Екатерина Ивановна Лыкова, мать пятерых детей, умерла на восемьдесят втором году, в субботу, тихо и незаметно. Жила она у младшей дочери, с двумя внуками и зятем, гостеприимным и ласковым от природы человеком, что совсем не вязалось с его работой – диспетчер порта. Лариса, так звали дочь, после обеда намыла маму в ванной, вытерла и уложила отдохнуть до ужина на диван. Она вошла в большую комнату, было по-зимнему темно, хотя муж ещё не приходил с дежурства, значит, на часах – не больше семнадцати, включила бра, и, увидев маленькое тельце старушки в белом в мелкий горошек платочке на голове, сразу поняла: мама мертва. Дочь не плакала, не убивалась, знала, как та болела, подумала: “Вот и отмучилась, бедолага, царствие тебе небесное, мама…”
Лариса – в отличие от мужа – человек взрывной, явно пошла не в родню, рассудительную и спокойную, хотя внешне похожая, как две капли воды, на сестру отца – Нюру, собиравшуюся давным-давно уйти в монастырь, но из-за неожиданно рожденного ребёнка она не смогла стать монахиней. Лариса любила родственницу, неделями пропадала у “бабушки”, при том, училась в школе, без изменения, только на четвёрки и пятёрки. Мать не возражала: куда денешься, если у тебя на руках четверо детей, муж, пришедший с войны инвалидом, и беременность пятым ребёнком.
Двое пацанов, старший – семиклассник Пётр и малыш-Виталий, дочки – Лиза и Лариса, муж, лежащий в углу комнаты за занавеской, оставались дома одни до вечера: мать уходила на мясокомбинат утром, прибегала в обед, чтобы накормить семью, и возвращалась на вечернюю дойку, поскольку кроме неё некому было подоить коров. Выросшая в деревне, она не могла слышать, как мучилась и кричала ожидающая своего конца недоенная скотина.
Семья почти не видела отца с финской войны, хотя в стройконторе мужа говорили Екатерине Ивановне: надо хлопотать, с четырьмя детьми на войну не забирают. В военкомате согласились с доводами и отправили его на трудовой фронт, но он почему-то оказался под Ленинградом, дважды был ранен и комиссован “подчистую” зимой сорок четвёртого, накануне освобождения города от блокады.
Пятым родился Шурка, белоголовый, добродушный, улыбчивый, любимец всей семьи. С ним Екатерине Ивановне уже полегче стало справляться: девочки подросли, полностью взяли его на себя. Рос малыш незаметно, не плакал, почти не болел, но всегда хотел есть: мамкину грудь сосал до трёх лет, хотя его и стыдили, и отучали, намазав соски горчицей, он понимая, что поступает как-то нехорошо, стал специально уводить маму в другую комнату.
Шурка не прижился в круглосуточном детсадике, тосковал по маме, плакал ночи напролёт, худел на глазах, перестал разговаривать, уходил в дальний угол двора и, словно пришибленный, сидел на поленнице. На выходной – воскресенье – домой его забирала Лариса. В субботу, после обеда, он уже одевался по-походному и ждал её во дворе, несмотря на то, что все дети успевали ещё вдоволь наиграться, сытно пополдничать, а уж потом встретить родителей. Так и пришлось маме отказаться от детсада да и девчонки обещали приглядывать за младшим братом. До самой школы Шурка рос на улице, вместе со средним братом, но при этом научился читать и писать, знал алфавит и таблицу умножения до цифры 5.
Семья окончательно разбежалась за год-полтора до смерти отца: правда, старший сын, Пётр, чуть раньше поступил в военное училище, Лиза – выскочила замуж, не успев получить поздравление с совершеннолетием, потом также поспешно развелась с таким же несмышлёнышем – мужем и, оставив годовалого сына на маму, уехала возводить порт на северах.
Мать старалась как-то скрасить выходные дни, иногда удавалось, когда рабочие с птицефабрики привозили в воскресенье с утра дешёвых кур. Поредевшей семьёй: Лариса (Лала, так звал её Шурка, долго не выговаривавший букву “р”), Виталик и внук Севка во главе с мамой-бабушкой ощипывали двух-трёх хохлаток, перо хозяйка убирала в старую наволочку для будущего приданого дочери, а тушки, источающие безумно вкусные запахи, запекала в духовке на берёзовых дровах. Лапша с куриными потрошками томилась рядом в большой кастрюле и ждала своего часа.
Лариса, научившаяся игре “Бери и помни…” у отца, когда в тельце куры отыскивается раздвоенная косточка и разрывается поровну, пыталась передать её правила мальчишкам. Виталий остался равнодушным, забыл о договорённостях через пять минут. А вот Шурка помнил о них всю жизнь, и как только они встречались с Ларисой в отпуске ли у мамы или в его командировках, по случаю, специально ловил её на забывчивости: после того, как она принимала от него какой-то подарок или предмет, орал во всё горло: “Бери и помни!” Проигрышем, как правило, был долгий, как брат любил подчеркнуть, поцелуй. Что и делала сестра с большим удовольствием.
Однажды, случайно узнав от мамы, что сестре трудно, муж остался без работы, на них повис долг за квартиру, он спровоцировал финал игры и, приняв от сестры какую-то вещицу, не сказал заветные слова. Мама, по договорённости с ним, шепнула об этом дочери, и Лариса, захлопав в ладошки, крикнула: “Бери и помни!” Александр, уже прочно обосновавшийся в столичной газете с приличным заработком, достал из бумажника тысячу рублей (примерно восемь окладов инженера на заводе) и отдал деньги сестре. Она растерялась, открыла рот, глаза наполнились слезами, долго не могла понять, что за подарок придумал младший брат.
– Это твой выигрыш, Лара… От чистого сердца. И ты не имеешь права не принять его. Иначе мы навсегда закончим игру – “Бери и помни…”
***
Зная о кулинарных способностях сестры, Лариса позвонила Лизе. Она была готова к плачу и стонам, но то, что на другом конце провода приключилось, не могла даже представить. Жёстко сказала:
– Успокойся и перезвони мне… Надо договориться о поминках. Похороны, ритуальные услуги, кладбище, бумаги и обзвон родни я беру на себя. Сколько у тебя свободных денег, мне надо знать, чтобы переговорить с братьями до их приезда? И прошу тебя: ни грамма в эти дни, мужу и сыновьям скажи, иначе я не пущу их на похороны, чтобы не позорились перед родственниками, – и положила трубку.
Следующим в разговоре был старший брат, только что вышедший в отставку в звании полковника. Его жена когда-то училась с Ларисой в соседних классах школы, с подачи своей мамы, хваткой и пробивной женщины, уложила хмельного брата в постель, а утром “приехала” будущая тёща: “Здрасти, вам, какой сюрприз… Оказывается, вы уже обженились!?” Тридцатитрёхлетний майор, естественно, холостой, поскольку ему не хватало времени на женитьбу в связи с войнами во всех горячих точках планеты, и сам, впрочем, не против был обзавестись семьёй, а тут такой случай подвернулся. Дело закрутилось с космической скоростью, и поскольку он летел на очередную войну во Вьетнам, молодых со справкой из воинской части расписали в загсе в день подачи заявления.
Дружить с Ларисой – невероятно трудно: она прямолинейна, как телеграфный столб, что думает, то и говорит. Как-то молодая жена пожаловалась ей в компании: “Мой муж, твой старший брат, слишком много денег даёт своей матери”. За столом собралась почти вся родня, но Лариса не постеснялась, во всеуслышание выдала:
– Никто матери не наделал столько долгов, как твой раздолбанный “генерал-майор”. Она кормила и поила то его звено, то эскадрилью, залетающих к ней в командировки постоянно, в течение десяти лет и без копейки денег, поскольку их отбирали жёны… Надеюсь, не надо рассказывать, как едят, а главное, как пьют молодые мужики?
Брат, конечно, смертельно оскорбился за генерала, поскольку в то время был просто майором. А его жена перестала замечать Ларису, а это, значит, перестала бывать у свекрови в доме. И тему денег, в результате таких откровенных объяснений, убрали из обращения полностью: Шурка, росший с мамой все годы до ухода в армию, ни разу не вспомнил, чтобы старший брат приносил или передавал матери деньги.
– Пётр, здравствуй, – сказала Лариса, – я по поводу мамы… Она сегодня скончалась, после обеда. Похороны устроим через три дня, как положено, по обычаю. Телеграмму я дам, прилетай самолётом, по дороге в столице захвати Александра, ему трудно, он фактически один остался, но я прошу: привези его…
– Прими соболезнования… Что ещё говорят в таких случаях? – глухим голосом отозвался брат.
– Да ничего не надо говорить, она долго болела, я молчала, мужики всё равно не поймут, что такое старый больной человек. Возьми, сколько можешь денег и привези брата…
– Он пьёт?
– Да не пьёт он… Это его обычное сейчас состояние, в кризисе человек…
– Ну, хорошо… Благоверную брать?
– Нет! Летите одни, жену Шурки тоже не берите, мама не хотела видеть невесток… Да и они за счастье не видеть мёртвую свекровь спасибо вам скажут. Виталику позвони ты, он почему-то совсем перестал со мной общаться…
– А кто с тобой может общаться, Лара?
– Не начинай, по новой, Пётр… Да, я тяжёлый человек, но мама все годы прожила у неидеальной дочери и вашей сестры. И ни к кому, включая Шурку, не захотела ехать, хотя младшего сына любила больше всех, сходила с ума по нему всё время, потому что он прожил с ней один до самой армии… Ещё аргументы тебе нужны, товарищ полковник? Доедете из аэропорта на такси, мой чудик разбил машину, ходит пешком, так что встретить некому да и некогда будет: маму любил весь дом, двести квартир, считай, все придут проститься и на поминки.
***
С Виталием, уехавшим учиться в другой город, Лариса виделась всего раз, когда случайно пересеклись у мамы, заскочив навестить её в конце отпуска. Он закончил вечернее отделение института, дорос до директора объединения, уже несколько лет работал замминистра в столице одной из союзных республик. “Надо же, столько лет прошло, дети наши выросли, а Виталий не может простить меня”, – думала она после разговора по телефону со старшим братом. Никто из родни не знает этого случая из жизни второго брата, явного однолюба и немножко диковатого в проявлении своих чувств человека, спрятавшего далеко-далеко эмоции и переживания.
Любил Виталий всего раз в жизни и случилось это ещё перед окончанием техникума. Силу чувствам придавала вынужденная разлука, когда его девушка оставалась одна в городе, закончив школу, пошла работать, а он писал дипломную работу, не смея нарушить каноны учебного процесса. Любила ли она брата, не раз задумывалась Лара, видя, как вела себя будущая жена в выпускном классе школы и главное, потом, когда с подружками в субботние и воскресные дни ходила в клуб на танцы. Лариса в это время тоже заканчивала вечернюю школу, уже работая на комбинате питания. Бежала после десяти вечера, зимой, темно, страшно и холодно было на улице. Чтобы сократить дорогу, решила проскочить домой с торцового входа, которым жильцы пользовались только в летний период. Она просто забыла, что на зиму, с ноябрьских праздников, подъезд переставал функционировать как сквозной и в образовавшемся тамбуре любили постоять в обнимку молодые парочки.
Аллочка, девушка брата, со сбившимся набок светлым накладным шиньоном на голове и завёрнутыми на спину полами чёрного пальто, стояла в позе неровной буквы “Г”, оперевшись обеими руками на табуретку, кем-то специально припёртую к стенке. Над ней высился местный сердцеед, водитель автобуса дома культуры Василий, отслуживший армию, переспавший, наверное, с половиной самодеятельных артисток из ДК. Свет в тамбуре горел не очень яркий, но не на столько было темно, чтобы не разглядеть, кто там находится и чем они занимаются. “Ой, простите, – только и нашлась, что сказать Лариса, – Алла, с тобой всё в порядке?”
– Ты чё, чувиха, вали, отсюда, – отреагировал Васёк, – или и тебя в очередь поставить, ха-ха-ха… – заржал парень.
Стыд, боль за брата так сильно ударили по сознанию Ларисы, что она не могла дышать, еле вышла из дверей тамбура, поплелась к соседнему входу в дом. Мама не узнала дочь, стала раздевать её, отогревать руки, стащила сапожки, тёрла ладонями ступни, а бледность на лице дочери не проходила. А главное, она молчала, ничего не просила, ни есть, ни пить, умылась и легла в кровать. Мама слышала, как дочь плачет, только, примерно, через час, затихла, уснула.
Брат приехал на каникулы, потом – защита диплома и свобода. Виталий сказал матери, что они с Аллой собираются пожениться. О том, что рановато, надо закрепиться в профессии, отслужить армию, слышать ничего не хотел. Маме нагрубил, Ларису вообще не допустил к разговору. Сказал лишь, что едет по распределению в соседнюю область, там на комбинате дают ему должность технолога и комнату в семейном общежитии.
– А её ты спросил, она поедет с тобой в общагу? – не удержалась от прямого вопроса сестра.
– Не лезь не в своё дело! – отрезал брат, – слава богу, у нас своя жизнь, тебя, в частности, она не касается…
Ради приезда сына мама растопила большую плиту на кухне, с отдельным входом по коридору, зимой её топили редко, по большим праздникам. Вышла из комнаты, чтобы поставить пока ещё на небольшой огонь пирожки с яичком и луком и плюшки с маком. Воспользовавшись отсутствием мамы, Лариса вплотную подошла к брату, сказала с твёрдыми нотками в голосе:
– Даю тебе честное слово: о том, что я тебе скажу, никто не знает и не узнает. Только не психуй… Выслушай меня до конца и сам решай, что делать?
Брат побаивался прямого и честного характера сестры, их разницы в возрасте, хотя и минимальной, Лара – старше его. А для подростков – это немаловажный аргумент в разговорах. Но он снисходительно улыбнулся, давая понять, что перед ней стоит дипломированный специалист и терпит её выходки только из уважения к тому, что она женщина. Лариса, пылая, как мак, рубленными фразами рассказала, чем занималась его будущая жена в тамбуре подъезда. Имя Васька она не назвала, побоялась, что брат наделает непоправимых глупостей.
Виталий сжался будто его сильно ударили по лицу, невольно поднял руку, то ли хотел защититься от сестры, то ли собирался её оттолкнуть. Так и стоял, как боксёр, сгорбившись, выставив вперёд левое плечо и руку, опоздавшую среагировать на сильнейший удар в голову. Вдруг тихо, почти на одной ноте, простонал:
– Дуррра… Какая ты дура, Ларка. Разве можно об этом говорить?
– Потому и сказала, что знаю, как ты её любишь. А она…
– Молчи, молчи… Навсегда замолчи, – брат перевёл дыхание, – я не могу видеть тебя.
Женился Виталий на Алле весной, на свадьбу, проходившую в столовой комбината, куда он переехал работать, пригласил только маму. Екатерина Ивановна поехала, очень хотела узнать, что произошло между ним и Ларисой. Он отмолчался, а маме не хотелось портить сыну настроение в такой день. С сестрой брат виделся раз и то случайно, не писал ей писем, поздравительных открыток, не звонил.
– Ну вот, теперь и встретимся, правда, по очень печальному случаю, товарищ замминистра, – сказала Лариса и начала искать в записной книжке номер телефона младшего брата.
***
Она любила Шурку всю жизнь за его лёгкий характер, неумение долго держать обиду, за фантазии, якобы случавшиеся с ним, о которых он ярко рассказывал сестре. Лариса в глаза называла его: “мой любимый враль”. Брат стал журналистом, правда, образование добирал долго: то экстерном, то заочно, наскоками, поскольку после школы его сразу взяли корреспондентом в газету. Сестра следила за его творчеством, вырезала все его заметки, наклеивала в огромный альбом для фотографий. А когда он прислал ей толстый журнал со своим рассказом и фото, она ходила по большому магазину, где работала тогда завотделом, и показывала подругам дарственную надпись в форме шутливого четверостишия.
Женился он, как считает Лариса, неудачно: два года жил с девушкой, жалея, что приручил юное создание и влюбил в себя, “старого дурака”, одновременно, как все творческие люди, упиваясь победой. Жена была равнодушна к миру супруга, страдала анемией, сопровождаемой обмороками и головными болями. С удовольствием сидела дома, читала книги, потом растила двоих детей. А Шурка творил, набрался авторитета, стал членом союза писателей, за сериал об октябрьской революции с группой авторов получил государственную премию. На деньги от лауреатства можно было купить автомобиль “Москвич” и дачный участок. Ни того, ни другого он не сделал, и денежки разошлись сами по себе.
В командировку на Север прилетал часто, с удовольствием привозил матери и двум сестрам оренбургские платки, хохлому, жостовские подносы… Лариса шутила: “Дорогой мой, я сама стала директором магазина, тебя могу одеть и обуть, все жены морского начальства днюют и ночуют у меня”. Без особого бахвальства, даже как-то стесняясь, он дарил свои книги, изданные в самых известных издательствах. Лариса просила подписать очередную, он отнекивался, говорил, неудобно как-то подписывать книжки родне, но уступал просьбам и писал какое-нибудь четверостишие о смешных случаях из далёкого совместного детства.
Перестройку он не воспринял, толстый журнал отобрал у него диссидент, выращенный в недрах ЦК и ставший глашатаем гласности, об этом Лариса знала точно, поскольку докапывалась до истоков депрессии и запоя у брата. Подвернулся случай: летала в столицу в командировку, привезла племяшам породистого щенка. На Александра страшно смотреть: худой, неухоженный, небритый, он закрывался в своей комнате, читал, стучал на итальянской пишущей супермашинке и пил, причём, пьяным сестра никогда его не видела. На книжных полках, подальше от детей, лежало несколько пачек снотворного, в баре – водка, на коньяк денег, естественно, уже не хватало. Перед приездом Ларисы, за неделю до школьных каникул, жена забрала детей и увезла к родителям в соседнюю область.
И у сестры быстро закончилась командировка, свободным выдался лишь день, когда её не терзали в главке министерства. Наговорились от души, она всплакнула, не стесняясь брата. В конце длинного разговора сказала:
– Давай-ка, братишка, собирайся со мной… Полетим вместе, побудешь у меня с мамой, посмотришь, как живут люди на Севере, напишешь о моряках книгу. У меня много знакомых журналистов, даже один поэт есть, правда, пьёт, как лошадь, но стихи пишет отличные. Я познакомлю тебя с настоящими людьми, без дерьма и червоточин, они даже пьют-то не как вы, весело, без тоски и уныния.
– Да, я думал об этом… Да, ты права, Лара! Но попозже… Закончу одну работу, возьму заказ на большой очерк в каком-нибудь журнале и рвану к вам. Но чуток позже…
– Ты выкарабкаешься, один-то?
– Именно один и выкарабкаюсь… – сказал брат. Но приехать сразу не смог, прихватило сердечко, друзья-военные упрятали его в свой госпиталь.
И вот Лариса слышит в трубке голос Александра, записанный на автоответчик. В паузе для обращения буквально кричит:
– Саша, милый, возьми трубку, это я, Лара!
– Лара, ты, что случилось? – голос брата встревожен.
– Мама умерла… – и тут сестра уже не смогла сдержать слёз. Она буквально захлёбывалась в них, будто хотела вылить всю боль, зная, что только младший брат может понять её, так любившую всю родню, но зажатую в проявлениях чувств, уверенную почему-то, что своими словами не выразишь отношения к человеку. Надо просто любить его, молча и самоотверженно, и больше ничего.
– Лара, хорошая моя, успокойся… Я с тобой, всегда любил и люблю вас с мамой. Вылетаю, не пройдёт и дня, мы встретимся, простимся с мамой, похороним её. Деньги – я получил большой гонорар, так что не беспокойся… Сейчас свяжусь с другом и большим военным начальником, попрошусь на ближайший, улетающий на Север, самолёт. Жди меня. До встречи…
***
Ларисе позвонили из штаба военной авиации на следующий после разговора с ним день. Она уже вся извелась: он молчит, старший брат, Пётр, не мог разыскать его в столице, вылетел на похороны один. Жена Алексангдра, правда, сказала, что он звонил кому-то из военных, договорился о самолёте и ночном вылете.
А в трубке рокотал бас:
– Лариса Викторовна, мы выслали за вами машину, ждём вас в штабе. Это весьма срочно и очень важно!
– Что случилось, можете сказать?
– Нет, это не телефонный разговор…
Она одевалась, словно в тумане, в сердце-давило, ком подступал к горлу, не давал вздохнуть полной грудью. В шкатулке с украшениями под руку попала куриная косточка, целая, её подарил Шурка, когда приезжал в одну из командировок. От длительного хранения она стала коричневой, тихо гудела, как маленький камертон, если щёлкнуть ногтем по её тонким упругим концам. “Бери и помни…” – Лара почувствовала, как тревога полностью овладевает ею. На улице ждал военный “УАЗ”ик, молодой офицер выскочил из передней дверцы кабины, открыл заднюю, сказал:
– Извините, что такая машина, иначе не проедем. На нас обрушилась снежная лавина, второй день откапываемся…
…В большой комнате, похожей на зал, облицованный белой плиткой, стояло полтора десятка столов, на них лежали люди, накрытые простынями. Военврач в халате, из-под которого выглядывали хромовые сапоги, подвёл Ларису к одному из столов, выждал паузу и приоткрыл край простыни. Лицо Шурки с плотно сжатыми веками отдавало снежной белизной, губы почти раскрыты в полуулыбке, ещё секунда и он скажет, будто в детстве: “Здлавствуй, Лала! Вот, не долетел до тебя…”
