Высота третья

Люди все продолжали пропадать. С каждым днем все новые жертвы. Уже около пятнадцати человек, и все поиски оборачивались пустой тратой административного ресурса.

Слишком массово, слишком систематично, чтобы быть случайным многократным совпадением. И каждый раз, спускаясь в метро, в переходах Анатолий Кадутов видел новые фотографии – знакомые лица, каждое из которых он припоминал со страниц расследуемых дел, приправленные номерами телефонов, адресами электронной почты, страниц «вконтакте» и прочими координатами – кто на что горазд. Множество имен, множество лиц на любительских фотографиях или увеличенных фото с документов. Множество сомнительно взаимосвязанных фамилий.

«Виктория Минаева, 1986 г.р., за любую информацию гарантируем вознаграждение…»

«Вячеслав Кондратьев,  постоянно зовут Славик, на полное имя может не откликаться, на вид около 25 лет…»

«Виктор Терентьев, 1972 г.р., отец и муж, помогите, если кто-то его видел…»

«Александр Виктимчук, на вид около тридцати лет, заикается, может плохо помнить, откуда сам и как зовут…»

«Григорий Викентьев, 1956 г.р., пенсионер, пропал на прошлой неделе, помогите…»

«Ирина Оффер, наша дочурка, 1992 г.р., пропала вчера, не вернулась домой, одета была в синюю курточку и джинсы…»

Обилие средств информации не порождало в данном случае повышение ценности добываемой информации. Никто не писал и не звонил. По крайней мере, никто не сообщал о чудесном обнаружении пропавшего или пропавшей, и Анатолию, как следователю, оставалось только мириться с таким положением дел и ломать голову дальше.

Утро выдалось чертовски холодным, и погода прямо-таки загоняла в кабинет, заниматься  исключительно бюрократией. Тем не менее, Кадутов посетил нескольких наиболее интересных ему личностей и подшил полученные материалы к делам, аккуратной стопкой сейчас лежавшим на его столе. Поразительно, но каждая встреча приносила  странное ощущение – будто Кадутов вел разговор с призраком, а не с родственником или знакомым пропавшего или пропавшей. В каком-то плане этих людей можно было понять – столь внезапное исчезновение родных и близких в столь схожих обстоятельствах давало шанс почувствовать на себе силу коллективного горя, масштабы и бесполезность попыток исправить которое приносили с собой чувства обреченности и гибельности любых попыток что-то исправить. Тем не менее, Кадутов не мог припомнить каких-либо отличительных черт каждого, чьи слова были записаны на диктофон и списаны на листы опроса сегодня. Многие упоминали о возможном рабстве, в которое могли увезти их близких, кто-то вовсе предполагал, что их убили, а тела уничтожили, но Кадутов, рассматривая материалы каждого конкретного дела, всегда приходил к мысли, что эти люди должны быть живы, и, рано или поздно, что-то даст ключ к их обнаружению. Версия с рабством вообще казалась абсурдной – гораздо проще было бы похищать людей из глубинки, из богом забытых селений, нежели посреди бела дня брать в оборот человека прямо в одном из крупнейших городов страны. Впрочем, наличие здравого смысла у похитителей Кадутов определенно ставил под сомнение, и это добавляло немало возможных версий, лишь запутывая дело.

Странные, обезличенные люди…

Эта мысль тупо ударила в мозг Кадутова, и он понял, что дьявольски устал. Сегодня он практически ни с кем из коллег не обмолвился ни словом, кроме нескольких дежурных фраз, и замкнутость отражалась внутри него самого, заставляя игнорировать позывы прекратить копаться в материалах и пойти, наконец, домой, когда рабочее время истекло. Тем не менее, домой он не торопился. Иногда он думал, что, если бы дома его ждал хоть кто-то – хотя бы домашнее животное, не говоря уже о жене и детях – он никогда не задерживался бы в конторе ни на минуту и плевал бы на все дела, лишь бы повидаться с тем, кто ему дорог. Но одиночество слишком глубоко въелось в его душу, и изменить сейчас существующее положение вещей он не пытался.

А сейчас важнее для него была именно работа. Просидев еще час сверх рабочего времени надо материалами,  он все-таки начал прослеживать некоторые взаимосвязи по местам исчезновения жертв. Некая неочевидная, но со временем все ярче прослеживающаяся закономерность все же имела место быть, и это стало фактически первым лучиком света в темном царстве листов опроса, фотографий, аудио- и видеозаписей. Кадутов ухмыльнулся и отметил про себя, что, возможно, впервые действительно не жалеет о потраченном времени сверх рабочего в этом кабинете. Он стал записывать опорные пункты плана, по которому, на его взгляд, следовало проверять каждое описание обстоятельств пропажи конкретного человека, и теперь это уже был не стандартный список «место, время – свидетели – видевшие последними», а нечто более концептуальное, связанное с местом и временем происшествия. Он обнаружил, что показатели времени, когда предположительно пропадали люди, были в базовой версии описания происшествия столь отличны от случая к случаю только лишь потому, что его записывали со слов разных свидетелей, и в каждом деле, помимо того, были показания, которые давали примерные оценки времени исчезновения, схожие между собой в разных делах. Безусловно, разброс примерных показаний в пределах от получаса до часа с лишним давал повод игнорировать их как бесполезные, что и было сделано, но теперь Кадутов решил, что сомнительные показания могут все-таки дать некий ключ, хотя это и могло быть лишь попыткой хоть как-то уйти от безысходности тупика в расследовании.

Он переписывал с заполненных опросников и расшифровок аудиозаписей ответы на свои собственные вопросы, и, когда последняя папка с материалами была обработана и закрыта, он ощутил неимоверную усталость и даже понял, откуда она – он просидел за этим небольшим анализом ни много, ни мало, два часа.

Кадутов откинулся на спинку кресла и сладостно хрустнул затекшей спиной. Лежащий на столе телефон не сулил никаких ободряющих новостей, а вечер, понемногу перетекавший в ночь, тем более мог принести только типичные одиночество и покой. Кадутов понял, что мысли начали путаться, понял, что крайне дрянно выспался последней ночью, и что сейчас его действительно жутко клонит в сон. Решив, что никто не будет против, он взглянул на массивные, совершенно не в стиле нынешних дней, часы и, отмерив взглядом на циферблате двадцать минут, закрыл глаза и ослабил спинку кресла. Сон охватил его крайне быстро и нежно, словно бы и не было напряженного мучительного процесса монотонной обработки сухой информации еще пять минут назад.

 

Новость ударила в его мозг слишком сильно, слишком болезненно, и он долго приходил в себя после ее осознания. Тем не менее, Михаил Кривицкий надеялся до последнего, что все обойдется. Надежда теплилась глубоко в его душе, но осознание невозможности такого рода чуда была сильнее, и он должен был что-то предпринять. В первую очередь, он отправил жену и детей к теще – наиболее примитивный, но, в то же время, отличавшийся эффективностью метод. Он, конечно же, боялся за них, но что было сильнее – страх за свою жизнь или за их благополучие – для него все также оставалось под вопросом. Первый допрос прошел вполне успешно, и он даже ощутил некоторый прилив сил после него, но потом ситуация стала меняться. Подозрения, вопросы, факты – все это следовало за ним по пятам, и бегство физическое не могло перейти в освобождение от гнета морального, от осознания того, что все кончено, и небольшая. Как  казалось еще недавно, ошибка стала причиной развертывания откровенной травли Кривицкого.

А он сам понимал, что все это закономерно, и аргументы в виде отрицания взаимосвязей между его действиями и тем, что уже произошло, были слишком неэффективны – не только для следствия, но и для него самого, в наибольшей степени. Он выбрался из-под гнета ареста лишь благодаря услугу хорошего приятеля, но долг, в счет которого эта услуга была оказана, считался оприходованным, и больше надежд не было. Поэтому уехали жена с ребенком, поэтому он оставил им практически все деньги, понимая, что их никто не сможет отобрать – руки коротки у государства, чтобы лишать мать и ребенка средств к существованию. Тем не менее, он понимал – теперь ей придется активно работать, чтобы поднять 10-летнего Лешку, а судьба его самого – в руках ехидного и безжалостного фатума, который еще вчерашним днем дает благополучие и успех, а на завтра готовит крах и разрушение всех надежд на будущее.

 

Звонкая трель в голове казалась настолько реальной, что он проснулся и в первую очередь бросился к мобильнику, но увидел на экране лишь невозмутимые индикаторы режима ожидания и обнаженную красотку в качестве фонового изображения.

Трель явно зародилась в его подсознании и просто уведомила о том, что пора было вставать. Ощущение выпадения из сна вкупе с этим высоким, раздражающим звуком вывели Кадутова из забытья и дремы крайне эффективно. Он положил было телефон на стол, но тут же схватил его снова и уставился на часы. Не поверив им, он посмотрел на наручные, но и они также заверяли его в том, что уже почти три часа ночи. Очевидно, все – даже самые поздние работяги – ушли и оставили его, видимо, решив, что кабинет пуст, и немолодой следователь решил сократить сам себе рабочий день. Благо, замочная скважина в двери его кабинета не позволяла подглядывать, и никто даже не догадался постучать в дверь на всякий случай.

Ночь охватила город – цепко, намертво, омерзительно влажными объятиями – и сопротивляться не было смысла, жизнь все равно должна была замедлить свой темп в эти часы, хотя всяческие обстоятельства – от чисто служебных до сугубо личных – и вынуждали людей оказываться на ночных дорогах. С тех пор, как Кадутов сдал свой «опель» в затянувшийся по ряду причин ремонт двигателя, прошло уже  несколько дней, и ему приходилось привыкать к тому, что после полуночи добираться домой приходиться сомнительными развозками, либо тратить немалые деньги на такси – с учетом того, где он жил и где работал, иметь скромную подержанную иномарку было во многом выгоднее – и материально, и морально, – нежели регулярно пользоваться услугами официальных или случайных извозчиков. Поэтому, в отсутствие личного транспорта, он старался всегда успевать на метро, ну, и на последующий наземный транспорт, лишь бы не садиться в «жигули» к очередному веселому иммигранту, коих у метро толпилось немало и днем, и ночью.

Кадутов вышел на набережную и направился в сторону проспекта, который должен был его привести, в конечном итоге, к южной оконечности города. Дождя не было, но осенняя, густая влажность наполнила воздух, сделав его болезненным, простудным, наполняющим легкие горестным дыханием улиц, на которых где-то, возможно, бродили пропавшие люди, которых Кадутов, все-таки, предполагал найти в самое ближайшее время. Он прикинул план на завтра, предполагая, что связь с определенным местом, которое было известно странными событиями и раньше, должна основательно помочь ему в поисках – он не мог бы сказать точно, из чего конкретно он делал такой вывод – это было, скорее, умозаключением на уровне интуиции, и, пока никто не требовал от него конкретных ответов, не было необходимости искать точные взаимосвязи – словно бы он получил намек от судьбы и был намерен его использовать.

До проспекта оставалось около двухсот метров, и сейчас Кадутова стали здорово настораживать две фигуры, которые следовали на почтенном расстоянии за ним, и вместе с ним меняли темп шага. Однако ближе не подходили. Он перешел на другую сторону – к зданиям, стоявшим вдоль набережной, но неясные фигуры держались на своей стороне, не теряя при этом выдерживаемого уже довольно долго расстояния. Кадутов немного занервничал и положил руку на кобуру, в которой мирно почивал табельный «макаров». Безусловно, если это была обычное уличное хулиганье, достаточно было бы пальнуть в воздух, а то и попросту показать преследователям дуло пистолета, и к серьезной перестрелке Кадутов готов не был. По крайней мере, он предпочел бы, чтобы ничего такого не случилось, и именно сегодня двое преследователей оказались случайными прохожими. Однако уже спустя метров сто они решили сократить расстояние и перешли на его сторону. То ли темный камуфляж на их телах, то ли состояние освещения вдоль набережной не позволяли увидеть их лица и очертания тел – Кадутов не мог понять, мужчины это или женщины, какого возраста, да и наличие какого-либо видимого оружия было не определить. Они молча приближались к нему, и надежды на счастливый финал уже не осталось. Кадутов снова вернулся на другую сторону, к ограждению набережной, и на этот раз преследователи молниеносно отреагировали, перебежав поближе к нему. Ему показалось, что в их руках мелькнули какие-то предметы, похожие на оружие, и он выдернул «макаров» из кобуры.

– Стоять! Стоять, мать вашу!

Собственный голос удивил Кадутова, эхо, казалось, наполнило всю набережную и унеслось вдаль вместе с медленным, меланхоличным течением реки. Больше похожие на тени преследователи не сбавили шагу и вообще никак не отреагировали на кричащего и сжимающего во вспотевшей ладони пистолет следователя.

Ему показалось, что откуда-то со стороны проспекта, куда он все еще двигался, прозвучал чей-то неясный, произносящий невнятную фразу голос, но, оглянувшись вокруг, он не увидел никого. Только пустые, насыщенные болезненной осенней влагой дома, тротуары, дороги города.

Кадутов побежал в сторону проспекта, как ему казалось, ощущая дыхание преследователей. Он мог начать стрелять, но дикий страх, вызванный молчанием этих людей-теней и полнейшим отсутствием кого-либо еще, кто мог бы ему помочь, позволил только начать бегство. Он увидел спуск к воде и по наитию нырнул к нему, споткнулся на наклонной поверхности и болезненно упал на гранит набережной.

Две тени неторопливо спускались по наклону вслед за ним. Оружия у них, как теперь видел Кадутов, не было, однако их решительность все также наводила ужас. Оставалось только одно.

Кадутов вытянул перед собой пистолет и хотел было напоследок предупредить потенциальных жертв стрельбы, однако крик застрял глубоко в легких и принес только резкий приступ удушья. Поняв, что убегать бессмысленно, да и вывихнутая при падении нога не позволит, Кадутов как мог прицелился и дважды нажал на курок. Отдача казалась легкой, практически неощутимой. Две тени замерли, потеряли равновесие и упали в воду – одна за другой, беззвучно, с легкими всплесками грязной речной воды.

Кадутов быстро обдумывал случившееся. Он убил двоих неизвестных, вероятно, невооруженных. У самого него, кроме небольшого вывиха и ссадин, никаких повреждений. Он просто-напросто убил двоих людей, за то, что они преследовали его. Осознание этого факта заставило его вскочить, резким движением вложить пистолет в кобуру и начать, опираясь о гранитную стену, взбираться обратно на тротуар набережной.

Он сразу же пожалел о том, что даже не смог выяснить, кто же это был, но еще сильнее он жалел об отсутствии рядом патрульных машин – стрельбу должны были обнаружить, тела смогли бы поднять уже через час-другой, и, возможно, многое стало бы более понятно. В его сознании выстраивались странные, сомнительные взаимосвязи между той работой, которую он проводил, и этим странным, бессмысленным преследованием, однако это могли быть всего лишь беспочвенные догадки – стресс, беспокойный сон на работе, сразу после перебирания кучи фактов, странные фигуры преследователей – все это могло стать поводом для глупых вымыслов, и он решил пока выкинуть из головы эти мысли. Требовалось добраться домой, а поврежденная нога не позволила бы ему уйти далеко, и, как назло, на улице не было ни одной живой души, ни одной машины, на которой можно было бы добраться до дома или до травмпункта. Кадутов мысленно проклял тот день, когда затеял капитальный ремонт двигателя своего «опеля» и захромал дальше, в сторону все того же проспекта – благо, оставалось недалеко, около сотни метров, и там, на одной из крупнейших транспортных артерий города, точно должна была найтись машина, водитель которой не отказался бы за требуемую сумму довезти его до дома.

Кадутов решил настроиться только на одну цель – добраться домой. Вывих он планировал вправить сам, благо опыт, какой-никакой был, но делать это прямо на улице, в омерзительно влажном безлюдном пространстве города он не хотел. Он оглядывался по сторонам, опасаясь еще каких-нибудь, возможно, более решительных личностей, интересующихся им, но улицы были все также пустынны.

Тишина царила и на проспекте, на который он, наконец, вышел, перед тем переправившись через небольшой мост на другую сторону набережной. Какое-то время было совершенно пусто. Магазинчики неподалеку закрыты, во всех окнах погашен свет, по обе стороны реки царила тишина, но это его совершенно не удивляло, боль и страх в достаточной мере забирали на себя душевные силы. Спустя мнут пятнадцать, когда Каудтов уже прошел метров пятьдесят хромающей походкой, со стороны набережной показалась-таки машина, которую он так ждал. Он замахал руками, стараясь не упасть, опираясь только на одну ногу. Несмотря на то, что черный седан «бмв» ехал с явно превышенной скоростью, он резко затормозил прямо напротив Кадутова.

Отличные тормоза. Можно ехать.

Кадутов наклонился к спустившему стараниями мерно жужжащего электростеклоподъемника боковому стеклу «бмв» и увидел водителя – мужчину лет так двадцати пяти, с резко-белым, неестественным цветом кожи и мутным, безразличным взглядом. Откинув тут же возникшие сомнения в правильности подхода, он обозначил сумму и место назначения. Водитель покачал головой, затем невнятно  произнес что-то, что Кадутов интерпретировал как «Поехали», и раздумывать дальше не имело смысла.

Водитель был поразительно молчалив – как правило, ночные «бомбилы» – свободные таксисты – были большими любителями поболтать с попутчиком «за жизнь». В особенности это любили все те же иммигранты из ближнего зарубежья и кавказских регионов. Этот же извозчик был определенно славянской внешности, и его манера вождения определенно напоминала присказку «какой же русский не любит быстрой езды». Мигающие желтым выключенные светофоры проносились, как мухи, на красный, горевший перед пешеходным переходом, где не было перекрестка, водитель «бмв» попросту внимания не обращал. Кадутов сидел сзади посередние, на наиболее безопасном для пассажира месте, но скорость движения этой машины его явно начинала беспокоить. Что самое интересное – водитель ускорялся постоянно, и когда, по водительским ощущениям Кадутова, стрелка спидометра уже явно должна была перейти психологическую отметку в 150 километров в час, следователь занервничал.

– Слушай, я понимаю, конечно, что дороги пусты, но давай как-нибудь поосторожнее, жить еще охота.

– Мне тоже, – изрек, наконец, хоть что-то внятное водитель. – Ниче страшного, полет нормальный.

Кадутову действительно в какой-то момент начало казаться, что мощная немецкая машина с турбированым двигателем вот-вот взлетит.

– Слушай, мужик… – начал Кадутов, но продолжить уже не смог – водитель начал резко сбрасывать скорость, и ремень безопасности сдавил живот пассажира.

Кадутов уже было пожалел о том, что, очевидно, вывел из себя своего спасителя, и теперь придется ловить другую машину, но, посмотрев через лобовое стекло наружу, подавился собственными мыслями.

– Ну все, приехали. Рассчитаемся?

Кадутов молча передал водителю оговоренную сумму и все также безмолвно отстегнулся и вышел из машины. Он примерно помнил. Какие повороты нужно было делать по дороге к его дому, и мог поклясться самым святым, что у него было, что он ехал строго по прямой, причем с бешеной скоростью. Он встряхнул головой, отгоняя странные мысли – здание, в котором находилась его квартира, было в тридцати метрах от него, и рассуждать было нечего.

– Эй, дружище, – белокожий водитель улыбнулся высунул из машины какой-то прямоугольный листок бумаги. – Спасибо.

Кадутов молча взял листок, и «бмв» ушло с пыльным проворотом колес из его двора. Листок оказался обычным билетом на самолет, но пункты отправки и назначения были словно затерты, как и данные обладателя билета. Кадутов хмыкнул, унял мурашки, начавшие бегать по его спине от непонимания происходящего, и захромал к своему подъезду. Он хотел вправить вывих, выпить немного любимого коньяка и забыться долгим сном.

И забыть эту безумную ночь, как страшный сон.

Подъезд был открыт – дверь не была открыта нарастапашку, но магнит электронного замка домофона не работал, и зайти мог кто угодно. Кадутова обычно раздражал тот факт, что работники ЖКХ, получая с каждым месяцем все больше за свои услуги, все больше кладут с прибором на свои прямые обязанности. Сейчас же его беспокоил сам факт, что дверь в подъезд открыта – встреча с кем-нибудь в подъезде могла бы быть логическим продолжением этой ночи, и Кадутов напряг внимание, проходя в слабо освещенный подъезд.

– Эй!

Кадутов дернулся, как от огня, от тихого, но возникшего словно из-под земли голоса слева. Кто-то стоял внизу, около двери в подвал, и эта дверь была открыта. Кадутов вытянул пистолет, сморщился от усилившейся боли в поврежденной ноге и крадучись стал приближаться к источнику голоса – интерес и желание завершить ночь хотя бы небольшим триумфом над кем-то, кто его явно пытался припугнуть в подворотне, былт выше страха.

– Кто это? Выходи на свет! Быстро!

В дверном проеме, за которым начинался неосвещенный подвал,  появился силуэт – похожий на те, что преследовали Кадутова на набережной, только явно женский, фигуристый, с ярко выраженными бедрами и заметно выступающей при рассмотрении под углом грудью.

– Послушай… Помоги мне… Ты можешь…

– Кто ты? – Кадутов подошел ближе, направив пистолет прямо в тень, которая упрямо не хотела превращаться в человека с лицом, словно бы и на ней был черный плотный камуфляж, закрывавший все, включая глаза. – Что тебе нужно?

– Ты можешь? Можешь помочь мне? – голос стал плаксивым, тень сделала шаг назад и начала заваливаться то одним боком, то другим.

– Э, стой, ты куда? – Кадутов понял, что его неожиданная собеседница сейчас свалится с подвальной лестницы, поскольку явно не контролирует шаги назад.

– Я уже не знаю, я уже не могу… – тень рыдала и шатающейся походкой продолжала спускаться.

Кадутов опустил пистолет и подскочил к двери в подвал. Его встретила глубокая, непроглядная тьма неосвещенного помещения, создававшая эффект бесконечной пропасти.

– Постой!

Он нырнул в дверной проем и попытался схватить уже падающую тень женщины, но промахнулся, попытался опереться на больную ногу и упал с лестницы прямо в бездонную тьму подвала.

 

Альберт Сергеевич молча, крепко сжав зубы, пересмотрел видеозапись. Как только воспроизведение закончилось, он ослабил прикус и ощутил, как затекла челюсть. Он не совсем понимал, для чего уже третий раз пересматривает одну и ту же запись, поскольку шансов найти что-то новое, какой-то ключ к происходящему, сформировать некий рецепт для конкретного случая практически не оставалось. Оставалось только одно – ждать дальше.

Альберт Сергеевич сделал еще одну заметку в своем маленьком рабочем блокноте и выключил ноутбук. Записи от руки на бумаге помогали ему сосредоточиться на процессе анализа тех или иных событий, наблюдений, записей, а набор отчетов в электронном виде был исключительно переписыванием готовых решений с блокнота в расширенной форме. Он любил работать с живым материалом, живыми, неоцифрованными способами, ощущать процесс преобразования деструктивной структуры в слаженную конструктивную. И сейчас это увлечение ощущениями продуктивности работы скверно сказывалось на его самочувствии – он находился в тупике, и никаких, даже временных решений найти не мог. Обычные средства не помогали, и оставалось разве что надеяться, что время подскажет решение. А тем временем, каждый впустую потраченный день оставлял по маленькому шраму на сердце Альберта Сергеевича. И он сам ничего не мог с этим поделать.

 

Кривицкий положил трубку домашнего телефона и устало завалился в кресло. Его жена и ребенок находились в безопасности, и сейчас, спустя многие месяцы после той злополучной новости, он ощутил хоть и небольшой, но прилив спокойствия. Он не мог работать, не мог лишний раз выйти из дома, опасаясь назойливых журналистов, либо родственников жертв его ошибки, не мог изменить что-либо. Впрочем, хотел ли он изменить что-то всерьез – тоже было хорошим вопросом. В конце концов, главная социальная задача, которая стояла перед ним – обеспечивать семью – была выполнена, неважно, какими средствами, а нюансы, условности – пусть это оставят себе те, кто сейчас стараются его загнать в угол.

И загонят ведь!

Он не пытался спасаться бегством, да и возможностей к этому после предварительных слушаний уже не было. Сам факт, что ему был назначен домашний арест, обязывал целовать ноги одному старому знакомому, которому была совершенно безразлична тема вины Кривицкого.

Тем не менее, сам Кривицкий не мог не задумываться о том, что было бы, не начни он свои махинации с перепродажей собственности компании. Он частенько вспоминал, как они с Сашей Ворониным задумали этот, как они его назвали, «кляйне гешефт» и как проработали схему вывода комплектующих. На том этапе он еще подумывал остановиться и недвусмысленно намекал на это Воронину, но того интересовала только прибыль, и аргументы, завязанные на банальной человеческой совести разбивались вдребезги, когда очередной трансфер приносил на их счета неплохие суммы. Воронин перебрасывал средства на счета нужных людей, и сейчас приплести его к этой схеме было довольно трудно – его знакомый юрист грамотно выстроил защиту, и максимум, что ему могли припаять – это финансовые нюансы перевода денежных средств, а факты продажи комплектующих гуляли где-то далеко, в районе жизни несчастного Кривицкого, который стал виновником всех бед практически сразу. Он не стал скидывать вину на Воронина – знал, что смысла нет, что «блат», которым пользовался его компаньон, вытащит его даже если грамотный адвокат не справится. А ему самому оставалось, как это принято говорить в широких кругах, «сушить сухари».

Он ждал решения.

 

Высота вторая

 

Он резко вскочил, вызвав дикий скрип старой койки. Все увиденное им за это время, казалось столь реальным, что вид сильно загрязненного, порушенного жилища казался, наоборот, фантастичным и далеким. Тем не менее, это было правдой.

Это был просто сон…

Странный, полный неких намеков и двусмысленностей, но всего лишь сон – игра уставшего от потрясений последнего времени подсознания Кадутова. Он неловко слез с койки, встал на ноги и ощутил, что с ногами действительно все в порядке, никаких вывихов, только резь в ступнях – сказывался запущенный грибок.

Он не помнил, во сколько вырубился, но сейчас за разбитым окном был хмурый осенний вечер, и дождь мелкими, едкими каплями засыпал разрушенный город.

Катастрофа произошла довольно давно, и за все это время, со счета которого Кадутов уже сбился довольно давно, он так и не встретил ни одной живой души. Телефоны не работали, электричества не было, и иного выхода, кроме как искать других людей, по дороге забредая в разрушенные не до основания здания и пользуясь оставшимися там ресурсами для пропитания, Кадутов не видел. Он, как и многие другие, понятия не имел, с чем была связана эта катастрофа. Ни объявлений войны, ни прогнозов конца света, который в прошлом году все с таким нетерпением ждали. Просто взрывы. разрушения, и подвал…

Ах да, вот откуда взялся подвал в этом сне. Он прятался в подвале дома, когда это произошло. Кажется так. Он не был уверен, но, возможно, там была некая женщина, но спастись ей точно не удалось. Все было смутно, да и как еще могло быть, если он попал в самую гущу разрушений и одиноко мотался по городу уже не первый день. Возможно. Его уже одолевало безумие – он не был уверен и в этом.

На кухне этой квартиры он нашел какие-то скудные продукты и наскоро перекусил, съев пару бутербродов с кажущейся довольно свежей, несмотря на неработоспособность холодильника, ветчиной и выпив холодного кофе из жестяной банки. Дальше выбора было немного – либо продолжить спать, либо выдвигаться на новые поиски.

На улице было сыро и слякотно. Бетонная крошка перемешалась с грязью на асфальте, и этот мокрый рисунок покрывал все дороги вокруг. Кадутов пошагал прочь от дома, ставшего его последним приютом на сей момент, стараясь не обращать внимание на протечку в обуви, позволявшую мокрой жиже проникать внутрь и заставлять и без того уставшие от грибка ноги страдать еще сильнее прежнего.

Он увидел огромную бетонную плиту, накрывшую некогда вполне приличное одноэтажное здание торгового  комплекса и решил забраться на нее, дабы получить хоть какой-никакой обзор местности, а не шагать в никуда.

Первая попытка была не сказать, что удачной – уже почти забравшись на плиту, он соскользнул второй ногой с мокрой поверхности и сорвался, на удержав равновесие, прямо в лужу грязной воды.

Громко матерясь и отплевываясь, Кадутов встал, стряхнул, насколько мог, грязь и жижу и уже с явной злобой стал залезать на невозмутимо лежавшую все там же бетонную плиту, хотя ему казалось, что его злость сейчас могла бы ее сдвинуть, стань она силой материальной.

Вид с этой небольшой высоты был все также удручающим. Вот только кое-что смогло-таки привлечь внимание Кадутова.

Он протер глаза грязными руками, забыв об их состоянии, снова проматерился, протер лицо оставшейся сухой частью одежды и снова внимательно всмотрелся в сторону, откуда явственно раздавался глухой звук и где то проявлялся, то исчезал маленький красный огонек. Для Кадутова, истосковавшегося по человеческому обществу, это был свет надежды. Он спустился с плиты, не обратив внимания на очередное прямое попадание в ту же грязную лужу, и, обогнув разрушенное здание торгового комплекса, стремглав помчался в сторону мерцавшего огонька. Расстояние он оценил примерно метров в триста – даже помноженное на десять, оно было бы ничтожным в сравнении с его желанием выяснить, не подает ли эти сигналы еще кто-то выживший в этой кошмарной катастрофе.

Он перелез через гору бетона и кирпичей, и уже должен был находиться рядом с источником света. Усилившееся низкочастотное гудение только подтверждало это. Отблеск света мелькнул на сохранившейся стене высотного дома справа, и Кадутов рванул влево, откуда, предположительно, исходил свет.

Он обошел очередное разрушенное здание и увидел, наконец, источник света. Это было что-то вроде маяка – белая, сужающаяся вверх колонна высотой метров в пятьдесят. Она смотрелась странно и гротескно, с учетом своей видимой новизны посреди разрушенного города. Гудение же раздавалось теперь, как казалось, повсюду, но исходило явно не из этого маяка.

Входа в этой широкой колонне не было – маяк был автономным. Он просто манил к себе. А рядом все также не был ни души. Кадутов обошел площадку и ближайшие дворы вокруг маяка несколько раз, и, когда стемнело, стало холоднее, а дождь усилился, его захлестнуло отчаяние. Он устало рухнул на колени прямо в грязь и заплакал.

Он ощутил себя потрясающе одиноким в этом мире холода, боли и горести. Он не понимал, почему никто не прилетел помочь ему, почему никто не ищет пострадавших в этой катастрофе. Он закричал, но больное, простуженное горло ответило на короткий пронзительный крик дикой болью, и Кадутов ощутил, как с угасанием голоса силы покидают его. Он поднял взгляд к небу, но оно было все также безразличным к нему и остальному миру – все также серым, безмолвным, неподвижным. А дождь хлестал его по лицу, и с каждой секундой он замерзал все сильнее. Холод овладевал его телом, и он был уже не против – это казалось более выгодным, нежели вставать и идти дальше.

А дождь все усиливался и заполнял весь мир вокруг.

 

Альберт Сергеевич чертовски устал за этот день. Помимо работы, он получил дозу адреналина от жены, которой просто необходимо было пилить его еженедельно, строго вечером пятницы, и на этот раз он решил свести бессмысленную ссору без особого повода к телефонному разговору. Он должен был дождаться собеседника, которому смог бы предоставить право быть почетным реципиентом излияния души уставшего от бесцельно проводимой работы специалиста. Он смог помочь за эти месяцы нескольким людям, которые казались общей практике едва ли не безнадежными – кому-то на время, кому-то капитально, но глядя сейчас в строки своих же записей в блокноте по этому человеку, он понимал, что начинает терять не только веру в благополучный исход дела, но и самоуважение. Более того, он понимал, что никто не будет ждать его результатов дальше – он и так получил все возможные отсрочки, и сейчас оставалось только пустить дело на самотек, скинуть этого человека в общий ряд, на государственное обеспечение в государственном же учреждении.

Вот только он хотел вернуть этого человека туда, откуда он пришел, хотя и понятия не имел, как.

И не знал, нужно ли это кому-то, кроме самого Альберта Сергеевича Беляева.

 

Высота первая

 

Он открыл глаза и ощутил, как колючий удар страха заставил кровь быстрее бегать по телу. Впрочем, это было лишь заложенное в памяти ощущение, а реального ощущения тела у него не было.

Он увидел самого себя, и это заставило запаниковать, как никогда в жизни. Он видел человека, как две капли воды похожего на него самого, но лежащего в больничной палате, подключенного к аппарату искусственной вентиляции легких, к капельницам, к каким-то приборам, и не понимал, что все это значит.

Он закрыл глаза, а когда открыл, понял, что стоит уже на выходе из палаты, что ноги чуть ли не сами несут его наружу. Он пытался вспомнить, что с ним случилось, но на ум приходили только рваные картины сна – грязь, разрушения, боль, маяк…

Маяк? Свет?

Он не помнил ровным счетом ничего, кроме этого кошмарного сна, и, более того, он не чувствовал своего тела, хотя прекрасно видел руки, торс, ноги – ровно в такой же белой больничной одежде, в которую был одет частично укрытый одеялом субъект в постели.

Господи, неужели я умер? А это мое тело?

Он подумал именно об этом, вспомнил, что когда-то слышал о переходе души из тела, или смотрел какие-то фильмы на эту тему, но не мог припомнить, при каких обстоятельствах смотрел эти фильмы, и именно это показалось ему наиболее важным. Он попросту не помнил, кто он, что было в его жизни до этого назойливо мелькавшего в сознании сна и этого пробуждения в палате. Он только помнил, как выглядит – как человек на больничной койке. И помнил, как его зовут – Анатолий. Дальше – пустота. Он вышел в коридор, никого там не увидел и попытался крикнуть, позвать на помощь, но вместо крика, хотя он четко понимал, что напряг голосовые связки, услышал лишь легкое шипение электростатических помех, что вызвало еще одну порцию всеобъемлющего страха. Все, что он ни пытался сказать, превращалось в помехи, от шепота до крика. Он выбежал в коридор, попытался вызывать лифт, но лифт не работал. Попытался выйти на лестничную клетку, но двери были заперты. Он в отчаянии оглянулся, снова закричал, но услышал только все тот же «белый шум», посмотрел вверх, но там был все тот же безразлично нависший над ним белый больничный потолок. Белизна и бессмысленный шум наполнили мир вокруг, заменив шум и холод дождя из сна.

 

Кривицкий выпил немного бренди и решил снова позвонить жене. На всякий случай, вдруг что не так, а она не сообщит – за ней такое частенько водилось, когда она считала, что может решить проблему, предназначенную для главы семьи, своими нежными женскими ручками. Чаще всего это вело к провалу.

Он взял трубку радиотелефона и начал набирать номер. Треск отправляемых на АТС сигналов прервался на середине, и вместо положенных в таком случае гудков Кривицкий услышал только пустую, пугающую своей бесцветностью тишину. Он проверил базу телефона, но тот был подключен, провод цел, и Кривицкий предположил, что попросту что-то накрылось на подстанции – давно надо было подключить нормальный цифрой телефон вместо этого архаизма. Он взял мобильник и начал искать в записной книжке аппарата номер жены. Как только он нажал на «набор», в дверь позвонили.

Кривицкий сбросил вызов и посмотрел на часы. Вечер, шесть-тридцать пять. Кто бы это мог быть? Он прикинул возможные варианты, и остановился на наиболее вероятном.

Вот, значит, вы и пришли. Без повесток, без звонков – без какого-либо уважения к гражданину. Псы цепные. Что ж, поговорим, только позвоню моему юристу , посмотрю, как он вас порвет на британский флаг.

– Да, кто это? – Кривицкий посмотрел в глазок – там стоял прилично одетый молодой человек в очках в черной пластиковой оправе.

– Добрый вечер. Простите за беспокойство, я по поводу вашего дела, от Станислава.

Кривицкий вспомнил, что его хороший приятель, организовавший его домашний арест вместо сидения в СИЗО, обещал прислать кого-то с головой, чтобы вместе с юристом Кривицкого покопаться в деле и поискать проблемные места, с помощью которых можно было бы минимизировать ущерб от всего этого дела для самого Кривицкого. Несмотря на почти полную потерю надежд что-то спасти, Кривицкий не отказался от такой услуги и согласился принять такого гостя.

Он открыл дверь, и молодой человек вошел внутрь.

– А вас зовут… – Кривицкий запер дверь и обернулся.

Увиденное там заставило его застыть на месте. Парень в очках достал пистолет с глушителем и наставил его аккурат на грудь Кривицкого.

– Твое дело закрыто. Виновен, – спокойно произнес парень.

Утром тело Кривицкого с семью огнестрельными ранениями вынесли из дома в пластиковом пакете. Дело действительно было закрыто по причине преждевременной кончины обвиняемого.

 

Высота Ноль

 

Заботливо предоставленная женой пара сытных бутербродов с ветчиной ушли под холодный кофе довольно неприятно для желудка – он ничего не ел сегодня с утра, и так едва не опоздал на работу. Все приборы уверенно демонстрировали работоспособность, и настала пора выдвинуться.

Он не помнил, с чего точно начались проблемы, но буквально в течении нескольких секунд, несмотря на строгий контроль за процессом, движение стало падением. Молодая стюардесса Леночка появилась в дверном проеме с искаженным от страха лицом, держась изо всех сил. Она пыталась что-то сказать, но после попытки восстановить курс и последующего провала, создавшего эффект воздушной ямы, ее с силой отнесло назад, в салон.

Трель сигналов с приборной панели вперемешку с криком пытающегося приручить штурвал и приборы коллеги застряла в его ушах, и осознание того, курс не выровнять, заставило прийти панику, которой в таких случаях на борту вообще не место. Из оказавшегося открытым салона донеслись крики пассажиров – ему казалось, он слышит сейчас каждый голос в отдельности, и бессилие, переходившее в злобу и выливавшееся в сторону отказавших приборов управления, овладевало им с каждой секундой все сильнее.

Перед глазами мелькали огоньки приборной панели, слух заполнили голоса  и сигналы тревоги, а ускорение рвало душу на части, и ощущение постоянного увеличения скорости по направлению к земле, но уже не под прямым, а хотя бы немного более острым, вырванным всеми силами экипажа углом, стало последним, что он ощутил перед ударом.

 

Начальник отделения Павел Семенович Прохоров уселся в кресло, все также задумчиво листая предоставленную ему историю болезни пациента, который все также оставался главной головной болью его лучшего специалиста, да и его самого, в какой-то степени.

– Ладно, Альберт Сергеич, по поводу последних двух случаев я все понял, а вот с этим Кадутовым ты мне разъясни, по всей истории, что к чему, чтобы мне легче было сделать вывод – сроки уже поджимают.

– Да, история несложная, хотя и необъяснимая пока – с точки зрения обыденной практики, по крайней мере, – начал Беляев, откинувшись на спинку своего кресла и глядя через стол на бумаги в руках Прохорова. – Но мне кажется, что перевести его на обычное наблюдение и успокоительные будет равносильно убийству.

– Ну, а ты видишь альтернативу? – пожал плечами Прохоров. – Я пока из прочитанного вижу только, что попытки лечения сводятся к наблюдению с редкими обновлениями симптомов.

– Это так. Ну, давайте разберемся по существу, – Беляев кашлянул. – Он был первым пилотом того злополучного рейса, он вышел из разбившейся машины в шоковом состоянии. Вы же видели эту запись?

Прохоров молча покивал. Он прекрасно помнил видеозапись. На которой из разбитого горящего самолета выходит, шатаясь, Кадутов, смотрит на пожар, потом на подбежавших к нему медиков. Он создал жуткое впечатление живого мертвеца – в саже, шатающийся, никакого выражения на лице, никаких жестов, эмоций, ни единого слова.

– Когда ему сообщили, что кроме него никто не выжил, он почти никак не отреагировал, только спустя где-то час мы видели, как он заплакал, и то, непонятно, с чем это было связано, – продолжал Беляев. – Более того, ему пытались приписать симуляцию – здоровый, регулярно проходящий медосмотр летчик впадает в апатию, несмотря на то, что следовало бы порадоваться самому факту жизни. Его доставили к нам уже после приема в травматологии – собственно, по большому счету, кроме сильного вывиха и слабого сотрясения, у него ничего не было, но именно тут мы столкнулись с шуткой его разума, который от нас отвернулся.

– Я смотрю, тут указано, что его визуализации менялись. Можно поподробнее? Это важно, – указав пальцем на лежащую на столе историю болезни, попросил Прохоров.

– Да, я сделал вывод, что каждая очередная визуализация, которую он переживает, живет некое время, потом словно бы изживает себя, и он переходит в другую реальность, если можно так выразиться. Это нельзя даже назвать шизофренией или делирием в формальном смысле слова – выражений его состояния было зафиксировано по минимуму, он как бы использует весь запас фантазии для генерирования реальности со всеми нюансами – своими перемещениями, поступками, контактами. И каждый раз, когда кто-то входит в его палату – покормить его, проверить туалет и так далее – он переходит в некое подобие кататонического ступора, из которого его не вытянуть никакими мерами – вплоть до воздействия, прошу прощения, минимальными электрическими зарядами.

– Хоть волком вой, – вздохнул Прохоров.

– Я не хотел бы на этом останавливаться, но у меня не осталось потенциальных рычагов воздействия. Случай этот настолько уникален, что можно было бы писать диссертацию, имей мы возможность изучить его более детально, будь у нас приличная симптоматическая база. Да и потом – его семья до сих пор не в курсе, что с ним.

– Знаю, им наплели историю, но журналюги уже роют и роют.

– Разумеется, – слегка повысил голос Беляев, – мы наблюдали его первую визуализацию около трех месяцев – неизвестно, как идет время в его восприятии, но его действия были крайне медлительны. Потом еще три месяца – второй заход. И теперь, уже четвертый месяц, как он в неопределенном состоянии – очевидно, что он что-то видит, но по внешним признакам мы не можем это выяснить. Он перестал реагировать на окружающих, пищу принимает только через смесь, с туалетом попросту беда.

– Именно поэтому нам придется его перевести под наблюдение. Он перешел в разряд парализованных, да и по энцефалограммам это ясно. Мы имеем живой труп, Альберт. И поступать с ним придется также.

– Родственники? – задумчиво произнес Беляев, тупо уставившись в стол.

– Вероятно, придется все раскрыть. Надежды нет, так пусть хоть навещают его. Может, и зря мы отказались от попыток ранних встреч.

– Мы пытались работать, – серьезно отчеканил Беляев и встал. – Наверное, это даже к лучшему. Что он нас не слышит. Или слышит, но не реагирует.

– Хм, – Прохоров тоже поднялся в готовности вместе с подчиненным врачом уйти из клиники. – Почему же?

– Потому, что он не знает, что его жизнь и жизни прочих променяли на мешок запчастей, скинутых кому-то за границу за копейки. Может, так и лучше, – Беляев одел коричневое пальто и сунул руки в карманы.

– Это да, – кивнул Прохоров. – Но виновника расплата нашла, слышал уже. Как его убрали?

– Если бы, – горько усмехнулся Беляев. – Виновники все мы, потому что позволяем таким мразям, как этот вор, которого пристрелили, торговать нашими жизнями, и жизнями других людей. Потому что мы терпим произвол, и получаем потерянные жизни. И пока мы не начнем что-то менять в своем отношении, будем получать новых и новых Кадутовых в благодарность.

Прохоров ничего на это не ответил и спустя полминуты в кабинете, где они обсуждали вопрос Кадутова, был выключен свет, и воцарилась тишина.

 

17.03.2013