Декабрьский мороз зашкаливал за сорок градусов. Расцветая экзотическими цветами на стёклах жилищ, и, румянясь закатом с галёрки, холод наползал с полюсов, покрывал куржаком всё подряд, скрипел под подошвами, куда-то спешащих ног. Холод брал в плен города и веси, облагал их налогом, заставлял платить дань теплом, сковывая технику с озябшей землёй, делая её бесполезной, загоняя людей в дома, и, любуясь своим первозданным мироустройством. Казалось, что холод грозил анафемой всему человечеству, и не верилось, что где-то на этой земле по пальмам лазают ещё обезьяны и кушают спелые бананы, почесывая свою сентиментальную шерсть.

Старожилы роптали, что де не упомнят таких диких морозов: «Ты сматри, чё делаится?! Пачитай с ноября дубачина стаит. Воистину, мамка перед смертью говаривала, конец света грядёт, воистину. Так она ишо и железных птиц в небе не видала, а ужо про всё это знала, всё чувствовала. О-о, как! Старые люди, они всё костями чувствуют, ни умом, ни его мозглой плотью, а косточками. А ты говоришь бога нет, прогресс, через тернии к звёздам, а он вишь-ка, боженька-то проснулся, и всем вам напомнил ядреную вошь…».

Ариадна Семёновна Морозова сидела в аудитории и готовилась к сдаче зачёта по мат. анализу. Дифференциальные уравнения никак не лезли в голову студентки четвёртого курса. Надо было думать о том, как побыстрее сдать этот дурацкий зачёт, прибежать домой, покормить разбушевавшееся под сердцем дитё, и мужа, подготовиться к завтрашнему зачёту по психологии. А тут в голове какие-то румяные экзотические цветы, какие-то ужасные разговоры о морозах вперемешку со словами отца, какая-то абракадабра, в общем, лезет в голову, и дитё под ребром вдобавок пинается.

– Ну что, Морозова, вы готовы интегрировать своё уравнение? – обратился к ней профессор Дедов Николай Спиридонович, математик от бога, как поговаривали про него в институте, когда не пьёт, добавляя при этом.

– Готова, – соврала застигнутая врасплох студентка.

– Ну, тогда давайте обсудим вашу готовность. Морозову бросило в жар, а затем в дрожь. Она встала со своего места и на ватных ногах поплелась к преподавателю. «Боже, от чего такая усталость-то в теле? – успела подумать она».

После семи минут бесполезных мытарств, отыскать в своей голове хоть какую-то ясность и произнести педагогу хоть что-то убедительное о своём утомительном дифференцировании, она затихла. Дедов при этом разглядывал её зачётную книжку, изредка бросая возмущённо строгие взгляды. Зачётка говорила о том, что перед ним сидит прилежная успевающая студентка, комсомолка, спортсменка, а слова, что вылетали из экзаменуемой слушательницы – говорили об обратном. Морозова несла глупости, изредка смущаясь своих нелепых и простоватых слов.

– Знаете, что, – вывел профессор, – идите-ка вы, Ариадна, домой и подготовьтесь получше, я только ради него, ради этого вашего светлого будущего чуда, – он указал взглядом на её живот, – не хочу ставить вам тройку, хорошо?

– Хорошо, – улыбнулась студентка. Ей понравилась человеческая сторона этого экзаменатора. «Все говорят, строгий, строгий, – успела подумать она про него, – а он, гляди, какой человечный, прямо, как Ленин, хоть и пьёт иногда… говорят…».

И снова тьма и холод пронизывают мысли о насущном. И снова тьма и холод норовят вывернуть весь уклад, всю суть вещей наизнанку, в голову лезут одни ужасы: «Родись он сейчас, у него даже пелёнок с распашонками нет. У Славки зарплата пятнадцатого, а сегодня у нас что? четырнадцатое, значит, завтра. Господи, а дома шаром покати. В кармане лежит три рубля с мелочью. Надо, наверно, купить бы на рубль хлеба, селёдки, и чая?.. Отварить картошки, а два рубля притормозить, вдруг ещё не дадут денег вовремя».

Возвращаясь домой, она так и сделала, а поужинав, они сели играть в дурачка, но тут вдруг отошли воды. Славка оделся и порекомендовал Ариадне совершить тоже самое.

– Слава, ну куда мы пойдём в такой дикий мороз? – пробовала было сопротивляться Ариадна.

В ответ он завёл её в ванну, включил холодную воду, ополоснул ей лицо и сказал: «Смотри, мы сейчас с тобой оденемся и пойдём в роддом. Тут же недалеко, каких-нибудь триста метров. Придём туда, и родим сына. А все пелёнки и распашонки прилепятся к нему сами по себе. Ты, главное, не бойся ничего. Не ты – первая, не ты – последняя. Все бабы рожают, и никто ещё от этого не умер, а ровно наоборот, человеческий род продолжается».

Они собрались и пошли. Чадо уже не пиналось под рёбрами, оно сверлило коловоротом лунку где-то внизу и распирало бренную плоть. Превозмогая мороз, боль и страх, Ариадна, держась за супруга, шла в морозном мареве в дом, где рожают новых людей. Истинно говорят: «У страха глаза – велики!». Мороз поскрипывал под ногами, искрился отблеском фонарей в бриллиантах сугробов, роился драконом в дыхании, и время, казалось, вместе с ним тоже роилось. А обозначивши рой, откатывалось, как будто, назад, в своё прошлое, в моменты своих позапрошлых частиц. Как же это всё случилось? Да, как, как?.. вот так и случилось. Мороз и солнце, день чудесный. Нет, это Пушкин. Но, как всё предугадал, курилка! На Славку Морозова Ариадна засматривалась уже давно. Может, ещё с первого курса. Это был видный парень, с очаровательной улыбкой и сросшимися бровями. Этакой Гришка Мелехов. Его фотокарточка висела на спортивной доске почёта и была, по всей видимости, гордостью пединститута, если верить стендам спорт. достижений НГПИ. Слова «КМС по греко-римской борьбе» под фоткой подтверждали Славкины заслуги перед советским спортом и отсылали фантазии молоденьких студенток в отчаянную даль истории. Им казалось, что перед ними вылитый древний грек, сошедший с учебников, и, оправдывающий свои мужские качества беспрерывной борьбой с распоясавшимися и хамоватыми римлянами. А на самом деле всё так и было. Институт, тренировки, лекции, сборы, соревнования. Греки боролись с римлянами, бросая друг друга на маты, и, выворачивая руки и ноги болевыми приёмами.  Потные подмышки соперников чередовались вперемешку с зачётами и экзаменами, как секции радиаторов парового отопления: светлое, темное, тёплое и холодное. Жизнь без борьбы теряла свой смысл, но и без любви она жить не могла. Мороз, как звали его товарищи по борьбе, никогда не лез на рожон первым, но чувство торжествующей справедливости было у него в крови, и постоять за свои убеждения он умел. И то, что вызывало порой у Ариадны непреодолимый страх, для Славки, это скорее, было вызовом. Вот и сейчас он идёт, и чего-то умничает, о том, что он всё про роды уже прочитал. Все библиотеки поднял на уши своими словами: «У меня жена должна вот-вот рожать. Мне нужна эта книга. Вы что, не понимаете что ли?..». Ах-га, а до этого сидел целые сутки в кутузке за то, что приложился в торец какому-то хаму с Бродвея. Ариадне пришлось сидеть в приёмной дежурного у окошка и доказывать милиционеру, что те, что порвали себе задницу об бульварные ограждения, начали наезжать первые, и что никакого ножа у Славки не было.

– Суд разберётся, – успокаивал временами равнодушный старлей, – а вы бы, девушка не мучили себя, а шли бы домой, или что, вы сомневаетесь в гуманности советского правосудия?

– Да ничего я не сомневаюсь, – отвечала она, и начиналось всё по новой: «Дяденька, миленький, ну вы сами войдите в моё положение. Вот я приду сейчас домой, и от волненья начну рожать, а кто мне скорую вызовет, у нас даже телефона дома нету».

– Кто-нибудь да вызовит, – равнодушно зевал дежурный.

– Ах-га, вам хорошо говорить, «кто-нибудь да вызовит». Нет уж, я лучше здесь посижу. Вдруг его выпустят.

– Да никто его раньше суток не выпустит. Вот утром придут дознаватели, опросят его, составят документы, передадут в суд, там рассмотрят вашего мужа. Виновен, значит, будет сидеть в турьме, не виновен, значит, отпустят. Вы же тоже войдите в моё положение. Я на службе, у меня здесь не частная лавочка, а государственное учреждение, правоохранительные органы, если хотите. Я не могу нести отсебятину. Я сегодня вашего мужа отпущу, завтра ещё кого-нибудь отпущу. А послезавтра ко мне придут генералы и скажут, что ж ты, старлей, пошаливаешь-то так, кто тебе дал право оценивать людей: этот – хороший, этот – плохой, иди-ка ты, старлей, и сам на нары. А мне сидеть ради вашего Дон Кихота, резона нет, у меня тоже семья, жена, ребятишки.

– Ну и я тогда никуда не пойду, – отвечала просительница, – я вам тоже высказала своё положение: мне идти некуда, он – отец моего ребёнка.

– Дома надо сидеть беременным и их супругам, а не шариться по ресторанам, – отпускал советы старлей. – Чиво, хоть отмечали-то?

– Серебреную свадьбу Славкиных родителей. Они просто раньше уехали. А мы немного подзадержались, музыку решили послушать. Когда ещё случится посидеть в ресторане?..

– Музыку послушать, вот и дослушались, вот и досиделись, сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст, плавали, знаем, а уж таких правдолюбов у нас тут завались, – сыто юморнул старлей, ему, похоже, доставляло удовольствие лишний раз поизмываться над горем людей.

– Дяденька, ну отпустите иво пожалуйста, – заливалась по новой слезами Морозова.

– Слушай, Морозова, тебя как звать?

– Меня? Меня – Ариадной. Меня в честь бабушки так назвали.

– Бабушки миня тваи не интересуют. Ни бабушки, ни дедушки. Так вот слушай, Ариадна. Имя-то какое-то – дурацкое, не русское. Еврейка, што ли?

– С чего вы взяли? Это имя – греческое.

– Один хрен, греки, евреи. Оппортунисты хреновы. Так вот, Морозова, никуда я тваиво отморозка сейчас не пущу. Это понятно? – старлей высверливал своими пучеглазыми глазами студентку. Вместо ответа, Ариадна вновь начинала сыреть.

И вот после такой бессонной ночи, она попёрлась сдавать зачёт по мат. анализу в институт.

– Ты, главное, слушай врачей, – возвращал из тумана прошлого Славка своими полезными советами.

– Слушай, Слав, мне кажется, он из меня сейчас выпадет!

– Хорошенькое дельце, – отчаялся молодой супруг, представив картину. В следующий момент, он подхватил на руки беременную жену и засеменил, ускоряя события.

– А ну, ка-ак щас все втроём хряснемся здесь, – не успокаивалась будущая мать. – Слав, отпусти, я боюсь.

– Ты вечно, чего-нибудь, да боишься, – учащённо дышал Вячеслав. – Как ты ещё до двадцати лет дожила, и не умерла от своих страхов, понять не могу. Нельзя жить такой мямлей, понимаешь, нельзя! Они, вон, смотрят на вас, таких забитых, униженных и молчаливых людей, и ещё больше суками становятся.

– Слав, ну не ругайся, я тебя очень прошу.

– Очень, она меня просит. А когда я её прошу, не ходи на этот чортов зачот, она этого не слышит.

– Господи, ну и денёк, я его на всю жизнь запомню.

– Ты сначала роди, а потом мемуары пиши.

Так они припирались между собой и шли дальше к заветному дому. Удаляясь в морозной ночи, они оставляли еле зримые нити тепла в темноте. Трудно представить, что из таких ниточек, из такой устрашающей своим холодом тьмы и появляются иногда люди на этот свет. Однако, это всё-таки, как-то так и бывает. Нитки, кружки, стрелочки морозного лабиринта совершают невообразимые события, и вот вам уже человек. Через год он уже ходит и говорит, через пять он уже влюбляется, через двадцать лет женится, через N-дцать лет умирает. Холод высасывает из него всю энергию и битва заканчивается. Благо ещё есть искусство, что делает нашу жизнь бесконечно прекрасным заделием, а так бы, было, вообще, труба.