Афанасий встал с дивана и пошёл на кухню. Зайдя в комнату, он бесцельно посмотрел по сторонам, и опустился на стул. Было тихо. Холодильник монотонно гудел у стены, даже не привлекая его внимания. Он до того привык к этому гудению, что даже не слышал его. «Кухня. Слово-то какое-то странное, – непроизвольно подумал он. Да ничего странного в нём нет, – продолжал размышлять он дальше. – Слово, как слово. Кухня, – опять назойливо лезло в голову. – И что это я привязался к нему, этому слову. Кухня и в Африке кухня! Нет, это чёрт знает что!»
Чтобы отогнать эти ненужные глупые мысли, он подошёл к окну. Там, за стеклом, жил другой, независимый от него самостоятельный мир, далёкий от его жалких и ничтожных дум и переживаний. Бесцельно блуждая взглядом по двору, он равнодушно разглядывал то, что происходило внизу. Маленькие дети беззаботно играли в песочнице, поглощённые неотложными, только им понятными делами. Старухи, на лавочке у подъезда, вели бесконечные монотонные разговоры. К дому напротив, подъехала красивая дорогая машина. Молодой статный мужчина в чёрных очках и красивом костюме вальяжно вышел из неё. Важно глянув на часы, он не спеша направился к дому. Вскоре из подъезда выпорхнула изящная стройная девушка и торопливо зашагала к парню. На ней было красивое белое платье в чёрный горошек. Ярко-красный широкий ремень с большой золотистой пряжкой плотно облегал её гибкий стан, а тонкие высокие каблуки-шпильки звонко стучали по асфальту. Тёмные волнистые волосы ещё сильней подчёркивали её бросающуюся в глаза красоту. Она вся сияла и с восхищением и самодовольством смотрела на своего избранника. Тот, чувствуя на себе и спутнице пристальное внимание окружающих, заволновался, отчего ещё сильней напыжился, и важно направился к машине. Девушка, взяв парня под руку и, повернув лицо к нему, стала что-то демонстративно ему рассказывать, стараясь быть независимой и уверенной. Парочка села в автомобиль и быстро исчезла со двора. Снова там всё стало неинтересным, унылым и постылым. Афанасий повернулся и грузно опустился на стул. Назойливые, бестолковые мысли вновь закружились в голове. Эта парочка не выходила у него из головы. Невольно, его пылкое своевольное воображение заискрилось, заиграло, лишний раз, напомнив ему, в каком жалком и убогом положении он находился. На миг, он представил себя на месте этого парня.
«А что, не хило было бы прокатиться с такой кралей по городу на крутой машине? – с завистью подумал он. – Живут же люди! А тут сиди, как таракан в щели, и зарься на чужое счастье». Невеселые унылые мысли завертелись в голове, безжалостно терзая его измученную душу. Безвольно погрузившись в пучину этих дум, он почувствовал, как бесследно растворился в причудливых фантазиях и грёзах, безраздельно господствующих в его податливой нестандартной голове и душе.
Афанасий был человек маленький. Это слово, пришедшее из прошлого, означало не рост человека, а его общественный статус. Он так и не выбился в люди. Да, у него не было честолюбия – локомотива всех преуспевающих людей. С детства он был тихоня и книгочей, «ботаник» как презрительно называли его знакомые ребята и одноклассники. Он жил в своём уютном тихом мире, где мультяшные герои соседствовали с грозными динозаврами и удивительными животными из фильмов BBC. В своих неудержимых, буйных фантазиях, он часто бродил под сенью таинственных лесов в дебрях доисторических джунглей, где на узких тёмных дорожках грозные монстры из юрского периода поджидали своих беззащитных жертв. Он мог часами блуждать среди папоротниковых зарослей, перевитых лианами, наслаждаясь своей неуязвимостью и могуществом. Это была его стихия, его ойкумена. Другие дети, его ровесники, влекомые пробуждающимися инстинктами и пагубными страстями, уже открыто интересовались вопросами взаимоотношения полов и перипетиями будущего житейского роста. А он среди них был, как чужестранец, как пришелец из других миров. Его не интересовали эти (для многих, просто жизненно важные вопросы). Он не стремился к тому, что вызывало жгучий интерес его ровесников и, со стороны казалось, что он просто несколько приотстал в своём развитии от своих банальных сверстников. А для них, этих самых ровесников, он был самый настоящий «ботаник», самый ничтожный и конченый элемент. Конечно, он не такой ловкий, как они, не такой наглый, хитрый и беспардонный. Он не может, где надо соврать, нагрубить, обмануть. Одним словом, какая-то белая ворона, размазня. Да что там говорить – пустейший человек! Что с ним разговаривать. С ним просто не интересно. Он предсказуем. Он уравновешен. Ему не ведомы страсти: эти подводные течения любой человеческой натуры. Вокруг, кипит, бурлит, закручиваясь водоворотами обычная человеческая жизнь, наполненная радостью, страданиями, подлостью и предательством, а он, как истукан, тихо стоит в стороне, и постоянно мечтает о чём-то, чего никогда не бывает в жизни. В конце концов, он остался в стороне от этой повседневной суетливой похотливой круговерти и, незаметно, прожил большой отрезок своей жизни. А те, кто окружал его с детства, растил, заботился о нём, постепенно сошли с авансцены этого жизненного театра и, он, нежданно-негаданно, остался один, лицом к лицу с суровыми реалиями обыденной жизни. И, как вы уже могли догадаться из предыдущего повествования, был совершенно не готов к этой встрече. Он просто панически боялся её. Но, эта встреча, молча, неумолимо, как громадная монолитная скала, безжалостно надвигалась на него, грозя раздавить под своей необъятной тяжестью.
Афанасий сидел, а мысли тихим ручейком, продолжали журчать в голове, поднимая в воображении картины, которые проносились перед глазами, или назойливо вертясь, пугали и раздражали своими откровениями. Проведя ладонью по лицу, он зажмурился. От этих размышлений он устал и уже не хотел ни о чём думать. Ему просто хотелось освободиться от этих дум, которые ничего не давая, так изнуряли его. Иногда, он думал: «Почему он ковыряется во всех этих, ненужных никому вещах? Какой, вообще, прок от этих ковыряний? Почему он не может жить, как все: есть, пить, спать, предаваться житейским утехам? Что вообще ему нужно в этой жизни? Почему, он не может, как все жить простой человеческой жизнью? А всё время что-то ищет, что-то копает в своём, забитом всяким хламом чердаке, который находится в его голове?»
Иной раз, он с завистью смотрел на незнакомых людей, которые равнодушно проходили мимо с гордо поднятой головой. Искоса, глянув на него, и измерив с ног до головы презрительным взглядом, они, почему-то, считали своим долгом всем своим видом непременно подчеркнуть: какой же всё-таки ты ничтожный и никчемный тип! Даже, ни говоря, ни слова, они давали ему понять: ничтожество, оно и в Африке ничтожество! Глядя на них, Афанасию казалось: вот она, настоящая всамоделишная жизнь, наполненная реальными, а не мифическими людьми и событиями. В такие минуты, ему было глубоко обидно за себя, за свою пустую (по его мнению), ненастоящую жизнь. Какое-то пронзительное, звенящее, стремительно несущее в бездонную, чёрную дыру чувство овладевало им. Ему было тоскливо и одиноко. Хотелось, уткнувшись лицом в чёрную, блестящую, атласную жилетку, заплакать. Заплакать навзрыд и, без конца сморкаясь в кашне, размазывая сопли по лицу, поведать, какому-то близкому, очень близкому человеку свою боль и печаль. Но, к сожалению, такого человека не было рядом. А те, кто находился вокруг, просто рассмеялись бы в лицо, и с удовольствием наговорили бы кучу гадостей и оскорблений, которые нескоро и забудешь.
Так и прожил Афанасий эти годы, не вмешиваясь в события и страсти, которые кипели вокруг него. Грустно наблюдая за безумным маскарадом вокруг, он интуитивно чувствовал всю её пошлость и никчемность. Ничто не привлекало его в этой суете. Ничто не волновало душу. Ничто не тревожило ум на этом бесконечном житейском карнавале. Отстранившись от этого мира, он всё глубже и глубже погружался в свой, непохожий ни на что космос.
-Афоня! Афоня! Внучек вставай. Баба тебе уже пирожков напекла. Ой, вкусные какие, вставай мой родной.
Афанасий протёр глаза и, с удивлением посмотрел вокруг. Прямо в окно ярко светило солнце. Чистые сильные лучи, заполнив комнату блестящим искрящимся светом, просто ослепили его. Какой-то радостный жизнеутверждающий марш тихо зазвучал в ушах, наполняя сердце теплом и радостью. Было покойно, и на душе было ощущение какого-то необъяснимого трепета и ожидания. Подняв голову, Афоня тихо спросил бабушку:
-Баб, а кто там играет?
-Это внучек у тебя в душе играет. Музыка. Музыка детства. Вот вырастишь, станешь взрослым, большим и будешь вспоминать эту музыку. И станет тебе так хорошо и легко, как-будто ты вновь в детство вернулся. Вставай, голубчик, помойся, и пойдём завтракать.
Афанасий приподнялся и сел, опустив ноги с кровати, он вновь прислушался. Сначала всё было тихо, затем там, где-то далеко, вновь чуть слышно зазвучала эта удивительная чарующая мелодия. Её звуки всё сильнее, всё властней зазвучали в ушах, наполняя душу необыкновенным щемящим чувством, которое манило и манило куда-то.
Афанасий встряхнул головой, и видение исчезло. «Музыка, музыка детства. Разве бывает она? Бабушка давно, в детстве говорила: «Музыка детства». Вот я сейчас, хочу вновь её услышать, а где она? Нет её. Где она? Может тут, в углу, за шкафом? Да откуда ей быть там. Она давно осталась там, в голубом и чуть-чуть розовом детстве.
Афоня встал и безвольно поплёлся в зал. Его покатые плечи, сутулая сгорбленная спина ясно говорили любому, что это за человек. Опустившись на диван, он включил телевизор. Быстро пробежав по всем каналам, он понял, что смотреть совершенно нечего. Пустые, бездумные передачи не давали никакого материала ни для ума, ни для сердца. Просто, какие-то люди, устроившись на телевидение, бездарно выполняли свою работу. Им и в голову не приходило, что телезрители ждут от них чего-то нового, интересного, умного. Они, считая, что достигли самого совершенства, даже не ведали о том, в чём же состоит их главное предназначение: давать телезрителю порцию качественной жвачки для ума и сердца.
– Жизнь без цели, что это – прозябание? – невольно закрутилось в голове Афанасия. – А как найти себе цель, смысл? Для чего вообще живёт человек на Земле? Вот я, например? Что я такого сделал хорошего, полезного? Я уже не говорю о чём-то великом, куда мне. Или отдаться на волю инстинктам, которые сами выведут тебя – куда надо. Но инстинкты приведут опять к тому, от чего я и ушёл. Снова появится на свет такой же Афоня или какой-нибудь Петя, и всё закрутится по известному сценарию. Тьфу. Надоело всё. Как они опостылели мне эти проклятые мысли. Как мне избавиться от них?
Выключив телевизор, он безвольно поплёлся в кухню. Сев на стульчик, он снова уставился в окно и смотрел туда, пока не стемнело. Вечер наступил быстро и без всяких сантиментов перешёл в ночь. Темнота за окном как бы сменила декорации этого странного театра одного актёра. С мраком за окном пришли новые ощущения и мысли. Калейдоскоп знакомых лиц и событий замелькал перед его мысленным взором.
В семье он был единственным ребёнком, к тому же поздним; и вся страсть и не выплеснутая, не растраченная энергия многочисленных родственников просто обрушилась на него. Мама и папа, дедушки и бабушки, всевозможные дядюшки и тётушки просто накинулись на это создание, чтобы внести свою лепту в благородное дело: передать эстафету новому поколению. Процесс воспитания пошёл.
Теперь, взирая на всё это с высоты прожитых лет, Афанасий прекрасно понимал, что многое недополучил в детстве. Находясь под мощной опёкой многочисленных родственников, он, в сущности, был лишён естественной связи с окружающим миром. Желание родителей и их ближайших родственников сделать из него идеального человека в реальности обернулось для Афанасия кошмаром, катастрофой. Оторванный от живой жизни, с её трудностями и парадоксами, он был совершенно не готов самостоятельно вступить в неё. Как это ни печально, но реальная жизнь была для него неведомым пугающим миром.
Дед. Это было в тот день, когда родился Афоня. Все с нетерпением ждали появления на свет малыша. Это знаменательное событие должно было внести новую струю в монотонную жизнь семьи. Ещё с утра, когда солнечные лучи только позолотили крыши соседних домов, дед был на ногах. Достав свой именной маузер, он, сел за стол и стал разглядывать надпись на его ручке. «Красноармейцу, Григорию Крюкову, за героизм и отвагу. Клим Ворошилов».
Дед не расставался с ним никогда. Эта реликвия хранилась в доме на самом почётном месте. Но в тот день почётные регалии давно ушедшей войны стали камнем преткновения. Вскоре на кухню зашла бабушка. Недовольно глянув на старика, она буркнула:
– Чё встал ни свет, ни заря?
Машинально пройдя мимо, она загремела посудой. Старик, нахмурив брови, сидел над пистолетом и о чём-то размышлял. Вдруг раздвинув брови, он решительно заговорил:
– Внука назовём Климент, в честь легендарного полководца Климента Ефремовича Ворошилова.
Старуха замерла с тарелкой в руке над раковиной. Эта немая сцена длилась с минуты две. Медленно повернувшись, она пронзительно посмотрела на старика. Тот стоически выдержал удар. Но это был только первый натиск надвигающейся бури, подобный тому, когда вода отступает от берега перед цунами. Старик, нахмурив брови, напрягся и приготовился к неизбежному. Весь этот и следующий день битва шла не на жизнь, а на смерть, а в конце прозвучала роковая фраза:
– Только через мой труп.
К консенсусу пришли ночью, остановились на Афанасии, как более приемлемом для обеих сторон. Бабушка по-прежнему бурчала, извергая из недр своего речевого аппарата всякие слова: изверг, Ирод проклятый, но это были только самые мягкие и приличные. Старик, аргументируя свою правоту, углубился в исторический экскурс, напомнив о трёх морях и путешествии. Родители мои, аморфные, бестелесные существа, были только безмолвными статистами на этом ристалище непримиримых сторон.
После смерти деда, пистолет сдали в музей революции. Иногда я ходил туда, чтобы посмотреть на него. В зале «Стрелковое оружие» он лежал под стеклом с лаконичной надписью на белом листке: «Именной маузер красноармейца Крюкова».
Свои первые воспоминания у меня связаны с прогулками. Мама или папа выводили меня на улицу из подъезда, возле которого были две лавочки. Восседали на них бабушки и вели свои бесконечные разговоры. В то время они были для меня не понятны, но с возрастом мне удавалось уловить нить их рассуждений. Постепенно я невольно стал приобщаться к этому миру.
Когда я подрос, то стал более пристально наблюдать за окружающим. Люди, события, факты стали живо интересовать меня. Постепенно интерес к противоположному полу стал завладевать моим сознанием. В нашем подъезде жила девочка по имени Лариса. Она была старше меня лет на пять. Но, в тайне от всех, я влюбился в неё. Это была подростковая ранняя влюблённость, какая бывает у многих. Встречая её в подъезде, на улице, я с замиранием сердца приближался к ней, чувствуя, как немеют мои конечности и язык отказывается повиноваться. Назвать это любовью трудно. Просто моё пылкое воображение наделило в её теми качествами и достоинствами, которых у неё, скорее всего никогда не было. Но, тем не менее, она была хорошая девушка, скромная, вежливая с красивой стройной фигурой.
Прошёл год или два, и она вышла замуж. Естественно я испытал муки ревности, но кто в таком возрасте не испытывает таких чувств? Это было естественно, как говорится: дело молодое. Вскоре у них родился ребёнок. Счастливые, они часто гуляли с коляской во дворе.
Однажды, поздно вечером я возвращался домой, весь запыхавшийся и уставший. На лавочке, как всегда, сидели бабушки. Негромко переговариваясь между собой, они дали бескомпромиссный вердикт очередной намеченной жертве. И целью их острых языков на этот раз оказалась Лариса.
– Ходит и задом вертит, бесстыжая. Захомутала парня, а сама целый год висла ему на шею. Тьфу, – проверещала Феофановна.
– Родила, теперь ему не отбрыкаться, – парировал скрипучий голос Евдокии Фёдоровны.
Разговор на время смолк. Старухи, пристально следя за парочкой, старались не пропустить ни одной важной детали. Крупная женщина в тонких металлических очках, с массивными чертами лица и плотно сжатыми губами, кончики которых презрительно опускались вниз, решительно проговорила, поставив окончательную точку в этом диспуте:
– Дурное дело – нехитрое.
Эта ядовитая фраза врезалась мне в память и, можно сказать, отравила всю последующую мою жизнь. Что-то липкое, грязное, нечистоплотное всплыло из-за неё, обволакивая меня со всех сторон, внушая отвращение и брезгливость. Я старался избавиться от этого чувства, но оно всё настойчивей, всё властней завладевало моим сознанием, душой.
Жил я беззаботно, не зная ни лишений, ни трудностей. Детство моё можно смело называть радужным и безоблачным. Прошли годы, но для меня время как-будто остановилось. Я по-прежнему жил теми иллюзиями и фантазиями, которые впитал с детства. Но жизнь неумолимо катилась вперёд, разрывая и разрушая всё то, к чему я привык с детства. Вскоре всё изменилось до неузнаваемости. Мой мир, в котором я так уютно себя чувствовал, исчез навсегда. А вместе с ним исчезли мои родители, бабушка с дедушкой, родные.
Как-то раз, когда бабушка была ещё жива, я сидел на диване и читал книгу. Увлёкшись повествованием, я совсем забыл об окружающем. Бабушка уже больная, немощная зашла и тихо опустилась на стул. Уставив на меня свой грустный усталый взор, она долго ждала, когда я подниму глаза. Оторвавшись от книги, я посмотрел на неё и удивился её необычному выражению глаз. Серьёзно глянув на меня, она заговорила:
– Афоня, я тебе уже давно хотела сказать, я уже немолодая. Мама твоя постоянно болеет, здоровье её всё хуже и хуже. Папу твоего, как и дедушку, мы уже схоронили. Ты уже взрослый и должен понять, что люди соединяют свои судьбы для того, чтобы быть друг другу опорой и поддержкой. Если я помру и, не дай бог твоя мама, то ты останешься совершенно один. Подумай, один. Поэтому, мой милый, тебе надо жениться. У вас дети родятся. Будет хоть кому стакан воды подать на старости лет.
Стакан воды. Эта мысль всё настойчивей, всё властней начала одолевать меня. Действительно, люди не вечны. Каждый когда-нибудь умрёт. Никто не может жить вечно. Но что будет со мной тогда, когда сбудутся мрачные пророчества бабушки? Как я буду жить, существовать? Что я буду есть и пить, в конце концов? Эти неприятные колючие вопросы, вынырнув как из табакерки, основательно испортили моё существование. Да, пусть я недотёпа, какой-то изгой общества, но я же человек. У меня тоже есть права, причём конституционные. Но строгий безжалостный голос решительно отверг все мои логические построения: «Какие такие конституционные права? Что за чепуху ты несешь? Работай, зарабатывай на кусок хлеба, вот тебе и права. Никто за тебя пахать не собирается. Хочешь жрать, пить, тогда трудись в поте лица своего». Этот неуступчивый, ершистый господин, изо дня в день досаждал мне, окончательно испортив мою жизнь. Я уже боялся его появления, и старался уйти, убежать от него. Но проклятый выжига приходил именно тогда, когда его меньше всего ждали.
Эти видения преследовали меня повсюду, и апогеем этой безжалостной травли стал стакан, простой гранёный стакан, который постепенно вырос до громадных, колоссальных размеров. Он преследовал меня, довлел надо мной, как скала, как дамоклов меч, готовый в любую минуту обрушить на меня всю свою безжалостную мощь. Помнится, однажды мне приснился сон. Я оказался в пустыне, и нестерпимая жажда обуяла меня. Через мгновение я ощутил себя на кровати в сильном бреду и горячке. В горле пересохло, губы потрескались, язык во рту стал грубым и неповоротливым. Страшно хотелось пить. Прямо передо мной, на столе стоял стакан воды. Потянувшись, я понял, что мне не дотянуться до него. Напрягшись, я приподнялся и, упершись на локоть, потянулся снова. Но дрожащая рука безвольно повисла в воздухе. В горле пересохло, на лбу выступил пот. В изнеможения я упал на подушку и почувствовал, что умираю: «Вот и конец. Странно, а я не чувствовал страха. Сейчас сердце остановится и – всё». Вдруг всё смазалось перед глазами, прямо над собой я увидел огромный стеклянный сосуд. Разделённый на ровные прямые грани, он колыхался надо мной, в недосягаемой вышине. Вода, плескаясь, переливалась из него через край. От вида прозрачной холодной жидкости, у меня помутилось в глазах. Лизнув пересохшим языком потрескавшиеся губы, я заплакал. Заплакал тихо, безутешно, как плачут люди, потерявшие самое дорогое и невосполнимое.
2011 г. – 19. 07. 2013 г.
