1.

 

Этот городок, безвестный и захолустный, как и тысячи других городков России, разбросал свои домишки вдоль речки, разделившей его пополам, и по склонам сопок, обступивших его со всех четырех сторон. Железнодорожная станция городка, хотя и считалась узловой (она имела даже депо для ремонтов тепловозов), на большой магистрали была для проезжающих мимо нее равнодушных и осоловелых от долгого безделья пассажиров обычным полустанком, где можно было выйти на всегда заполненный тороватым людом перрон, чтобы размять ноги и купить горячей картошечки или бутылку кефира.

От станции до центра городка тянулась одна, но очень длинная улица с названием в честь человека, которого никто из местных не знал – Ухтомского. Возможно это был какой-то революционный деятель, а может, крупный железнодорожный чин…А впрочем, и про Сакку с Ванцетти, в честь которых была названа улица, пересекающая главную, и на краю которой стояла школа, точно также никто не имел понятия.

Улица Ухтомского, веселой змейкой вильнув по всему железнодорожному поселку, прежде чем плавно перетечь в городскую толчею, ныряла в туннель и уже оттуда являлась городку преображенно строгой: частично булыжной, а частично асфальтированной. И вот перед этим туннелем буквально за два года с небольшим вырос как-то неожиданно для всех  большой пятиэтажный дом, сразу же обросший сарайчиками и железными будками гаражей. Канализации в доме, как впрочем, и во всем железнодорожном районе не было, а потому во дворе не менее колоритным строением, покрашенным почему-то в небесно-голубой цвет, была большая общественная уборная.

Мишка Сабельников со своей многочисленной семьей въезжал в дом в числе первых новоселов. Его отец, работник местной газеты, получил трехкомнатную квартиру на пятом этаже и, договорившись с кем-то из жилконторы, привез семью к заваленному песком и мелким щебнем подъезду, едва только маляры кончили красить входную подъездную дверь. Помимо отца, матери и Мишки, семья Сабельниковых насчитывала еще двух человек – пятикласницу Татьяну и первоклашку  Олега, но перенос вещей занял совсем немного времени, потому как их и было-то – кот наплакал.

–  Ну вот, располагайтесь, как дома, –  весело сказал отец и принялся распаковывать вещи. Мать с Татьяной завозились рядом с ним, а Мишка с Олегом пошли осматривать новое жилье. Все было свежим и сверкающим. Остро пахло краской. Из кранов бежала вода, правда, булькала из раковины тут же в подставленное ведро. А в углу комнаты, впуская свежесть весеннего утра, чуть приоткрытая поблескивала солнечными бликами балконная дверь. Какое это было чудо – балкон! С него открывался вид дальних сопок и вся панорама близлежащих дворов. И туннель был виден, и уходящая за горизонт железнодорожная насыпь, по которой то и дело проносились, торопливо простукивая стыки, то пассажирские, то товарные составы.

Дом оказался на редкость многолюдным. Когда началось массовое заселение, то столпотворение было, как на большом вокзале. Двор то и дело  наполнялся громкоголосыми дядьками, тут же принимавшимися давать команды своим семействам, которые сплошь состояли из смешливых теток и шустрой ребятни. И казалось, что не будет конца этому великому расселению, и каждый день из раскрытых в теплую летнюю ночь окон неслись безудержные рявканья гармошек и нестройные голоса счастливых новоселов. По вечерам из обжитых квартир мужчины стали выходить в спортивных штанах и тапочках на босу ногу к двум большим, врытым в землю столам, где до поздних сумерек разворачивались картежные, доминошные и шахматные баталии. Женщины, а по большей части бабушки, занимали скамейки возле подъездов. Ну, а младшее поколение жильцов, моментально перезнакомившись, тут же принялось играть в пряталки, ляпки, войну и прочие разные ребячьи игры. Постепенно двор стал принимать более-менее обжитой вид. Появились ограждения и заборчики, кустарники, деревья и даже клумбы с цветами. На пустыре к радости местной пацанвы были вкопаны футбольные ворота и две штанги для волейбола. На одном из сарайчиков чудаковатый дядя смастерил голубятню, и теперь вполне завершающим штришком была в этой картине дворового обустройства постоянно порхающая над сарайчиками тревожная стая голубей.

Первое лето нового местожительства пролетело для Мишки, как одно короткое и прекрасное мгновение. Решительно все нравилось ему в новой его жизни. И даже пристанционная школа со старенькими партами и печками-голландками, обогревающими классы настолько, чтобы можно было снять пальто. И учителя нравились. И ребята-одноклассники в его восьмом «б». Ну, а классный руководитель Раиса Николаевна…перпетуум мобиле школьного типа…да она одна могла заставить всю школу станцевать хоть летку-еньку, хоть польку-бабочку с выходом. И уже на третий день учебы Мишка оказался по голову загруженным разнообразными школьными поручениями. Вначале его записали в вокальную группу. Голосовых его возможностей  никто, разумеется, не проверял (иначе бы с его музыкальным слухом он даже и близко  к пению не был бы допущен). Затем поручили вести математический кружок (этому способствовали первые его школьные успехи). А в довершение всех нечаянно выпавших ему хлопот Мишку включили в шефскую группу, обязанностью которой было регулярное посещение местного детского дома. Математические занятия ему помогала проводить приветливая и словоохотливая математичка Мария Ильинична, так что у него тут проблем не было. Песни он пел тоже сносно (благо в общей массе можно было даже просто мычать). И только к шефству над малышней детсадовского возраста у него поначалу не совсем душа лежала. У Мишки дома был свой детский сад…Да и, вообще, не мальчишеское это было дело –  с мелюзгой нянчиться…

И он, наверное, с легким сердцем пропустил бы свое первое посещение детдома: у него тогда страшно разболелась голова. Но перед последним уроком к нему подошла Надя Цепилова, их классный староста, и строго сказала:

• Сабельников, после уроков идем в детский дом. Подожди меня во дворе
• А без меня сегодня никак? – заикнулся было Мишка.
• И тебе не совестно? – искренне вскинула на него свои длинные кукольные ресницы Цепилова.
• Совестно, – сказал почему-то засмущавшийся Мишка и начал выкладывать на парту учебники, давая понять, что разговор закончен.

На шефскую встречу отправились вшестером. Из ребят, кроме Мишки, в группе оказался только Валерка Гамов. Вообще-то многие почему-то в классе звали его Васькой, а потому Мишка, пользуясь случаем, спросил:

• Тебя на самом деле как правильно зовут: Валерка или Васька?
• Валерка.
• А что же ты на Ваську откликаешься?
• А ты историю хорошо учил, – спросил в свою очередь Валерка.
• Историю? – удивился Мишка, –  чью историю?
• Обыкновенную историю – школьную, из учебников…
• Ну, учил…
• Так вот, был такой известный мореплаватель – Васка-да- Гама…
• А-а, – сказал Мишка. – Тогда понятно…

Хотя про себя хихикнул: «…мореплаватель».

У дверей, на высоком, деревянном крыльце все остановились, и Цепилова сказала:

• Долго не задерживаемся, но и уходить будем только после того, как начнется ужин. Детей на руки не брать. Конфетами не угощать…
• Ой, девочки, они такие забавные! – громко сказала Зина Таскина.
• Забавные, но капризные…
• Да такие же, как и все дети…
• Такие же, только без мам…

Как только они переступили порог детского дома, девчонки сразу пошли в игровую комнату, а ребята направились в распоряжение врача – надо было помочь передвинуть аппаратуру.

В кабинете, где кроме рабочего стола стояли какие-то врачебные приборы, было тихо и по-домашнему уютно. Пахло лекарствами, мерно гудела лампа под потолком, глухо царапалось в окошко озябшее зимнее дерево. По команде худенькой энергичной женщины – врача Тамары Ивановны – ребята быстро расставили аппаратуру по нужным местам и приготовились пить чай, который  налила в маленькие цветистые чашечки хозяйка кабинета. Но тут в дверь постучали, и в кабинет вошла воспитатель, держа за руку маленького мальчика, а за ней – Надя Цепилова.

• Вот, Тамара Ивановна, я с утра заметила, что он какой-то вялый…а сейчас, по-моему, жар у него…, – сказала скороговоркой воспитатель, усаживая маленького пациента на стул.
• Заболел, значит, лечить будем, – бодро ответила врач. – На что изволите жаловаться, молодой человек?
• Голова болит, – взглянул на нее исподлобья «молодой человек» и хотел было хныкнуть, но передумал и добавил. – И еще горло, когда кашляю…

Врач деловито сунула малышу градусник подмышку, и только тут обратила внимание на Цепилову:

• Вы тоже ко мне, девушка?
• Я с Лешей…он у меня подшефный.
• Вот оно как…похвально, девушка. Леша хороший мальчик, только очень балованный. Вот назначу ему постельный режим, а он, думаете, будет лежать? Как бы не так! Вот был бы отец, дал бы ремня – и сделал бы из него человека.
• А я считаю, что детей бить нельзя, – сказала вдруг строго Цепилова.
• Чужих – да, а своих можно, коли они этого заслуживают, – ответила на это через плечо Тамара Ивановна, делая записи в журнале, лежащем перед ней.

Цепилова ничего не сказала, а только незаметно погладила торчащий на склоненной горестной головке малыша пепельный хохолок. И столько было нежности в этом ее движении, что у Мишки непривычно заслезились глаза.

 

 

2.

 

Старик проснулся от нестерпимо резкой боли в голове. Он тяжело повернулся на спину, поправил подушку и открыл глаза. В комнате, где он спал, было темно и душно. Тоненько позвякивали от сильного ветра стекла в заиндевелом окошке, да из рукомойника капала вода на жестяную раковину. Мирно посапывала на своей кровати жена Лиза. Какой сегодня день недели? Вроде бы среда. А может быть, и не среда…

Пошаркав ногой под кроватью в поиске тапочек и не найдя их, он прошлепал к столу, попил воды и повернул ручку засиженного мухами приемника. От бравурной музыки утренней гимнастики старик немного повеселел. Он посмотрел в окно, за которым розовел утренний зимний денек, и неожиданно чему улыбнулся. И не такой уж никчемной показалась ему его нынешняя жизнь.

И причудилась старику снова эта тетрадка…Тоненькая, с линованными фиолетовыми линиями на ослепительно белой бумаге. Откуда она? Почему уже в который раз он ее видит в своих предутренних болезненных грезах?

И всякий раз, когда эта тетрадка раскрывалась на серединном развороте, из нее выпадывал конверт с мелко написанным адресом. Скатывалась к краю стола ручка с ученическим (со звездочкой) пером. И как будто бы его рука брала ту ручку. И окунала в чернильницу- непроливашку.

Скрипели за окном торопливые шаги, подавали шумные сигналы автомобили, и жизнь гулко и надсадно стучала в его висках тонкой и пульсирующей болью. И тетрадка наплывала на него, и его ослабевшая рука начинала выводить неровные буквы.

«…Для чего я пишу эти строки? Наверное, для того, чтобы душа, выговорившись, освободилась от груза всех житейских забот. Я прожил долгую и честную жизнь. Богу было угодно, чтобы я дожил до преклонных годов. Я не скопил денег, не имел достатка. Я не знаменит – обычный простой человек…

Но я появился же для чего-то на этот белый свет? Ведь не для того, чтобы просто есть, пить и спать?

Я, как себя помню, всегда верил в то, что ничего на земле не бывает случайного. И верил, что придет тот день, когда эта истина подтвердится…

И все, что со мною случилось за всю мою жизнь: и хорошего, и худого – это все для меня было заготовлено судьбой…

…А родился я, Сабельников Матвей Константинович, 20-го июня 1926 года в поселке, что в 20 километрах от областного центра. Здесь жили родители моего отца. Здесь же в 1891 году родился и  отец, Константин Тимофеевич. В 1911 году его призвали в армию, и в 1914 году он должен был демобилизоваться, но началась мировая война. Потом была гражданская война, где отец воевал на стороне красных и был тяжело ранен в ногу. По случаю ранения его от службы освободили, но домой не отпустили, а направили на ижевский оружейный завод. И только в 1925 году он вернулся в родной поселок и привез с собой молодую жену – Таисию. Построил дом, обзавелся хозяйством. Один за другим пошли дети: сначала я, потом Александр, потом Григорий и последний – Леонид…

У отца были золотые руки и спокойный покладистый характер. В редкие минуты, когда он был дома, любил играть с детворой. А работал он, как и все мужчины поселка, на золотых приисках…

Я себя помнить стал с пяти или шести лет…

Когда я учился в пятом классе, а Григорию было четыре года, я стал учить его – сначала азбуке, а затем стал давать читать букварь, сохранившийся у меня еще с первого класса. Он его прочитывал ежедневно от корочки до корочки. В пять лет уже стал читать газеты, приносимые ради интереса соседями: «Гриня, прочитай нам вот это или вот это» –  и он охотно соглашался. Так завалинка нашего дома стала местом «политпросвещения» – соседям было интересно – такой карапуз, и читает газеты…

А еще наш Гриня хорошо рисовал. Все больше животных любил изображать, особенно лошадей. Но как-то раз принес он мне и показывает какой-то непонятный рисунок – линии да зигзаги. «Что это?» – спрашиваю, а он мне отвечает: «Сам не понимаю, но от него мне хорошо…а значит, он волшебный…». «А как ты догадался его нарисовать?». «Я его срисовал с крышки маминого сундука». Посмеялся я тогда над братишкой, но рисуночек тот аккуратно свернул и стал хранить, как единственную ценность, оставшуюся от мамы.

Я окончил всего шесть классов, так как жили мы бедновато, отец не всегда, а только иногда зарабатывал, и очень часто не было денег даже на хлеб. И вот в 1940 году я не пошел осенью в школу, а поступил учеником жестянщика в жестяницкую мастерскую. Когда в 1941 году началась война, пятидесятилетнего отца снова призвали в армию, но не в действующую, а в трудовую. Я вместо него пошел работать в старательскую артель…».

Старик уже не совсем четко понимал: о себе ли он пишет или о ком-нибудь другом. Что-то нереальное чудилось ему в своих зыбких мыслях-воспоминаниях. «Но если этого ничего не было или это было не со мной, то почему я тогда все это пишу?, – думал он, а буквы в тетрадке сами собой нанизывались и нанизывались, словно бусинки, на линованные строчки.

«…В январе 1944 года меня и еще одного моего товарища по работе вызвали в первый отдел управления прииска и, заявив нам, что мы, как совершеннолетние – военнообязанные, но в настоящее время по условиям важности нашей работы «забронированные», направили работать в цех, где делали «продукцию» для фронта. Все было засекречено. С нас взяли подписку «о неразглашении производственных фактов». Дали место в общежитии, выдали спецодежду, вручили пропуск с особой отметкой и направили в литейный цех, где делали корпуса для гранат «Ф-1» – «лимонок», как их тогда называли.

Вот в том-то январе 1944 года я получил известие из дома о том, что в трудармии умер мой отец. Меня с трудом отпустили на похороны, но отца еще нужно было как-то привезти из областного центра домой и там похоронить. И вот я, восемнадцатилетний подросток с братом Александром, который был моложе меня еще на два года, поехали искать умершего отца. А как везти, если и найдем?».

Нет, теперь старик уже точно знал, что это все когда-то с ним было. Он явственно видел ту страшную зиму, такую же холодную и беспросветно снежную, как нынешнюю. И даже ветер выл в трубе, так же тоскливо и безысходно. И даже сумерки густели от холода, так же, как  в том страшном году…

«…Найти-то мы его нашли. И довольно скоро. И вот мы голодные, плохо одетые, дрожащие от холода, везли отца трое суток – это от областного центра до поселка, то есть двадцать километров. А дело было так. Нам добрые люди подсказали, где находится больница, которую мы искали. В ограде больницы было большое помещение, куда свозили умерших людей, в нем было три двери. Открыв первую из них, мы увидели такое…что и в кошмарных снах не приснится…

И вот мы, два голодных и замерзших до отупения подростка, повезли свой груз на станцию. Там мы поставили гроб на скамеечку, я отвел лошадь обратно на конный двор и мы сели ждать товарняка, который должен был пойти в сторону нашего поселка за дровами. По очереди ходили греться на вокзал, а температура упала до тридцати градусов мороза. На третьи сутки нашего ожидания мы, к счастью, встретили на станции земляка, соседа с нашей улицы. Он хорошо знал батю, и нам помог, когда подошел состав из решетчатых, ничем незащищенных от холодного ветра вагонов. Мы с братом, усевшись на гроб, крепко прижались друг к дружке и полтора часа терпели пронизывающий до костей холод…».

 

 

3.

 

Близился долгожданный праздник – Новый год. Сказать, что все к нему в школе готовились – это не сказать ничего. У всех только и разговоров было: «А ты что готовишь?». А что мог готовить Мишка? Да ничего особенного. Ну не считать же подготовкой его участие в хоре…Вокальная группа разучивала для школьного концерта две шуточные песни, и Надя Цепилова постоянно хвалила Мишку за его громкий голос. Он в последнее время то и дело стал ощущать на себе ее внимательный взгляд. Да и сам Мишка, как-то неожиданно для себя начал украдкой следить за ее разговорами на переменке, внимательно прислушиваться к ее ответам у доски. И сердце его однажды учащенно забилось, когда их фотографические портреты оказались рядом на школьной доске почета.

Надю никто в классе не считал красавицей. Те девчонки, которые явно выделялись своей кукольной внешностью, уже давно строили глазки более старшим ребятам из других классов, а на своих ровесников смотрели снисходительно равнодушно. Они группировались на переменках и громко шептались о бойких мальчиках, которые провожали их домой и приглашали покататься на городском катке. Они смело выходили на школьную сцену и читали стихи Риммы Казаковой и Эдуарда Асадова про девочек, которых  «большие мужчины»  обманывают, обламывают и  листают  «от тапочек до пальчиков точеных». Они пели со сцены  (и им учителя это позволяли!) песни про взрослую любовь: «Кто мне любовь мою принес? Наверно, добрый Дед Мороз…», хлопали длинными ресницами и кокетливо стучали по школьным коридорам звонкими каблучками своих туфелек. А Надю никто домой не провожал, и все об этом знали…

Но почему-то именно эта девочка заставляла Мишку волноваться при любом с ней общении в классе, именно она приходила в последнее время в его сумбурно-незатейливые, веселые и волнующе-неопределенные мальчишеские сны. И он, проснувшись, подолгу не мог заснуть…

Да… Новый год неумолимо приближался. Валерка Гамов, который жил от Мишки через дорогу, пришел как-то к нему домой с одним единственным вопросом: «Ты маску какую-нибудь готовишь?».  «Нет, – ответил удивленный Мишка, – а ты?».  «А я готовлю…»,  – лукаво сказал Валерка  и как-то странно захихикал.

В фойе школы установили огромную елку, а во всех классах и в школьном коридоре вывешивались разноцветные гирлянды. И все ходили взволнованные и потерянные от ожидания. Всюду затевались какие-то секреты, кто-то кому-то готовил сюрпризы. И было весело, и всем чудилось в предстоящем празднике совсем не простое – знакомое и обычное волшебство, а какое-то таинственное.

И оно пришло – это таинственное волшебство. Для начала сюрпризом стало для всей школы объявление о том, что у старшеклассников будет не просто утренник,  а самый, что ни на есть настоящий новогодний бал. И не просто бал, а бал-маскарад. Сюрпризом стало и то, что на бал пригласили эстрадный ансамбль из дома культуры с разрешением играть самые модные танцевальные мелодии. В школе давно уже пробовали создать свою музыкальную группу, но все что-то не получалось с подбором музыкантов. Потому приходилось танцевать под заезженные пластинки со старомодными мелодиями. А это, согласитесь, была совсем не та музыка. Потому и танцевали под нее только девчонки с девчонками или, кривляясь, мальчишки с мальчишками.

А уж когда Цепилова на классном собрании сказала, что будет конкурс на лучший костюм, то весь класс радостно завизжал, и все друг перед другом начали хвастаться: «А я не скажу, в чем я приду!».

И было, чему радоваться!

От музыки, что гремела  на входе в школьное фойе, самый грустный человек расхохотался бы без всякой на то причины. Едва скинув пальто и куртки, ребята тут же у раздевалки вытаскивали рассованные по карманам маскарадные штучки и приклеивали кто нос, кто усы с бровями, кто очки на пол-лица. Виталька, Мишкин сосед по парте, накинул на плечи темную накидку, надел широкополую шляпу, и стал в своих наклееных очках походить на мистера Икс. Мишка нахлобучил на глаза большую клетчатую фуражку, приклеил усы и принялся изображать шпиона.

• Миша, Леша, Виталик! – живо за кулисы! – вдруг раздался звонкий знакомый девчоночий голосочек.

Ребята заозирались по сторонам.

–  Это я говорю – Цепилова. Не узнали? – расхохоталась стоящая радом с ними снегурочка.

–   А я-то зачем понадобился? – спросил Виталик.

–   Тебе Леночка разве не сказала, что ты на скрипке будешь этюд Паганини играть?

–   Ну, вы даете, – скривился в гримасе Виталик, – да я ж пошутил…я его сто лет не играл…

• А Леночка сказала…
• Да, мало ли что она сказала…
• Мы вас с ней уже записали. Иди быстрей репетировать. Она тебя ждет…

Виталик развел обреченно руками:

• Ну, раз ждет, значит надо идти…
• И к тебе, Миша, у меня тоже особая просьба, – вдруг сказала Цепилова грустным голосом, – выручай…
• А что нужно? – насторожился Мишка.
• Понимаешь, Паша Забелин заболел, а мы уже везде объявили о выступлении самодеятельного поэта…понимаешь?

У Мишки жарко полыхнули щеки:

• Надя, ты хочешь сказать, что я должен читать стихи?
• Надо, Миша… у тебя есть такой хороший стих про собаку…
• Про какую собаку? Ты меня, наверное, с кем-то путаешь?
• Ничего не путаю. Ты только не тушуйся…Я знаю, у тебя получится…

Его кто-то окликнул. Кто-то ударил по плечу.  Из колонок над дверями зала весело грянула модная песенка про черного кота. «А собственно, чего это я так разволновался? – вдруг неожиданно для себя самого подумал он, – Ну, и прочитаю…а чего бы не прочитать? Про собаку, так про собаку…». Он вспомнил, конечно же, тот незатейливый полудетский стишок, который он то ли сочинил, то ли где-то от кого-то услышал. Стишок был незатейливо простым и дурашливым, но, в конце концов, а какими же еще должны были быть Новогодние концертные приколы?

И еще для себя ничего окончательно не решив, Мишка машинально побрел за кулисы, где его, оказывается, уже ждали. Молоденькая учительница начальных классов, опустив на нос очки, пошуршала ворохом бумаг, зажатых в руке, и деловито спросила:

• Как будем объявлять? С названием стихотворения или без?
• Можно без… – каким-то не своим голосом ответил Мишка.
• Да, у тебя, я смотрю, голос сел. Иди-ка, дружок, в гримерку – там яйца в тарелочке на столе лежат. Выпей – поможет. Я уже выпила…
• Спасибо, как-нибудь обойдусь.

Мишка, в сильном волнении присел на диванчик. «А почему, собственно говоря, я должен читать про собаку? Ну, в самом деле, при чем здесь собака? –сам удивляясь себе, вдруг подумал он. – А если прочесть вот эти невесть как возникшие вдруг в голове строки:

«И затаив в груди дыханье,

Я на тебя смотрел тайком.

А в драках я гордился тайно

Перед тобою синяком».

Строчки сами собой складывались в красивые, идущие откуда-то из глубины души, стихи:

«Но ты  меня не замечала,

А я прожить не мог никак

Без глаз, бездонней океана,

Без смеха, чище родника».

Весь мир превратился в один звенящий и поющий сумбур. Рядом с Мишкой репетировали сценку две девчонки из параллельного класса. Женька Козлов, задумчиво склонив голову над баяном, выводил какую-то мелодию. Чуть поодаль кто-то жонглировал кольцами. А мимо – пробегали и протискивались, шаркали и шли на цыпочках, кричали и прикладывали палец к губам, врубали музыку и так же внезапно ее вырубали…

• Все, твой выход! – вдруг тронула Мишку за плечо молоденькая учительница.

Медленно поплыл, закрывая сцену занавес, и из-за плотной, отблескивающей в лучах прожекторов материи раздался торжественный и радостный голос:

–  А сейчас перед вами выступит самодеятельный поэт – учащийся восьмого «б» класса Михаил Сабельников. Он прочтет стихотворение собственного сочинения!

Складка занавеса зашевелилась, и из нее вынырнула молоденькая учительница. Где-то мерным морским рокотом зашумели невидимые аплодисменты.

–  Ну, давай, ни пуха…!

Хорошенькое дело:  полный зал народа – и все внимание на тебя! На ватных ногах вышел Мишка из складок занавеса и осмотрелся. С края сцены били в глаза мощные огни ярких ламп, и от этого лица людей, сплошь заполнивших все места зала, были едва различимы. Он успел пробежать взглядом по первым рядам: как много знакомых лиц! И, странное дело, эти лица, как бы сочувственно смотрели на него. Как бы боялись его нечаянного конфуза и хотели, чтобы он не подкачал. Мол, давай, Мишка, валяй, читай свои стихи, мы в тебя верим! Все у тебя получится! И где-то здесь сидела Цепилова…Если бы знала она, что эти стихи посвящены ей…Он глубоко вздохнул и громко объявил:

• Стихотворение «Детство».

Потом еще вздохнул и начал:

–   Я помню детство босоногое…

И когда Мишка дошел до своего кульминационного «…а я прожить не мог никак…», он вдруг неожиданно столкнулся со взглядом Цепиловой… Он чуть было не запнулся. Цепилова смотрела на него с таким нескрываемым обожанием, что мурашки побежали по спине.

 

 

4.

 

Он плохо помнил, как он потом пел. Это уже было сразу после того, как занавес за ним закрылся. Просто вышли веселой гурьбой на сцену, и спели, дурашливо приплясывая и прихлопывая в такт руками, под аккомпанемент баяна. Зал беспечно гудел и шумно резвился, безотносительно того, что происходило на сцене. И казалось, что концерт уже никому не нужен, и выступления никого не трогали, и выходящие на сцену самодеятельные артисты изрядно прискучили – все взгляды то и дело обращались в залитое огнями фойе.  Но когда Мишка спускался в зал, то сразу ощутил на себе множество заинтересованных (в основном, девчоночьих!) взглядов. Ему жали руку, мол, молодец, так держать! А одна девочка специально к нему подошла, чтобы сказать: «А я не знала, что ты пишешь стихи…».

А потом начались танцы…И Мишку сразу та девочка пригласила.

• Если плохо танцуешь, хочешь, я буду водить? – смело сказала она.
• Я вальсы плохо танцую… – начал оправдываться Мишка.
• Так это же не вальс, а танго! Ты просто иди потихонечку вслед за мной…и бедрами качай в такт мелодии.
• Давай попробуем, только не смейся…
• Вот еще смеяться…все мальчишки плохо танцуют, но ведь надо же когда-то учиться.

Мишка, неловко ступая, вышел в круг танцующих. Ему казалось, что весь зал смотрит на его неуклюжесть, и вот-вот  начнется хохот  и показыванье пальцами в его сторону. Но никому не было до него дела. Он понемногу освоился и только тут стал замечать людей, стоящих вдоль стен зала. Девочка уверенно вела его в середину толпы, и он лишь в последний момент сумел разглядеть среди множества глаз глаза Цепиловой. Девочка что-то стала ему говорить…он машинально слушал, а взгляд искал и искал…

• …А сейчас я хочу познакомить тебя с моими подругами…
• Извини, – резко сказал ей Мишка, – меня ждут…
• Какой невежда, – крикнула обиженно ему вслед девочка.

Цепилову он нашел в буфете: она молча потягивала томатный сок. Мишка тоже взял себе томатного сока и подошел к ней.

• Ты рад, что все так получилось? – лукаво улыбнулась она.
• А как ты узнала про мои стихи? – осторожно поинтересовался Мишка.
• Да ты забыл…Помнишь ты мне их читал? Хотя я уже не помню, где и когда…но то, что читал – помню хорошо…
• Нет, серьезно?
• Говорю, что уже слышала от тебя эти стихи…
• Но я же… – Мишка хотел сказать, что никогда никаких стихов не писал, но Цепилова перебила его:
• Миша, а кто это та девочка?
• Какая девочка? – не понял Мишка
• Ну, та, про которую стихи?
• Она мною придумана…но она для меня, как живая…

Они замолчали. И Мишка думал: «Ну, какой я дурак, что стесняюсь ей признаться в том, что эти стихи про нее».

А потом они пошли танцевать. И когда вновь зазвучало танго, уже Мишка приглашал «даму». И Цепилова положила руки ему на плечи…и Мишка  ощутил необычные чувства от прикосновения ее рук…от прикосновения своих рук к ее талии. И светлая музыка медленного танго возносила их над всем этим шумящим и ликующим залом, и звезды проступали над крышей в блестках переливающегося в крутящемся шаре света. И вихри холодного ветра взметывали снежную пыль за морозными окнами.

…Расходиться после бала по домам никому в тот вечер не хотелось, и веселая гурьба одноклассников долго шла по заснеженному городку, смеясь и дурачась, пока, наконец, не распалась на маленькие группки, тут же исчезающие в ночной темноте. Когда подходили к дому Цепиловой, в Мишкиной компании оказалось всего трое: он, Надя и Валерка Гамов. Они остановились у подъезда, и Надя, вздохнув, сказала:

• Какой хороший получился вечер…
• Да уж, – хмыкнул Валерка.

А Мишка стоял и внимательно смотрел на верхние окна дома. Какие-то неясные предчувствия шевельнулись в его груди. Он вдруг явственно ощутил дрожь, какая пронзает  тело в моменты большой опасности. Он почти физически почувствовал своим телом чьи-то чужие телесные муки. И в этот самый момент он увидел на фоне трепыхнувшейся занавески в окне пятого этажа искаженную гримасу ужаса пожилой растрепанной женщины.

• Надя, это твое окно? – крикнул Мишка, показывая на него пальцем.
• Да…а что? – удивилась Цепилова.
• Бежим! Там что-то случилось!

В подъезде, где тусклые лампочки едва-едва освещали лестницу и стены, остро пахнуло запахом кошек и прокисших щей. Где-то слышались приглушенные голоса, играла музыка, кто-то кашлял…И вдруг среди этих приглушенных звуков резко и надрывно прокричал женский пронзительный голос: «Не тро-гай-те меня! У меня нету ни-ка-ких де-нег!».

• Это бабушка, – охнула Цепилова и испуганно остановилась у дверей, – понимаете, родителей нету дома…там осталась одна бабушка…
• Надо звать милицию… – прошептал присмиревший Валерка и на цыпочках пошел звонить в соседнюю дверь.

А Мишку будто кто толкнул изнутри. Он вначале кинулся было стучать в запертую дверь Цепиловых, а потом, крикнув: «Я сейчас…», бросился кубарем вниз по лестнице. Он сам не понимал, что с ним происходит, едва поспевая осознавать свои движения, и одна мысль сверлила голову: «Надо любой ценой попасть в квартиру…».

И, едва очутившись на улице, Мишка оттолкнулся от земли – и полетел. Он легко, без всяких усилий взмыл в воздух и едва по инерции не пролетел нужный балкон. Он даже не успел удивиться этому своему полету, потому что балконная дверь тут же раскрылась, и в ее проеме он увидел двоих мужчин. В ярко освещенной комнате было тихо, только грязные, лениво шваркающие сапоги одного из налетчиков, который вытряхивал вещи из шкафа, хрустели раздавленным стеклом и сломанной пластмассой, перемешанных на захламленном полу с тряпьем и порванной бумагой. Второй налетчик,  худощавый, с нервно дергающимся лицом и черной тряпкой на голове сосредоточенно привязывал веревками к стулу заплаканную старушку с кляпом во рту. И такие покойные и такие незлобливо-озабоченные лица были у мужчин, что Мишка вначале даже не поверил в реальность происходящего.

–  Ты кто? – остановился налетчик, который рылся в шкафах. На его полном, с красными, изрытыми оспой щеками лице выражение отупелой задумчивости сменилось гримасой ужаса.

• Это все он! Я не хотел…– попятился к дверям второй налетчик.
• Развяжите бабушку – Мишка весь сжался от страха, готовый сигануть обратно на балкон, но налетчики послушно ему повиновались.

Развязав старушку, они безвольно опустились на диван и оба заплакали, размазывая слезы по грязным, давно небритым щекам.

– Мы больше не будем…честное слово, завяжем…только не надо нас – в милицию…

Но милиция, словно услышав, тут же ответно им возразила из подъездного коридора:

• Немедленно откройте дверь, а то будем взламывать!

И когда дверной замок щелкнул, Мишка стремглав бросился к балкону, отер пот со лба и с оторопью глянул вниз на дальнюю одинокую лампочку, выхватывающую из кромешной тьмы скамейку и каменные ступеньки в подъезд. Было страшно от неизвестности и безысходности. Было запоздало жаль себя за спонтанный порыв, неизбежно ведущий к жутко разверзшемуся глухой тишиной краю пропасти. И крик, рвущийся из перехваченного спазмами горла наружу, застревал и не давал дохнуть полной грудью…

–  Молодой человек, куда же Вы? – прокричала ему вслед изумленно наблюдавшая всю эту скоротечную сценку старушка, но Мишка решительно прыгнул в ночную темноту и, плавно приземлившись, побежал в подъезд, на ходу соображая, что ему сказать Цепиловой.

 

 

5.

 

Вот и пролетели новогодние праздники. Ребята уже даже перестали разговаривать о них – новая жизнь захлестывала, поглощая все чувства и мысли. Вот только о Валерке Гамове нет-нет и вспоминали, с неизменным хохотом и веселыми шуточками. Мишка узнал о его выходке только на следующий день после того новогоднего бала. А оказывается, что когда стали расходиться по домам, и ведущая пошла вручать приз за лучший костюм, вдруг выявилось истинное лицо, спрятанное под маской лисы. Все почему-то думали, что это учудила Лара Семенова, высокая и очень энергичная спортсменка-лыжница: натянула на длинные косы  черный цветастый платок, и в длинной, такой же цветастой юбке прыгала по залу, задирая ноги. Но к всеобщему удивлению и просто дикому восторгу лисой оказался Валерка. И когда вслед за этим кто-то из девчонок возмущенно крикнул: «Девочки! Да ведь он, по-моему, с нами в наш туалет заходил!», раздался вообще такой гомерический хохот, что даже сторож прибежал на шум. И хотя Валерка чуть не плача, оправдывался, что он только подходил к туалету, ему никто, разумеется, не поверил.

А тут  еще подоспели обычные для этих мест крещенские морозы с температурой под сорок градусов. Батареи грели плохо, и в квартире, где жил Мишка, было так прохладно, что шел пар изо рта. По городу бродила тоже обычная для этого времени эпидемия гриппа, зацепившая и Мишкину мать, и его младшего братишку – Олежку. Отец был в длительной командировке, а потому в доме за старшего остался Мишка. Ему приходилось вставать теперь на час раньше обычного, чтобы разогреть завтрак себе и своим домочадцам, приготовить лекарства, помыть посуду. После школы он бежал в магазин за хлебом и молоком, потом они вместе с сестренкой Таней готовили нехитрый обед  (он готовил первое, она – второе) и оба садились за уроки. И только под вечер Мишка мог сбегать к другу Женьке, жившему в соседнем подъезде, поиграть в настольную игру «Морской бой» или побегать во дворе с соседской ребятней под тусклый свет уличных лампочек.

Цепилова тоже ходила с озабоченным лицом, отвечала на уроках рассеянно и на Мишку смотрела каким-то отрешенно задумчивым взглядом.

А класс жил своей обычной школьной жизнью: со светлыми и невеселыми событиями, с хорошими и плохими отметками, со ссорами и примирениями…

Однажды в их седьмой «б» пришла старшая пионервожатая Зоя Костылева, ослепительно красивая девочка с русой косой, уложенной в прическу на голове. Она деловито села за учительский стол (математичка пересела на заднюю парту), и, внимательно, осмотрев насмешливо притаившийся класс, сказала:

• У нас сегодня по плану диспут… «Кем хочу быть?». Тема очень интересная…Прошу высказываться…
• Это, в смысле, рассказать о выборе профессии? – раздался чей-то робкий голосок с первых парт.

–  Да. И если можно, поподробнее…с указанием причины выбора…

–    А можно я с места, –  встал, еле удерживаясь от смеха Валерка Гамов.

–    Можно…

• Все профессии важны, не так ли?
• Да…– сказала вежливо Зоя.
• Все профессии нужны?
• Так…
• Буду ассенизатором! Кто-то же должен чистить туалеты!

Грохнул вырвавшийся наружу смех, и Зоя, вспыхнув благородным гневом и обиженно поджав губы, дрожащим голосом сказала:

• Я хотела с вами, как со взрослыми людьми…а вы…

Класс с минуту виновато помолчал, а потом встала Цепилова и предложила:

• А вы спрашивайте, Зоя, всех по списку. Не все же хотят ассенизаторами быть…

Когда дошла очередь до Цепиловой, она сказала коротко и весомо:

• Буду, как и мама, врачом…

И Мишка, не мудрствуя лукаво, буркнул так же коротко:

• А я буду, как отец, журналистом…

…Незаметно пролетела зима. Раз к Мишке в гости завалилась целая ватага его школьных приятелей. Посидели, послушали музыку. Потом ребята засобирались домой, а Толик Сычов, как сидел задумчивым весь вечер, так и в дверях стоял нерешительный и чем-то озабоченный.

• Можно тебе, как другу скажу…- вдруг решился он, когда стих внизу шум шагов выбежавшей на улицу ватаги.
• Ну, говори…
• Слушай, мне кажется, я влюбился…

Мишка удивленно уставился на Толика:

• И что дальше? – спросил он
• …в твою сестру Таню…

Мишка был поражен до глубины души. Он искренне считал, что влюбляться можно в кого угодно: в красивых, умных, веселых девчонок…но чтобы в Таню…да она ж еще совсем маленькая – пятиклассница.

С сестренкой у Мишки были нейтральные отношения. Конечно, если б она было парнем, они были бы более дружны…

Сестренка жила своей девчоночьей жизнью. У нее были свои подружки и свои какие-то вечные секреты. Училась она легко, уроки делала на бегу, а отметки, не в пример Мишке, получала почти только отличные.

И Мишка совершенно не знал, как относиться к тому, что Таню полюбил его школьный товарищ.

Толик приходил к Мишке, так же часто, как и раньше, но теперь, после того разговора, он не заходил к нему в квартиру, а просил Мишку выйти…Они спускались этажом ниже, и Толик просил что-нибудь  рассказать про Таню. Мишку это вначале забавляло, а потом начало злить:

• Да, я уже не знаю, что тебе рассказывать. Все, что знал, рассказал…
• Ну, не злись, – успокаивал его Толик, – тебе, что жалко с другом поболтать?
• Болтай, я не против…только о Тане я уже все тебе рассказал…
• Ну, ладно, рассказал, так рассказал, – соглашался Толик,  – а книжки она какие любит читать?
• Всякие…ну там про разные волшебства и чудеса…
• Слушай, а ты в чудеса веришь? – вдруг спросил Толик.
• Верю…а ты?
• И я верю…

Толик немного помолчал и почему-то шепотом спросил:

–  Ты помнишь, тогда после новогоднего бала…ты провожал Цепилову…у нее дома не было родителей, а была одна бабушка…и на нее напали грабители…

• И что? – у Мишки от волнения застучало в висках.
• Ну, кто-то же ее спас…
• Да, спас…
• И почему никто ничего подробно рассказать не может?

–   А чего там рассказывать…Когда двери открыли, в квартире были какие-то два пьяных дядьки, которые клялись и божились, что это у них вышло случайно…спаситель в этой суматохе куда-то исчез…а бабушка была очень напугана…

• И еще говорят, что она почему-то спасителем считала тебя…
• Да чепуха все это…мало ли что ей тогда показалось…

И Мишка сам не понимал, почему ему всегда были неприятны разговоры о том памятном вечере. Он считал все приключившееся с ним настолько непонятным и неестественным, что уже начинал сомневаться в том, что это действительно было на самом деле. Он много раз пытался вспомнить происшествие до мельчайших подробностей, но всякий раз, когда воспоминания доходили до его полета на балкон, сразу  в мозгу как будто щелкал невидимый выключатель – и все мысли тотчас же теряли реальность, путались и уступали место другим мыслям – будничным. Может быть, из-за того, что эти пугающие своей необъяснимостью воспоминания стали такими нежеланными, Мишка старался избегать встреч с Цепиловой. Он догадывался, что его реальная жизнь где-то каким-то непостижимым образом  пересеклась с миром нереальным и однажды прожитым им в сновидениях. Ведь летал же он в своих снах…Летал настолько ощутимо, что помнил потом все детали полетов: и линии электропередач, которые облетал на пути; и скользкие крыши домов…Но почему и как это произошло с ним наяву? И он чувствовал, что ему самому в этих чудесах не разобраться, что надо кому-то рассказать…Хотя о чем рассказывать – он и сам не знал: ведь для него самого приключившийся с ним случай казался придуманным и неправдоподобным…

–  Ну, чепуха, так чепуха…–  сказал Толик, – не хочешь – не говори…