. И вот дождь умолкает. И из-за темных ночных облаков появляется луна. Она  такая яркая, свет ее такой сильный, что Фудзи теперь уже в лунном, льющемся на нее  световом потоке кажется выше, значительнее и торжественнее.

Если сначала Митобоси, сидящая с левой стороны храма, казалась едва видимой в предрассветном сумраке, то чем больше света проникало в это просторное помещение, тем многолюднее становилась и само пристанище богини Каннон. Монахи читали утренние сутры, паломники, наполняющие храм, вторили их чтению. Ряд за рядом уже сидели молящиеся. И скоро сама  Митобоси затерялась совсем среди числа тех, кто пришел поклониться ботхисаттве Каннон.

Так она провела три дня в постоянной молитве, потом были подарены те немногие подношения-дары, что полагалось обязательно преподнести монахам и послушникам, те дары, которые она принесла с собой.

Ночи Митобоси проводила в маленькой келье послушника-монаха, он уступил ей свое узкое ложе за вознаграждение, но сон долго не приходил, как ни старалась она уснуть. Усталость, временные лишения не ускоряли часы отдыха для нее. Казалось, наоборот, ни усталость, ни лишения не могли теперь перевесить ее невыразимое горе. Оно лишало Митобоси не только душевного покоя, но обострило ее чувства настолько, что усталость и лишения теперь ей казались мелкими неприятностями, которые не могли преодолеть тяжесть невыразимой тоски Митобоси. И только в короткие ночные минуты забытья Митобоси снова могла увидеть Магаэмона таким, каким он явился к ней когда-то первый раз. Она снова видела его чрезвычайно изысканно одетым: из-под верхнего голубого носи выглядывало нижнее белое платье с вытесненным узором; и эта одежда свидетельствовала тогда, что он подчиняет свои строгие вкусы модным предпочтениям тогдашнего сезона. Его стройная фигура выгодно выделялась среди других мужчин, красивое лицо притягивало к себе внимание женщин. Потом за первым ночным видением являлось другое: вот их разделяют легкие занавеси, и они, отделенные ими друг от друга, беседуют так увлеченно, что в эту минуту весь остальной мир, состоящий из звуков, движений, слов, ничего для них не значащих, ускользает от них, оставляя только ощущение от их слишком такого близкого, удушливого, волнующего общения, что кажется они могли бы слышать стук сердца каждого из них. И как только она отчетливо видела эти дорогие ей картины из ночного сновидения, так тут же просыпалась, сердце ее билось с таким ускорением, что смогло бы вырваться из груди. И так бессонница вперемешку с минутами краткого ночного забытья утром оставляли свои следы на ее бледном лице, и она, скорее всего, напоминала лунную девушку, что находит утешение не в дневном  солнечном свете, а при тусклых отсветах лунного сияния, такого туманного и пугающего.

Дорога, ведущая Митобоси назад к дому, предстояла опять опасная и трудная. Но подвернулась удача: Митобоси случайно среди других путешественников, следующих вместе с ней в дневные часы по одному и тому же пути, встретила свою старую кормилицу, которая теперь служила в доме знатного вельможи. Кормилица сопровождала даму из дома ее теперешнего господина. Они передвигались в удобном паланкине среди пеших, конных и таких же сидящих в паланкинах странниках по чрезвычайно узкой дороге, где трудно было разойтись одному паланкину, не говоря уже о двух.

Кормилица Сёсю предложила Митобоси  занять места в их паланкине. И когда уже выглянуло полная луна и темнота сгустилась в бамбуке и над водной гладью озера, то Митобоси оказалась гостей в уютном южном павильоне, где теперь жила Сёсю и где она предложила Митобоси остаться на ночлег и передохнуть.

А утром Митобоси, едва ли сомкнувшая глаза ночью, через уже открытые деревянные решетки павильона увидела в предрассветном часе розовеющие метелки бамбука, лиловые цветы глициний и головы двух журавлей, скрывающихся в зарослях. Предрассветная тишина, никем не нарушаемая в этот час: ни пением птиц, ни звуками насекомых, ни стуком топора дровосеков, была так не высказана проста и по-детски доверчива, так давно Митобоси не видела и не чувствовала доверительной бесхитростной простоты, что девушка замерла, боясь пошевельнуться. Она просто смотрела туда, где в первых солнечных лучах сверкали капли росы на глициниях, где длинные клювы журавлей были повернуты в сторону проникающего первого света и дымка от озерных испарений легкой кисеей нависала чуть ниже уже проступающего в первых   лучах солнца  горизонта. Предрассветная свежесть, насыщенная запахами цветущих растений, их тонкий аромат смешанного благоухания действовал на Митобоси таким призывающим томящим очарованием, что она с легкостью потянулась навстречу всему этому, обнаружив легкость и в себе самой. Ей казалось, что сердце ее, пришедшее в трепет и волнение обновилось какой-то новой внутренней жизнью. Сама того не понимая, она уже с явной решимостью готова была воспарить в воздухе, пропитанном ароматами глициний, цветов микури, и начать танцевать. Танцевать, подчиняясь бесхитростной простоте раннего утреннего часа, очарованию нанизанной на травы и лепестки росы, трогательности склоненных метелок бамбука и движению собственного сердца. Да это и был танец, танец, в котором ликовала ее душа, воспарившая в какие-то сиюминутные просторы, которые открывались ее взору, просторы, увиденные ею не только снаружи, но открывшиеся ей изнутри. Ликованием отзывалось теперь ее собственное сердце, ликованием пропитаны  были ее танец, начинающийся день и мгновенное, ускользающее от нее очарование ее теперешнего чувства. Как будто танцующая, порхающая, подобно бабочке, Митобоси кружилась, обретая все новые и новые ощущения от собственной невыразимой легкости и изящества своих движений. Сами движения как будто бы неуловимые, едва видимые, чуть-чуть намеченные легкими своими очертаниями, неизменно соединенные с цветками глициний, зелено-желтой нежностью метелок бамбука составляли настоящий сад поз. И в этом благоухающем саду поз, состоящем из ее танца, кружения и парения в огромном пространстве, где соединились она, цветы, проступающий мягкий свет утра и чувство ее ликования — все слилось в едином неделимом потоке времени, которое упраздняло всякое движение в себе самом.

 

Особенно необыкновенно красивым открывается вид на Фудзи из бухты Таго. Синие морские приливы составляют единую палитру цвета с раскинувшимся над Фудзи небом. Зеленые очертания самой Фудзи у ее подножия благодаря обилию растущих трав и растений, похожих на края рукавов, неожиданно и нежно выглядывают из разлитой повсюду небесной синевы. Белые гребешки морских волн с неестественно чистыми пятнами  придают окружающей их разлитой синеве блеск и особую яркость, которые появляются только в те минуты, когда солнце заливает своим всепроникающим светом и Фудзи, и море.

Магаэмон сидел на плетеном круглом сиденье на татами, рядом стояли скамеечка-подлокотник и накрытый для угощения гостей столик. Мужчины, разгоряченные выпитым сакэ, шумно говорили друг с другом, часто один уже не слышал возражения своего соседа, перебивал его, и торопился что-то рассказать свое. И в этой непрерывающейся шумной беседе уже ничего невозможно было понять. Тогда Магаэмон встал и решил пройтись по галерее, которая отделяла другие жилые помещения дома. Конечно, дальние комнаты были загорожены раздвижными перегородками, но среди неплотно закрытых он увидел довольно большую щель, в которую можно было разглядеть открывающееся пространство комнаты, занавеси были еще подняты, и в дальнем углу, освещенному фонариками за переносимой ширмой (китё), виден был силуэт сидящей женщины с длинными, водопадом струящимися волосами. Лица, конечно, невозможно было увидеть, но женскую фигуру разглядеть можно было довольно сносно. Из-под занавеса выглядывал краешек  зеленого на  лиловой подкладке кимоно.

  • Кто она? – подумал Магаэмон. Любопытство заставило его подойти к ширме, за которой мерцал темный силуэт незнакомки.
  • Кто здесь? – услышал он тихий голос.
  • Не пугайтесь! Я гость хозяина этого дома, вы привлекли мое внимание. Не пожелаете ли со мною обмолвиться несколькими словами? – галантно сказал Магаэмон.
  • Нет. Вы должны уйти. Какое несчастье, что вы смогли увидеть меня!
  • Это счастливая удача, поверьте, мне. Не беспокойтесь. Но позвольте хотя бы написать вам?
  • Я прошу вас уйти, кто-нибудь может нас увидеть,- голос слышен был едва ли от волнения и страха его обладательницы. Казалось, и сама она делалась все больше слабее от тревоги и волнения.
  • Я удаляюсь, чтобы не причинить вам излишнего волнения, но непременно напишу,- заверил Магаэмон смущенную девушку.

Но Магаэмону очень хотелось разглядеть предмет своего внезапного любопытства. Он решительно отодвинул занавес: перед ним оказалась премиленькая девушка, смущенная и напуганная. Она тотчас поспешила прикрыть лицо своим рукавом, но главное Магаэмон успел увидеть: милую юную особу, обворожительную в своей невинности и трогательную от внезапного своего смущения и страха.

  • Не смущайтесь. Я вам непременно напишу и сегодня же. Обещайте, что и вы мне ответите, – продолжал Магаэмон, не обращая внимание на смущение и страх девушки.
  • Решительно обещайте мне, что вы пришлете тоже ответ, – настаивал снова и снова Магаэмон.

Таким удивительным для Магаэмона сюрпризом закончился этот вечер. А дома, в своей опочивальне, он через два часа ждал уже ответа на посланное им письмо к той девушке, которая мысленно все еще не выходила из его головы. Магари на сегодня была забыта. Забыта она была и на завтра. Магаэмон жил мыслями о свидании  с Мигури, своей новой возлюбленной. Пока все только ограничивалось перепиской, но в своих письмах Магаэмон так пылко и страстно писал о своих чувствах к Мигури, что она, по его мнению, долго не смогла бы оставаться к нему равнодушной.

Что пленило Магаэмона больше: внезапность встречи с Мигури или ее милое смущение, трудно было понять, но мысли Магаэмона были заняты только ею. Конечно, полумрак и временная недосягаемость Мигури сделали свое дело в тот вечер, они усилили очарование, которое не исчезло с того вечера, а только возросло. Мимолетность этого очарования не была потеряна, мимолетность задержалась настолько, что подарила какое-то новое чувство, возникающее при мысли о желании добиться  от Мигури свидания как можно быстрее. Ожидание будущей встречи с Мигури привносило легкое волнение, оно как бы едва касалось сердца Магаэмона, заставляло чувствовать время от времени легкие приливы сладкого предвкушения  от этой встречи. Это сладкое предвкушение томило своим ожиданием, отчего Мигури делалась еще желаннее.

До Митобоси дошли слухи о том, что Магаэмон посещает дом тюнагона Митанага на шестой линии, бывает там часто. Прислуживающие ей девушки, перешептываясь, судачили о несчастье самой Митобоси, теперь окончательно покинутой Магаэмоном. Но Митобоси не могла не догадаться  и о том, что ее ветреный возлюбленный увлечен кем-то из дома тюнагона. Значит, ее прежняя соперница Магари так же, как и она сама, покинута Магаэмоном. Но ни облегчения, ни утешения Митобоси от этих новостей не испытывала.  Возвращение ровным счетом ничего для нее не изменило. А слухи только усиливали ее печальное состояние. Просто теперь к Магари добавлялись еще какие-то новые неизвестные соперницы Митобоси. И она чувствовала, что теряет безвозвратно Магаэмона.

 

И увядания миг достоин восхищенья!

 

Вспомнились ей строчки из древнего стиха.  Вот и ей выпала на долю горечь увядания, горечь разлуки. Она достала из лаковой шкатулки зеркало и посмотрела в него. Да скоро-скоро ее лицо изменится, а там и недалеко болезни и старость. Но в эту минуту, когда Митобоси всматривалась в свое отражение в зеркале, невозможно было даже представить себе будущие изменения и старость. Все эти признаки быстрого увядания находились пока  за какой-то чертой, зайти за которую было сейчас невозможно. А возможно было только видеть свое отражение в зеркале, такое знакомое и привычное, что оно не могло измениться как будто бы ни за что, и никакое воображение не могло представить другую картину. А ведь в настоящем уже таилось предчувствие ее будущего, в настоящем уже где-то существовали робкие, не проясненные для нее черты этого грядущего, уже можно было прочитать знаки судьбы,  теперь скрытые, не проницаемой от нее завесой. Она, как капля воды, туго втиснутая в сплошной  водный поток, не в состоянии была из него выскользнуть. Он держал ее силой своего невидимого движения. Не было никакой возможности остановить и само неуловимое движение и вырваться из его тугого мнимого сейчас изменения. Она обречена была на присутствие его в ней самой, и она сама, хотя это едва ощущала, была его частью. Но движение все же можно было заметить, потому что вчерашний день, несмотря на существование в нем постоянных  привычек, сменял утро на полдень, а полдень на день, вечер и ночь. Все же убедительной своей переменой одного на другое доказывал, что движение продолжается, продолжается оно и в ней самой. Только неподвластно ей видеть ежедневные изменения, происходящие невидимо и неуловимо для ее глаз, изменения, не ощущаемые ею в ее теле, не замечаемые вот в эту минуту, когда она смотрит на свое лицо, отраженное в зеркале, но сами изменения все же протекают сквозь эту минуту и сквозь нее: ее лицо, тело, сердце. И только сердце способно отозваться, способно каким-то ему присущим неуловимым движением обнаружить ее саму,  ее   –  Митобоси, сидящую перед зеркалом. И может быть только это сердце готово оставить ей следы постоянного неуловимого движения времени, оставить память о том чувстве, которое проросло в ней благодаря Магаэмону и не уходит от нее, а держит все ее теперешнее существование, словно зажало в твердых тисках, и не отпускает, оставаясь при этом частью невидимого движения ее жизни. Так все-таки движение из ее настоящего в ее будущее происходит в эту минуту, движение неуловимое, но оно есть. И только сердце способно оставлять в себе следы, чувствовать, и запоминая движение текущего потока жизни, будто касаться его. Она совершенно не помнила своего рождения, того самого начала, которое свидетельствовало бы о появлении ее как Митобоси на этот свет. Она не могла чувствовать и приближающегося своего ухода из того самого мира, который окружил ее сразу же с ее первого младенческого вздоха. Она не могла и увидеть медленное движение времени  в ней самой ее сегодняшнего дня. Что же оставалось тогда для нее? Только мучительное беспокойное чувство, которое она испытывала к Магаэмону, только мысли, не дающие ей шанса к снисходительному отношению к себе, ни возможности отказаться от них. В этой будто бы сплетенной кем-то паутине, из которой невозможно было выбраться,  оставалась одна единственная привилегия – все больше в ней увязнуть, Митобоси сейчас находила и самою себя и краткость так быстро исчезающего ощущения от непостоянства всего, что она теперь чувствовала. И скорее всего, это непостоянство обнаруживалось теперь через щемящее чувство, которое возникало при понимании улетучивающегося вот теперь для нее мгновения. Как улетучивается незаметно роса в долине Адаси, испаряется, как дым, на горе Торибо. Но ускользающие от нее самой и ее чувства, и обнаруженное ею непостоянство всего вокруг дарили невысказанное очарование, так мало задержавшееся сейчас в ее сердце, что Митобоси не могла уже сдержать слез.

Вершина Фудзи всегда покрыта снегом. Там холодно и безлюдно. Там часто идет снег, садится иней. Никогда не знает Фудзи ни одного человека, который бы приблизился к ее холодной вершине. Да и сама вершина обречена на безмолвное заснеженное вечное одиночество. Человеку неподвластно разделить с ней  это ее одиночество. В древности японцы нашли этому объяснение. Причина такого порядка была: старые боги не захотели понять друг друга, они предпочли соперничество дружескому участию. За что бог-прародитель затаил злобу на покровителя горы Фудзи. И в этом споре  небожителей нет места человеку. С тех пор Фудзи гордо возвышается  над тем, что далеко стоит от людей.

 

 

 

        Китайский свиток

(состоит из деревянных дощечек, скрепленных вместе). Его  очень часто читала               Митобоси, оставаясь наедине сама с собой.

 

Трудно человеку превозмочь себя,

  трудно превозмочь и солнце, и луну.

 

 

Свободный дух вершит свои дела

и вне меня и во мне.

На миг не удержать его –

     свободен этот дух всегда.

 

 

 

   Тысячи вещей множатся,  не переставая,

но одно чувство владеет моим сердцем,

 тысячи вещей в нем умирают.

 

 

   Середина поселилась между Небом и Землей.

     Сердце мое ищет ее

по-прежнему между Небом и Землей.

 

 

 

 Узоры неба отражаются внизу.

    Увидеть мне трудно узоры неба,

отраженные на земле.

 

 

Совершенен первородный человек.

    Потерян образ этот.

 Первороден в совершенстве человек.

 

 

   Умножает низкий человек желание чем-то владеть,

но источник Единого одну любовь изливает,

     умножая желание только этого одного.

 

 

Сходятся в Едином  любовь-ненависть,

жадность-щедрость, как имеются

Север и Юг у одной Земли.

 

 

Лао-цзы поведал о Дао.

   Дао не схватить, не приблизить,

не отдалить, не отступить от него,

 Дао далеко, если человек не ищет его.

 

 

 

Лао-цзы предпочитал  молчание.

 Дао он нашел  в нем.

Человек  – между Небом и Землей,

     Дао во всем.

 

 

 

У первозданной тишины,

как в крыльях алых зорь,

     движенье замирает,

чтоб распрямить

   далекий взмах небесной кисти вновь.

 

 

Чудовищный дракон,

он дышит смрадным чадом вниз.

Зигзагом он раскрасил небо,

огнем и пеплом запорошил высь.

 

 

 

Фуси держал за пазухой гармонию, сидя на берегу реки. Но крылатая лошадь принесла знания. Тогда император устремил взор в пространство между небом и землей.  Воцарился порядок, но истощили первозданную полноту, рассеяли безыскусственную простоту. Фуси и Нюйва сотворили людей. Тогда каждый захотел пустить в  ход свои знания и притворство. И не стало больше гармонии.

 

 

 Судьба человека неизвестна ему.

Затрудняется он помнить  рождение свое,

но его последняя дорога уже существует.

 

 

Октябрь 2017

 

 

 

 

 

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.