«И на этом сквозняке

Исчезают мысли, чувства…

Даже вечное искусство

Нынче, как-то налегке!».

Анна Ахматова

 

Ну вот, наконец-то, и установилось долгожданное бабье лето. По утрам, правда, холодно и роса леденистым предвестником обжигает лапки у птиц, особенно у перелётных. Молодые грачи уже кучкуются у дорог, кукушек давно уж не слышно. Все перелётные птицы, видно, сидят на своих птичьих чемоданчиках и ждут попутного циклона, чтобы оставить наши пенаты. И только синицы отчаянно клюют семечки с соседских подсолнухов, набираясь сала на зиму. Моя соседка по деревенской улице баба Риша жалуется на них мне: «Ты посмотри чё сволочи делают. В наглую, в наглую среди белого дня дербанят!».

– Может пора уже снимать их? – предполагаю я, имея в виду – подсолнухи.

– Ох, да разишь нам нынче до подсолнухов. Ты сам посуди. Вот погода только только встала. Сколько ж она такая, продержится, одному богу известно, а надо и картошку копать, и овёс убирать, и подполе проветривать. А Петрович на покосе вон весь день кажелится. Каждый день баню топим. То одно, то другое ламаица. Ох, и што ж за времена пошли-то такие. Весь день чиво-то крутишься, крутишься, а под вечер глянешь: толком ничиво не сделано.

– Баба Риша, так зачем же вы так много сажаете-то? – Меня давно интересовала и удивляла эта сельская стратегия, и всегда было не понятно: ну куда всего столько? Как в том анекдоте про таблетки от жадности.

– И-ы, милок. Где же много-то, с чивой-то ты это взял?

– Ну, вот, к примеру, картошки, сколько у вас посажено?

– Двадцать соток.

– Ну и куда вам столько?

– И-ы, – соседка посмотрела на меня как на дурака, – а ты знааш кака у миня пенсиля?

– Нет.

– Шесть осемьсот. Ты пойди, проживи на неё, милый мой. Вы, городские, думаете, если корова, куры есть, так уж всё. Кулак. У меня пенсиля – шесть, да у Петровича на две тыщи поболее. Складывать умеешь? А щас уголь в зиму надо брать. Две тыщи – тонна. А тонн семь-то надо брать. Кумекай сам, вот где ты такие деньжища на уголь достанешь? Враз причём. А замерзать, милый мой, неохота. Пожить-то, сам знаишь, хочица. Техника вон постоянно ламаица. Визде деньги нада.

Я сочувственно киваю ей головой и поправляю шляпу, которая как мне кажется глупо на мне сидит.

– Ты вот человек на вид умный, в очках, в шляпе. В маминой кофте, я смотрю, постоянно по огороду шаришся, над землёй согнутьца боишься. Пишеш, должно быть, чиво-нибудь, от мыслей вон голова облысела. Ты бы вот и прописал, этому нашему правительству плюшеваму, штабы, когда они, значица, гаварили што уровинь жизни у нас, у расиян, вырос, так плюнуть охота. У меня Петрович, вон, уже весь теливизер исплевал. Средний, гарит, зарабатак у расиян тридцать девять тысяч. Не, ну скажи, это чё не издевательство над народом? Средний зарабатак… мы не живём, милый мой, мы выживаем. А ты говориш, куда столько много? Это хорошо, руки, ноги пока не отказывают, слава богу, как говорица. А откажут, так тут уж придёца вымирать, понастояшему. Дети-то шибко-то не разбегуца из города с нами тут возица. – Она замолчала, и вдруг пристально на меня посмотрела. Будто ждала утешения.

– Баба Риша, я не смотрю телевизора. Я, извините меня, не понимаю, о чём вы говорите. Я – учёный, а не писатель. Я занимаюсь генетикой.

– А ну, понятно. Прости, милый, я думала, ты – понятливый, а ты вишь-ка учённый, прошибка вышла, извиняй, дорогой, – и она пошла от меня, как от прокажённого.

Вот честно. Убейте меня. У вас так бывает? То ничего, ничего, то, как наступишь на грабли. И больно, пронзительно больно. Да, я живу в деревне. Да я – ботаник, каких пруд пруди и в России и в мире. Но я вдобавок ещё и генетик. Уж простите меня, есть такая профессия – изучать гены. А тут вас путают с какими-то писателями. Литература? Она, что ещё существует? Последний раз я читал художественную литературу, где-то лет тридцать назад. Это был Сомерсет Моэм. Книга называлась «Луна и грош». Замечательная книга. Эту вещь стоит уважать только за то, что я её прочитал. Я – генетик, я чувствую всё генетически, на генетическом уровне. Господи, как же шляпа-то жарит. Может всё же снять её, а то будут ещё смеяться, какие-нибудь подростки, кричать, эй, шляпа. Впрочем, ладно… гисметео обещало дождь, значит, будет дождь, значит, нечего выкобениваться, как говорит баба Риша. Ехай в шляпе, здоровье прежде всего.

Сегодня я еду в город, взимать арендную плату за квартиру со своих жильцов. Мне почему-то почудилось, что шляпа в такой осенний и ответственный день мне там не повредит. Впереди – толкотня на дебаркадерах, ожидание электричек, разговоры с жильцами, городская суматоха, туда-сюда, как не крути, а день пролетит. В полдень – жарко, вечером – холодно. Я настраивался на этот подвиг неделю. И только награда влекла меня. Вожделенные деньги манили. Я столько всего задумал купить на них. Во-первых, мне нужно купить одну «бебячку», чтобы расширить ресурс для своей программы. Я, наверно, весьма пространно изъясняю свои мысли? Впрочем, ладно, потом как-нибудь. Разъяснимся.

Путь в город осложняло сложное несоответствие расписаний автобуса и электрички. Короче, у него Андриан, а у меня – Мондриан. Булгаков, если кто внимательно смотрел «Собачее сердце». Так, на чём мы там остановились? А ну-да, на генетике. Третий год я живу в деревне, а деревенские жители считают меня по-прежнему – городским. Я уехал из города, чтобы полностью посвятить себя науке. Я сказал себе: хватит, будь мужиком, сделай хоть что-нибудь в этой жизни полезного для кого-нибудь. Забудь про всех этих бывших жён, про ужасную нищенскую обстановку в институте, забудь про всё, ехай в деревню и создавай что-то новое. Я засел за идею, которая так или иначе, подсознательно мучила меня всю жизнь. В город я ездил только чтобы посетить библиотеку, да взять деньги на пропитание. Три года я корпел над своими догадками, и в один день на меня нашло озарение. Я сказал себе: Эврика! Записи, которые подтвердили эту знаменитую фразу Архимеда, не заставили себя долго ждать. Каких-то полгода и передо мной лежало десять общих тетрадок, вдохновлено исписанных, в которых я хотел озарить человечество своей гениальной идеей. И что ж вы думаете? Звонит мне один мой коллега и говорит: «Я там, тебе ссылочку на почту закинул, обязательно посмотри». Ссылочка отсылала к книге Ричарда Докинза «Эгоистичный ген». Я начал читать в полдень, а к полуночи закончил столь знаменитый бестселлер. Ну, что вам сказать. У вас не было ощущения, что жизнь – эта периодическая система законов подлости? Все они как в таблице Менделеева уселись на полках и поглядывают на человека. Сделаешь что-нибудь гадкое, противное людям – раздаются аплодисменты. Сделаешь что-нибудь хорошее – заплюют, освистают, сживут с этого света. В общем, к чему это всё говорится? Да всё к тому же Докинзу. Я читал сочинение этого англичанина и скрипел зубами. Все мои мысли были уже изложены и опубликованы кем-то другим. В этот день мне захотелось отравиться и повеситься одновременно. Я не шучу. Но, ни яда, ни нормальной верёвки в хозяйстве моём не нашлось. Да и матушку вдруг стало жалко. Она у меня, как баба Риша, уже на «пенсили», зачем расстраивать старость, она итак безутешна.

К отправлению электрички я подоспел в срок. Единственным недостатком события, было: стоял солнцепёк. Бабье лето, бабье лето, не люблю тебя за это. На перроне царила обычная осенняя сутолока. Бабы с вёдрами, полными опят, мужики, посмаливающие «Приму», женщины, видно собравшиеся в город за обновами ребятишкам, к первому сентября. Тут стояли и мамки, и детки. Тополя над перроном наливались каким-то медным оттенком. Солнце светило томно, прощально. А мне было отчего-то грустно. Голова под шляпой потела. Зачем я её надел?

На окраине перрона я заметил двух девушек. Видно, студентки. Девчата. Ох, молодость, молодость, как мимо тебя пройти, не оглядываясь. Я не стал углубляться в середину платформы. В крайних вагонах меньше народу, а значит и больше пространства для мысли.

Я встал у ограждения, расстегнул пиджак, скрестил за спину руки. Прохладный ветерок всё-таки имел место быть. Но всё же, всё равно до умопомрачения душно вокруг. Жаркий бетон перрона, прогретые насыпи варят своё последнее марево лета, я загляделся на них, и не заметил, как рядом со мной встал ещё какой-то будущий пассажир.

Моя позиция была удобна тем, что вместе с удивительными процессами природы, я мог наблюдать молодость, тех самых студенток. Девушки помимо молодости были наделены ещё какой-то необыкновенной русской красотой. Той красотой, которую стеклодув, называет естественной, безнатужной: ничего лишнего. Я исподтишка поглядывал на них, любуясь блузками, под которыми играли упругие перси, глядел на крепость спелых лядвий. Девчата были явно деревенские. Зачем они в город поехали? Прикупить тетради, узнать расписание?

– Хм-хм, – прозвучало где-то рядом. Я повернул голову и увидел перед собой нового соседа по платформе. Он стоял ко мне спиной, облокотившись на ограждение, и смотрел куда-то вдаль. На бетоне у ног стояло лукошко с опятами, по которому я сразу понял, что это грибник. Камуфляжная мабута лишь подтвердила мои предположения. О, господи, как же они любят всю эту подчёркнутость! Все эти рыбаки, охотники, грибники, мать их. Вырядятся как павлины: «Мы на природу». Да оно понятно, что вы на природу. Но можно же как-то вести себя и попроще: фуфайка, кепарь, вещмешок, кирзачи. Чем не заметней вещь, тем она естественней. Зачем злить природу своей камуфляжностью? Мне всегда было не понятно это.

Девчата тем временем уже разговаривали с кем-то по телефону: «А вы где?», «А мы ещё в Комарово», «Ну где-то через часик будем», «Где, где?», «Знаю, знаю», «Ладно, давай, скоро будем». Я позавидовал тем морячкам, на том конце телефона. Вот они сейчас встретятся в городе. Будут ходить по парку. Пинать первые опавшие листья. Сходят, может быть, в кино или музей. Сфотографируются на фоне Пушкина. Вечером выложат фотки в одноклассниках или вконтакте, с коментом: «Было круто!». Ох, молодость, молодость, как же ты хороша своей беспечностью, своим безумием! Как много в тебе потенциала! Как фантастически богато ты живёшь! И как глупо всё это растрачиваешь…

Мне стало отчего-то грустно, может немного пройтись? Я повернулся спиной к молодости, и пошёл в гущу народа.

И опять эти опята, малина, лисички, сестрички, в вёдрах, в лукошках, всё то же самое. Всё, то же самое. Всё, то же самое. Сучий потрох, мамин сынок, подкаблучник, сколько раз я ловил себя на мысли, что именно так обо мне люди думают, зовут за глаза. И вот сегодня баба Риша выдала, подтвердила: «интеллигент в маминой кофте». Отменно, отменно. Что не отнять у нашего народа, так это точности и крылатости выражений. Жизнь моя, ты заблудилась, а? Или мне это, только приснилось, кажется? Ну, почему, почему, всё так сложно? Почему я не могу быть счастливым просто от жизни, зачем мне нужно что-то писать, что-то кому-то доказывать, когда можно просто жить счастливо? Отчего так сердце болит по ночам? Отчего так тревожно живётся? Что тебе нужно от меня, жизнь моя? Дай ответ? Молчишь. Вот так всегда…

Я повернулся в толпе, и пошёл на своё место, камуфляжная форма грибника была моим ориентиром. Воздух над путями всё так же дразнил струящимся маревом. В нём приближались к перрону две маленькие людские фигурки. Хождение по железнодорожным путям – административное нарушение. Карается штрафом в размере ста рублей. КоАП. Кодекс об Административных Правонарушениях. Я уважаю кодексы РФ. Это моя слабость. А люди вон, не уважают. Идут себе и хоть бы хны. Наплевать им на всё. Господи, ну когда же придёт эта электричка? Почему они вечно опаздывают? А может, это я уже так по-стариковски тороплю время, ворчу и брюзжу? Когда же я стал стариком? И почему я не могу себя успокоить от вида цветущей юности?

Я подошёл к своему наблюдательному пункту и привалился спиной к ограждению. Грибник всё так же что-то рассматривал вдалеке, а мне по-прежнему было отчего-то грустно. Докинз, Докинз, что ж ты наделал? Две маленькие фигуры издалека, два нарушителя приблизились и явили перрону двух молодых людей кавказского происхождения. Один был крепыш, он уминал чипсы, другой – дрищ, он попивал пиво. Было видно, что сухопарый южанин явно руководит толстопузым, что он возомнил себя этаким Остапом Бендером: он что-то внушал своему спутнику, а тот лишь вяло и уступчиво поддакивал. Я засмотрелся на поредевшие медные кущи тополей у платформы и… о чём-то задумался.

Когда я очнулся от своих мыслей, воздух наступающей осени уже изменился. В нём происходило что-то не то. Я повернул голову и всё сразу понял. Кавказец уже предъявлял какие-то требования к девчатам. Он делал это нагло, уверенно, будто заранее знал, что ему это позволено. Кем позволено? Чем позволено? Ничего не пойму.

– Пойдём со мной, я сказал, – уже диктовал свою волю девчонке он.

– Не хочу, – артачилась та.

– Тибя никто не спрашивает: хочеш не хочеш, пойдём, я сказал. – Вторая студентка стояла в замешательстве. Она тоже не знала, как реагировать. Её глаза наливались ужасом.

– Я тебе сказала, что не хочу, и никуда я с тобой не пойду. – Дрищ переменил тактику: «Почему ты мне не сказала, что в город намылилась?». – Теперь это уже звучало как внутренние молодёжные разборки. Встрянешь в них, ещё же сам дураком останешься.

– Почему я тебе должна обо всём докладывать?

– Я тибе говорил, штоб ты не ездил к нему, говорил?

– Говорил, – девчонка, похоже, начала сдаваться под натиском кавказской абракадабры, – ну и что?

– А вот что! – оплеуха, последовавшая за этим, повергла девушку в шок. Она закрыла лицо руками и, похоже, не знала, что делать, как реагировать, то ли рыдать, звать на помощь, то ли пойти всё-таки с этим красавцем и замять некрасивую картину на остановке?

– Послушайте, молодой человек, – вступился за девушку я, – а вам не кажется, что это уже слишком? – Грибник стоял рядом и, молча, слушал.

– Слушай, Шляпа, иди отсюда пока цел. Эта сука мне денег должна. Не лезь не в свои дела. – Последняя фраза затмила все мои рыцарские поползновения. Я подумал: «Ну вот. Вечно я встреваю в какие-то нелепые случаи. Сутенёр поймал на платформе свою проститутку. А я Дон Кихота из себя корчу». Я растерялся. Тут нашёлся грибник:

– Молодые люди, кто ж вас учил так разговаривать со старшими? Это же не красиво! – сказал он убедительно, вынырнув из-за меня, и, отчаянно приближаясь к возмутителям общественного порядка. – Мне стало страшно за него. Он был на две головы ниже южан, и явно старше меня. Ну, куда он полез, подумалось.

– Ну иди, иди сюда, – устрашающе брал на арапа дрищ, – щас ты узнаешь, где раки зимуют. – То, что случилось после этого, вряд ли кто из присутствующих смог бы запомнить досконально, толково, отчётливо. Дрищ замахнулся на грибника, нанёс удар, и в этой своей инерции, чуть усиленной грибником, улетел на рельсы. И, всё это так туманно, в толпе, так что почти никто не заметил. Толстопузый замялся: что делать? Зато, грибник не растерялся, он смёл его с ног грациозной подсечкой, встал ему правой ногой на грудь и сказал: «Лежи тихо и не дёргайся, а ни то яйца вырву». Дрищ уже выползал с рельс на платформу. Его кавказская гордость на глазах выливалась в свирепость. В две секунды он уже стоял на перроне, и снова каким-то неуловимым ударом был смятён на рельсы. Свирепость превращалась в ярость. Ещё одна попытка, и вновь неудачно. Грибник бил редко, но метко, вернее – хлёстко. В его движениях не было суеты, он бил, наделяя объект своего неприятия неподдельной ответной искренностью. В народе бы сказали: бьёт от души! Так недавно скромный Мейвезер нокаутировал хамоватого Макгрегора. Но вот предупредительно прогудела приближающаяся электричка, призывая граждан пассажиров к порядку на путях. Грибник убрал ногу с груди толстопузого и сказал негромко ему: «Даю тебе ровно один сек, чтобы тебя здесь не было видно, понятно?».

– Понятно, батя, понятно, – залебезил толстопуз. – Он встал на ноги и побежал прочь с перрона. Дрищ увязался за ним. Отбежав на безопасное расстояние, он пригрозил: «Ну, всё, ты – покойник! Понял? Я тибя из под земли найду!».

Грибник грубияну ничего не ответил. Подошедшая электричка просвистела два раза. Видимо, машинист всё видел и аплодировал, таким образом, сиюминутному герою нашей платформы. Люди стали готовиться к посадке в вагоны и тут же про всё забыли. Грибник подошёл ко мне, поправил на моей голове шляпу и вымолвил: «Носи шляпу правильно, старичок! Кинул предъяву – иди до конца – за базар отвечай. Эти люди признают только силу, с ними по-другому нельзя. Нельзя с ними цацкаться, иначе загрызут сворой». Я растерялся и не нашёлся, что ответить бывалому усмирителю хамья. Да он, похоже, и не нуждался в моих ответах и комментариях.

Толкотня у дверей всё же привела меня в чувства. Я начал притуляться к воркующему у дверей народу, краем глаза посматривая на своего бывшего соседа по перрону: в какой же вагон сядет он? Он же взял свой вещмешок и лукошко и пошёл неторопливо в противоположную сторону от головы поезда. И было непонятно, вообще, что он здесь на перроне делал: хотел уехать куда-либо или?.. Впрочем, это не важно…

– Спасибо вам, дяденька! – крикнула вдогонку грибнику защищённая девушка. – Он, не оборачиваясь, поднял свободную руку вверх и покрутил пятернёй в воздухе, в знак того, что он эту благодарность услышал и принял.

А шляпу мне всё-таки сдуло ветром, когда я, одержимый своим любопытством, пытался доглядеть необычный сюжет из форточки электрички. Придётся покупать новую. Опять растраты. Как жить, как жить? Синицы сдербанили все подсолнухи. Стоят, все – пустые. Бедная баба Риша, бедная.