Я разлепил веки оттого, что Адела отчаянно тормошила меня за плечо:
– Просыпайся! Ну просыпайся же!
Ее лицо было почти неразличимо на фоне окна, по-прежнему плотно зашторенного, но по бледно-желтому пятну света, расплывшемуся на занавеси, я догадался, что уже утро. И еще, помню, мне бросилось в глаза то, что в полумраке комнаты кулон на шее девушки слабо отсвечивал красным, словно глаз какого-нибудь хищника. Мне показалось это странным, так как раньше, насколько мне было известно, он подобного свойства не проявлял.
– Что случилось? – я сел на кровати, в растерянности протирая глаза.
– Скорей! Поднимайся! Тебе надо уходить!
– Куда? Зачем? К чему такая спешка?
Но она не слушала меня и, ухватив за руку, изо всех сил тянула с кровати. В ее одержимости было что-то противоестественное.
– Дела, что на тебя нашло? Успокойся!
– Паша, я умоляю тебя! Поторопись! – в голосе девушки слышалась тревога, в любую минуту готовая перерасти в истерику. Я был в полной растерянности: такой я ее еще никогда не видел.
– Послушай, ты можешь мне объяснить…?
– Потом! Сейчас не время! Уходи!
В этот момент я, наконец, разглядел лицо Аделы. Застывшая на нем гримаса отчаяния делала мою подругу почти неузнаваемой. Но было в нем еще что-то – неприятное, даже отталкивающее, что именно, я так и не успел разглядеть, так как она, почувствовав мой изумленный взгляд, быстро отвернулась и, глядя куда-то вбок, заговорила вдруг зло, отрывисто – чужим, незнакомым голосом:
– Павел, если ты сейчас же не уйдешь, клянусь, мы больше никогда с тобой не увидимся!
Странная угроза, прозвучавшая в словах Аделы, необычность интонации, с какой они были произнесены, подействовали на меня отрезвляюще. Я послушно спустил ноги с кровати и стал подбирать свою разбросанную по полу одежду.
– И все же ответь мне…
– Никаких вопросов! Быстрей! – снова я не узнал ее голоса, в котором вместо привычного металлического звона слышалось теперь глухое буханье литавр.
Озадаченный, раздосадованный, я стал нехотя одеваться. Моя подруга сидела на кровати, все также отвернувшись от меня, и по тому, как иногда вздрагивала ее спина, как судорожно она прятала голову в плечи, я видел, что Адела находится в жутком напряжении. Я не мог ничего понять и от этого злился еще больше.
Заря тем временем разгоралась все сильней, заливая комнату мутным, неверным светом. Предметы, понемногу выступая из темноты, принимали какие-то странные, причудливые очертания. И не менее странно среди всей этой обстановки смотрелась фигура обнаженной девушки, с рассыпанными по плечам черными волосами, сжавшаяся на краю кровати. Когда, уже полностью одетый, я снова взглянул на нее, на какое-то мгновение мне показалось даже, что она стала как будто ниже ростом и еще меньше, миниатюрней. С трудом отогнав от себя этот морок, я снова попытался заговорить с ней:
– Дела, может быть, ты все же объяснишь мне…?
– Оделся? (Нет, это все-таки не ее голос!) Ну, иди же! Не стой как вкопанный!
Но так как я все еще медлил, моя подруга, видимо окончательно потеряв терпение, вдруг вскочила с места и, подлетев ко мне как фурия, в ореоле разметавшихся во все стороны волос, с каким-то диким утробным завыванием стала решительно выталкивать в коридор. Натиск был настолько неожиданным, что в первую минуту я совершенно растерялся и даже не пытался сопротивляться. Тем более что передо мной снова на мгновение мелькнуло ее перекошенное от злости лицо, и снова я подсознательно отметил в нем нечто странное, пугающее.
– Да уходи же ты! Уходи!
Нет, что-то тут было не так. Почему с таким маниакальным упорством Адела старалась выставить меня за порог? Чего или кого опасалась? И вдруг меня осенило. Это случилось в тот момент, когда моя подруга, благополучно справившись с замком, одной рукой уже тянула на себя входную дверь, другой же пыталась протолкнуть меня в образовавшийся проем.
– Дела, признайся, это все из-за Бонифата? Да? Он сейчас должен прийти? Поэтому ты так торопишься меня прогнать?
Она не отвечала, с той же упрямой одержимостью продолжая толкать меня в спину. Однако я, шире расставив ноги для упора, стоял как стена, и девушка, наконец, вынуждена была уступить.
– Да! Да! Из-за него! Ты доволен?! – она уже не кричала, а хрипела, словно удавленник, на шее которого все крепче затягивают веревку. – Теперь ты, надеюсь, уйдешь?!
– Но почему ты его так боишься? Может, нам стоит с ним объясниться?
– Нет, только не это! Павел, я тебя умоляю!
– Не понимаю. Он что, настолько опасен? – я несколько ослабил сопротивление, пытаясь поймать ее взгляд, и Адела тут же этим воспользовалась: я опомниться не успел, как оказался на лестничной площадке. Дверь уже готова была захлопнуться за моей спиной, но в последний миг мне удалось-таки упереться в нее плечом.
– Дела! Да постой же, Дела!
Судя по долетавшим до меня из-за двери скрежещущим звукам, моя подруга уже возилась с замком. Я попытался ее опередить и надавил чуть сильней. Дверь вроде бы поддалась, но, открывшись меньше чем на треть, дальше не пошла – мешала цепочка, которую девушка успела, видимо, накинуть в самый последний момент.
– Дела, ты слышишь меня? Я все равно никуда отсюда не уйду! Поэтому давай поговорим! – чтобы не привлекать внимания соседей, я почти шептал, припав губами к узкому проему между дверью и косяком. Одновременно я старался хоть что-нибудь разглядеть в угольной черноте коридора, но пока мне это плохо удавалось.
– Дела, прошу тебя, отзовись! Скажи хоть слово!.. Я ведь знаю, что ты здесь!
Внезапно моего слуха коснулся слабый придушенный стон, заставивший меня вздрогнуть, который тут же сменился неприятным скребущим звуком, словно кто-то с усилием царапал ногтями по поверхности двери. Я затаил дыхание, прислушиваясь. Через минуту стон повторился и, застыв на длинной тоскливой ноте, перешел в утробный клокочущий рык, отчего мое тело вдруг покрылось гусиной кожей, а горло сдавил спазм. Я стоял, боясь шелохнуться, лихорадочно соображая, что бы все это значило. Но пока я терялся в догадках, вслед за этими странными звуками последовал глухой удар, словно там, в квартире, уронили какую-то тяжелую вещь. Дверь при этом как-то странно завибрировала, как будто через нее пропустили электрический заряд, и я невольно попятился, отметив попутно, что с той стороны на нее уже никто не налегает. Мне стало не по себе, я силился что-то сказать, но вместо слов из горла вырывались одни лишь сдавленные хрипы.
А в квартире тем временем творилось что-то ужасное: один за другим следовали глухие удары, словно по полу перекатывали нечто большое и громоздкое, и все это сопровождалось какими-то непонятными звуками, напоминающими не то кряхтенье, не то всхлипывание. Это было похоже на борьбу и одновременно на конвульсии умирающего. Я почувствовал, как по моим плечам и спине заскользили струйки холодного пота. Впервые за все это время мне стало по-настоящему страшно.
– Дела! – с трудом выдавил я из себя. – Дела, что происходит? Ответь мне, Дела!
В ответ – все то же кряхтенье и монотонный звук, будто огромной скалкой раскатывают тесто.
– Дела, ты меня слышишь? – борясь с нервной дрожью, завладевшей вдруг моим телом, я осторожно приблизил лицо к дверному проему. Я хотел и не хотел видеть то, что творилось там, внутри. С одной стороны, меня, как, наверно, любого на моем месте, разбирало любопытство, но, с другой стороны, я почему-то боялся увидеть за дверью нечто такое, что повергнет меня в жуткий шок, и тогда… тогда…
Я так и не успел додумать, что «тогда», поскольку, как только припал глазом к щели, доносившиеся из коридора звуки неожиданно прекратились, словно кто-то, открутив до отказа ручку настройки и так и не найдя нужной частоты, выключил радио. А потом произошло то, о чем я до сих пор не могу вспоминать без дрожи. Послышался скрип – возможно, так скрипит половица под чьей-то грузной ногой, – и в ту же секунду из темноты на меня надвинулась жуткая физиономия с широко расставленными глазами и длинным крючковатым носом, заросшее по самые скулы черной спутанной бородой, после чего знакомый скрипучий голос выдохнул мне в лицо одно-единственное слово:
– Убирайся!
Это было настолько неожиданно, что я, вскрикнув, отшатнулся от двери, которая с громким лязгом тут же захлопнулась перед самым моим носом, и, потрясенный, испуганный, кубарем скатился вниз по лестнице…
Я не помню, как вышел из подъезда, как долго блуждал по лабиринту дворов, прежде чем оказался, наконец, на знакомой улице. Способность соображать и делать какие-то выводы вернулась ко мне не сразу – настолько я был раздавлен и выбит из колеи увиденным.
Самым ужасным и неприятным в этой истории было то, что Бонифат, этот жуткий карлик-монстр, столь неожиданно представший передо мной, оказывается, все это время находился в квартире. Значит, он подслушивал, а, возможно, и подглядывал за нами. О, как это отвратительно! И Адела, конечно же, знала об этом! Ну, ясное дело, знала! Видимо, это давно вошло у них в привычку, став непременным условием совместных сеансов. Да, именно совместных, потому что, скорей всего, эта парочка уже не раз практиковала такое: пока сестра занимается любовью с кем-нибудь из своих клиентов, ее брат-извращенец, наблюдая за всем этим из соседней комнаты, тоже по-своему получает удовольствие. В медицине это, кажется, называется вуайеризмом.
Боже! Какая гадость! Как она могла так оскорбить, так унизить меня – и именно в тот момент, когда я открылся ей?! Ведь тогда получается, что все слова, которые Адела говорила мне, – это просто игра, часть задуманного ею омерзительного сценария?! Неужели такое возможно?!
Я шел, не разбирая дороги, то и дело останавливаясь или замедляя шаг, когда мои глаза вдруг подергивались мутной пеленой и к горлу подступала тошнота.
Помню, в тот день я с трудом добрался до дома, чувствуя себя совершенно разбитым и уничтоженным, и тут же без сил повалился на диван. Я думал, что не смогу заснуть, но, лишь только голова моя коснулась подушки, внутри меня как будто что-то щелкнуло, и я стал стремительно проваливаться в пустоту…
Я очень хорошо запомнил сон, приснившийся мне в то утро, запомнил, наверно, потому, что он явился своеобразным продолжением кошмара, пережитого мной накануне, и одновременно неким связующим звеном с ужасными событиями, которые мне еще предстояло пережить.
Сначала я увидел себя бегущим по длинной широкой улице, начало и конец которой терялись в непроглядном сером мареве густого разлапистого тумана. Я не знаю, что это за улица и как долго мне еще предстоит по ней бежать, но мне хорошо известна конечная цель моего маршрута. Это огромное приземистое здание в три этажа, издали похожее на крепость, с широкими тесовыми дверями, напоминающими ворота, и, хотя оно имеет так мало общего с домом, в котором мне довелось перед этим побывать, я твердо знаю, что именно туда должен сегодня попасть.
Но вот туман расступается. Я на месте. Быстро взбегаю вверх по высоким каменным ступеням – их я тоже вижу впервые – и, затаив дыхание, вхожу, наконец, в заветную комнату, где, знаю, меня уже давно ждут.
Здесь тоже все по-другому: нет ни кровати, ни стола, ни серванта в углу, только голые стены, изрисованные большими уродливыми граффити, и – единственное напоминание о том, что я тут не впервые – огромное, во всю стену, окно в самой ее глубине. У окна я вижу фигуру обнаженной девушки. Это Адела. Она стоит ко мне спиной, в непринужденной позе, чуть опираясь о подоконник. Грива черных волос роскошной пелериной одевает ей плечи. Я неслышно приближаюсь к ней и, испытывая страшную робость, осторожно касаюсь руки:
– Дела, это я. Ты узнаешь меня?
Девушка, не двигаясь с места, чуть поворачивает голову. Какое-то время я любуюсь ее красивым профилем, выразительной линией носа, мягкими губами, слегка раздвинутыми в улыбке, округлостью высокой груди. Я нежно обнимаю ее за плечи, стараясь при этом развернуть к себе, но Адела вдруг начинает противиться, не грубо, но решительно отводя мои руки:
– Не надо, Паша! Не надо!
Я слегка озадачен, но все же не отказываюсь от своей попытки. Девушка пытается вырваться, в отчаянии закрываясь ладонью. И тогда я, окончательно потеряв терпение, резко хватаю ее за подбородок и поворачиваю анфас.
В ту же секунду с губ моих срывается крик. Я вижу, что вторая половина лица Аделы представляет собой нечто ужасное: покрытое частой сыпью больших черно-бурых пятен, все в язвах и струпьях, оно образует некий чудовищный нарост сине-багрового цвета, вздувшийся наподобие флюса. А посередине этого бесформенного месива – глубоко провалившийся глаз, затянутый в белую полупрозрачную пленку, с закатившимся под самое веко зрачком.
– Ну что, добился своего? – в голосе девушки, помимо укора, слышится плохо скрываемое торжество. Ее пальцы крепко впиваются в мое запястье, и тут я со страхом и отвращением замечаю, что это вовсе не ее рука: покрытая черным курчавым волосом, она больше похожа на уродливую культяпку с узловатыми отростками вместо пальцев. В уши мне бьет громкий злорадный хохот, и, подняв глаза, вместо Аделы я вижу перед собой раздвинутую в мерзкой усмешке сморщенную физиономию Бонифата. Он хохочет все громче и, наклонившись к самому моему лицу, произносит голосом своей сестры:
– Ну посмотри же на меня внимательней! Неужели я тебе не нравлюсь?..
Я проснулся в холодном поту и, помню, еще долго неподвижно сидел на своей лежанке, прислонившись спиной к стене.
За окном был уже день, теплый погожий день середины октября, но как не вязался он с тем, что творилось сейчас в моей душе…
