Иван-Купала в то лето выдался холодным и дождливым. Даже конторский кот – Кузя, вечный любитель природы и околоконторской жизни, редко теперь выходил на улицу, и дни напролёт спал на подоконнике, прикрыв нос пушистым хвостом от едкого дыма курящих сторожей.
Сторожа курили, слушали дождь, читали кое-какую литературу, и, поглядывая на небо, часто сетовали: «Ждёшь его, ждёшь этого лета, а оно вот придёт, пожарит немного и снова раскиснет в своих ненасытных лужах!». Так сетовали сторожа. К ним нередко присоединялись и другие немногие конторские служащие. Контора с громким названием МТИП (Министервство тревог и печали), уютно свернувшись калачиком среди серых безликих девятиэтажек, пожинала свои мокрые неторопливые летние будни. Гремели где-то в дали неуёмные грозовые раскаты, лились со свинцового неба неудержимые потоки воды и смачные капли с крыш трепали разросшуюся под окнами вишню ласково, так треплет любящий отец любимого сына по выгоревшей шевелюре.
Вице-премьер Огурчик Станислав Лапыч (первое лицо конторы) сиял своей престарелой лысиной и не видел повода хмуриться. Попивая душистый чай на своём деревенском участке, Огурчик размышлял о погоде по-своему: «Вода – это хорошо – это аш два о, все мы из воды вышли и в воду уйдём. Поливать – опять же не надо. Глянь вон, какая у меня капуста растёт. Пухнет, как на дрожжах! А картоха, картоха-то, как колосится! Вся как на подбор!».
Капуста Станислава Лапыча в это лето и впрямь росла, прям на глазах. И хотя регулятор постоянно взвинчивал ставки, котировки Огурчика, как ни странно, росли. Состояние благолепия и достойной старости теперь заслуженно навещало чету Огурчиков. Жена Станислава Лапыча – Матрёна Фадеевна (в девичестве – Луковка) всегда считала, что семья является оплотом стабильности и надёжности. Никто и не понял из нерадивых мтиповцев: как и когда в конторе стали работать все дети, зятья, и внуки Огурчиков? А радивые мтиповцы лишь радовались за начальника и его жену, и желали им процветания. Ведь за их признательность перечислялись вполне достойные заработные платы. Никто не знал: сколько получает собрат по оружию? Все лишь меняли элитные иномарки и смутно догадывались о баснословных грядущих премиях.
Министервство тревог и печали жило-было неторопливой размеренной министервской жизнью. Неутомимые мтиповцы отвечали на входящие сообщения сограждан своей страны уходящими письмами и обещаниями: что жизнь скоро наладится, что нужно иметь лишь терпение, что мал золотник да дорог, что, как потопаешь, так и полопаешь. Благодарные сограждане получали эти мудрые ответы, и жили дальше по-своему вполне допустимо. Да и судьба мтиповцев, при этом всём, тоже потихоньку налаживалась день ото дня, по крайней мере, так казалось всем служащим.
Жизнь и вправду проходила не шатко, не валко, спокойно шла наша жысь, пока нашу великолепную контору не посетили коллеги из Катманду. Катмандинских коллег интересовало буквально всё: как работать ещё эффективней? Как зарабатывать достойные заработные платы? Как стать богатым и умным? Как завоёвывать расположенье людей? Как сделать так, чтобы работа казалось нужной и необходимой? И милая чета Огурчиков в лице самых главных представителей нашего министервства терпеливо делилась опытом со своими катмандинскими собратьями по оружию.
И всё бы было бы, нечего, если бы один катмандинец не решил остаться для совершенствования своего опыта тревог и печали. Всех мтиповцев это несколько напрягло, не говоря об Огурчиках. Сторожа, те, вообще, открыто плевались в сторону неуёмного катмандинца и поговаривали: «Своих лоботрясов что ли мало? Охраняй теперь ещё этого Баклажана».
Жан Бакла Жан был бельгиец по происхождению, хотя и имел бурый непальский оттенок кожи. Мать Жана – малоизвестная бельгийская журналистка Сьюзен Баклажан, приехавшая однажды в Катманду, с первого взгляда влюбилась в этот мифический город. А, влюбившись, осталась там навсегда, родив себе маленького Жанчика Бакла Жанчика от местного горца.
Так этот настырный и упрямый катмандинец стал предметом лишних тревог и печалей нашей незабвенной конторы. Впрочем, сторожа с ним быстро свасьваськались. Они научили его пить водку, бегать за ней, и как правильно закусывать этот волшебный напиток, чтобы не хмелеть очень быстро. В нашей великой стране – Сатире, говорили подвыпившие сторожа, очень важно жить легко и сатирически, е андестэнд, Синь Ёр Баклажан? И Синь Ёр Бакла Жан, слепя белоснежными зубами старых сторожей сатириков, отвечал, что е, е, что он – андестэнд баклажан.
Вообще, Жан оказался очень талантливым учеником сторожей. Не знаю, кто из них ему подсказал, однако, он вскоре сделал предложение единственной незамужней дочери Огурчиков. Огурчики посовещались и согласились. Так этот на одну половину бельгиец, на другую горец стал приёмным сыном нашей конторы.
А дождь тем временем всё лил и лил, и не останавливался. Начавшись в начале июля, он неторопливо подошёл к августу, затопил его, и остался кропать свои нудные письма ещё в сентябре. Иные сограждане ещё таили смутные надежды и ждали бабьего лета, но, ни бабьего, ни даже девичьего лета не вышло. Теперь в нашей отчизне редкий сатирик разглагольствовал о пользе воды. Вода стала проклятьем нашего времени. Богатейшую цивилизацию размывало в руины. Сатира медленно, но верно уходила под воду. Скептики подсчитали, что если дождь будет лить ещё хотя бы месяц, то кроме нашей столицы – Дивногорска, из суши ничего не останется. И даже наше незабвенное министервство может слегка подмочить репутацию. Ведь количество тревог и печалей сограждан росло ещё быстрее, чем капуста Огурчиков, и входящие письма страдающих весьма и весьма превышали уходящие письма утешающих мтиповцев. Необходимо было что-то срочно делать, но что делать? – никто из нас внятно не знал.
Видимо, по этому иные из нас начинали пить горькую и не могли остановиться. Эх, как лилась в наши души, прохладная водка. Эх, красиво-то как! – резвилась вокруг нас природа! Эх, как чудно-то, она нас всех лихорадила! – думали мы, пьянея. Но наутро возникало похмелье, желудок заливало отравленной желчью. Дождь то стихал, то усиливался. Времени, казалось, не шло, а лилось. И все наши силы уходили на дождь и его переживание. А все чувства шли на его сонные перешёптывания и галлюцинации. Нужно было как-то выживать, И причём выживать всеми доступными средствами. Из самых доступных средств, как правило, оказывалась водка. Мы пили. Блаженствовали. Мучились. И не подозревали, что вся наша Сатира – это всего лишь миф. Миф о маленьком и несчастненьком острове, утопающим в теперь уже общем океане безызвестности.
От безвыходного положения мы все погружались в депрессию. Огурчики укатили в Австралию, на какой-то там саммит, причём всей семьёй. Австралию, как известно, не затопишь. Это водоплавающая страна. А вскоре к нам прилетел Синь Ёр Бакла Жан. К этому моменту он довольно свободно говорил на нашем сатирическом языке, и как говорим мы – сатирики: по-своему наблатыкался.
В общем, тёмный ужас, что он нам рассказал. Говорят, говорил Синь Ёр Бакла Жан, что Огурчики попросили австралийско-политического убежища. И им его предоставили. Лишь он отказался, и сказал, что ни на какую страну, ни за какие коврижки, он, Баклажан не променяет Сатиру.
Многие из нас похвалили неожиданный поступок Жанчика Бакла Жанчика. Остальные продолжали думать: что же сделать, чтобы время опять пошло, а дождь остановился? Самые отчаянные головы предлагали разгонять тучи пропеллерной авиацией. Но трезвые скептики опять подсчитали, и пришли к выводу, что бензина Сатиры хватит всего лишь на два дня, а там и того не будет. И тут, самые горячие головы из нас охладились. Мы снова пришли к тому, что мы не знаем – кто мы такие? И от сознания этого мы медленно, но уверено шли ко дну.
На Погост дождь всё же сменился белыми мухами и стало как-то светлей. Запахло розмарином, клюквой, жимолостью. И хотя было холодно, эти запахи сменили наши старые чувства и мы подумали: а всё-таки хорошо жить в нашей Сатире! Хотя и метель, и скука мёртвая, и снег залепляет глаза, а всё равно – хорошо, и, как говорится, всё такое, такое, разэтакое, думал наш сторож и по совместительству дворник Михеич. Мы несколько не возражали Михеичу. Разэтакое, так разэтакое. Лишь бы получку платили, а там, мы всё разберём, отогреем, настроим, научимся жить в невыносимых условиях, научимся жить сами и научим весь мир. Кому, как не нам, сатирикам, весь мир-то учить?
Мы же хочешь, построим иллюзию, а хочешь – разрушим. Не было, мол, никаких сторожей. Не было никаких мтиповцев. Не было никакого министервства тревог и печалей. И даже слова-то такого не было, и нет. Не было ни каких Огурчиков, Баклажанов, Михеичей. Всего этого не было. Был лишь наш откровенно-сатирический взгляд на этот дождь. Мы читали на смене Маркеса и слушали, как скрипит ржавая ось старушки-планеты. Мы засыпали, и знаменитый колумбийский сторонник магического реализма вдруг просыпался в нас. Так время пухло осадками, а мы прятались за предметами. Но дождь всё же, в конце концов, кончился. Настал великий конец концов, и мы вздрогнули от его откровенной ясности.
Хэппи-энд выходил из нашей дождливой Сатиры какой-то дёрганный и натянутый. Не поймёшь: то ли нам грозят, то ли мы кого-то костерим. Что-то пошлое и порнографическое смутно проглядывалось в этом сладчайшем и уверенном в себе хэппи-энде. И нам тогда показалось, что сакральные истины должны всё же в нас расти как-то по-другому. Мы изменили свой взгляд и переоценили всю обстановку. Многое пришлось вычеркнуть, а что-то добавить. Всё, что получилось у нас, всё на бумаге. Но, как нам кажется, и это всё вскоре смоет дождём. Всё перемелется. Деревянный дом приобретёт умбристую черноту. На бревно сядет бабочка и моргнёт яркими глазками крылышек. И мы снова поверим в чарующий восторг этой жизни. Мы снова поверим в её магический реализм. Мы снова поверим, что жизнь немыслимо бесконечна во всех её начинаниях. И наш творческий полураспад в ней подсознательно обречён.
