Людмила Шаменкова. Старуха (рассказ)

На рынке она слышала жалобы людей: «Как яйца-то подорожали!» Да и как им не подорожать? Приближалась пасха. Полина купила десяток отборных, принесла домой и стала их мыть под струей водопроводной воды. Каждое яйцо казалось ей необыкновенным созданием природы. Надо же так устроить, – думала она, поглаживая белую округлость скорлупы. Внутри – жидкость, а сверху – тонкая защитная оболочка, не дававшая ей разлиться. И все это сотворила «глупая» птица. Поразительно. Полина отметила про себя, что в былые годы она воспринимала яйцо как продовольственный продукт, не больше, а теперь во всем она видит высший промысел, и это меняет ее отношение к самым простым вещам. Вот недавно рассматривала упавшие на землю ясеневые «сережки» и опять удивилась их необыкновенному устройству. Божественный свет проглядывал в них с детской наивной радостью, и эта радость передалась Полине, и она почувствовала, что не одинока. То же самое произошло и с купленными на рынке яйцами. Осознав их диковинную сущность, она непонятным образом поймала незримую ниточку, соединившую ее на мгновение с создателем живого мира. И разве это не чудо?

Воспрявши духом, Полина опустила яйца в заранее приготовленный отвар из луковой шелухи и задумалась, желая соизмерить собственные силы с тяготой творения теста для кулича. Если бы нашелся доброволец, чтобы вымесить сдобное тесто, – на что ушло бы не менее сорока минут, – то она бы с последующей операцией справилась бы. Но где же взять такого добровольца? Негде. Единственный сын уехал в Штаты в длительную командировку, а бывшая его жена, зловредная Регина, остававшаяся при двоих детях переходного возраста, плевать хотела на вредную старуху – свекровь. Так что, как ни прискорбно, а придется купить готовый кулич в магазине – их неплохо в последние годы научились выпекать. Да и для кого стараться? Семья развалилась, подруги заняты своими делами. Можно было бы вообще ничего не делать. Но Полина такой человек: что положено, то и будет. И яйца покрасит, и кулич добудет, и завтра пойдет освящать в церковь Ильи Пророка, не нарушая обычай.

В доме настороженная тишина. Вымытые окна блестят чистотой, каждая вещь умыта и положена на свое место. Даже портреты родителей под стеклом выглядят особенно опрятно. Взглянув на знакомые лица, Полина ужаснулась собственной старости. В этот момент ей показалась невероятно долгой ее жизнь от младенчества до нынешнего «непродуктивного» состояния. Она пережила войну, смерть Сталина, период потепления, горбачевские и ельцинские реформы, ощутила перелом хребта двух столетий, попала в заваруху дефолта и шоковой дефолта и шоковой терапии, познала нужду и безденежье, позор и унижение вышибленного из строя поколения, и вот теперь в полном одиночестве влачит существование под лозунгом: не сдаваться.

Она еще раз провела тряпкой по стеклу, из-за которого на нее взирали лукаво-смешливые глаза отца. Он был из орлиной породы, начинал с мелкой должности в провинциальной фабричонке, производившей ватные одеяла, и дорос до командарма советской индустрии. Слава Богу, не довелось ему увидеть, как разваливалось созданное народом достояние.  Но он успел, прищурив почти ослепший глаз, нацеленный на экран телевизора, где разворачивалось погребение КПСС, прошипеть в ответ на жест Ельцина, выложившего на трибуну свой партбилет: «Сволочь». После бурных событий, поставивших крест на Советской власти, отец, не выдержав удара, умер от инфаркта. Мать, в скором времени, последовала за ним, оставив дочери на память едкую фразу: « Вся наша жизнь – коту под хвост». С тех пор прошло много лет, но Полина так и осталась человеком того времени, которое история бросила коту под хвост.

«Все в прошлом».  Была,- помните? – такая картина: старая барыня сидит в кресле рядом с домом, утопающим в зелени сада. Когда-то она бегала по его дорожкам молодой девушкой. Было все: любовь, счастье, балы. А теперь она инвалид, ее возят в коляске, и ей ничего не остается, как вспоминать о былом.

Телефонный звонок прервал размышления Полины. В трубке раздался голос закадычной подруги Маргоши. О чем разговаривают старые грымзы? Конечно, о самочувствии. Ноют руки, плохо ноги ходят. В поликлинике ничего не добьешься. Медсестры злые, врачи без подачки даже рецепт не выпишут. А какие страшные истории рассказывают в очередях.

– Ты представляешь, – пересказывает одну из историй Маргоша. – женщину положили в больницу якобы с камнями в желчном пузыре, но УЗИ ничего не показало. Врачи стали уговаривать ее сделать операцию. Но ведь там ничего нет! Она отказывалась, а врачи чуть ли не силой тащили ее в операционную.

– Ну да, чтобы деньги содрать, – понимающе заметила Полина.

– Вот именно! Ничего нет, а они ее под нож.

– И что, зарезали?

– Слава Богу, она сбежала.

– Представляю. Она бежит, а следом эти Карабасы с ножами.

– Вечно ты иронизируешь.

– А ты больше слушай разные сплетни.

– Вот, когда тебя коснется, узнаешь.

– Ты, Маргоша, всегда была паникершей.

– Не всегда. Ты забыла что ли, как было раньше? Врачи лечили, а сейчас все помешались на деньгах. Разве не так?

– Не только врачи помешались. Куда ни плюнь, всюду деньги.

– Ну и как жить в таких условиях?

– Я придумала.

Читайте журнал «Новая Литература»

– Как?

– Стань шелкопрядом и замотай себя в кокон. Еще лучше – бронежилет. Чтобы ни одна пуля не пробивала. Хорошо сидеть в капсуле, как космонавт. Вокруг галдят, суетятся, а тебе нипочем.

– Да где я ее возьму? Капсулу.

– Это мыслительный процесс. Сооруди и живи под стеклом.

Маргоша молчит. А Полина уверена, что подруга не способна мыслить. Она так и будет дрожать от страха, что ее зарежут.

Кстати, оборвала себя Полина. Разве тебе не страшно? Одна в двухкомнатной квартире. Ворвутся, опоят или нож приставят: подпиши дарственную. И куда деться? Подпишешь и пойдешь на вокзал к бомжам. Ужас какой. Полина на секунду представила, как покидает родное гнездо, оставив бандитам любимые вещи и большую, любовно собранную библиотеку. Нет, этого она не переживет. И лучше ни о чем таком не думать. Иначе сойдешь с ума. Господи, Господи, куда же делась нормальная жизнь? И почему у нас все превращается в гадость, разбой и грабеж? Хоть бы кто-нибудь объяснил, зачем людей держат в страхе?

 

Очень не любила Полина удлиненные на один день месяцы. Потому что этот приплюсованный к законным тридцати лишний день отдалял получение пенсии. Один день, конечно, пустяк. Но его надо было прожить, когда в холодильнике пусто и заготовленные припасы съедены. Лучше всех, считала Полина, был февраль. Двадцать восемь дней! Во-первых, раньше времени выдадут пенсию, во-вторых, поднимется настроение после подсчета рублей, сэкономленных благодаря укороченному месяцу. Совсем другая картина, по сравнению с проклятым прихвостнем, удлиняющим месяц на целых три дня. В апреле, после Пасхи, было тридцать дней. Погода стояла хорошая, ласковая, и Полина решила поехать в Сретенский монастырь. Несмотря на возраст, она носила брюки, впрочем, как многие женщины преклонного возраста, стыдившиеся изуродованных ног. В соседний храм она заходила в привычной одежде, но поездка в монастырь обязывала отменить брюки. Полина вытащила из гардероба по случаю своего уже давно прошедшего юбилея, красивую черную юбку и внимательно ее оглядела. Плотный шелк с фантазийными складками смотрелся хорошо, но к нему нужны были не дырявые колготы, которых в наличие не оказалось. Вот еще одна причина ношения брюк: они скрывали отсутствие этой детали, позволяя ограничиться носками. Погода благоприятствовала носкам, но не чувству приличия. Проведя ревизию всем рваным колготам, Полина остановилась на паре, где дыры были выше колена, а значит, под юбкой будут не видны.

Но тут возникла другая проблема: слишком красивая юбка не подходила куртке с капюшоном, которую носила Полина. Она не любила пальто, но из-за юбки пришлось его надеть.

Путь не был трудным. Всего четыре остановки на метро до станции Чистые пруды, а потом пешком. К десяти утра народу собралось довольно много. Полина взяла четыре праздничных, красивых свечи и вошла в храм. Зазвучали слова молитвы и вдруг сверху, с возвышения для хора на молящихся низвергся мощный поток ядреных мужских басов, звучавших с той напряженной дрожью, которая буквально распирает гортань и мужественную грудь и вызывает у слушателей невольную оторопь. Из-за этого хора и стремилась сюда Полина. В нем было что-то от глубокой старины, генетическая память рисовала картины заснеженного поля и идущих навстречу колокольному звону черных фигур монахов. Окруженная людьми, Полина стояла в центре и вдруг почувствовала сильное головокружение. В глазах у нее потемнело, сквозь туман ей привиделось, будто ее несут незнакомые руки, а голова у нее откинута назад. Очнулась она у выхода из храма, сидящей на земле. Рядом стоял монах в длинной рясе и быстро говорил: «Сейчас вам помогут». Кто-то принес стул, ее усадили. Монах подвел к ней молодого парня и сказал ему: «Присмотри». Полина бормотала: «Мне лучше», – и пыталась встать. Опять появился монах, в руках он держал пузырек и какие-то таблетки. «Спасибо, – сказала Полина, – у меня есть», – и вытащила из кармана валидол. Голова постепенно прояснялась, но идти не было сил. Парень все еще стоял рядом.

– Может скорую вызвать?

– Нет, не надо, я сейчас.

– Вам уже нельзя одной ходить, – говорил парень. – Хотите, я провожу вас домой?

– Сейчас, сейчас, еще немного и пойдем.

Он помог ей встать, она оперлась на его руку, и сделала несколько шагов. Сопровождавший ее человек, желая ее отвлечь, говорил, что в этом храме расстреливали священников в годы репрессий. Стены монастыря заглушали выстрелы. Интересно, что это с ней приключилось? Сознание потеряла, надо же…

– Вы как будто свой человек в храме, – сказала Полина. – Вас все знают.

– Я прихожанин, – ответил парень. – Каждое воскресенье сюда приезжаю.

– А вообще, вы кто, чем занимаетесь?

– Кабель тяну для интернета. И учусь на юридическом.

У станции метро Полина отпустила провожатого, спросив его имя.

– Сергей, – ответил он.

Благополучно вернувшись домой, Полина подумала, что хорошие люди чаще всего встречаются в храме. Неужели и правда – ей одной ходить нельзя?     Дожила – а…

 

Дом, где она живет, полон народа. Четыре лифта постоянно кого-то перевозят: женщин, детей, собак, рабочих, делавших ремонт. Многие коренные жители сдают в аренду свои квартиры прибывшим на заработки постояльцам. Часто Полина слышит китайскую речь. Встречаются также чеченцы, украинцы, армяне. Собственники квартир обитают где-то на окраине города. Некоторые, по слухам, обосновались на дачах. Так они решают свои финансовые проблемы, соблазняя Полину последовать их примеру. А что делать? На пенсию не проживешь, работать не позволяет здоровье. Полина не хочет сдавать свою квартиру посторонним людям. Одна женщина из их дома сдала свою однушку какому-то турку, торгующему бельем на Черкизовском рынке, а через неделю там появилось еще четверо. Ужас, во что превратили жилье. Нет уж, Полина будет грызть черствый сухарь, но в дом никого не пустит. Представить даже невозможно, чтобы кто-то чужой спал на ее постели, пользовался бы ее ванной и обливал бы жиром плиту.

Полина стоит на своем, но с грустью замечает, что в доме становится все меньше старых знакомых, а с новыми как-то не хочется заводить разговор. И получается, что она все одна да одна. И единственный ее друг – это телевизор. С ним у нее сложились особые отношения. Она его ругает, из-за него иногда плачет, а то и посмеется его шуточкам. Повеселиться она любит, но почему-то не выносит «аншлаговскую» Регину, которая, по мнению Полины, шепелявит, неправильно говорит, что выдает в ней приезжую, то есть попросту «лимиту» и к тому же, как все они, «выскочку». Полина считала себя вполне цивилизованным человеком (в прошлом работала в сфере культуры), но победить в себе неприязнь к неправильной, не эталонной речи не могла. Она считала, что на радио и в особенности на TV должны работать люди с правильной литературной речью. Ведь их слушают миллионы, для которых ведущий телевидения – образец для подражания.

В последнее время телевизор стал превращаться из друга в ненавистного врага. «Детское время, а они показывают такое!» – негодовала она и грозила кулаком. Мужчина и женщина извивались в страстных объятиях. Постельные сцены она считала верхом неприличия и не могла понять актеров, бесстыдно обнажающих свои телеса. Вот войдет он куда-нибудь в костюме и при галстуке, а все будут знать, что у него волосатая грудь и слабые, костлявые руки. Хоть одет, а все равно, что раздет. Но нагота – это еще цветочки. Вот недавно не могла Полина уснуть и включила поздний сеанс. Лучше бы не включала! Такого она не могла и представить. Нет, нет, она смотрела – с отвращением, ужасом, с любопытством, поражаясь глубине порока, в которой погряз американец-режиссер ради миллионной прибыли. Гад какой, возмущалась Полина, ведь знал, на что идет, совратитель, но шел, сталкивая всех в пропасть ада. А актрису жалко. Красавица, изумительная танцовщица, но ее танец – чистая порнуха, рассчитанная на возбуждение расслабленной толпы. И это называется искусством! А что же дальше? Что еще можно придумать после такого шоу-герлс? Полина долго ворочалась, борясь с бессонницей,  ее возмущенная душа не могла успокоиться после увиденного. И эту гадость когда-нибудь будут смотреть ее внуки. Хорошенькое пособие для формирования вкуса и ценностей жизни.

Не поборов душевной смуты, она поднялась и пошла на кухню. Достала из холодильника валокордин, накапала сорок капель, выпила. Чтоб тебе пусто было, проклятый Верховен или как там тебя. В твоей фамилии русское «вверх», а тянешь, аспид, на самый низ.

 

Приближался дачный сезон, и Полина понемногу начинала к нему готовиться. Дача досталась ей от родителей. Несмотря на высокое положение, отец не приветствовал роскоши (партийная совесть не позволяла) и соорудил скромненький щитовой домик, где при жизни родителей Полине не где было разместиться. Она предложила отцу обустроить второй этаж, и он согласился на это. Чердак был обит досками и выглядел вполне пристойно, пока не вышло распоряжение властей о запрете строительства вторых этажей и всяких «излишеств». Подчиняясь приказу, отец взял гвоздодер и содрал со стен новенькую обшивку, чтобы на него не показывали пальцами.

Полина сердилась.

  • Пап, ну зачем ты послушался? Никто бы не узнал.
  • Нет, дочь, на это я бы не пошел.

Через какое-то время запрет был снят, и Полина благополучно заняла восстановленный верх дачи. А потом и всю ее целиком. Что поделаешь? Как говорится, ночная кукушка перепоет дневную. Ее покинули дети, и одиночество стало уделом Полины. Долго она привыкала к нему и, кажется, попривыкла.

Перед дачей надо запастись лекарствами. И Полина поехала в свою поликлинику, к которой была прикреплена в свое время как пенсионер местного значения. Да, с таким званием она ушла с работы в восемьдесят шестом году прошлого века. Надо же, как давно! Теперь от того почета ничего не осталось, кроме сохранившегося у персонала натянуто – подчеркнутого отношения к ветеранам. И слава богу, пока выдают бесплатные лекарства, – незначительное подспорье для пенсионера, вынужденного существовать на копейки. Надев неизменные брюки и куртку поверх блузона, Полина отправилась в район, где расположена ее поликлиника. До метро – две остановки, она доехала благополучно. А вот в вагоне метро ей не повезло, было много народу, сесть негде, и Полина встала у противоположных от входа дверей и взялась за металлический поручень. Рядом с ней щебетала группа девушек, и Полина засмотрелась на их оживленные лица. Ей почему-то доставляло удовольствие наблюдать за молодыми. Она хотела понять, довольны ли они новой жизнью? Эти были довольны. Они говорили наперебой, используя, кажется,  все лицевые мышцы для передачи обуревавших их эмоций: двигали губами, щурили глаза, морщили лбы, обнажали в хохоте зубы, – просто калейдоскоп ужимок. Отвернувшись от них, Полина заметила сидевшего наискосок смуглолицего парня, которому явно было не по себе. Он двигал головой, делал движения плечами, как при попытке встать, но что-то мешало ему, он исподлобья глядел по сторонам и, наконец, освободившись от собственной неуверенности, вскочил с места и сделал приглашающий жест рукой. Полина протиснулась к нему и, поймав беглый взгляд его черных огненных глаз, с улыбкой сказала: Спасибо. Ее потянуло на разговор с этим посланцем кавказских гор, хотелось одобрить его и предостеречь от уподобления так называемым москвичам, не привыкшим уважать стариков. Но в тесноте людской не поговоришь. И вообще, надо прекратить эту ненужную словоохотливость, возникающую ни с того, ни с сего, видимо, по привычке слипшейся от постоянного молчания гортани. Удобно расположившись на сиденье, она думала о том, что никто из пассажиров мужского обличья не шевельнулся при виде вошедшей в вагон «опавшей листвы», как называла себя Полина. И только тот, кого молва нарекла словечком «понаехали», в силу заложенного в нем с детства воспитания,  не смог усидеть, заметив стоявшую поодаль оч-чень пожилую женщину. Будет жаль, если этот человек, пообтесавшись среди так называемых «москвичей», тоже из числа «понаехавших», забудет о традициях своего рода и научится прикрывать глаза, дабы ничего не видеть вокруг себя.

Обзаведясь рецептами «от давления», Полина двинулась в обратный путь и, оказавшись дома, тут же легла, восстанавливая биение сердца. Одна поездка в день давно уже стала для нее правилом. Но и одна дается с каждым разом все тяжелее. То, что жизнь уходит на преодоление мелочей, которые когда-то давались рывком, без труда, Полину очень огорчает. Она замечает, что быт все плотнее забирает ее в свои сети, не оставляя времени на нематериальные потребности. А что поделаешь, если каждый шаг требует отдачи всех ее оскудевших сил. А ведь раньше… Доходит до того, что о своем «раньше» она готова поведать даже аллюминиевому дуршлагу. Предметы, с которыми она общается, превращаются в молчаливых повествователей о прошлом. Тот же дуршлаг, втянувший в себя касания маминых рук, запах прежней квартиры и даже дух времени, пронесшийся под его дырявой головой –  повествует Полине, что он – раритет, а не просто кухонная утварь. Удивительно, как долго живут вещи. Сколько воды протекло сквозь это сито, сколько времени кануло, а оно еще служит и подмигивает Полине всеми своими маленькими дырочками-глазиками.

Вещи вообще «собутыльники» времени. Какую ни возьми – опредмеченная летопись. И кто кого сохраняет: ты – вещи, или вещи тебя, непонятно. Ясно одно, что без них человек пустеет, лишившись своего прошлого и своих пристрастий. Еще год назад Полину перевозил на дачу сын. А теперь вот надо самой справляться. Есть у нее пресловутая тележка на колесах, Полина не любит ее. Что толку от такой тележки, если она не умеет шагать по ступеням лестницы? На автобус ее приходится втаскивать, надрываясь от тяжести, в метро с ней тоже неудобно, она мешает людям, и Полина их понимает, сама не терпит бабок, волокущих свои тележки в толпе пассажиров. Словом, тележка – это не вариант. Полина предпочитает рюкзак. Водрузив его на спину, становишься похожей на одногорбого верблюда. Тот еще вид. И все же это лучше, чем тележка. Главное не перегружаться. И следовать выработанной системе «отсечения лишнего». Как делают скульпторы. Только те отсекают мрамор, а Полина – свои потребности. Жить, не входя из бюджета, невероятно трудно. И все-таки ее положение намного лучше, чем у других, потому что сын оплачивает ее коммунальные платежи со своей сберкнижки.

Одинокость неожиданным образом оказалась полезной, подтверждая известное изречение « не было бы счастья, да несчастье помогло». Одинокому полагаются льготы, только за них приходится побороться. И проложить дорогу в отдел субсидий. Документов там требуют уйму: справку, что с тобой никто не живет, что ты являешься собственницей квартиры, ветераном труда и размер твоей пенсии заслуживает помощи государства. Женщины в отделе субсидий грубы и подозрительны. А старики, сидящие в очереди на получение льгот, немощны и больны. Полине не нравится ездить сюда и доказывать свое право на льготы под прицелом старых дев, ненавидящих свою работу. Но ездить надо, чтобы сыну легче было оплачивать счета с постоянно растущими цифрами.

Кроме закона «отсечения» Полина руководствовалась и другим правилом: «не опускаться!» На чтение газет уходило у нее дообеденное время. А потом они с Маргошей решали, на какую выставку пойти. Разговор начинался с высокого.

  • Сейчас в Пушкинском экспонируется картина, привезенная из Неаполя. Называется «Антея».
  • И что? – интересуется Маргоша.
  • Ее вывесили в центре зала, а напротив – скамеечка, чтобы сидеть и любоваться, – объясняет Полина.
  • Скамеечка – это хорошо, – говорит в трубку Маргоша, и в ее голосе звучит мечтательная нотка. – Сидеть лучше, чем стоять.
  • Так пойдем? – «надавливает» Полина.
  • Я бы с удовольствием, но боюсь, не доеду.

С высокого как-то незаметно разговор скатывается к питанию.

–      Почему все продукты такие невкусные? – жалуется Маргоша. – Бывало, в Елисеевском возьмешь любительскую колбасу, так она пахнет колбасой и на вкус хороша. А сейчас ничем не пахнет и вкуса никакого.

– Это оттого, что у нас с тобой в голове беспорядок, – объясняет Полина. – Клетки известью заросли, вот и не пахнет.

– А курица, – продолжает Маргоша, – Есть невозможно, лягушки, наверное, и то вкуснее. Кстати, ты слышала о таком бизнесе? Появились люди, которые собирают улиток и продают в рестораны.

– Давай займемся, у меня на даче их полно.

– Вечно ты, – сердится Маргоша.

– Ну ладно, так как насчет музея?

– Не осилю, – печально отвечает подруга. – Считай, что я уже побывала и на лавочке перед картиной посидела

На этом их культурный поход завершился.

– Колбасу невозможно есть, – возвращается  к своим баранам Маргоша.

– Сколько можно о еде! – сердится Полина. – Вознесенскому семьдесят пять исполнилось. По сравнению с нами – молокосос. А я помню его мальчишкой. Тогда еще Евтушенко был женат на Ахмадулиной, они танцевали в зале Литинститута. Хороша же она была – чудо, как хороша. В тот вечер читал свои стихи и Андрюша. Все слушали, открыв рты. Это было событие.

– Я в то время жила в Праге, – напомнила Маргоша. – Вся пресса занимала особняк, из которого все унесли – хрусталь, картины, богатую утварь. И это знаешь кто сделал?

– Не знаю и знать не хочу, – отрезала Полина, не любившая разговоров о жуликах. – Не придумаю с кем пойти на эту картину. Одной не хочется.

– Пригласи внучку, – посоветовала Маргоша.

– Змея не отдаст, – зло ответила Полина. – И не надо об этом.

Они говорили уже с полчала. Все перебрали, обсудили и закончили разговор с сознанием сделанного долга. Насчет дел – больная тема. Полина все еще мучилась из-за своей  бесполезности. В тягость было ей существование, не наполненное осмысленной деятельностью. Сказывалась привычка быть среди людей, достигать и добиваться, знать, что ты нужна. Это все осталось позади, но продолжало волновать и требовать отдачи. К чему приложить свои силы, она не знала. А с тех пор, как прекратилось ее общение с внуками, ее жизнь потеряла вообще всякий смысл. «Скандализа», – как называла она невестку за ее неуравновешенный характер, отрезала для Полины все пути к обломкам еще недавно слаженной семьи. Она почему-то считает, что Полина виновата во всем. Она – пособница сына, не пожелавшая остановить бракоразводный процесс. Она «попустительствовала» ему тем, что не вмешивалась в его дела, не требовала, чтобы он одумался и вернулся к жене. Во все веня свекровь оставалась виновной в развале  семьи. И ничего тут не сделаешь: принимай обвинения в попустительстве и запивай валерианкой. Виноватым нет дороги к любимым внукам. И хотя душа твоя плачет в разлуке с ними, тебе в том доме места нет. Забудь и знай, что твой удел – одиночество. Поначалу Полина наполнить свое существование заботой о чужих детях. Она ходила в больницу, играла с детишками, читала им книжки. Смерть ребенка, которого не смогли спасти врачи, положила конец ее посещениям. Она поняла, что не сможет вынести боль, случись повторение с другим малышом. Долго не могла успокоиться, но поняла: не по ней трагедии, способные остановить ее собственное сердце.

 

В вагоне электрики не очень много народа, потому что Полина выбрала для поездки будний день. Кто читает, кто сканворды разгадывает, а Полина просто так едет и планирует порядок предстоящих на даче работ. Примерно за две станции до Истры, в вагон вторгаются двое плотных мужчин, одетых в форму. Их появление вызывает у сидящих пассажиров нервную дрожь, как будто в вагон вошли царские особы под звуки фанфар. Плотность и габариты контролерских тел, наверняка отобранных на кастинге железной дороги, вызывает уверенность в том, что любого зайца они с легкостью вышвырнут прочь, и в случае необходимости проучат бандитов. Контролеры идут по рядам, щелкают компостерами и ловко засовывают в карман протянутые им десятки вместо билетов. У Полины ничего не спросили, ее билет у нее на лице. А она, заприметив ловкость рук контролеров, подумала о том, что зайцы давно уже раскусили свою полезности. Хорошо и выгодно всем. Чем сотню платить за билет, лучше прокатиться за тридцатку, перепадет и высшему начальству, когда контролеры придут к нему со своей данью. Вот потому и дорожают билеты, – решает Полина. Устрашась непомерной цены, пассажир будет оплачивать свой проезд маленькой взяткой. Чем больше понятливых пассажиров, тем лучше. Внимание Полины переключилось на молодых людей, сидевших в противоположном ряду. Ему лет восемнадцать, ей и того меньше. Парень внешне неказист, зауряден, но девушка, видимо, ценит его за какие-то внутренние качества. Она держит его за руку, льнет к нему на плечо, а он изливает на нее нежность своего взгляда. Как им хорошо и уютно, – думает Полина с оттенком грусти. Стара-то стара, даже билет не спрашивают, а ведь хочется, чтобы кто-нибудь тебя вот также обнимал, дышал теплом и любовью. Ну и ладно. Полина покрепче укутала себя одеялом одиночества, и ей тоже стало тепло.

А как раз напротив сидел паренек из числа «молокососов», который еще не научился знакомиться. А сидевшая напротив него девушка ему явно нравился. Он то взглянет на нее, то опустит глаза. Снова взглянет с мучительным выражением лица, перебирая в уме (это же видно!) варианты начальных фраз. Напряжение так велико, что он разевает рот и судорожно зевает. И тут, слава Богу, девушка произносит: «Спокойной ночи!» Он обрадовано закивал, дорога усыпляет, а вы далеко едете? Разговорились. А то бы непременно вмешалась Полина. Ее то и дело подмывает прицепиться к кому-нибудь. То подойдет к толстой бабе в капроновых гольфах и скажет ей: вам нельзя носить короткую юбку. То сделает замечание провициалке, одетой во что-то, режущее глаз: фиолетовое с красным не сочетается. И пропадет в толпе. До всего-то ей дело. Просто напасть.

Проехали полпути. В вагоне все меньше народа. Полина смотрит в окно на распустившиеся деревья и вспоминает недавний звонок сына из Штатов. Он зовет ее приехать к нему. Говорит, что здесь ей будет удобно. Просторная квартира, полы с подогревом, большой телевизор. Сын программист-математик приглашен на два года для работы в научном институте. Зовет к себе постоянно. И Полина представляет, как ей будет скучно в просторной квартире, где все не так. Знает она вкусы американцев: голые столы, кругом пластик и эти ужасные жалюзи. Ни скатерки, ни салфеточки, сплошной холод и бездушие. Нет, говорит она себе, не поеду. И вдруг чувствует неожиданный прилив нежности ко всему, что ее окружает. К этим могучим контролерам, к двум обнимающимся молодым людям, к зевавшему парню, к незнакомцу, разгадывающему сканворд, ко всему вагону, который мчится сквозь зеленые стены деревьев, мимо лужаек, неказистых домиков, мимо незатейливых огородов с пламенеющими тюльпанами, а впереди мнится что-то непознанное и чудесное, чего всегда ждет человеческое сердце.

Нет, я же не могу привезти с собой и этот вагон, и сидящих в нем людей, и бегущие мимо деревья. А без них мне нет жизни. И это сущая правда.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.