Борис Углицких. Заповедь от Матвея (повесть-фэнтези, 6-10)

6.

 

Весна ворвалась свежим воздухом в раскрытые настежь школьные окна, зазвенела, защелкала, забулькала…В переменку на Мишкину парту села огромная оса, проползла по учебнику, деловито почистила крылышки и полетела дальше.  Близились экзамены, надо было учить вопросы экзаменационных билетов, а желание этим заниматься напрочь отсутствовало. Все чаще ребята собирались на школьном дворе, о чем-то говорили, о чем-то спорили, и все эти разговоры и эти споры  били по обнаженным нервам, и всем ребятам было жутко непривычно оттого, что жизнь их, так долго текущая в замедленно-обыденном ритме, должна была вот-вот измениться…

И впервые за многие годы для многих из них решение о выборе жизненного пути из предмета полудетских мечтаний стало осознанным  и реально обозначившимся фактом.

Дурманящим, густым и неодолимо тяжелым запахом сирени, заполонившей все школьные подоконники,  истаяли промелькнувшие, как один миг выпускные экзамены. Не зацепившись ничем привлекательным о память, растворился в ярких и рыжих красках лета выпускной вечер (а если правильно сказать – утренник).  И снова  зазвенел за окном отбиваемый ладошками волейбольный мяч, забегал по стенам веселый солнечный зайчик, запущенный из соседнего дома кем-то из Мишкиных друзей, ворвались в комнату  с запахами улицы далекие запахи речки и леса. Покатилось колесом пыльное и бесшабашное лето.

В один из таких летних дней, когда Мишка по хозяйственным нуждам зашел в продуктовый магазин, он вдруг увидел в длинной очереди среди серых и усталых людей – ее! Надю Цепилову! С распущенными русыми волосами и легком светлом платьице плотно облегающем ее полненькое, дышащее здоровьем тело. Она его тоже заметила, махнула приветливо рукой, а когда проходила мимо, сказала, что подождет на скамейке у входа в магазин. Светлая волна нечаянной радости прокатилась по телу, пронзив своей неукротимой призывностью. Как же так? Еще буквально вчера он мысленно смирился с необходимостью расставания со всем тем, что связывало его с детством, со школой, с двором, со всем – даже с этой вот одноклассницей…Со всем тем, что оставалось в покидаемом Мишкой навсегда мире, существовавшем лишь до определенной поры, за пределами которой – неведомая взрослая жизнь. И вот этот мир со светловолосой, с милыми ямочками на пухленьком и голубоглазом лице девочкой схватил его порывисто за руки и, заглянув в глаза, прошептал: «А как же я?».

Цепилова была не одна. Рядом с ней на скамеечке сидел оживленно размахивающий руками мальчишка детсадовского возраста, на котором вся одежда была – трусы да сандалии на босу ногу.

  • Не узнаешь? – спросила она Мишку.
  • Брат? – попробовал он угадать.
  • Да ты что, забыл, что нет у меня брата? Леша это! Забыл?
  • Леша?
  • Ну да, помнишь подшефный детский дом? И деток-сироток? Ты представляешь, я договорилась с заведующей, и она мне на выходные разрешает Лешу брать домой…
  • А-а-а, это тот, что самый бойкий у них?
  • Ну, вот, видишь, узнал…
  • Пойдемте, сходим на речку, – предложил Мишка.
  • Мне на речку нельзя, – ответил тихо малыш, – воспитатели заругаются.
  • Тогда – в городской сад, там, говорят, новые качели поставили.

Малыш сразу соскочил со скамейки и, взяв Цепилову за руку, коротко и деловито сказал:

  • Пошли…

В городском саду было тихо и загадочно пустынно. Лишь возле аттракционов грудилась  стайка звонкоголосой ребятни. Мишка постеснялся садиться на качели. Он стоял чуть поодаль и смотрел на раскачивающуюся остроносую лодку-качель и на маленького, щупленького, заливающегося счастливым смехом Лешу, и на задумчиво улыбающуюся, всю насквозь просвечиваемую солнцем Надю. И ему было неловко смотреть на ее открываемые развевающимся подолом ослепительно белые ноги…и он отводил стыдливо глаза …и ревниво смотрел по сторонам, боясь, что кто-нибудь еще может все это увидеть, кроме него.

А качель улетала в синее небо и падала стремительно вниз. И скрипели ржавые крюки в кривых, мудрено закрученных скобах. И с каждым новым падением лодочки одна из скоб противно дергалась и потихоньку раскрывала все увеличивающуюся щелочку в своем железном узле…

  • Надя! – закричал срывающимся голосом Мишка.

А она в ответ только еще громче рассмеялась.

  • Надя! Остановись!

И в этот момент скоба разогнулась. Лодка из своего крайнего нижнего положения рванулась вверх, чтобы взмыть к небесам и улететь оттуда в свободный полет, увлекая за собой своих легкомысленных ездоков…Но схваченная цепкими, наделенными неожиданным импульсом гигантской, сверхъестественной силы руками, как вкопанная, застыла на месте. Крюк выпал из скобы, и лодка завалилась набок.

  • Ой, что это было? – не поняла Надя.
  • Качель сломалась, – удивленно сказал Леша, карабкаясь на ступеньку.
  • Но как мы остановились, я не понимаю, – Надя заглянула под качель, –  что-то же нас затормозило…

Она, похоже, даже не успела испугаться. Щеки ее розовели от недавних восторгов полета, а грудь тяжело дышала:

  • Ну, что же ты, Миша, молчишь?
  • А что говорить, – наконец пришел в себя Мишка, – сработали тормоза, – вот вы и остановились…

–  Тормоза? – переспросила Надя и, засмеявшись, махнула рукой.  – Да ну тебя – я все равно в технике ничего не понимаю…

А когда они проводили малыша до дверей детского дома, Цепилова  тихо спросила Мишку:

  • Я слышала, ты уезжаешь?
  • Не знаю…я еще не решил…
  • Будешь куда-то поступать?
  • Отец предлагает…в техникум…

Цепилова внимательно посмотрела прямо Мишке в глаза:

  • Почему в техникум?
  • Не знаю…Но мне кажется, что отец прав. Получу специальность, а потом уже и об институте подумаю…
  • Какую специальность?
  • Технолога машиностроителя.

Цепилова замолчала, а Мишка всю дорогу до ее дома рассказывал ей какие-то дурацкие истории, пытаясь безуспешно ее рассмешить. И, возвращаясь домой, он то и дело вспоминал ее грустный прощальный взгляд и последние ее слова: «Я так хочу, чтобы у тебя все получилось…».

 

 

7.

Читайте журнал «Новая Литература»

 

И даже нечаянная оттепель не сделала квартиру старика теплее. Из неплотно притворенных дверей задувал сырой воздух так сильно, что занавески трепыхались, хотя окна были закрыты. Глаза старика слезились от резкой боли, он тер пальцами веки, но тетрадь из памяти не выпускал.

«…К нашему несчастью, когда мы приехали,  голова поезда встала против станции, а вагон, где были мы – около стрелки подъездных путей. И нам не оставалось ни чего, как столкнуть гроб в снег возле путей. А сами побежали домой, до дома было километра три. Прибежали, а мать, чуть живая от страха за нас: «Ну, как – привезли?». Я ей: «Сходи, мама, к Константину Макаровичу (это был добрый и отзывчивый сосед), – говорю, – попроси его, чтобы он нашел себе в помощь кого-нибудь и чтобы съездил на станцию за отцом. А гроб мы вытолкнули возле стрелки, которая в сторону областного центра…». И мы замертво, даже не поевши, свалились в постель, так как все это время совсем не спали. Пока мы с братом везли отца, отцовы братья Антип и Арсентий выкопали могилу и вот похоронили отца, а мы после такой поездки заболели, и не помним, кто и как хоронил нашего батю.

После похорон, оставив мать с младшими братьями доедать последнюю картошку, оставленную на весеннюю посадку, я снова вернулся в литейный цех. Мать была в отчаянье: как кормить детей? Карточка хлебная – всего 300 грамм. И больше ничего. Но была еще козочка, которую тоже надо было чем-то кормить, иначе если и ее не будет, то семья лишится стакана молока для того, чтобы хотя бы забелить какую, ни наесть баланду из очисток и других отходов. Матери было в ту пору всего 41 год. Но была она больная и  глухая, и ни на какую работу не пригодная. Кто-то ей присоветовал променять просторный и добротный наш дом на меньший с придачей в двадцать ведер картошки. Надеясь таким образом как-то выжить, она ни с кем из родственников не посоветовавшись, решилась на такой обмен. Я ее ни тогда, ни после за это не осуждал. Ведь она же в первую очередь думала о детях. Однажды (это было в конце зимы 1944 года) я, отпросившись у начальства, прибежал домой, а там живут другие люди. Мне рассказали, где и как найти мою маму с братьями. Я их нашел, и чуть не заплакал от жалости: крыша на доме дырявая (не было местами даже досок), оконные рамы перекошены, углы прогнили, а под бревном, державшим потолок, подпорки стоят. Мать смотрит на меня виноватыми глазами: а что делать? А я был не в силах чем-либо помочь, ведь при моей работе не каждый день вырвешься, чтобы сбегать домой за 20 километров».

Но весна брала свое, и старик, жмуря от солнца глаза, смотрел сквозь оконные стекла на мокрые крыши соседних домов, на длинные сосули, гребенкой повисшие на уходящем в бездонную бесконечность неба проводе. Он хмурил брови, и было неясно: то ли ему нездоровилось, то ли детский смех, доносившийся с улицы, будил в нем какую-то старую давнюю боль…

«…К весне 1944 года мать, съев с детьми почти всю картошку и оставив мизерное количество на посадку, слегла, окончательно ослабев и обессилев. Александра к этому времени уже не было дома – его через военкомат отправили на военную подготовку, да к тому же и хлебную карточку перестали на него давать, как на иждивенца, так как ему уже шел семнадцатый год. Оставшиеся малыши сидели голодными и с ужасом и слезами на глазах смотрели на умирающую мать.

Однажды мне на работе сообщили, чтобы я немедленно ехал домой. С большим трудом отпросившись, я, чуя неладное, помчался и застал мать еще живую. Она посмотрела на меня грустным взглядом и  тихо сказала: «Хорошо, что я тебя успела повидать…». Я помчался в магазин и все шептал: «Мама, только не умирай…я сейчас…я быстро…». Но там надо было еще подписать хлебную карточку у начальника куста снабжения, а там была очередь…И тут прибегает один из братьев: «Мама умерла…».

А до Великой Победы оставался ровно один год. Девятого мая маму похоронили – и тоже без меня. Мамин брат Артемий Карпович, выломав заборку в нашей избенке, какой в деревенских избах отделяют кухоньку от комнаты, сделал гроб. И на другой день после смерти маму похоронили. Я отпросился на три дня и вернулся, а мамы уже нет. Кто-то, воспользовавшись нашим горем, украл козу и лишил малышей последней радости – стакана молока. Оставив младших братьев одних, я отправился снова назад – делать для фронта «лимонки». А душа криком кричит. Появившись в цехе, я замечал, что люди, работавшие со мной в литейке, были, наверное, не меньше меня ошеломлены тем, что случилось в моей семье. Я после таких потрясений, как потеря отца и матери (да еще на меня свалилась забота, как спасти малышей?), ушел в себя, замкнулся, и долгое время не мог войти в колею нормального общения с людьми».

 

 

8.

 

А лето все катилось и катилось, веселое, пыльное, оранжево-зеленое…И поезда громыхали мимо Мишкиного дома без конца и без устали.

–  Мишка, а давай слазим за насыпь, – вдруг сказал как-то за завтраком Олег, вылавливая из банки варенья вишневую ягодку, – там на элеваторе голубей – тьма тьмущая…

  • А что тебе эти голуби? – удивился Мишка.
  • Ну как зачем: поймаем, приручим, сколотим голубятню…
  • Да они же – сизари! Кто сизарей приручает?
  • Нет, есть там и белые! Сам видел…
  • И как ты их ловить собираешься?
  • Очень просто, пошли покажу.

Мишка удивленно посмотрел на брата:

  • Ну, пошли…
  • Все очень просто, – гордо сказал Олег, приведя Мишку в детскую комнату и показывая на коробку из-под радиолы, – вот смотри: здесь дверка, здесь веревка, продернутая через катушку…дергаешь – и дверка захлопывается.

На пустыре у насыпи соседские ребята играли в футбол.

–  Мишка, вставай на ворота, мы проигрываем, –  позвал Мишку весь красный и потный от долгой игры его приятель Женька.

  • Да я, видишь, в ботинках…– с сожалением посмотрел на свои ноги Мишка.
  • Ну чего привязался? – резко вступился за брата Олег. – Мы заняты…у нас свои дела…и нам некогда стоять на ваших воротах…

И они начали карабкаться по крутой, заросшей травой и мелким кустарником насыпи. А за этой насыпью, за небольшим перелеском огромной бесформенной бетонной глыбой высилось здание районного элеватора. Издали оно было сплошь серо-желтого цвета, а вот вблизи выглядело грязно-серым с черными проплешинами голубиных стай, непрестанно перемещавшимися по его поверхности.

Олег, не в пример Мишке, шустрый и шебутной, как только они подошли к забору, начал суетиться с принесенной коробкой. Он размотал веревку, рассыпал хлебные крошки и залег неподалеку, азартный и увлеченный. Мишке было весело наблюдать за братом, и он, снисходительно улыбаясь, разлегся на зеленой травке.

Солнце, медленно входящее в зенит, вовсю припекало. Где-то звонко застрекотали кузнечики. Мишка начал расстегивать рубашку.

  • Стой ты! Вспугнешь! – испуганно затревожился Олег.
  • Испугаешь их…– сбрасывая рубашку, пробурчал Мишка.
  • И что они не летят…
  • Да сытые они, зерна объелись…нужны им наши хлебные крошки…

–  Эх, сейчас бы на речку… – мечтательно грызя травинку, через полчаса ленивого лежания тихо сказал брату Мишка.

Ну не летели голуби на их нехитрую приманку. И все тут. И оставив свою затею, братья двинулись в обратный путь. Они снова карабкались по крутой насыпи, то и дело съезжая и оскальзываясь на травяном густом покрове. Снова срывали с кустов пахучие цветки шиповника, терли их в ладонях и вдыхали терпкий аромат. Снова, дурачась, подталкивали друг дружку в спину, хватали за руки и бросались шишечками липучего репья.

Первым покорил вершину насыпи Олег. Он присел на рельс и начал завязывать шнурок на ботинке, и именно в тот момент на горизонте показался локомотив. Мишка рванулся к брату, но нога предательски скользнула, и он покатился вниз по склону.

–   Олег! Поезд! Беги назад! – закричал отчаянно Мишка, едва вскочив на ноги.

Но Олег продолжал сидеть. И Мишка, обезумев от горя и своей беспомощности, снова  закричал надсадно, срывая голос:

  • Олег! Беги-и-и-и!

И Олег услышал. Он вскрикнул и побежал. Но побежал не с насыпи, а вдоль железнодорожного полотна. Побежал, споткнулся, снова побежал, упал…И Мишка отчетливо увидел гримасу ужаса на побелевшем личике брата. А поезд, загудев дребезжащим железным гудом, на всех парах приближался к Олегу. И вот уже несколько метров разделяли их…

Но в какие-то крохотные доли мгновения неведомая сила, оторвав Мишку от земли, бросила его наперерез составу. Он, даже не успев толком схватить брата, просто смел Олега своим телом с насыпи, и они оба покатились вниз, обдуваемые пронизывающим до костей ветром, летящим вслед за громыхающим над ними составом.

  • Ты цел? – спросил брата дрожащим голосом Мишка, отряхивая штаны.
  • Ага – цел…– начал размазывать по щеке слезы Олег,– смотри, все ноги в крови…
  • Но ты зачем побежал по рельсам, когда надо было просто спрыгнуть с насыпи? – допытывался Мишка.
  • Мне стало страшно…
  • Вот дуралей, да ты же мог попасть под поезд? Ты это понимаешь?
  • Сам ты дуралей, – ответил Олег и, поплевав на ранку, примирительно добавил, – ну ладно пошли домой, я маме ничего не скажу…

И Олег на самом деле молчал, как партизан. На все мамины расспросы о его разбитых коленках он что-то невнятно отвечал, и мама,  обильно полив Олежкины ноги зеленкой, тут же занялась своими делами. А Мишка все никак не мог успокоиться. Даже ночью он долго ворочался и все думал об этом странном случае на железной дороге. «Но ведь это очень странно… – думал он, – я взлетел…я оторвался от земли и летел…и это было на самом деле…». Он вспомнил те другие случаи, когда он так же, как сегодня, вдруг оказывался наделенным какими-то невероятными, нечеловечески волшебными возможностями. «Что это? Что все это значит? – думал он. – Может быть, это проявления каких-то неизвестных пока возможностей человека, которыми я чудесным образом овладел? И если это так, то почему?».

И уже сквозь дрему Мишка увидел стоящего возле письменного стола, со стороны затемненного окна, худощавого старичка, который почему-то начинал походить на деда Матвея, папиного отца. И он что-то говорил скрипучим голосом и тыкал пальцем в тетрадку, которую держал в вытянутой руке. А у его ног, скуля и дергая за штанину,  вилось мохнатое с лисьей мордочкой четвероногое существо. И стучали ходики на стене с крутящимися в обратную сторону стрелками. И смотрела строгими глазами дородная тетя с картины на стене, краски на которой до того были тусклыми и потрескавшимися, что тетино лицо выглядело усатым, усталым и болезненным. И на одной ноте звучала, угасая где-то далеко – за темным окном мелодия, составленная из отзванивающих серебром колокольчиков.

 

 

9.

 

Большой город, куда Мишка приехал поступать в техникум, встретил их с отцом хмурым, ненастливым небом, огромным многолюдием, начавшимся уже с пропахшего угольной гарью перрона, и скрежещущей какофонией звуков, перекатывающихся волнами через привокзальную площадь. Этот город из троллейбусного окна виделся Мишке непонятно чужим со своими громоздкими серыми зданиями, неоновыми огнями витрин, блестящими рельсами трамвайных путей и непроницаемо отчужденными,  подчеркнуто равнодушными друг к другу,  спешащими по  делам людьми.

Они с отцом долго шли по  разбитым и скользким от грязи и неубранного строительного хлама дворам еще не до конца отстроенного микрорайона, потом искали нужную им квартиру, заходя в темные подъезды и пугая жильцов резким звонком в дверь. Искомая ими квартира оказалась однокомнатной малогабариткой, скромно обставленной старенькой мебелью с маленьким балкончиком, который никогда не открывался, так как под шиферный козырек был завален ненужной рухлядью.

Баба Галя, тетка Мишкиной матери, встретила гостей сдержанным приветствием, без особого восторга пригласила войти и, поджав губы, села на стул слушать, что они расскажут о цели своего визита. Она пару раз не удержалась от зевоты, прихлопывая по раскрывающемуся, как у только что выловленной рыбы, рту сухонькой ладошкой, потом, не дослушав рассказа начавшего издалека отца,  спросила:

  • А от бабушки-то письмо получили?
  • Да…где-то пару недель назад, – ответил, запнувшись на рассказе, отец.
  • Не пишет как ей живется у сношеньки?
  • Да пишет, что вроде бы все у нее ничего…
  • То-то и дело, что ничего, – веско сказала баба Галя.– Ничего хорошего!
  • Да мы ее приглашали погостить у нас – не хочет. Привыкла к деревне. Там все же вольнее дышится. И родня рядом…если что, всегда помогут…
  • Ну да помогут…– пробурчала баба Галя, – так я не поняла, вы зачем к нам пожаловали? Погостить или по делам?
  • По делам, Галина Дмитриевна, – строго выпрямил спину отец.– Мишке надо экзамен сдавать – в техникум поступает. Ну, вот пока сдает, пускай у вас поночует. А сдаст, я ему место в общежитии выхлопочу. Он у нас смирный, книжки читает… если надо, где и по дому поможет…
  • Да я не против, – пристально глядя на Мишку, ответила баба Галя. – Только сам видишь, места-то у меня – не шибко разбежишься…
  • Да он хоть на полу…

Баба Галя, ничего не ответив,  зашаркала тапочками по коридору, щелкнула выключателем и толкнула серую от въевшейся пыли дверь:

  • Вот, молодой человек, ваша опочивальня!

Вечером, после того, как Мишка с отцом побывали в техникуме и выяснили все насчет расписания экзаменов, они вернулись к бабе Гале, где их ждал хоть и не уставленный разными яствами, но все же по-праздничному убранный стол. Дед Николай после первой стопки сразу опьянел, полез к отцу целоваться, а потом отправился спать, так и не уяснив для себя (хотя весь вечер пытался это сделать) откуда  их гости, как живут и для какой такой надобности приехали в областной город. Отец вскоре распрощался, пообещав «через недельку» приехать, и баба Галя повела Мишку в  «опочивальню».

В кладовке, куда из-за расправленной раскладушки, можно было зайти только боком,  тускло горящая под потолком лампочка высветила белое пятно подушки, лежащей поверх одеяла и тумбочку, втиснутую рядом с изголовьем.  Остро пахло нафталином.

А утром следующего дня он, наскоро проглотив оладью, пожаренную ему специально рано вставшей бабой Галей, помчался в техникум сдавать первый из трех вступительных экзаменов – математику письменно. У большой доски объявлений, несмотря на ранний час, уже толпилось несколько самых нетерпеливых абитуриентов. Мишка подошел еще раз к списку и ради интереса пробежал глазами по длинному ряду фамилий. И вдруг его взгляд споткнулся…Он с удивлением уставился в приколотую блестящими кнопочками белую аккуратную бумажку и не верил своим глазам: «Гамов Валерий Ильич…Цепилова Надежда Ивановна…».

А они уже хохотали за его спиной раскрасневшиеся от волнения и быстрой ходьбы.

  • Ну, конспираторы…ну, вы даете…– повторял растерявшийся Мишка, – как вы надумали? Почему до сих пор молчали?
  • Один ты такой умный…сам – в техникум, а друзей бросил, понимаешь, на произвол судьбы…– картинно подняв брови и делая рот дудочкой, шаркнул ногой Валерка.
  • Да это я его уговорила…– перебила Валерку Надя, и глаза ее подозрительно заблестели.
  • Ну, вот еще уговорила…у меня уже и своей головы нет на плечах…
  • Да бросьте вы свои разборки, – прервал их галдеж Мишка, – вы лучше скажите мне, шпоры у всех заготовлены?
  • А то…
  • А у меня их нет вовсе…
  • Кому ты говоришь, уж я тебя не знаю…
  • Ой, ну брось хвастать…
  • Да ну тебя…Фома неверующий…

И они весело загалдели на тему предстоящего экзамена, их голоса смешались с шумом возбужденно-веселых голосов других ребят и девчонок, столпившихся в коридоре техникума, молчаливо затаившегося темнотой своих гулких, покуда еще пустых аудиторий.

А на другой день выяснилось, что и Валерка, и Надя первого испытания не прошли…

Мишка проводил Надю до вокзала. Она шутила, улыбалась, а в глазах сквозила грусть.

  • Ну, хочешь, я тоже завалю и вернусь…– не выдержал он.
  • Да ты что? – искренне возмутилась Надя. – Тебе это надо…это твое будущее…

И Мишка не возражал, потому что все оставшееся позади казалось ему тогда настолько потерявшим актуальность, что даже друзья, даже Надя уходили куда-то на задний план; а замаячившая таинственными предчувствиями взрослость звала и манила. И было грустно и радостно одновременно и от этих предчувствий, и от осознания того, что все оставшиеся позади годы жизни в далеком теперь городке будут напоминать о себе только лишь в воспоминаниях.

 

 

10.

 

В большом городе осень приходит незаметнее, чем в маленьком и захолустном, обнаруживая себя лишь холодными дождями да шквалистыми ветрами, сбивающими с ног и рвущими с голов прохожих их шляпы и шляпки. Только вчера еще, кажется, ласково пригревало солнышко, отражая блики с золотистых куполов утонувшей в зелени раскидистых тополей церквушки, что виднелась из окна общежития. Только вчера звенели во дворе голоса ребят, гоняющих мяч на пустыре возле женского общежития.  А сегодня все заволокло серой пеленой, и мутные струи побежали по пустым тротуарам. Нет в большом городе осеннего листопада и тех будоражащих запахов, от которых душа наполняется светлой грустью.

Мишка постигал новую для себя жизнь спокойно и уверенно, как будто и создан был именно для этой сумасбродной и немного бестолковой студенческой жизни. В комнатушку общежития, где их поселили вчетвером, он привез из дома шторы и радиоприемник. Другие ребята, его соседи, тоже постарались по части благоустройства, и у них получился вполне сносный уют.

Ближе к ноябрьским праздникам заехал попроведовать Мишку отец. Он попил с ребятами крепкого чая с домашними пирожками, которые прислала мать, расспросил Мишку про учебу и засобирался на поезд, на который уже купил билет.

  • Хотел остаться на день, да дома много дел, – сказал он Мишке, прощаясь. – Да и потом – устал после похорон…
  • Каких похорон? – удивился Мишка.
  • А тебе мать не писала? – в свою очередь удивился отец. – Дед Матвей умер…еще на той неделе…он меня, говорят, перед смертью ждал…а мне уже поздно сообщили…
  • Дед Матвей? – удивленно переспросил Мишка, – А мне почему не сказали? Он же тут неподалеку жил – часа два на электричке. На один-то день я бы отпросился.
  • Да я подумал, у тебя своих забот хватает, – виновато покосился на него отец.

В эту ночь Мишка опять долго не мог уснуть. Ворочаясь с боку на бок, он никак не мог прогнать навязчивых воспоминаний. Он вспоминал деда Матвея коренастого, мужиковатого  крепыша с крупными чертами лица, голубыми, чуть навыкате глазами и изжелта белыми длинными волосами, зачесанными назад, в его большом деревянном доме, утонувшем в зелени садовых деревьев. Несмотря на веселый дедушкин нрав, Мишка немного его побаивался и стеснялся. В том доме всегда было шумно. Младшая   ребятня, постоянно гостившая у стариков, с утра до вечера топала босыми ногами по гулким лестницам дома, и звонкие голоса то и дело доносились из разных его концов. Дедушка тоже относился к Мишке чуть стесненно. Он всегда расспрашивал о школьных делах, но разговор получался каким-то сухим и казенным.

Когда они всей семьей гостили у деда Матвея, в доме сразу делался праздник. Женщины по такому случаю шли на кухню стряпать и готовить, а мужчины топили баню, разводили огонь в мангале и жарили шашлыки.

Когда они садились за стол, дед Матвей наливал мужчинам яблочного самогону, а женщинам «медовухи» и первый его тост всегда неизменно был таким: «Дай Бог нам всем здоровья!». И Мишке, когда он стал постарше, почему-то пошлым, глупым и бездарно пустым стал казаться этот тост-пожелание. Чем же хорош для общества человек, рассуждал он, все достоинства которого оцениваются только его здоровым организмом? И он примерял эти свои рассуждения на всех знакомых ему людей (и на деда Матвея тоже) и ему делалось противно от мысли, что все это так и есть на самом деле. Что люди живут, работают, размножаются, пьют, едят, веселятся только ради того, чтобы отметиться на земле своим существованием. Живут, потому что так кем-то заведено. Как заведено и то, что сопутствует жизни, со всеми ее хорошими и плохими обстоятельствами. Какой такой мудрец придумал оправдание жизни постройкой дома, посадкой дерева и рождением сына? Дом тленен, дерево вырубаемо, сын – продолжение жизни, в которой если нет ориентира, то он и не появится. Нужна ли жизнь огромному скопищу народа, у которого причина жизни так маловразумительна и так мелка?

И он вспоминал, как дед вкусно жевал хрустящий огурец, густо посыпая его крупной солью, как весело дергался кадык на его жилистой шее, как сладостно жмурились его глаза от опрокидываемой в широко распахнутый рот рюмки с мутноватой жидкостью. И ему делалось одиноко и тоскливо от мысли, что нету другого объяснения существования разумности, как житие во имя самого этого жития. И погоня за избыточностью цивилизации находила объяснение сытостью развлечений тупеющего от скуки человека.  И он ощутил, что никуда не деться человечеству от вечного страха за свою жизнь и жизнь своих близких. От мысли, что вся твоя сущность – пылинка в бескрайнем просторе мироздания, которая со временем растворится и навсегда исчезнет.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.