Юрий Прозоров. Рассказы, рассказы – эссе и стихи.

Шестидесятники.

 

Всего лишь учитель физики: с огромной явно под Эйнштейна шевелюрой и рыжей бородой. Игорь Лазаревич Мерман.

Его сразу замечали все: и знакомые и те, кто видел впервые. Ещё бы: высокий, кудрявый, с бородой, большие глаза, почти всегда улыбка. Симпатяга ! Ходит как спортсмен и не идёт, а летит, но ведь со знакомыми раскланивается как будто в девятнадцатом веке.

Физика – скучная наука, но с ним ничего интереснее не было: без нра-воучений, быстро и спокойно всегда с примерами из жизни. Как будто он с вами одного возраста. Без занудства, может и пошутить.

Когда принимал экзамен, на каждый билет клал ириску. Получил билет – съел ириску: всем сразу веселее. Покупал на свои деньги: благо, тогда было недорого.

Когда на новый год оформляли кабинет, на окне красками нарисовали его голову с яркой рыжей бородой и вместо тела – перевернутый знак вопроса с припиской: «Что бы это значило ?» Он только улыбался.

Рассказывал о физике и физиках как никто: на всю жизнь. Любил про Резерфорда и Нильса Бора, Капицу и Иоффе. Эйнштейна как – то обходил. Тот был уж больно спокойный, редко шутил, только раз показал язык. Про Курчатова никогда ничего не говорил. Сахарова даже не вспоминал.

Особенно любил про Нильса Бора – как тот прибил подкову к двери, что любил посмеяться в лаборатории и потерял сознание во время перелёта в Англию в войну: из – за большой головы наушники не доставали до ушей, а он не услышал приказ надеть кислородную маску.

Больше всего любил рассказывать про Ландау и его жизнь, шутки и проблемы, как Ландау работал. Многим, наверное, казалось, что они жили вместе. А он просто много читал про “Дау”.

Отец, Лазарь Львович лет пятьдесят был учителем в музыкальной школе. Лучшего учителя по скрипке в городе не было, может быть, никогда. Про самого Игоря Лазаревича рассказывали, что пилил на скрипке лет с семи и ведь каждый день часа по два.

Отец отдал ему квартиру в центре в сталинке. Он жил там почти всю жизнь. Всегда ходил пешком, машины так и не купил. Да и зачем, при таком ходе почти как у бегуна: весь город мог пробежать едва ли не за час.

На День победы он всегда командовал возложением венков. Серьезный как никогда шёл со школьниками и венком по проспекту до вечного огня.

Рынок здорово ударил его, но не уронил, не убил, ничего подобного. Он подрабатывал в вузе, даже в школе при тюрьме, сажал картошку, держал сад. Репетиторствовал. Ему всё было нипочем. И из школы не уходил: сорок лет в одной школе.

Помнил всех своих учеников. Они с ним здоровались и он обязательно от-вечал старомодно наклонял голову и говорил: “Здравствуйте”. Придя домой, рассказывали, как видели его и поздоровались. Смеялись: Видела Игоря Лаза-ревича. Опять летит прямо как крейсер, ничего его не берет, только молодеет.

Смеялись и радовались. Будто жизнь стала веселее. Хотя чего веселится – то: всего лишь встретили человека.

Он опять не идёт, а бежит по своей улице теперь уже лысый в тех же джинсах и широкой синей рубахе с рыжей бородой и все оборачиваются и говорят одно и то же: Слушай, ему уже где – то под пенсию, а бегает как мальчишка.

 

* * *

 

Читайте журнал «Новая Литература»

Люди на чёрно – белом экране идут по летней солнечной Петровке мимо ЦУМа, а камера на машине просто медленно движется за ними, кто – то за кадром крутит ручку радиоприёмника, переходя с канала на канал. Много обычных прохожих и чуть позже в кадре – красивая молодая женщина. Вот и всё.

И тогда в шестидесятых это как – то восхищало. Странно, но и теперь часто тоже.

 

* * *

 

Он читал нам финансы вместо толстой всегда больной и нудной тёти – зав-кафедрой. Странно, но такой помпезный предмет в общем достался человеку в общем необычному для престижного московского вуза.

Почти все читали лекции как в средние века. Нудно, сухо по учебнику без примеров, усыпляюще и в общем противно. Студенты спали или играли в мор-ской бой.

Он каждые десять минут разбавлял лекцию примерами, причем часто из своей практики, рассказывал о жизни, шутил, но всегда давал всё по теме. У него или писали или слушали.

Он не был ни тайным оппозиционером ни критиком режима. Но читал лекции совсем не по – советски. Он не был шестидесятником в обычном понимании, то есть он вовсе не писал книг или песен, но разве в этом дело. Шестидесятник – это не профессия, это состояние души. Они именно такие. В России это – дух неистребимый, передающийся от человека к человеку, реже – от поколения к поколению.

Наверное, у каждого нашего века как своё средневековье, так и свои шести-десятые и такие люди есть всегда.

Когда он как всегда бодрым шагом пришёл читать последнюю лекцию, я на заднем ряду встал и захлопал. И весь зал – трудно поверить: сто человек сту-дентов – встали и сделали то же самое. Он улыбнулся.

 

* * *

 

А ведь бунтарский дух шестидесятых незримо вился и в затхлом воздухе брежневского застоя.

Уже были тихо запрещены «Застава Ильича» и фильмы Элема Климова, «Июльский дождь» и «Человек ниоткуда», «Мой младший брат» Аксёнова и «Долгая счастливая жизнь» Шпаликова. Но показывали видимо нравившиеся Брежневу гайдаевские «Кавказскую пленницу» и «Операцию «Ы», шукшинские фильмы, «Старики – разбойники и другие рязановские картины, «Его звали Ро-берт», «Женщины», «Король – олень», «Волшебную лампу Алладина» и «Три толстяка», «Три плюс два». Это были фильмы словно ворвавшиеся из другого мира: реального и свободного, почти без идеологии, доброго и чистого, манящего и прекрасного.

По «Маяку» утром по будням все слушали юмор «Опять двадцать пять», что тоже совершенно выпадала из общего совкового стиля. Там в конце даже рас-сказывали анекдоты. Её тихо запретили как и КВН.

Пластинки Окуджавы и Высоцкого ценились особо, странным образом удер-жалась неплохая передача «Документальный экран», которую просто и довольно честно вёл самый советский из поэтов – шестидесятников заика Роберт Рож-дественский.

Через всё брежневское время прошли молодежные и такие неформальные передачи как циклы радиостанции «Юность», «Клуб знаменитых капитанов», «Комитет охраны авторских прав природы (КОАПП)» и «Радионяня». В них тоже был непокорный дух шестидесятых.

А ещё были книги. Фантастика Стругацких и Ивана Ефремова, что всё равно словно пришла с другой планеты и какие – то совсем несоветские сборники боль-ше для молодежи вроде «По морям вокруг земли» и географические казусы Заха-ра Загадкина, «Глобус» и научные серии вроде «Эврика», Жизнь замечательных людей про Сент – Экзюпери, Хемингуэя, Бёрнса и Че Гевару. Это были книги без назойливой идеологической давиловки, просто и свободно рассказывавшие о жизни, её радостях и мерзостях. Книги, родившиеся в шестидесятых.

Был журнал «Юность», что так просто радовал своими довольно свободными рассказами и стихами аж до конца восьмидесятых. Были Жванецкий и Райкин, Альтов и Арканов, Коклюшкин и «Клуб 12 стульев». Да, Галича и Аксёнова выслали, о них почти никто ничего не знал. Но шли фильмы Галича с вырезанным автором сценария, а Аксенов и Солженицын упоминались даже в официальных «некрологах» шестидесятым сразу после Сахарова и Щаранского как главные ли-тературные враги народа.

Всё это были они, это создали шестидесятники.

 

* * *

 

Антон Палыч Чехов однажды заметил,

что умный любит учиться, а дурак учить.

Сколько дураков я в этой жизни встретил !

Мне давно пора уж орден получить.

А умный в одиночестве гуляет кругами,

он ценит одиночество превыше всего.

И его так просто взять голыми руками…

Скоро их повыловят всех до одного.

 

* * *

 

Этот человек спустился с гор. Он как бы дик, но на деле благороднее всех. А они – эти стократно расхваленные советские люди – не понимают его великой простоты. И он изумлён: как можно жить во лжи ? Человек ниоткуда ? Нет, это они ниоткуда.

 

* * *

 

Он немного боялся ехать на этот концерт. Звонили и говорили, что лучше не ехать, что его стихи и песни уже запрещают, что он против партии и страны, против всех.

– Против всех ? – переспросил он.

– Ну, против них, но… я же тебе добра желаю, Саша ! А ты не понимаешь !

Но он поехал.

– Я не могу предать себя. – думал он: Плевать !

Новосибирск. Абсолютно полный зал. Он пел несколько часов. Пед всё, что написал. На «Памяти Пастернака» весь зал встал. Аплодисменты были всегда.

В конце концерта зал опять встал – весь целиком – и хлопал минут десять. Он был на вершине славы, на пике жизни.

Он понял, что страх ушёл навсегда. Есть жуткая пьянящая оттепельная радость.

 

* * *

– Ведь из оттепелей подобных шестидесятым во всегда замерзающей от бюро-кратии, хамства и совковой тупости России почти вся достойная свободная жизнь.

– Дай бог чтобы они были почаще и подольше. Когда – то придёт время: от-тепели будут навсегда.

 

* * *

 

И кому оно нужно, это добро.

Если всем дорога – в золу.

Так давай же бери, старина, перо

И вот здесь распишись в углу !

 

Тут чёрт потрогал мизинцем бровь

И придвинул ко мне флакон…

И я спросил его:

– Это кровь ?

– Чернила ! – ответил он.

 

* * *

 

По осенней Неве плывёт баржа. Мимо тянутся унылые промышленные окраины Ленинграда, сверху мосты. На барже девушка в телогрейке играет на гармошкие. На мосту парень с чистым открытым лицом – это Перевалов – машет ей рукой. Долгая счастливая жизнь… .

Звучит удивительно тонкая томительная до ломоты в душе музыка.

Великий Антониони считал эти кадры Шпаликова сильнейшим выражением человеческого одиночества. Киногений не понимал: это проходили оттепельные шестидесятые, уходили как бы навсегда.

 

 

 

 

Папани.

 

Офицеры любят поговорить, ведь делать – то обычно, можно сказать, как бы нечего. Если нет проверок или построений, смотра или дежурства, в общем, нор-мальная спокойная обстановка, можно сесть в кабинете командира роты и пого-ворить понемногу обо всём.

– Петров, ведь твой папаня обещал перетянуть в Москву, чего никак не едешь. Говорил, что годик тут отмаешься и всё, сразу аж на Новый Арбат.

– Чё ты, блин, Колян, захотел, там знаешь сколько генералов да маршалов, по десятку на коридор. А у каждого по сыну, да по паре братьев, а еще племяшей целый взвод, о, знакомых по полгарнизона, соседи там по площадке, тут, твою… очередь лет на двадцать. Все места уже забиты. Мой черёд движется, но мед-ленно.

– А он бы денег дал или подарил чего. Чё он у тебя, совсем голый что ли ? Товарищ командир роты, вы как думаете: чего человеку не помогут ?

– Замполит, ты больно много знаешь, особенно куда кому чего давать. – ко-мандир роты, старший лейтенант Минеев с удовольствием разглядывал стоящую на столе пепельницу в форме открывающегося черепа.

– Ещё он знает, как у баб юбки задирать, да драть. Сколько девок в ту субботу в общаге вечером перетрахал. – Петров «любовно» ткнул замполита кулаком в бок.

– Чё ты тут компрометируешь командный состав ! Я никого не трахал, так, встречались, общались, чались, чались… . Ты чё, там был что ли ? – замполит явно обиделся.

– Да ладно, будто кто – то не знает. Там Ленка, брюнетка бедрастая была, эта, у которой сиськи до пояса, чё я не знаю, она в городке всем даёт.

– Да ладно, нет, Петров, ты не увиливай, тебя когда в Москву – то переведут. Не скоро ведь, значит, вакансии твоей не ожидается. – замполит достал сигарету и закурил.

– Ну чё ты, на хрен, прицепился, когда да когда, тебе что, устроить что ли кого надо. Да, если нужно, папа переведет куда поближе, а то тут за сто километров домой езжу. Тебе – то тоже папаша – полковник чего – то там обещал, вроде чуть ли не атташе. Куда там, в Канаду что ли ?

– У тебя, Петров, сбои в памяти, не в Канаду, а в Казахстан, да и не атташе, а на Байконур, это ж теперь чёрт знает что. Там степь и зараза всякая, волки и собаки дикие. Я сам отказался. В Канаду. Да туда и тебя – то никогда не пристроят.

– Особенно, если еще кто – нибудь в его взводе иголок наглотается, да кис-лоты напьётся в госпитале. Это ведь за год два случая и оба у тебя. Если б не папаня, быть тебе со служебным несоответствием. Чё, не так что ли, меня бы мой генерал даже защищать бы не стал за такие вещи, так и сказал, мол, если у тебя солдаты будут вешаться или пальцы резать, на меня не надейся, выбирайся сам. – командир роты оставил череп и начал что – то искать в столе.

– У него – то генерал – полковник, откуда хошь вытащит. – замполит затянулся сигаретой и, закашлявшись, захохотал.

– Да ну вас, прямо и поговорить нельзя. – Петров встал, собираясь уйти: Пойду домой. Нигде нет покоя. Как что, всё на моего папу, он что, министр обороны, да он, ты не знаешь, сам себе гараж строит. Попробуй теперь возьми солдат, засекут, будет получать предупреждения и стоять перед замминистром. Сосед его уже по-горел, когда ему взвод пруд на даче копал.

– Пруд – то для лебедей или чтоб с девками плавать ? – замполит докурил си-гарету и ткнул её в пепельницу.

– Да иди ты, твою…, всё, я пошел. – Петров взял фуражку и встал.

– Да, без папы в армии вообще не проживешь. – замполит тоже закурил и в свою очередь стал разглядывать череп – пепельницу. В это время в двери появился сол-дат, тихо спросивший разрешения войти.

– Войдите. – командир роты даже привстал в кресле и рукой указал рядовому на стул. Тот сел и сразу же перешёл к делу.

– Товарищ капитан, разрешите на неделю домой, отец обещал позвонить. С субботы. Можно ?

– Да, не очень это нравится командиру батальона, я – то ничего против не имею, а вот он.

– Отец позвонит ему тоже, через день максимум, вы мне его телефон дадите.

– Дам, как не дать. Ладно, отпускаю, только строго вовремя назад, у нас про-верка ровно через неделю. Договорились. Я, понимаете ли, человек устава и проблемы могут быть и у меня и у вас. Проверка из Москвы – сам знаешь… .

– Я приеду. Ну, если опоздаю, папа позвонит, он с комиссией договорится. Раз-решите идти ?

– Да, конечно. Документы будут у дежурного по роте.

Солдат вышел, а замполит проводил его тоскливым взглядом и заметил: Этот и есть сын Малиновского ? Ничего парнишка, дошлый.

– Этот и есть. Папа скоро переведёт домой. Так он тут, для вида, полгода и будет свободен, дома останется, а в армии числиться. Так вот и служат. Нормалёк ! Не то, что мы с тобой тут в вонючей казарме.

– Разрешите войти ? – в двери стоял другой солдат, высокий и красивый, явно южанин.

– А, Гречишный, давай, давай. Ну вы что, товарищ рядовой, с работ в жилом городке явились на полчаса позже ! Как это называется ? Можете что сказать или нет ?

– Товарищ капитан, так на работах были, не успели. Спросите лейтенанта Се-ребрянникова.

– Ничего не знаю, солдат должен быть на месте как я приказал. Два наряда вне очереди. Ясно ? Всё, идите, ещё такое будет: отправитесь на гауптвахту.

Солдат вышел и замполит, докурив вторую сигарету, задумчиво заметил: Вот ведь без папы никто у нас не продвигается, ведь вообще глухо. И Крохмалёв стал за три года замначсвязи при папаше – генерал – полковнике и Чучелкин, сын командарма Сатурна, четыре года, а он уже при капитанском – то звании в под-вале на опердежурстве, а скоро – в Подольск, там через годик уже и в Генштаб. Никто ведь без связи выше майора через двадцать лет волыни не поднимается. Все, кто в армию просто так пришли, сидят как чушки лимитные и будут сидеть. Толку – то от того, какие они офицеры, главное – быть парашютистом или ещё кем, связи и главное – папы: вот что всё решает, а какой ты – на это всем на… .

Это ещё что. – командира роты тоже потянуло на философию: Ты про поз-воночников не знаешь, вон, Гриднев, который с ножом в Наре гонялся за каким – то полковником, сосланный к нам, говорили, лет на пять, через месяц по звонку с Генштаба уже перевёлся на Парк культуры.

– Дежурный по роте, на выход. – послышалось из коридора.

– Никак, комбат пожаловал. – комроты быстро убрал череп – пепельницу и стал папкой разгонять сигаретный дым.

В комнату вошел командир батальона, высокий строгий украинец с обычным суровым выражением лица.

– Товарищ капитан, вы тут, смотрю всё прокурили. Ладно, у меня вот что. Переведут к вам из Акварели ефрейтора одного, привезут сегодня – завтра, оп-ределите его писарем, сын чиновника одного из нашего министерства. Да по вы-ходным обещали давать увольнение на Москву. Вопросы есть ?

– Никак нет, товарищ подполковник. Всё ясно.

– Ну, добре. Я пошёл.

Офицеры облегченно опустились на стулья.

– Слава богу, ничего не стал проверять. У нас это уже, вроде, десятый из мос-ковских блатных, а, может, одиннадцатый. Я уж и не считаю. Скоро служить не-кому будет. Одни детишки.

– Ты сам – то какой, если бы не папаня, сидел бы сейчас в Свободном.

– Ел бы красную рыбу и год за полтора. Барахло китайское. Жень – шень, кед-ровые орешки, меха всякие. Не так плохо.

– И так десять лет. Кайф.

– Да ладно, я ж Спелеологе два года отбыл, в болотах этих под Осташковым, комаров кормил.

– В окопах, что ли ?

– Считай, что да. Ладно, у нас писарь – то есть. Ничего пацан, его куда теперь ?

– Пока по нарядам пустим. Да этот же работать не будет, толку – то от блатного, так, сидеть будет: дурочку валять. И, спорю, что ненадолго. Через месяц – два пе-реведут в Москву ну или поближе к ней. Я чувствую. Ё мое, живут же люди. Когда ж меня – то переведут ? В Москву, в Москву, блин, нечего тут в болотах – то гнить. Пошли на обед, пора уже.

Они вышли из проходной части и сразу же встретили Петрова, который шел навстречу.

– Блин, мужики, я вам такое расскажу. Позавчера Студеникин, это у которого дед был замом у Буденного, поехал в Москву с Лишиным, так напились до никуда и разгромили какой – то ресторан, ё моё, избили метрдотеля. В милиции сутки си-дели с бичами в обезьяннике.

– Ну, лихо, Студеникин поедет на Камчатку, ближе не выйдет.

– На тебе… ! Уже дедуля с папаней звонили, говорят, по чистой отмазали. Но теперь ему тут сидеть три года не меньше и без нового звания. Оба здесь, все в пластырях, московские менты тоже хорошо метелят. А так все в лучшем виде, в часть ничего не пришло. Вообще, чистые, только битые. А все в городке уже знают.

– Тоже что ли поехать какой ресторанчик разгромить, может, «Арагви».

– Давай уж сразу «Прагу». – командир роты помрачнел: Студеникин хотел уже через неделю быть в Одинцово, во прокололся – то. Чёрт, это место мне хотели сделать ! Вот и все дела. Называется «Приехали».

– Да где там, в штабе два племенника маршалов сидят, нам – то уж придётся не по году в казармах плюхаться. – замполит тоже погрустнел: Коль, пошли, отор-вемся, у меня парочка красного есть, закусона только купить.

– Давай, чё теперь не сдыхать же от злости. Как о красном подумал, сразу веселее стало. Молодец замполит, умеешь поддерживать дух. Комиссары нам нужны !

– Ну ладно, я пошел. – Петров явно спешил: Пойду, в части расскажу, все упа-дут.

Командир роты с замполитом посмотрели ему вслед, потом друг на друга, од-новременно как – то грустно подняли брови, и, засмеявшись, пошли в магазин за закуской.

 

 

 

 

 

 

 

Плагиация.

 

Петров снова часами сидел в библиотеке, уже почти с отчаянием листая учеб-ники и диссертации по экономике и пытаясь понять, что же нового внесли в науку люди, исследовавшие торговые отношения России и Белоруссии за последние десять лет или проанализировавшие гуманизацию экономического роста и её раз-витие в нашей стране.

– Ведь тут просто отупляющая болтология, ничего нового, иногда всё полнос-тью передрадно из других работ, чаще просто из учебников. Диссертации – близ-нецы, диссертации – пустышки, диссертации – плагиат. Нет, плагиации, вот как их нужно называть.

Он закрыл очередной автореферат и пошёл домой. Хмурое небо и мелкий дож-дик добавили плохого настроения.

– Чёрт ! – снова думал он, шлёпая по лужам и почти не замечая этого: шесть лет я почти как беременная в муках рожаю эту никому не нужную диссератацию. Четвертый руководитель. Всё только потому, что теперь бесплатного руково-дителя у меня быть не может. И ведь вот так честно без блата и взяток люди с красными дипломами МГУ защищаются до пенсии. Можно прямо как сектант к идолу проходить всю жизнь в ассистентах с убойно низкой зарплатой. А дети профессоров, закончивших технические и педагогические вузы, защищают кан-дидатскую по модной сейчас экономике в двадцать пять и докторскую – в трид-цать пять. Причем часто эти уроды часто еле заканчивают обычный вуз. Один у меня был – ведь кое – как получил четыре по финансам. Только из – за папы. Уже кандидат наук, а я – как чмо убогое. Нет, нужно что – то делать. Это же просто обычная русская бюрократия, здесь нет ни науки, ни повышения квалификации. Это Россия, это престижное экономическое образование, это тупик. Здесь деньги и блат, взятки и бюрократия без предела. Здесь нечего делать нормальным людям: бюрократия и больше ничего.

Думал до вечера и кое – как заснул. Приснилось, что он с большой ручкой – копьём пытается как Дон Кихот штурмовать то ли глиняное, то ли каменное чу-довище, но не мельницу, а что – то коричневое с огромным телом и без головы. Он бьёт его, а чудище почти не шевелится, только глухо смеётся животом.

Утром на кафедре говорили о степени.

– Владимир Иванович. – говорил он руководителю, пожилому, но бодрому про-фессору, ведущему ради денег где – то тридцать предметов в десятке вузов: Ведь уже, извините, осточертело ! Просто дико хочется всё бросить. В этих с поз-воления сказать диссертациях стабильно восемьдесят процентов баланды, жвачки, никому не нужной туфты. Здесь чаще наукой и не пахнет. А темы. Я просто уже во сне вижу эту тематику из интерната для умственно отсталых. Вот запомнил «Формирование безопасности жизнедеятельности на дорогах как компетенции будущего педагога.» Это, видимо, как пользоваться светофором. А мурыжат по полной с любой темой.

– Что делать. – профессор улыбнулся: Все через это прошли. Мелкотемье, на-учная дедовщина. Спокойно, нужно упорно и уверенно, учитывая все замечания. Год за годом. А темы жуткие. Я вот ещё помню «Реализация воспитательного потенциала тульской гармонии в подготовке учащихся музыкального училища». Это явно что – то вроде: нам с гармошкой веселей. И плагиатов полно, да, почти все. Я знаю двадцать диссертаций, что наполовину плагиат, из них три док-торские. Писал в ВАК, десять лет жду ответа как соловей… .

– Так они просто со своими учеными советами просто издеваются. Не читают, чуть пробегают и пишут каждый раз или те же замечания или новые, хотя их можно было сделать и раньше. Это или дебилы или вымогательство взятки.

– Скорее это поднятие престижа их вуза и диссертационного совета. Мол, ты тут не лезь, у нас свои порядки и мы тебя так просто не пропустим. Может, взятку и не тянут. Всякое бывает. Донищев скорее да, Бабаев скорее нет, это не взяточник, но дедуля ещё тот, советский, хваткий.

– Я давать всё равно не собираюсь. Но ведь дают. А главное – почти все дис-сертации защищают свои, дети, другие родственники и знакомые, преподаватели своего вуза. Я знал в Москве случай, когда корявый Никодим из деревни, став по партийной линии деканом, всех своих деревенских родственников сделал канди-датами и докторами наук.

– Плюс иногда пишут для других, ну, после и им дают защититься. Я так видел сам как на кафедре двое не голубой крови писали блатным, а потом через нес-колько лет им тоже разрешили писать свои диссертации. Чинуши покупают, пре-поды пишут сами или им пишут. И чаще всего диссертации – переливание из пустого в порожнее и наоборот.

– Да пустых диссертаций больше половины, треть – почти полный плагиат, часть – покупные. Как можно работать в этой образовательной помойке ?!

– Успокойся. Ещё немного и всё. У тебя уже две серьезные публикации, одна брошюра на сто листов. Опыт работы в этой области, преподаватель хороший, столько дисциплин ведешь. Учебник со мной на пару выходит.

– Нет, но еще год и я всё !

По дороге домой почему – то подумал про банкет, который придётся подго-товить к защите и который чуть ли не важнее, чем сама защита.

– Да я и без водки точно сорвусь и наговорю про всё: и про профанацию науки и образования и про плагиации. Да мне лучше на этот банкет вообще не ходить.

Он был в Ленинке и смотрел сами диссертации.

– Всё то же самое. Пустота, демагогия, переписывание учебников и чужих работ. – думал он, листая диссертации: Вот диссер, где даже выпущено несколько стра-ниц, в оглавлении есть третья глава, а в диссертации начала главы нет. Хоть бы проверили. В той передрано больше половины. Я точно знаю откуда. И никаких ссылок там, где передрано. Почти никаких. Это ужас ! Пустота бездонная и глухая. И кому у нас и тем более в мире интересны эти темы, кто знает этих убогих кандидатов капустных наук и докторов кислых щей. Что они за ред-чайшим исключением дают науке и жизни ?! Ноль ! А диссертационные советы все из своих, там сидят убогие бюрократы, у них мысли только как бы скорее уй-ти на банкет, что накрыт рядом, а у кого – то и денежки от соискателя. Нет, это же ужас ! Нужен пересмотр всех диссеров лет за сорок, лучше больше.

Он с ненавистью сжал и чуть смял страницу диссертации, словно мстя ей за пустоту и бессмысленность.

По дороге домой в электричке думал о том же.

– Ведь понятно: где – то везде так. И в Америке в образовании и науке есть бю-рократия, плагиаты иногда вскрываются. Но ведь у нас эти советы по диссер-тациям чаще ничего не смотрят. Они не проверяют есть ли это в других работах. Компьютерная проверка мало что даёт: её легко обходят. А в этих советах всем просто некогда: все работают в нескольких вузах, заработать в госвузе невоз-можно плюс просто не будут они за небольшие деньги смотреть десятки, сотни других работ. И так у нас везде. Да, скорее в физике и медицине, биологии по-честнее, но в экономическом и юридическом образовании эти диссеры стали полной профанацией. Их раздают и продают. Последнее время это ещё и ле-гальный способ закосить от армии. Ничего больше. Почти ничего ! Плагиации и плагиаты экономических и юридических наук. Да, так и надо их называть. Пред-ставляете, не кандидат, а плагиат наук, не доктор, а плагиоктор наук. Вот истин-ные звания. Не диссертация, а плагиация экономических наук. Вот что у нас пишут и защищают. Хотя и не я. Вот и хожу как дурак !

Он посмотрел в окно поезда. В нависающих над горизонтом чёрно – серых тучах он вдруг увидел смеющиеся лица членов диссертационного совета. И прямо в это облако ударила молния, потом ещё и ещё.

– Так им, так ! – думал Петров.

Однажды на заседании кафедры говорили о степенях преподавателей.

– Так ведь большинство диссертаций просто списаны и защищаются по блату, за взятки. И что они значат на самом деле, чаще всего их результаты никому не нужны ?! – впервые открыто возмутился Петров.

– Но степень нужна. – тихо сказала завкафедры, сама честно оттрубившая как соискатель лет десять и теперь мучившаяся с докторской тоже по – честному лет пять или шесть.

– С нас требуют максимум кандидатов наук. – добавил пожилой преподаватель.

– Но для общества кандидат наук уже ничто. – продолжил Петров: Кто они на самом деле ?! Что они значат ? Кто их слушает ?! – он махнул рукой и сел.

– Да, это всё где – то так. – заметил кто – то сзади: Но таков порядок. У нас иначе никак.

В Иваново Петров приехал уже раз в десятый. Профессор Бабаев, семиде-сятилетний бодрый и уже чуть глуховатый старичок, когда – то ушел в отсталый колхоз и за два года вывел его в передовики. Но это когда – то. С тех пор многое изменилось.

– Вам нужно включить оценку эффективности. – строго и сурово сказал Бабаев на предзащите.

– Да это сделает диссертацию немыслимой по размеру ! – возмутился Петров: Тут и докторской не хватит. Тема гигантская !

– Нужно обязательно. – уже сквозь зубы сказал Бабаев. Он как всегда не хотел уступать.

– Да я никак не смогу этого сделать ! – взвился Петров и даже сильно ударил себя ладонью по лбу: Это конец всей работе ! Больше мне незачем сюда ходить ! Надо мной даже в армии так не издевались.

Все замерли.

– Ладно. Вам надо успокоиться. – примиряюще сказал один из преподов: Не переживайте так.

– Всё равно включить. – глухо и как – то грустно сказал Бабаев. Он отвёл взгляд и Петров почуствовал, что в профессоре словно что – то сломалось. Но больше ни слова.

– Козёл упрямый ! – подумал Петров.

Уходя он заметил, что Бабаев стал мрачным и смотрит в пол.

– А, один чёрт, нужно закругляться с этой дурью ! – твёрдо решил Петров: Ухо-жу из образования.

За месяц Петров решил всё закончить.

– Третий ученый совет в третьем городе и явно тоже будет пусто. Ярославль еще хуже Иванова. Всё. Заканчиваю и с этой пустой диссертацией, которую без блата и взяток будут мурыжить лет двадцать, с этими подработками в коммерческих вузах, где просто студенты – дебил на дебиле и запредельно убого торгуют дип-ломами. Ухожу. Этим летому нахожу работу экономистом и всё.

За два месяца он нашёл работу и пошел сдавать дела во всех вузах.

– Так может хоть по вечерам будете работать ? – спрашивала методист уже в четвертом вузе.

– Да это не так просто. Работа – то до пяти. Да и твердо решил уйти, так уйду. – сказал он.

Рассчитался везде и понял, что с души словно действительно упал пресло-вутый уже превратившийся в гору камень.

Он шёл по улице и уже чуть тусклое августовское солнце всё настойчивее пробивалось из – за туч. Прохладный и какой – то удивительно приятный ветерок нёс первые сухие листья.

– Слава богу ! Чёртово образование ! Не вернусь. – думал Петров, почему – то опять шлёпая прямо по лужам: Да пусть они там до упора до лопнувшего пузыря чванятся своими убогими степенями и написанной макулатурой. Кому всё это действительно нужно ? Коммерческие псевдовузы ! Плагиаторы и плагиации ! Россия ! Вот так надо иногда всё резко оборвать и слава богу. Только так !

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Хороший писатель был Зощенка.

 

Так вот скажу я вам, значит, хороший писатель был Зощенка. Вот, короче, не помню, как его по имени – отчеству. А хороший, вот ведь по жизни скоко раз видал, что евонные вещицы были. Ну, ё мое, вот ведь как по жизни писал. Ведь я по быту значит скоко раз видал, как ентовы его рассказы были ну… как в натуре. Купил я как – то его книжку на улице с рук, дешево купил, там, где железо во-рованое продают, краны всякие, струмент, там и я купил шило, а, глянь, книга Зощенки. Говорю, слыхал, вроде, нтересная. Он сразу, да бери, токо еще червонец накинь. Я и взял. Червонец, на него и пива не выпить. А так, блин, всю книжку зачел.

Взять вот хошь его рассказ про то как кошку приводют. А ведь ко мне так же приходили. Почти давеча. Ни к кому там к родичу али к знакомому, блин, пря-миком ко мне пришли из ЖЭКа два начальника на предмет, значит, ремонта мо-его унитаза. Я им, само собой, кажу, мол, вон, текёть этот хренов унитаз, он уж старшей меня. А они ни в какую, мол, смена не полагается. Так и сидели часа два как у него у Зощенки токо не ждали никакого там угари, а просто лохматили бабушку, я им снова про то, что, мол, надо сменить, и текёть и ломается и на нижних тоже, а они ни в какую, в общем, так и ушли ни с чем. А так всё как у Зощенки.

А то еще его историйка про то, как спортили мериканский магнитофон ну или там машинку такую. Я как – то с получки купил корейский пылесос. Или ки-тайский, хрен их там разберет. Он там как токо какие дела не делает, с него ведь кнопок токо штук десять. Я со всеми так и не понял. Но уж по всякому мы его цельный день гоняли, аж взопрели. Ну там у Зощенки они его – энтот диктифон – поломали из пистолета, а у нас не, пылесос этот японский, сволочь, не ломался. А то ведь все как у него. Ну мы, ништяк, больше не пробовали, а отметили это дело. Так что в общем как у Зощенки. Хорошо отметили.

Ну, еще, значит. Завелась у нас в цеху такая дамочка. Она как нормировщица, а раньше, ё мое, вроде, в администрации работала. Ходит вся фря разодетая и брюки у ей такие обтяжные, ну всё видать. Срамота. А мужикам приятно. Ну и она, хоть и не молодая уже, но разведенка. Я тоже неженатый, давно жена – то ушла, по пьяни она меня…, ну, ладно. Я за ей и пошел как разок опосля работы. Увидал, куда ходит. Раз – другой и тоже пошел и говорю, мол, пойдемте в кафе. Прилично все так. Другой бы сразу пиво и в парк, там… . Я прилично все, ё моё.

Ну согласилась она. Пошли мы, кофе она сказала, пирожные там, коньяку, понятно. Чем – то мы говорили, пили, ели, пирожные все сжрала, я ничо не успел. Всё точно как у Зощенки. И денег не хватило так же. У нее. Не, у меня вобще не было. Мелочь одна. Вот я ей и добавил. Ну, что было. Тоже, дамочка… .

Вот я вспомнил, у Зощенки был такой рассказ, вроде про аристократку. Ведь всё точно как у Зощенки.

Бедная Лиза, такая у Зощенки есть историйка. Ох, я думаю, это знаменитая вещь. Так вот у нас в коммуналке была, токо не Лиза, Ленка. И была она не бедная, ну то значит мощная такая, крупная девка, в общем, я… . Ладно. Ленка хотела там как у Зощенки иметь Форд голубой и все такое. За многих хотела выйти замуж, а не вышла, да за меня тоже. А вышла за одного. Вот и всё. А лучше б развелась. Я даже запомнил из рассказа того, мол, молодые особы должны учитывать это горячее пожелание публики. А так как у Зощенки. Хороший он был писатель !

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Русские оттепели – странная вещь.

 

Люди пытаются встать, но их бьют мокрыми полотенцами и кричат: Лежать, не сметь вставать !

Они опять робко пробуют встать, но бьют снова. Все устали, хотят уйти, но нельзя. Холодно, полотенца замерзают и больно бьют по коже лица до крови, все кашляют.

Вдруг небо проясняется, видно солнце, стало чуть теплее.

Подходит начальник, который молча с каменным лицом забирает уже за-мерзшие полотенца и выбрасывает их в овраг. Люди медленно встают, кашляют и чихают, вытирают кровь. Те, кто их бил, отворачиваются и уходят.

– Идите все. – глухо говорит начальник.

Ему кланяются, некоторые пытаются поцеловать одежду. Кто – то сквозь зубы ругается.

Начальник чуть улыбается, отворачивается. Небо всё светлее, греется воздух, дует свежий тёплый ветер со слабым запахом весны. Поют птицы и лёд на лужах тает. Оттепель.

 

* * *

 

Слава головы кружит,

власть сердца щекочет.

Грош цена тому, кто встать

над другим захочет.

 

Укрепляйте организм,

принимайте меры…

Капли Датского короля

пейте, кавалеры !

 

* * *

 

То, что Горбачев запросто разговаривал с людьми в Ленинграде на улицах, знали все. И многие радовались, а это делало жизнь светлее, ище словно от-крылось что – то новое, чистое, долгожданное и радостное и этому пути не будет конца. Хотя такое уже было хоть раз.

– Да его просто назначили, потому что молодой и никто больше не хочет. – говорили одни: Повыпендривается и бросит. Такой же держиморда и бюрократ как Брежнев.

– Нет, он не такой как все. – твердили другие.

– Увидите !

Но не верили и вспоминали про ту оттепель. Она на их памяти была одна. А оттепели в России бывают всегда: даже в самые долгие и холодные зимы.

* * *

 

– «Он всегда был плохим людоедом. Сражений избегал. Не ел друзей, как будто не знал, что съесть друга особенно приятно». – пинает Чудака один из его ро-дичей.

– Так это ж про партийных уродов, про их корзину со змеями !

– И ведь простушка Чудак верит каждому слову Поражаева. Он вчистую при-нимает фразы своего опекуна – и исходя из этого действует.

– И такая манера была недолгое время спустя подхвачена первыми диссиден-тами, что решили применять Конституцию так как это было положено, а не как принято.

– Вот «Человек ниоткуда» – то и прикрыли меньше чем за год.

 

* * *

 

Когда он был маленьким, в журнале “Крокодил”, который выписывали родители, на последней странице всегда печатали политические карикатуры. Читать тогда еще не умел, да если бы и умел, все равно не понял бы, кто и что там высмеивается.

Несколько раз в год там появлялся один и тот же персонаж. Страшный пучеглазый лысый карлик в синем мундире и генеральских погонах с огромным количеством звезд – наград. Но самими запоминающимися были его жуткий по размеру нос и громадный топор в руке, с которого обязательно капала кровь. Кстати, под карикатурами   никогда и не писали, кто этот карлик, видимо, счи-талось, что его знают все.

Когда учился в Москве, просматривая в одной из библиотек американскую энциклопедию, случайно наткнулся на большое фото и сразу замер, крепко схватив   том. Это был он. Портрет был не в профиль как на карикатурах, не было и топора, но мундир, звезды, а, главное, нос были точно как и там. Суровый взгляд выпученных глаз, казалось, хотел просверлить читателя. Он опустил глаза на текст и сразу выхватил фразу “Над всей Испанией безоблачное небо“.

– А и у нас старики долго правят. – подумал он: Но их оттепель всё же пришла. Приходит и наша.

Случилось и так, что он оказался в далекой и даже очень далекой для нашего человека стране Боливии. Узкие столичные улочки извивались между белыми домиками под черными и коричневыми черепичными крышами. Приезжие индейцы в цветастых пончо и   странных для европейца старомодных бордовых шляпах с круглыми полями медленно взбирались по крутым улочкам, неся ка-кие – то узлы. Он шёл по улице, изредка глядя по сторонам, как вдруг замер.

В большом окне за толстым стеклом висел огромный портрет, очень яркий цветной в помпезной золоченой раме. Это опять был он. Римский   нос, орлиный взгляд черных южных глаз нанавыкате. Мундир с орденами. Он поднял глаза, прочел и перевел надпись над дверью “Эскадрон Родриго Франко. Боливийская социалистическая фаланга. Боже, храни Боливию.”. Он снова взглянул на портрет и почувствовал, что глаза смотрят… нет, не на него, но будто косятся в его сто-рону без угрозы, но и без сожаления, равнодушно и строго. Страшный   нос слов-но нависал над узкой улочкой и ее обитателями, грозя и всем проходящим. Он опасливо посмотрел на толстую   металлическую дверь, но она была плотно за крыта. Под дверью толстый слой дорожной пыли и мусор. Похоже, мало кто захаживал в гости к каудильо.

– Фашисты. – подумал он: Он же вроде был Франсиско.

Он оказался в Москве в   последний день путча. С улицы Горького уходила бронетехника и сразу за ней потоком шли легковушки. Словно техника пришла не для подавления народа, а для парада и сейчас запросто уступала свое место обычному транспорту. Люди останавливались и смотрели на это “историческое действо”, старушки крестились. Он шёл к киоску, продающему   иностранные га-зеты и журналы и сразу же увидел то, чего никак не ожидал встретить. С об-ложки американского журнала опять смотрел он, смотрел на то, как навсегда уходила по главной улице столицы отжившая неполный век советская система. Взгляд был всё тот же, но стекло киоска слегка кривило и на глазах будто по-явились слезы. И только нос гордо смотрел вперед. Этот нос нельзя было не узнать. Но глаза были уже не те, грустные, чёрные навыкате испанские со слезой, глаза Франко.

 

* * *

 

Кто были мы,

шестидесятники?

На гребне вала пенного

в двадцатом веке,

как десантники

из двадцать первого.

 

* * *

 

– Ведь хрущевская оттепель заняла ровно десять лет, так же и горбачевски – ельцинская: с 1985 по 1995, когда танки пошли на Грозный.

– Но дух оттепели в общем тлел и при Брежневе, он теплился и после девяносто пятого: Шендерович и другая сатира, НТВ, свободные газеты и радио, интернет, Ельцин ушёл сам и так далее.

– Брежневская реакция тянулась 21 год, значит и последняя будет не меньше. Ещё годы.

– Неужели точно столько же ? Вряд ли. Дальше лидер видимо еще сильнее подобреет. Вместо журавлей пойдут белые лебеди.

– Как бы не наоборот.

– Но вообще оттепель неизбежна ?

– Она уже видна, близко, в воздухе, ветре, вот – вот гроза !

 

* * *

 

Говорят, история только повторяется.

Он был у власти пожизненно, умер и его время кончилось. Этот видимо тоже собрался повторить ту же историю. Впрочем, теперь всё не так просто. Недо-вольные кричат открыто. Только пока их плохо слышно.

Тот умел читать по бумажке, хотя с годами всё хуже, но в общем часто по-лучалось с выражением. Этот так и не научился: как пономарь да всё запинается и лишь сыплет шутками больше грубоватыми. Уже реже: что – то меняется, при-ходит новое лучшее.

Тот очень любил целовать всех. Наверно, хотел показать, что он – обычный человек к тому же очень душевный. Кстати, какая – то душевность в нем была. Ну, не чугунная была болванка, человек как – никак. Этот скорее только изо-бражает. Бородатые казарменные шутки, рядом животные и птицы, которые чаще или усыпленные или сонные после еды или даже чучела.

Тот обожал награды и не мог скрыть этого. Этот нет, но ведь по сути то же: везде его портреты даже бюсты, фото, он по телевизору в день по десять раз, о нём фильмы, его хвалят. Всё меньше, но так же было и тогда.

Тот редко выходил к народу, впрочем, за полгода до смерти в Ташкенте на него даже упали мостки с людьми, сломало ключицу, так до смерти и не срослась. Этот часто как бы с людьми: телевизор подтверждает. Но трудно не понять, что та же показуха: подобранные для телевстреч и телефонных бесед люди и лишь изредка кто – то прорывается. Ездит с эскортом, по улицам не ходит вообще: народ видит из окна лимузина.

Тот старичок любил воевать, но и он под конец жизни понял, что это опасно. Даже звонил министру обороны и кричал в трубку: «Ты же говорил, что это ненадолго ! Там же наши дети умирают !» Этот силовик и войны любые пусть газовые, молочные, духовные, будто бы с помощью добровольцев – всё просто у него в крови. Это так поднимает рейтинг.

Тот к концу жизни стал полумертвым, как говорящая мумия, над которой сме-ялись даже дети. Но он и сам понимал: просился на пенсию. Этот вряд ли поймёт, что пора уходить.

 

* * *

 

Она идёт по заполненной людьми июльской Петровке и потом по проспекту Маркса, а камера просто движется за ней и кругом люди, а кто – то слушает по приёмнику то «Кармен», то спорт, то новости. Зачем – то мелькают картины художников Возрождения. Суета, трудно что – то не понять.

Нет, вот она обычная суетная жизнь и именно эти картины, потому что всё ещё идёт наше русское Возрождение шестидесятых.

А в конце фильма через год в мае она же оказывается примерно здесь же у Большого театра. Она отказала не худшему пижону: ей нравится человек честный и творческий и – главное – добрый. Она видит его здесь и не может оторваться. Снова уходит в эту непонятную толпу, но уже другая. Всё стало чище и лучше.

Хотя вообще – то советская оттепель закончилась. Но не для всех.

 

* * *

 

Но зато ты узнаешь, как сладок грех

Этой горькой порой седин.

И что счастье не в том, что один за всех.

А в том, что все – как один !

 

И ты поймёшь, что нет над тобой суда.

Нет проклятия прошлых лет.

Когда вместе со всеми ты скажешь «да»

И вместе со всеми – «нет» !

 

* * *

 

– Оттепели в России всегда в два – три раза короче реакции николаевской, сталинской, брежневской или… . И у нас почти всегда зима.

– Она тётка суровая: не пожалеет.

– Прибьёт и не заметит.

– Но оттепели приходят снова: и Александра Второго и двадцатые годы и хру-щевское и горбачевское время.

– А как же: от оттепелей никуда не уйти: теплый ветер с запада любой зимой всегда прорывается в Россию.

– Никуда не деться. Это оттепели.

 

* * *

 

Перестроечное собрание в престижном столичном вузе наверно было самым бурным со времён шестидесятых.

– Мы за открытое избрание совета факультета. – сказал, как – то необычно глухо затянутый в костюм секретарь комитета комсомола.

– Нет, тайно ! – закричало сразу несколько студентов.

– И парторг согласен. – уже совсем тихо сказал секретарь.

– Тайно, только тайное ! – громко сказал, встав со своего места и зачем – то махнув как саблей рукой пожилой и сутулый похожий на еврея из анекдотов маленький всегда тихий Владимир Львович Бешенковский. Он неожиданно обрёл голос словно тогда в шестидесятых.

– Тайное, тайное ! – закричало ползала.

Бешенковский опустил глаза и тяжело вздохнул.

 

* * *

 

Совесть, благородство и достоинство –

вот оно, святое наше воинство.

Протяни ему свою ладонь,

за него не страшно и в огонь.

 

Лик его высок и удивителен.

Посвяти ему свой краткий век.

Может, и не станешь победителем,

но зато умрёшь как человек.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Блатная фифа.

 

Фифа очень любить пожаловаться.

– Представляешь, этот козёл Дробышев мне говорит… .

– Не, как ты думаешь, она сама поехала выдавать им деньги.

– Так вот этот прапор отставной говорит: Мне тут блатная фифа будет указы-вать… .

– Он не прапор, майор вроде.

– Да ну его в… !

* * *

Жизнь фифы как в кино.

Утром она гуляет со своей таксой. Поэтому на работу опаздывает часто. Полчаса пьёт чай, потом час треплется и в десять начинает что – то делать. Это что – то – обычно хождение по кабинетам и болтовня с другими чаще тоже блат-ными дамами и девицами.

И так каждый день без перерывов на обед. В обед то тоже самое.

– Привет, подружка.

– Привет, подушка.

– Я сегодня проснулась в семь часов. Опять не завтракала.

– Тебя видела. Ты шла прямо за Масленниковым. Он ручкой – то помахал ?

– Нет. Гад такой. Я ему устрою. Ни фига не буду здороваться.

– А Коптева – то шла ?

– Я видела эту дуру. Ё моё ! Девушка в джинсовке… . Обтянулась как… блин… .

– Ты чё вчера делала – то ?

– Ничо. Ящик смотрела. Отстой ! Потом с Ленкой хотела погулять, да не пошла. Чё – то неохота.

Дочка директрисы, её школьная подружка, дочка какой – то знакомой дирек-тора. Полный набор… .

– Девки, вот хохма ! Я сейчас доставала яблоки из холодильника, они и рас-сыпались. – она надрывно смеётся.

Все промолчали. Она тоже как – то сразу перестала смеяться. Но застывшая улыбка осталась.

– Этот – то из Норникеля. Чего – то стал редко приезжать. Брезгуют нами. Козлина !

– Да ну, чё ты, он всё, блин, в Москву или в Питер. В Прагу там. До нас уж не доходит.

– Презирает.

– А ты всё губу на него.

– Да он, говорят, женатый, токо вид делает. Альтонс. Или этот, Альфонс что ли.

– Женатый, чёрт горбатый, у баб живёт брюхатых.

– Ну его ! Мы с тобой в пять едем в Лапинск в баню ?

– А чё, давай, три недели не были.

– Вы чё, туда ездите ? Тридцать километров.

– Там вода хорошая. А главное, пиво. Пиво там о… !

– Ты Хеннеси – то купила ?

– Не, завтра надо. Скоко ?

– Ну, три. Пивко в бане возьмем.

Они подолгу, порой по полчаса и больше говорят по телефону.

– Да ты как ?

– Да я уж всё сдала, блин, два раза теорию бухучета сдавала. Пономарёва такая баба вредная. Настоящий инквикзиктор. Мне сказали.

Говорят все, подолгу.

– Ты ходила туда ? Нет, а чё ?

– Тамарёнка ходила.

– Ещё ползает ? Не подох… не померла ?

– Не, ещё ниче. Бабушка дай боже.

Вечер близко. Работы всё нет. А разговор идёт дальше.

– Ну ты, подружка, в пять низкий старт ?

– Да, я на фитнесс.

– А я уж договорилась на шесть в косметический.

– Блин, Надька, мы когда пойдем в “Шеш – Беш” ?

– На следущей неделе.

– У, на фиг, давай сегодня. Давай в обед завтра. У…, хочу… !

– Опоздаем.

– Фигня. Подождут.

Кто – то привык, а кому – то слушать эту трескотню блатных почти не-возможно: ведь они чешут языками по четыре – пять часов в день. Прямо ра-ботать невозможно. Надо хоть в коридор что ли уйти немного от них отдохнуть. Так и сделаю. Посижу минут двадцать, поработаю в коридоре.

– Он сидит в коридоре и пишет.

– Чё, тут что ли нельзя ?

– Может, мы ему мешаем.

Они замечают, но трепотня не проходит, только смотрят и говорят.

– Вам надо заткнуть уши берушами.

– Ну и хамло. – это, конечно, не вслух: Я бы тебе заткнул… . Господи, что уж я думаю. Не дай бог скажу вслух. А как хорошо бы… !

А трепотня и под вечер на подъёме.

– Ты пальто чё не носишь ? Леопард у тебя… . Ничо.

– Чё – то не люблю, как кошка оно. Усываюсь.

– Блин, мать пока денег не дает. Хочу в универмаге за девяносто тыщ.

– Ну ты даёшь. У меня пальто есть.

– Я хочу летом в Черногорию.

– Дорого ?

– Да деньги… фигня. Мать даст. Плохо, дочке надо документы. Долго.

Утром директор вызвал к себе с отчетом. Орал и матерился минут пять. Хотя неясно за что, но – давно объяснили – он так со всеми. Верно, попал в полную не-милость. Аут… . Что давно нужно бежать не глядя из этого блатного гадючника – и сам знаю.

Написал заявление на увольнение. Он вроде не хотел.

– Я человек практический. – будто решил помириться он.

– Вы практический ?! Набрали блатных девок, что целый день пьют чай и чешут языком. Подпишете мне заявление ? – спокойно как мамонт.

– Ах вы так ! Вот вам !

Поставил визу на заявлении. Уволюсь через три дня.

Они чуть затихли, день о чем – то шептались, говорили мало. Потом два дня трепались так же. Может, чуть тише.

– Господи, уж скорей бы уволиться. – думаешь целый день.

Забрал трудовую и получил расчёт.

Пасмурно, осенний холодный ветер несёт бурые листья, на небе тучи, капает, холодает, конечно, слегка грустно. Но лишь чуть. Камень с души уже слетел. Сдуло.

– А всё лучше, чем целыми днями слушать эту липкую трепотню блатных !

 

* * *

 

– Да, так чем там всё у них с фифой кончилось ?

– Ну, Надька, короче, этот чмошник Дробышев мне говорит:” Мне тут какая – то блатная фифа будет указывать.” Это я – то блатня фифа ?! Мне нанесено глу-бокое оскорбление.

– Ну и правильно.

– Ты чего, блин ?

– Да шучу я.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Взятки как веление времени.

 

– Чего сегодня сдаёте ?

– УПК.

– Блин, и по скольку этот урод собирает ?

– Как все, по триста.

– Ничо, Пичужкин брал по триста пятьдесят !

– Ни фига себе ! И чё, все давали ?!

– Как обычно. Список составляли. Не, там один урод не сдавал. Этот всё сам сдаёт по чистой. Типа феномен. Вундеркиндер.

– Тише, вон препод стоит. Или ещё немец какой.

У соседнего окна что – то суетливо смотрел в портфеле Солдаткин, только что вылепленный доцент. Оба курсанта юринститута, чуть косясь назад, быстро куда – то пошли.

– Чёрт, слышал я про взятки тут, но чтоб так ! А что, зарплата – то небольшая. Вот и берут. Преподы – крышеватели. Мафиовуз ! – Солдаткин даже забыл зас-тегнуть портфель и из того посыпались мелкие вещи. Долго собирал. Потом стоял у окна и, постукивая карандашом по подоконнику, как – то тяжело думал. На улице светило яркое зимнее солнце, но оно не радовало.

– Но ведь везде берут. – снова думал он, глядя на заснеженный парк в окно: И в педе я работал, преподы брали бутылкой и по мелочи и даже едой и лаком для пола в аудиториях, студенты чуть не всем носили бутылки с шоколадом и на вы-езде в институте бизнеса. Мне норовили сунуть всякое съедобное барахло. Раз пьяный студентик за зачёт предлагал тысячу долларов: вряд ли собрал бы и сто. А в госуниверситете так вообще как здесь полстипендии – за зачёт, стипендия – за экзамен. Кто не знает ? Все дают, почти все берут. Ты вот не бери ! Нет, а ты не давай !

Он как – то бесцельно почти как лунатик прошёлся по пустому в учебные часы коридору и остановился у приоткрытой двери, где полковник читал лекцию.

– Ведь чисто по учебнику чешет. – подумал он: Это я как дурак журналы в чи-талке смотрю, примеры привожу, думаю как лекцию сделать полегче и веселее. Как Сизиф камнем придавленный. Все просто пишут лекции с учебника, да не с трёх – пяти как я, а с одного.

Он зашёл на кафедру. Там было пусто, а кислые мысли как белые мыши от опытов лезли в голову.

– А ведь есть даже один, что приходит на семинар, разворачивает газету и так все полтора часа. А они делают кто что хочет.

Полчаса сидел, читал текст лекции, искал неточности, но мысли как парти-заны всё уходили в тот же лес.

– Взятки взятками, но чтобы списки составлять. Куда я попал ?!

Возле двери, которую он плотно прикрыл, остановились два препода. Он чётко слышал их очень тихие голоса.

– Тебе по списку все сдали ?

– Да Клочков и Илюхина как всегда нет. Говорят, денег нет. Обещают. Та-раканова как всегда нет.

– Михалыч, не спускай. Блин, и мне не сдадут.

– Знаю. Взятки – веление времени. Как бы мы прожили без них в девяностые ?

– Да и теперь.

Солдаткин даже замер: Не слышат меня ?

Но те не заметили. Ушли.

– Эх и денёк сегодня. – подумал Солдаткин, незаметно как в детстве сильно обкусывая кончик ручки: Подслушал два разговора, да какие !

На кафедру постучались и зашли две студентки.

– Владимир Николаевич, а вы у нас не примете гражданское право ?

– У меня сейчас лекция. Завтра можете ? С утра.

– Хорошо. – одна как -то странно улыбнулась, а вторая зачем – то кокетливо поправила волосы.

– Эх, а юбки – то до чего короткие, это при полицейской – то форме. – подумал Солдаткин, когда они вышли: А, может, и для меня. Знают, что неженатый.

Дня через два его вызвал генерал – начальник института. Занудно и по – при-казному объяснял цель командировки, что нужно воспитывать кадры, что есть приказ повышать качество образования, что молодые кадры должны нести новое и прогрессивное. Солдаткин по – военному кивал и вдруг как – то непонятно для себя решившись тихо спросил: Владимир Александрович, а вот то, что некоторые преподаватели собирают со студентов деньги за зачеты и экзамены и даже списки составляют, мы не дожны пропускать ?

Тот замер, словно проглотил что – то очень длинное и тяжелое, сначала по-краснел, потом стал покрываться белыми пятнами.

– А кто это ? – неожиданно тихо спросил начальник.

– Нет, да много кто, просто разговоры. – замялся Солдаткин: Ну, студенты меж-ду собой иногда.

– Студенты. – голос начальника после провала снова стал железным: Да эта публика чего только не придумает !

Его лицо опять стало красным, а рука так сжала дорогую ручку, что Солдаткин подумал, что ей конец.

– Вы не должны распространять такие слухи ! – продолжил начальник.

– Я только вам.

– Вот ! И никому ! Выявим. Узнаем. Вы узнаете, кто, доложите мне немедлен-но. Ясно ?! Выявим, если такое будет ! Узнаем ! У нас такого нет и быть не дол-жно. И о каждом случае мне доложите. Узнаем. Всё узнаем ! – его голос вдруг как – то почти болезненно задрожал.

– Да. – Солдаткин опустил голову и чуть вздохнул.

– Благодарю за сигнал. Но, пока нет конкретно, никому, кроме меня ни слова. Узнаем. Идите. – начальник стал похож на раскаленный чайник.

Солдаткин почти вылетел из кабинета, забыв свой блокнот.

– Господи. Хоть в блокноте – то пусто. – думал он: Одно расписание. Нет. Мне надо отсюда линять обратно. Думал, что солидное место. Списки взяток ! Блин, я думал, что такие списки – это что – то из восемнадцатого века. Уйду обратно, в двух – трех местах обещали. Ну, подумаю. Да уйду. Точно.

Он шел домой и понял, что пропустил остановку, а вместо этого уже прошёл пешком две.

Дойду пешком. – подумал он: Солнышко, тепло. Пешком, да честно и спокойно. Вот и слава богу. Списки у них. Да пошли вы !

Холодное вечернее зимнее солнце слабо грело, но приятно освещало снег. Идти было удивительно легко и Солдаткин даже подумал, что он почти летит.

– Снег – то подтаял. – решил он и вдруг нарочно по – мальчишески лихо про-катился по раскатанному на тротуаре льду.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

А как хорошо с Александром Сергеичем.

 

В детстве он – только что – то приятное, даже тёплое и домашнее. Фонтанка, Пушкин идёт в длинном плаще, и, сняв цилиндр, читает свои стихи на маленьком мостике как в том советском кино. Это будто самые добрые сказки Андерсена или Перро. То мягкое одеяло детства.

Дальше с Пушкиным у нас общаются принудительно. Кому – то он не перестает нравиться, другие даже начинают ненавидеть. Я никак не мог начитаться. Хотя кто – то над этим смеялся.

Потом я узнал, что в городе он бывал. Останавливался в почтовой конторе в центре и у полковника Миролюбова на Студеной горе. А вот о городе ничего не написал.

– Верно, мало тут был или погода плохая. – думал я: А как бы хорошо что – то вроде:

 

У Гальони иль Кольони закажи себе в Твери

С пармазоном макарони иль яичницу свари.

 

С другой стороны, может, и хорошо, что не написал, а то как вот такое:

 

Есть в России город Луга

Петербургского округа.

Хуже не было б сего

Городишки на примете,

Если б не было на свете

Новоржева моего.

 

Узнал, что Анна Петровна Керн жила хоть и немного у своего родственника князя Дюнанта в центре.

– Вот такие дела. – думал, проходя мимо этого дома: А всё приятно.

В итоге школе так и не удалось перепилить меня Пушкиным. Дома было собрание сочинений и я как – то почитывал все подряд. Особенно нравились эпи-граммы. Вроде такой на Фаддея Булгарина

 

Не то беда что ты поляк,

Костюшко лях, Мицкевич лях.

Пожалуй будь себе татарин

И в том не вижу я вреда… .

 

Или на Александра Первого.

 

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой… .

 

Потом узнал, что и про Пушкина есть что – то вроде эпиграмм или анекдотов: Ай да Хармс, ай да сукин сын… !

 

Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, пришел к Пушкину и позвонил. Пуш-кин открыл ему и кричит: Смотри – ка, Арина Родионовна, я пришел !

 

А это чудо.

 

Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: Это ничаво.

 

* * *

 

– То, что Пушкин – это наше всё – полная туфта: молодежь напичкана им хуже, чем любой другой казенной жвачкой. Да и всем надоело. Не Пушкин, а как его представляют.

– Насчет жвачки верно. Это уже уныло, убого скучный даже советский бренд.

– Чувстствуют Пушкина не больше трети русских.

– Спорно. Знаешь, Набоков говорил, что в России четыре великих писателя: Пушкин – гармоничный, Гоголь – абсурдный, Толстой – земной, Чехов – сдер-жанный. Но ведь гармоничный один… .

– Пушкин – первый великий, потом он ну прямо по состоянию дел никак не мировой, а чисто русский, о нем на западе почти никто не знает, Гоголь там более популярен, не говоря уж о Солженицыне.

– Это зигзаги коньюнктуры. Почти неизбежно. И потом он такой один. Не-повторимый гений от себя. Больше такого в русской литературе не было. И не будет.

– Может быть.

– Какое там может быть !

 

* * *

 

В Москве и Питере жил в центре, не особо задумываясь ходил мимо музеев Пушкина, стен, где висели его мемореальные доски и только в трех местах всегда думал о нем серьезно.

В Царском селе, где как бы все посвящено ему, сам Саша все же – в тени Екатерины и ее шикарных хором и только в парке словно ждешь, что вот – вот он пройдет мимо. На Бауманской улице, где, Пушкин, видимо, и родился, до сих пор ходит трамвай, а люди суетливо идут по делам. На Черной речке, где памятник в вечернее зимнее время особенно хорош, еще когда светит холодное, но такое неласковое, а греющее и приятное северное солнце.

* * *

 

– А вот вспомни Пушкина, что сразу, какие ассоциации, десять первых ?

– Его лицо, ну баки, перо, пистолеты дуэльные…, бумага, вино, Михайлов-ское, Натали, Кюхля. Ну ладно, хватит.

– А вот, к примеру, Михалков ?

– Дядя Степа, басни, сын его, второй сын, ну, ну ладно, ведь тоже ничего.

– Эх ты, Вася, это ж Михалков, какой автор – то, ведь целая эпоха. Семьдесят лет творчества.

– Пушкин что, не эпоха ?

– Это всего – то двадцать лет его жизни.

– Да. Я не знаю ?!

– Что тут скажешь ?! Шучу я. Оба своего рода гиганты. Только один больше по лизанию… .

 

* * *

 

Я был в Михайловском один раз. Кажется, все самое обычное, небогатые усадь-бы, лес, домики, река, три озера, островок уединения на маленьком, еловая и старая липовая аллеи. Ну как бы ничего особенного и погода была плохая. А все как – то постепенно понравилось. Может даже, после того, как уехал. Просто сказка для тех, кто может чувствовать. Навсегда как самое твердое и доброе нос-тальджи.

Пушкин тут как раз к месту и Михайловское точно для него.

 

* * *

 

– Он ведь был хулиган. Чё только не сочиняют про его отношения с жен-щинами. То эротические стихи, которых сейчас ленивый не клепает, то сто его женщин, то сто тридцать. С какой – то Стахович они якобы купались в озере голыми. Полная дурь! Дуэли, долгов сто сорок тыщ, которые царь приказал по-гасить. Арина Родионовна – пьяница и сводня.

– Хватит! Это обязательный шлейф. Что – то и правда, вот долги. У великих не может не быть плохого хвоста, чаще на две трети сочиненного. А то и больше. А есть еще и то, что не цитируют даже сейчас. Вот такая штука, к примеру.

 

Мы добрых граждан позабавим

И у позорного столба

Кишкой последнего попа

Царя последнего удавим.

 

– Да, ну такое каждый понимает по – своему. И не хулиганство это. Что бы ни было, а как все у него. Сильная вещь. И он весь в ней.

– Это верно. Хорошо сказал.

 

* * *

 

В Одессе Пушкин как – то не оставил очень явных следов. Но там он был в своей стихии. Может, как нигде. Юг, им восхищались, не знали, что поручить, чтобы не мучить, степи, Бессарабия, цыгане, море, рядом заграница. Всё такое. Он там был на полном подъеме.

Его отчет о поездке на саранчу – может, самый короткий из пушкинских ше-девров в прозе.

Иду по Одессе и вижу дом где он жил, выхожу к морю. Мысли о той гравюре, где Пушкин среди скал смотрит на шторм. Где они тут нашли скалы ? А чепуха, не важно.

 

* * *

 

– Странно, но мне больше всего Пушкин кажется на месте 14 декабря. Пред-ставь, снег, войска и он с пистолетом в руке. Ведь победили бы.

– Они были обречены. Пушкин погиб бы или был казнен.

– Царь не решился б. А вот убить могли, просто случайно при расстреле. Жалко. И вот ещё двенадцать лет без поэта.

– И всё же это было бы совсем другое 14 декабря.

– Верно, да. Скорей, да. Ну сильно отличалось. И все же потом все вернулось бы: история – упрямая вещь. А все было бы уже не так. Гений – он, как говорится, всё озаряет своим присутствием. Его чувствуешь почти сразу.

– Мне – страшно сказать – больше даже нравится не он, а его лучший друг. Уникально. Кюхля ? Да, знаменитая вещица.

 

За ужином объелся я,

Да Тихон запер дверь оплошно.

И стало мне, мои друзья

И кюхельбекерно и тошно.

 

– Кощунство. А вот так. Ведь как Тынянов написал, черт… . Помню и сейчас. «Пушкин бежал по лестницам вверх. К нему вбежал Вильгельм. Бросился к Пушкину, прижал к груди. Александр ! Горжусь тобою. Тебе Державин лиру передаёт.»

– Да, великая книга. Без преувеличений великая. Пардон за пафос.

– А тихий финал. Где ему перед смертью снится Пушкин.

«Пушкин поцеловал его в губы, легкий запах камфоры почудился ему.

– Брат. – сказал он Пушкину с радостью. Брат, я стараюсь.»

 

* * *

 

– А если бы его не было ?

– Русская литература началась бы с Лермонтова.

– Чушь собачья, она не началась бы вообще. Понимаешь, Лермонтов не мог ее начать. Он сам вырос из Пушкина. Не мог и всё.

– Чёрт, в этом что – то есть. Тогда как же ?

– А никак. В том – то и собака… .

 

* * *

 

Вспомнил как в школе читал. «Я вас любил, любовь еще быть может…».

Словесница, пожилая, седая, лучшая в мире Маргарита Васильевна сказала. Но вы же можете красивее, выразительнее.

И как – то сразу прочел, может, лучше всех когда бы то ни было. И это на всю жизнь. Запомнилось, запало.

 

* * *

 

– Стасов рассказывал Маршаку как в семидесятых девятнадцатого века он был в Париже в русском кафе и туда заходил красивый седой старик с тростью, в цилиндре. Здоровался, долго стоял в дверях и смотрел. А все молчали, никто с ним не здоровался. Никогда !

– Дантес ?

– Легенда ? Может быть. Ну ладно. Маршак еще подумал: «Я и Пушкин». Моя тётя, секретарша Маршака до самой его смерти, как – то рассказала, что он мог взять фамилию Стасова, но не стал. Я тут же вспомнил тот рассказ и подумал: «Я и Пушкин». Убийственно приятно. Просто мурашки по коже.

 

* * *

 

– Нет, я всегда думаю, что Пушкин – это даже не наше все, а мы все. Просто не понимаем.   Ни один русский классик не стал таким русским. Они всемирные, а он только наш. Так одни шотландцы любят Бернса, а венгры – погибшего за ро-дину Пётефи.

– Вот ведь так. Наверно, это подкожно.

– Помнишь:

Мы будем счастливы, благодаренье снимку.

Пусть жизнь короткая проносится и тает.

– На веки вечные мы все стоим в обнимку

На фоне Пушкина ! И птичка вылетает…

– На фоне Пушкина и птичка… вылетает.

 

 

Ас.

 

Он был не то, чтобы уж очень деловой, но в общем знал всё что нужно.

– Коля Сабуров сделает. – говорили про него.

Женщины всегда были от него в восторге. А вот мужчины нет. Точнее, на-чальники тоже вроде иногда балдели. Ну, ещё бы: знает и компьютер и факс, машину водит, за границей был много раз, английский, немецкий, и главное – по внешторгу всё – всё что нужно. И всё сразу осваивает, торопится изучить. Идеаль-ный сотрудник. А главное: очень уважает начальство. Даже более того.

Вот за это «более того» Колю не любили многие. Не любили без особых объ-яснений.

– Да он гнутый больше некуда. – тихо говорили служившие в армии мужики.

– Лижет глубже чем нужно. – бурчали другие.

– Сволочь карьерная. – говорил в отсутствие женщин и начальства интелли-гентный экономист: Молчалин.

Сабуров и правда считался тихой такой тайной сволочью. Он подсиживал и наушничал так, что можно было только догадаться. Но и по форме и по большей части на деле он всё же был асом.

Говорят, начальники за ним были много лучше чем за каменной стеной. Ведь Коля всё за них делал. Красильников, что пришёл в отдел из парткома, вообще ничего не умел и не собирался учиться, так что Сабуров для него стал той самой золотой жилой.

Заботкин, который долго работал в Америке, делал всё сам, но Сабурова ценил, хотя как и все нормальные мужики не любил за лизоблюдство и другие скрытые пакости. Но и он даже за глаза не говорил о нём плохого.

– Хоть один человек умеет всё. – говорил он и отводил глаза в сторону. Впрочем, по душам он с Колей похоже не общался никогда.

Потом зарплату стали задерживать всё больше, а никаких премий не было, да и выходные посреди недели объявляли всё чаще. Завод сильно буксовал, пошли разговоры о банкротстве.

Люди стали уходить кто куда: больше в таможную да частные фирмы, кто – то – в областную администрацию.

Вот туда ушёл и Красильников, через месяц перетянул Сабурова. То есть тот на новом месте пахал и за себя и за него.

– А что, вроде без Коли работаем нормально, даже спокойнее. – говорили все: Только вспоминаем, что был такой дока на все руки.

– Да уж лучше так, никто не подслушивает, что ты говоришь. – судили между собой мужики: Нам подлиз больше не надо. Хоть спокойно особенно без Краса – редкий козёл.

Женщины же всё вздыхали и подолгу обсуждали Колины достоинства. Где – то год вспоминали, даже чуть плакали как все женщины.

По слухам Коля на новом месте как – то не пошёл далеко. Лет пять тянул он за Красильникова лямку, а потом нашел место в какой – то денежной фирме по импорту, но вроде так и оставался вечной шестёркой. Говорили, что даже зам-начальником не стал.

– Привык всё на подхвате да за кого – то делать. – говорили мужики: Тоже ви-дишь ты – ас, но первым делом в лизании. Подстилка, не мужик. Все силы на ли-зание уходят.

И правда о нём ничего не было слышно. Казалось бы, такой выдающийся в освоении всего человек мог бы где – то засветиться, хотя бы изобретение – он был инженер по образованию – или сделал быть что – то известное, чтобы рассказали в газете или по телевизору. Это даже удивляло народ.

– Про Колю нашего ничего никто не слышал. – удивлялись женщины: А мы думали уж он большим начальником стал или чего – то там заметное придумал.

Говорили, что Сабуров перебрался в Москву и занимался импортом. Но тоже так себе – обычная должность только с большой зарплатой, половина на жильё и транспорт. Так что в общем примерно как здесь и он – явно та же обычная шес-тёрка.

Поздней осенью к дому подъехала чёрная иномарка, московские номера. Су-тулый мужчина в дорогом пальто вышел из машины и пошёл куда – то по улице. Это был Сабуров. Походка почти старческая шаркающая. Раньше он не ходил, а летал. Сильно сутулился. Он повернулся и поднялся по лестнице в магазин. Это был совершенно другой человек, просто узнаёшь с трудом. Лицо как у старика, поражённого страшной болезнью: высохло, сморщилось. И это в сорок лет.

Заботкин шёл навстречу и не сразу узнал его. Уже метров через сто обернулся.

– Он или нет ? – долго стоял и думал не догнать ли: Он. А ведь ас был. – по-думал Заботкин и вдруг с поднимающейся откуда – то тёмной грустью понял, что говорит о Коле в прошедшем времени и ему почему – то совсем не хочется с ним встречаться. Вообще не хочется.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Он думал иначе.

 

Старая фотография времён фашистской Германии. Снятая откуда – то сверху толпа людей, одинаково выбросивших руки в нацистском приветствии. Но один из них не выбросил руку. Мы не знаем, что с ним стало. Но он думал иначе.

 

* * *

 

В советской армии осуждать дедовщину публично было не принято. Хотя как бы и не запрещалось. В хороших частях обычно были один – два донкихот-ствующих солдата из больших городов – не москвичи – что выступали на комсо-мольских собраниях да и где угодно и говорили, что дедовщина – это не по – со-ветски, не по – комсомольски. Так, робко изредка, но говорили: все только ус-мехались. Хотя офицеры были с постными лицами, особенно замполит. Но и открыто за это никогда не ругали. В протоколах собраний, естественно, ничего не писали.

Зато за это солдаты старших призывов устраивали. Пробовали даже припаять особый отдел КГБ, пугая, что занимаешься антисоветчиной – хотя формально не за осуждение дедовщины – что переведут в стройбат и всё такое. Это уже пугали офицеры.

А о дедовщине в советское время и говорить и писать вообще не разрешалось. Считалось, что её просто нет. По большому счёту так же и сейчас.

Теперь хоть можно и говорить и писать. На деле всё примерно то же. Можно уничтожить только саму армию.

 

* * *

 

С утра он встал раньше и читал газеты, снова тяжело думая об одном.

– Они словно сошли с ума. Война явно будет страшной и долгой, хотя пока всем кажется, что она нормальна. Все даже нищие на улице пусть немного, но за войну, хотя они ничего не понимают. Для них великая страна должна победить нич-тожные нации. Пока они думают только так. Сегодня все будут голосовать за военные кредиты и вся фракция социалистов будет за.

Он снова ходил по комнате и смотрел в окно. Пасмурное утро, городские дымы и туман над Берлином, погода словно против.

– Я буду против. Пусть так. И что потом ? Изгнание, тюрьма, забреют в солдаты ? Возможно. А вдруг кто – то тоже проголосует за ? Вряд ли. Но одному ещё страшнее. А если сказаться больным. Нет, я всё равно буду один против. Выпью успокоительного. Всё равно я решил !

Лучи солнца пробились сквозь туман и он даже чуть улыбнулся: И природа со мной.

Но ему было плохо, очень тяжело будто шёл в тюрьму или на казнь.

В момент голосования все депутаты с шумом поднялись со своих мест, голосуя за войну. И только один остался сидеть. Он был спокоен. Председатель с изум-лением посмотрел на него: он не поднялся.

 

* * *

 

Собрание по новому производственному проекту «Светильники» затянулось как обычно. Все говорили о проблемах, что ничего не выходит вовремя, началь-ник как обычно ругался.

Батареи топили плохо и все тепло оделись, старались говорить поменьше.

Под конец решили чуть о реализации. Аналитик, который час молча сидел в углу, встал и наконец высказался.

– Проект был изначально проработан отвратительно, реализации не будет. Что бы мы не делали. Планируемые тысячи штук – абсурд. По крайней мере без до-полнительных вложений. А сейчас их не будет: денег нет.

Все замерли и посмотрели скорее покосились на него.

Руководитель проекта вертлявый лысеватый инженер как обычно чуть сально улыбнулся: У него всегда особое мнение.

– Увидите, так и будет. – уверенно и безо всякого пафоса сказал аналитик.

– Ладно, на этом закончим. – сильно закашлявшись то ли от холода то ли от чего – то еще сказал начальник.

 

* * *

 

– Несогласие с общим мнением называется нонконформизом. Это ведь не всегда правильно: против всех ?

– У нас чаще справедливо. Ведь не всякий решится противостоять общей воле. Значит цель оправдывает риск. Конечно только в моральном смысле, в достиже-нии истины. Такого человека могут и публично осудить и выгнать и иногда даже убить. Ещё лет шестьдесят назад у нас чаще так и делали.

– Россия – государство, где все всегда согласны. Особенно в провинции.

– Последнее время всё реже. Но в общем да. Корпоративная страна: если ты в коллективе, должен быть согласен с мнениями и традициями. Может и не на все сто, но хоть в общем соглашайся. Индивидуализм иногда даже публично осуж-дается. Я видел как травят несогласных, даже меня пытались травить. Бывший второй секретарь Харьковского обкома по фамилии Трутнев. Редкая мразь ! Но коллектив не поддержал его.

– А в общем надо так выступать или нет ?

– Если уверены в правоте – говорите и спорьте. Это всё равно потом выйдет вам плюсом.

– Через десятки лет или после смерти ?

– Нет. Чаще в вашу пользу будет через год или два и даже раньше. И не надо бояться. Это главное. Знаете, Мартин Лютер – великий нонкомформист своего времени – говорил: «На том стою и не могу иначе и да поможет мне бог.» И один в поле воин.

– Пусть не всегда.

– Чаще всё равно и один.

 

* * *

 

Он немного боялся ехать на этот концерт. Звонили и говорили, что лучше не ехать, что его стихи и песни уже запрещают, что он против партии и страны, против всех.

– Против всех ? – переспросил он.

– Ну, против них, но… я же тебе добра желаю, Саша ! А ты не понимаешь !

Но он поехал.

– Я не могу предать себя. – думал он: Плевать !

Новосибирск. Абсолютно полный зал. Он пел несколько часов. Пед всё, что написал. На «Памяти Пастернака» весь зал встал. Аплодисменты были всегда.

В конце концерта зал опять встал – весь целиком – и хлопал минут десять. Он был на вершине славы, на пике жизни.

Он понял, что страх ушёл навсегда. Есть жуткая пьянящая оттепельная радость.

 

* * *

 

Он долго говорил с трибуны. Что всё не так, что бюрократия, совок, нет сво-боды, во всём ложь, руководство зажралось и страна идет вниз.

– Ты не прав, Борис, – громко и сухо, зло сказал старый партиец, что всегда всех осаживал. Ещё год – два назад его слова значили бы отречение от всего или почти всего.

Он сделал вид, что не заметил, чуть помолчал, нахмурился и продолжил го-ворить всё о том же. Спокойно дочитал всё.

Зал не хлопал, все молча слушали, изредка некоторые что – то неясно и не-громко выкрикивали. Но и общих криков ненависти не было.

В конце положено было хлопать всем или почти всем, но не сейчас. Почти все молчали. Лишь в кое – где послышались рваные хлопки, да в одном месте в самом конце зала захлопал целый ряд.

Он невидящим взглядом как – то удивительно упрямо по – деревенски почти как пьяный смотрел вперед себя. Так, ничего и не ответив, он спустился в зал. Зал молчал и это не было осуждением.

 

* * *

 

Этот человек не выбросил руку как все. Да, может быть, он просто не успел это сделать, возможно, что – то держал в руке. Но скорее всего нет: он думал иначе.

Армейский кросс.

 

По команде “тревога” молодые быстро построились в коридоре казармы. Старики недовольно ворчали, одевая сапоги, тщательно закручивали портянки. В проходе, подгоняя их, ходил офицер.

– Что будет – то ? – переговаривались молодые.

– Говорят, кросс.

– Не кросс, а марш – бросок, шары хреновы ! – мрачно заметил наконец – то встающий в строй старослужащий.

– Строиться на плацу с противогазами ! – закричал дежурный по роте.

Разбирая противогазы, молодежь, подгоняемая пинками и ударами стариков, падая, бросилась по лестнице вниз.

Внизу их встретили туманная погода и командир роты с замполитом, одетые по облегчённой форме. Минут десять ждали стариков. Те постепенно спускались вниз и всё норовили слинять за казарму или спрятаться в подвале. Но офицеры следили и сгоняли в строй.

– Всё из – за вас, из – за шаров, кто – то настучал, что мы ночью вам присягу отбивали ! – заметил старик: Эх и на… вас сегодня после отбоя. И никакого масла никто не получит. Рыбу хрен увидите. Будете знать. Хоть у нас и уставная рота.

Туман всё сгущался и чуть закапал летний дождик. Офицеры и сержанты мрачно смотрели на построившуюся роту, что – то тихо обсуждали.

– Сазонов, только попробуй у меня куда – нибудь…, узнаешь, где гауптвахта. – предупредил одного из старослужащих замполит.

– А я чего ? Я – то ничего… . – пробасил длинный похожий на клоуна забавный ульяновец с лошадиным лицом.

По команде сорвались с места и первое время бежали довольно спокойно. Все старослужащие трусили сзади, так что молодым оказалось хуже всего: за ними следили и старики и офицеры и сержанты.

– Вперёд ! Не отставать ! Не растягиваться ! – кричали подгоняющие.

Километра два бежали тихо. Уже стали выдыхаться. Сзади остались все во-енные городки и начался лес с бетонной дорожкой. Туман стал рассеиваться и вдруг появилось мутное солнышко, но оно уже никого не радовало. Хэбэ у всех стало совершенно мокрым, пот постепенно стекал в сапоги. И тут резанула страшная для такого момента команда: Одеть противогазы !

Пятнадцати минут быстрого бега хватило, чтобы из просто мокрых стать со-вершенно намокшими и до невозможности измученными. Офицеры, которые бежали без противогазов, словно нарочно отстали и рота во главе с двумя сер-жантами выскочила на холмик и скатилась в небольшой овражек. Впрочем, от роты уже остались одни только молодые, старики где – то благополучно отстали.

– Стой ! – прокричал один из сержантов: Снять противогазы.

Все с невероятным облегчением стянули ненавистную резину. Сердце, каза-лось, уже выскочило из груди, а от пота не было никакого спасения. Две минуты никто не мог сказать ни слова, все только глотали воздух и вытирали пот.

– Одеть противогазы ! – опять закричал тот же сержант, видимо, заметивший приближение офицеров. Все, кроме одного высокого казаха со столь характерным для восточных людей каменным выражением лица, выполнили команду.

– Одел противогаз. – громко и спокойно сказал сержант, но казах даже не по-шевелился и не сказал ни слова.

– Всем отвернуться, не смотреть ! – так же громко скомандовал сержант – здо-ровый украинец из Днепропетровска: Всем отвернуться, всем, не смотреть !

Солдаты отвернулись и большинство услышало только глухой звук ударов. Когда повернулись, без противогаза оставался только сержант. И тут показались офицеры. Они не торопясь трусили, пошучивая. Старики совсем исчезли

– Вперёд ! – закричал сержант и все понеслись по оврагу дальше. В небольшой рощице, где рота опять оторвалась от офицеров, к общему удивлению, их ждали старослужащие. Сержант снова приказал снять противогазы и остановиться.

Минут пять ждали офицеров. Когда те появились, старики демонстративно за-кричали и, слегка подгоняя молодежь кулаками, бросились бежать вместе со всей ротой. Бежали минут двадцать. Лесная дорога вывела к широкой поляне у ручья, посреди которой стояли два прапорщика с рюкзаками. Где – то невдалеке завелась голосистая кукушка.

– Одеть противогазы.

Лёгкие хлопки… и всё окутало белым дымом, который лез под неисправные противогазы и ел глаза. Прапорщики, одев исправные новые противогазы, взры-вали хлопикриновые шашки. Бежать было совсем тяжело. Но уже через три сотни метров бегущий впереди сержант в противогазе махнул рукой и все остановились. Он снял противогаз и, кашляя, прохрипел: Отбой !

Опять стащили уже невыносимые противогазы. Кто – то сначала снял куртку и выжал её, другой вылил из сапогов пот. Все очень тяжело дышали и тёрли красные от хлорпикрина глаза. Почти все кашляли. Кого – то вырвало. Марш – бросок явно закончился. Солнце сияло, летний утренний день только начинался, рота медленно почти без строя шла домой, впереди молодые, а сзади – старики, уже незлобливо покрикивая: Эй, кто там из строя выбился, а ну … шары.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дом на главной улице, где ночуют бомжи.

 

Старый большой двухэтажный деревянный дом с одной каменной стеной по-строен ещё где – то до революции то ли купцом, то ли мещанином, служившим по казенному ведомству. По слухам и того и другого расстреляли в тридцатых годах рядом в монастыре. По рассказам хозяин оказался крепким и при ране в шее выхватил винтовку и застрелил двух солдат НКВД. Добили. Но дом тоже оказался крепкий.

Адрес на главной улице, но дом стоит чуть в стороне – метров тридцать и не очень виден. Дом в общем – то есть, но его как бы и нет. В нём живут и про-писанные, но больше мыши, тараканы и бомжи. Зимой бомжи ночуют здесь всё время. Кстати, место уж очень удобное – тут и центр и вокзал. Рядом памятники архитектуры, а здесь – архитектурный монстр, собирающий человеческий отсев.

Постоянные жители заселяют в основном второй этаж. Туда бомжам не доб-раться. На первом кухня, на закрытой лестнице туалет и три почти забитые квартиры. В одной ещё живет древняя бабушка, у неё на окнах решётки, а дверь обита жестью. Железная и дверь на лестницу, туда бомжи не суются. Но осталь-ные окна на первом этаже просто забиты сгнившей фанерой или старыми две-рями. Божми оттягивают листы и залезают внутрь.

В общем – то дом сто лет как в плане расселения. Он хорошо виден с главной улицы и после того как снесли дом перед ним, а долго ничего не строят, он стал тем самым бельмом на глазу. Кто приезжает в город и поднимается с вокзала по длинной красивой гранитной лестнице первым делом видит этот шедевр де-ревянной архитектуры неясного века постройки, что не часто встретишь и в городах поменьше. Дерево, обивающее брёвна, некрашеное, почернело, шифер на крыше старый, всё обзелое и страшное, умирающее и гниющее.

Жильцы уже лет пятнадцать согласны на переезд куда угодно. Хоть во всем ненавистные пригороды лишь бы в приличное жилье. Город обещает. Но как всегда ничего не даёт.

– Жильё в общем пригодно. – сухо говорят в администрации: Мы вас держим на первой очереди. Но вероятно найдется застройщик на этот участок, вот он вас и расселит.

Застройщик строит рядом. Ему гораздо лучше никого не переселять. Там будет четырёхэтажный жилой дом и торговый центр под девятнадцатый век.

– А что бомжи ? – удивляется тот же чиновник: Вызывайте полицию.

Полиция приезжает, но в дом лезть не хочет.

– Окна забиты, мы там никого не видим. – бормочут менты. После пререканий стучат в окна и требуют от бомжей выходить. Те просто вылезают через другие окна. Завтра бомжи придут ночевать опять.

То, что бомжи ночуют, не так и страшно. Хуже всего, когда зимой они начи-нают разжигать костры. Тогда второй этаж звонит в пожарную и в МЧС и куда угодно. Грозят бомжам, что их посадят. На время костры гасятся. Дом облегчённо вздыхает.

Похожая на прихожую ада кухня почти не используется. Дверь в неё на замке, окна с решетками, но в общем бомжи, которые почти все сидевшие, легко от-крывают и не такое. Продуктов там давно нет, кастрюль и мебели тоже, но есть плита с газом и вода. Бомжи готовят своё жуткое варево из пакетиков, пьют боярышник и незамерзайку, греются газом. Входить туда в это время не рискнёт даже здоровый похожий на Депердьё мужик, что живет на втором этаже. Но в общем всё это редко.

Бомжи – это еще не всё. Воры тоже бывают. На второй этаж легче попасть по лестнице, вскрыть замок не так трудно. Раз в год бывает. Обычно берут, что най-дут в коридоре, да разок сломали замок в комнату. Слава богу рядом была де-вочка, позвонила в милицию. Но что – то успели унести.

Кроме бомжей течёт крыша, валится штукатурка, кривятся деревянные рамы, дом шатается, все боятся пожара. Да, конечно, тараканы, мыши и прочие мок-рицы, которых уже просто не замечают. Дом умирает.

Тараканов как – то удается прижать разными изуверскими немецкими спреями, мышей гоняют два кота, а вот текущая крыша и штукатурка – удовольствие почти постоянное особенно в теплый период. Пожар вполне возможен, проводка с на-чала постройки почти не менялась и пару раз уже горели. К счастью, пожарные едут быстро, да и огнетушители у всех. Плитки в каждой комнате, так что риск только растёт. Пожарных инспекторов не пускают давно. Те грозятся, что во-обще не будет приезжать даже и пожарка на пожар. Дом тоскливо скрипит.

Если бы это было всё. По слухам на хорошее место всё же клюет всем из-вестный в городе криминальный застройщик, что уже как обычно нанял бомжей подпалить дом. Если сгорит – квартиры давать не обязан. И всего – то нужно – бутылка бензина и пара спичек. Облить и поджечь – десять минут. Дом сгорит за полчаса – час. Так что живут примерно как на пороховом погребе.

Ремонт в общем пытались делать, но это бесполезно. При малейших попытках что – то укрепить или перестроить дом психопатически трясётся и грозит рухнуть. Можно лишь штукатурить и клеить обои. Впрочем, всё это размокает в тот же год. Решетки на окнах почти символические, неясно, что они дают. Выломать их из старой рамы сможет даже ребенок. Так что, если едут в отпуск или к родст-венникам, соседей слезно просят следить.

Продать или обменять такие комнаты не удастся никогда. Никто и не пытается. В качестве резервного варианта у всех – переезд к родственникам или снять комнату в общаге. Впрочем, родственники не в восторге, жизнь в общаге тоже никого не вдохновляет.

Но бомжи – главное удовольствие. Зимой они разводят костры каждую неделю, пьют постоянно, часто посреди ночи дерутся и орут, поют песни. Когда попро-бовали завести собаку на цепи, бомжи просто пригрозили её убить. Они появ-ляются вечером, когда все уже спят. Гремят собранными за день бутылками и металлом, с шумом отдирают фанеру, поют и матерятся. Большинство жильцов уже безо всякого страха ждёт быстрой смерти в огне пожара. Лишь дом спокоен: ему уже видимо всё равно.

Однажды осенью дом дико затрещал и стал крениться. Выбежали даже бомжи. Жители стали разбегаться к родственникам.

Пришла комиссия и объявила дом непригодным для жилья. Расселили в спаль-ный район в один новый большой дом с лифтом и горячей водой даже бабушку.

Дом стоял еще два года. Бомжи обжили оба этажа и спокойно грелись кост-рами. В ночь на рождество дом сгорел. Когда потушили, остался первый этаж, даже перекрытия уцелели, но после этого уже и бомжи не ходили. Накрыли зе-леной сеткой, чтоб не портил вид. Ещё год дом изредка стонал.

Через год всё снесли и построили дом под старину.

 

Москвичи.

 

Название секретному проекту дали “Дикобраз”. Что это было – не так важно – но в маленьком закрытом уральском городке все были довольны и даже немного горды таким экзотическим названием, но главное – гордились своей работой.

Проект был закончен и с ним отправились в Москву в главк для утверждения.

Пухлая дама с плотно унизанными золотом пальцами – заместитель начальника отдела немедленно уставилась в титульный лист и, не глядя на просителей, про-изнесла низким скрипучим голосом: Что уж, не могли название правильно на-писать ? Ведь не “дикобраз”, а “дикообраз”. В общем, заберите и переделайте.

Мало что разбирая бежали в гостиницу инженеры. Перебирали в голове все свои познания в русском языке и снова и снова говорили: Правильно будет “ди-кобраз”. Ну да, ведь так и верно.

Придя в гостиницу, сразу же позвонили на родной завод.

– Подождите, – ответили им: Мы сейчас глянем в словере. Вот он. Ну, название правильное. Словарь – то московский, точнее,   Ушакова. Вы идите прямо сегод-ня и скажите, пусть не хорохорятся, москвичи это любят. Сегодня, а то со сро-ками не успеем.

Радостные, инженеры двинулись обратно в главк. Дама уже ушла домой.

Наутро она появилась только в десять. Оба уже сидели и ждали ее в приемной.

– Так, говорите, “дикобраз” правильно ?

Дама опять даже не посмотрела на просителей. Без намека на смущение она взяла проект, слегка полистала его, что – то увидела и будто крякнула: А вот у вас … ммм нет, ничего … а вот, ведь еще, но, ладно. Она закрыла проект и выдавила, глядя в окно: Приходите завтра, всё будет готово. Спросите у секретаря.

– Всё – таки она   почувствовала себя неприятно. – заметил мужчина, когда они спускались в лифте.

– Да, я тоже так думаю. Но хоть бы извинилась.

– Что ты хочешь ? Москва !

Они были довольны и спокойны, хотя небольшое ощущение тревоги не по-кидало.

– Как мой ”Дикобраз” ? – спросила женщина у секретаря в назначенный срок.

– А. Да. Все принято и резолюция стоит “Оценка “отлично”, направить для апробации на завод 23”.

– Ну, вот, а мы уже боялись.

– Погодите, а разве “дикобраз” на с двумя “о”. Тут же ошибка ?

– Нет тут никакой ошибки ! Всё верно. Посмотрите в словаре ! – женщина уже лишь улыбнулась. Мужчина покачал головой и хмыкнул.

– Да …. . Ну ладно.Тогда всё. Утверждать будут завтра на коллегии. В десять часов. Не опаздывайте.

– Ох уж эти малограмотные москвичи. – сказала женщина мужчине по дороге в гостиницу.

– А всё нас тыкают лишь бы как – то пнуть. Сами – то деревня.

Коллегия была краткой и довольно деловой. Заместитель начальника главка быстро просмотрел проект и уже взял в руки ручку для утверждения.

– Стойте, а разве “дикобраз” не с двумя “о”. Надо бы исправить. Ну да ладно, проект прошёл, можно и потом.

– Слово “дикобраз” пишется с одним “о”. Мы проверяли. – строгим и суровым голосом сказала женщина, а мужчина чуть улыбнулся.

– Одно. -заместитель начальника тупо посмотрел на титульный лист и закрыл папку: Ну так пусть одно. От этого суть проекта не меняется.

Он поставил подпись и впервые за все три дня инженеры уловили будто из-виняющийся взгляд московского начальника.

– Не все такие малограмотные как я. – чуть улыбнувшись, тихо заметил он.

 

* * *

 

Им нужен был дистанционный маркетинговый аналитик. Вроде аутсорсинга, то есть, чтобы провинциал пахал за те деньги, на которые в Москве уборщицы не нанять. Кстати, сами об этом и сказали.

Согласились пока на дистанционное задание: написать мысли по стратегии фирмы плюс пару статей для сайта.

Всё написал как нужно. Ни ответа ни привета.

Потом написали по электронке: Вот еще темы статей и напишите. Мы за-платим.

Файл не открывался. Он так и написал. Решил, что уж всё. Тем более что рабо-ту нашел.

Весной следующего года снова дали объявление. Опять написал. Накидали кучу заданий. Стал делать. Написал, что их коммерческое предложение никуда не годиться, описал, как нужно переделать. Вообще раскритиковал почти всё, что они делают.

Подумал: Ну и фирма ! Халтура, убожество – видно и по сайту и вообще – может мне с ними не якшаться. И дела у них идут кое – как. Сами признают. Ужасная деревня. Такую и в провинции не часто встретишь. И это Москва !

Стал писать статью для сайта. Отдали CЕОшнику, тот проверил на специальной программе, та написала, что «вода».

Написал им, что это смешно, СЕОшник не понимает сути вопроса, не имеет понятия о тематике статьи. Просто перестали писать. Естественно опять ничего не заплатили.

Подумал: опять москвичи – классика жанра. Хотя глупо думать, не все оди-наковые. Но всё равно просто прёт какая – то злость: всегда с ними так, редкое чваньё. Почти всегда.

 

* * *

 

Москвичи чаще более бессердечны чем любые жители России. Даже на первый взгляд высокомерные питерцы на деле обычно хоть чуть приятнее – вежливее, спокойнее, в общем подобрее. В России столица всегда калечит душу человека, хотя вряд ли это уж совсем не случается в Лондоне, Париже и Нью – Йорке.

Но в Москве пока основной типаж такой. И приезжие становятся теми же: не могут не следовать этому убогому стереотипу. У них часто получается даже хуже: ученик превосходит учителя.

Это всё подаётся почти как норма причём якобы западная. На деле это из-вращение лучших западных деловых принципов, хотя и там бизнес процентов на пятьдесят безжалостен.

Всё это довольно мерзко. Город часто полностью и безнадёжно бездушен к отдельному человеку тем более чужаку. Потому провинциалы на работе одни, а дома, с другими лимитчиками и гастарбайтерами, или на родине, куда они обя-зательно приезжают, другие. Много теплее, добрее, словно возвращаясь к своей доброй и родной подлинности. Кстати, это холодное и жесткое отношение пере-нимают и в других городах: столица же… !

В провинции есть и даже явно медленно растёт зрелое презрение к столице и москвичам. Ясно, не к самому городу и всем жителям, к их порокам. У лучшей интеллигенции – её не так уж мало – у руководителей тоже наиболее продвинутых и не старых, у здоровых духом обычных людей, что не несутся черт знает за чем. Даже у силовиков часто это заметно. Часть предпринимателей – настоящие пат-риоты своих городов и посёлков, знающие, что столица – по сути враждебное место, где им никогда не укорениться. И их нельзя упрекнуть в слабости: просто понимают.

Москва – то она столица, да москвичи в ней сплошь провинциалы. Забавно, но пословица явно 19 века именно про Москву, а не про Питер. Хотя ведь и в Питере те же провинциалы, только не лимитчики, а скобари. Тем не менее про северную столицу такой пословицы нет и сегодня, а Москва в этом отношении видно осталась той же. Скорее всего останется много лет.

 

* * *

 

Для поиска покупателей рассылал предложения с презентацией. В общем удавалось, часто как раз клевали московские фирмы. Только потом почти всегда бросали. Провинциалы даже из Московской области обычно наоборот – заводили контакты, не забывали. Иногда даже приезжали просто познакомиться или приглашали к себе. Эти серьезно: с ними сделки выходили в разы чаще.

Старый спец, что лет двадцать занимался сторонними заказами, как – то сказал ему: С москвичами – то с ними тяжело. Лучше и не браться. Ну, не всегда, но с ними чаще так.

Он, хоть и долго раньше жил в Москве, даже как – то задумавшись, замер.

 

* * *

 

– Очень большой город как Москва дико отвлекает. Люди там чаще всего в первую очередь захвачены, просто утоплены его соблазнами и стандартами, ка-рьерой и деньгами. Они оторваны от жизни этой суетой и никогда не могут придти в нормальное состояние. Почти все психи хотя бы немного. Это как тюрь-ма только для духа. Человек в плену работы, имиджа и развлечений, довольно пустых впечатлений и беготни. Чаще он становится жалким ржавым винтиком этого гиганта и только. В Москве это заметно особенно сильно. Даже в Питере всё как бы больше к человеческой норме: архитектура, люди попроще, нет такой психопатии – расслабляешься. Это город для человека. Москва – для Москвы. Эго-изм в кубе: я как москвич – вершина всего по крайней мере в России. Прочие – второй или даже третий сорт. Зазнавшиеся психопаты, хотя конечно далеко не все.

– Много хорошо – тоже плохо. Чумовой город. Во всех смыслах. Ведь никто и не спорит. Даже сами москвичи. Последнее время они всё же чуть меньше чва-нятся. Стесняются пусть немного.

– Наверно, отчасти так. В маленьком российском городе и селе человек тоже во многом потерян. Бедность, работа, пьянство, грубость, примитив во всём, блат, прочая грязь всех видов и цветов, драки, убогие нравы, всё это нередко, хотя и не всегда, как бы убивает душу. Всё зависит от человека, а меньше – от обсто-ятельств. По – всякому бывает.

– Сам жил в таком.

– Вот. Средний город лучше всего. Не зря на Западе давно определили, что лучшей город – с населением пятьдесят тысяч. Но идеально сделанный. То есть это в разы улучшенные русские Обнинск или Дубна, Саров или Академгородок в Сибири. Тут таких даже близких к этому состоянию городов в пятьдесят тысяч – единицы, на Западе – тысячи. В таком городе человек не суетится и в гармонии с природой, с самим собой. Для России этот стандарт растёт в разы. То есть оптимальное население не пятьдесят, а триста – семьсот тысяч, может быть и миллион. Вот такие города – и то в каждом случае нужно смотреть индивидуально – для России оптимальны. Здесь есть промышленность и можно выбирать работу, но в изобилии и услуги и торговля и управление и образование и хоть немного наука и строительство и транспорт и хоть чуть интеллектуальные организации и вся так называемая бизнес – инфраструктура.

– Которой у нас теперь не продохнуть особенно в Москве.

– Это всё издержки времени. Но здесь человек знает всё, что предстоит ему в жизни и в общем спокоен, уверен в своём городе, чаще не бесконечно меняет работу и обычно не суетится все выходные по выставкам и престижным салонам, новым магазинам и рынкам. Москва и ей подобные съедают душу тысячами соблазнов и имиджевыми стандартами, превращая в москвича – существо часто довольно страшное. В среднем городе этого нет или почти нет. Вот и подлинный нормальный жизненный стандарт.

– Не поспоришь. То есть Москву лучше снести. Столицу – в Урюпинск.

– Не надо. Но вот спорить можно и нужно. Как раз средние города тради-ционно дают лучших русских ученых, писателей, художников, философов, ар-тистов, хотя, да – умирают они в столицах. Гении рождаются в провинции, чтобы умереть в столице. Точнее, так было раньше. Теперь интернет, телефон и всё такое. Именно они – “золотая середина” – можно сказать штампуют лучший гено-фонд и вряд ли на Западе совсем иначе. Ведь тысячи великих людей родились, а часто и жили в средних по размеру городах. Иногда – для художников, ком-позиторов или писателей – это даже много лучше чем столицы – муравейники. Особенно это заметно в англосаксонских странах – переселенцах. Но примерно то же и Германии и в Италии.

– Кстати, и нормальные москвичи – интересно, но едва ли не все по – моему уважают в основном тех провинциалов, что не рвутся жить в столице и на Москву с её благами реагируют спокойно. Нет, это точно !

– Да ведь так и должно быть.

 

* * *

 

Как кто – то сказал: Все деловые в Москву уехали, остались одни культурные.

 

* * *

 

– Москвичи – не россияне. У нас провинция и столица всегда порознь. Были, есть и будут !

– Эта та же песенка, что и «воду выпили жиды» или что все негры ленивые или что все американцы – жуткие зазнайки и не умеют себя вести, в общем – обычный предрассудок.

– Но ведь все ругают москвичей.

– Так же москвичи ругают провинциалов за медлительность, леность, любовь к блату и глупость, жуткую инертность и часто они правы. Москвичи тоже разные. Всё как везде. Да, у нас столица чванливая, но в общем она везде хоть немного такая.

– То есть не стоит хаять всех москвичей.

– Предрассудок и только.

– А я не согласен ! Чваньё, белоручки, снобы, американцы ! Москва – не Россия ! Вам меня не убедить ! Ну и что вот вы улыбаетесь ?

 

* * *

 

Женя Залевский был то, что называется душа общества. Скорее это была даже не душа, а почти ангел – хранитель, тот, кого и язвительные старушки на ска-меечке называют «хороший мальчик».

Он жил возле Чистопрудного на улице Стопани в какой – то задрипаной ком-муналке. Но самый центр, рядом – швейцарское посольство, лучшая улица го-рода. А был простым как три копейки, на которые Женя и ездил «Аннушкой» до института.

Отец работал настройщиком роялей. Женя почему – то никогда про него не рассказывал. Странно, ведь такая редкая профессия: а вот тоже видно не хотел выпячивать себя.

Правда, как потом оказалось, отец изрядно пил. Впрочем, кто тогда не пил.

Он был немного ленивым. Его девушка – какая – то из пригорода с не самой удачной внешностью просто бегала за ним как щенок за мамкой. Жене это явно нравилось и он ничуть не боялся, что кто – то скажет будто у него страшненькая девушка. Ему было плевать.

Он любил покурить и попить пивка после занятий с самыми обычными сту-дентами, которые хоть и учились в престижном вузе, тоже оставались простыми всегда. Он сыпал анекдотами и рассказывал истории, играл на гитаре и пел, всегда всё воспринимал легко, просто и весело. И никогда не жаловался, не ругался как почти все москвичи вокруг.

Он был таким обычным и земным словно жил в самом маленьком зачуханном посёлочке на краю величайшей в мире по размеру чванливой, корявой и страш-новатой отжившей свой век империи, а не в престижном переулке в центре её расфуфыренной столицы. И он таким остался.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Федор и Подольский.

 

В узкой комнате сервисного центра тесно стоят столы. Здесь инженер, эко-номист и мастера – ремонтники. Двум мастерам за пятьдесят. Это Федор и По-дольский.

– Личный секретарь Федора Ивановича Костерина слушает. – почти всегда го-ворит, поднимая трубку телефона Подольский.

– Ну давай, давай. – бурчит Федор.

И как всегда долго и церемонно объясняет, как настроить кассу.

– Давай чаю попьем ? – спрашивает Подольского Федор.

– Не хочу я.

– Вредный, какой вредный. – ворчит Федор.

И пьет один.

– Дай конфетку. – спрашивает Подольский.

– Нет у меня. – говорит Федор.

– Врешь, всегда в столе есть.

– А, так вот кто у меня ворует ! – кричит Федор.

У него в столе или в дипломате всегда пакетик конфет.

Они шутили даже когда было не до шуток.

– Нам бумажки на зарплату не приносили ? – спрашивает Федор.

– Вера Иванна сказала, что Костерину не давать. – сразу высовывается Подоль-ский.

Федор машет рукой и уходит.

– Как на таком столе можно работать ? – спрашивает Подольский, показывая на заваленный инструментом, бумагами и запчастями стол Костерина.

– Так вот и работаю. – говорит Федор: Уж не хуже,чем ты. Очень прекрасно.

Любимая фраза… . Он и, правда, обслуживает в два раза больше касс чем По-дольский и кто – то из мастеров.

Всякое бывало.

– Подольский, почему же ты мне раньше не сказал ? – рычит Федор

– А, ну тебя ! – машет рукой Подольский.

– Аня, у вас там на приемке ножа нет ? – спрашивает Федор зашедшую при-емщицу.

– Подольского зарезать ? Нет. Вы шилом.

– Он жирный. Шило не возьмет.

– Федор, скажи спасибо, у меня руки заняты. – гудит Подольский.

– Подольский, я тебя все равно зарежу, не зарежу, так убью.

Или Подольский проходит мимо стола Федора.

– Федор, ты что тут с электрическим счетчиком ковыряешься, вот я позвоню Чубайсу.

– Отвертку в бок хочешь ? – не отрываясь от ремонта, спрашивает Федор.

– Дядя Федор, как у тебя там в Простоквашино, корова доится ? – инте-ресуется Подольский.

– Коровы нет, а, если надо, заведем. – говорит Федор, ковыряясь в кассе.

У него в трех деревнях было по дому.

Федор часто и долго шумит и возмущается по всякому мелкому поводу, су-етливо бегает по коридорам и комнатам.

– Где буян Федор ? – спрашивает тогда Подольский.

Но Федор не обижается.

– Здорово, пан Костерин. – обычно говорит Подольский с утра.

– Привет, Аркадьич. – отвечает Федор.

Или любимая шутка.

– Федор, тебя на приемку. Женщина в очках.

– Ну, чего ты опять врешь ! – не поворачиваясь, бунчит Федор.

Федор, маленький, шустрый брюнет со смешными старомодными усами и бегающим взглядом, всегда в движении, готовый пошутить. Говорливый, он легко заводится и заводит других.

Подольский, слегка неуклюжий и вальяжный толстяк с обычными длинными явно в стиле семидесятых волосами, любитель потрепаться и просто побездель-ничать.

Федор не злой, но мастер поматериться, отпустить грубую шутку. Его уже не переделать. Их не переделать.

Подольский – порядочный циник. Плоские шутки, презрительные слова особенно о женщинах, но не беспредел, про евреев не шутит, не хамит в откры-тую. По старости всё спокойнее.

Они как два сапога… . Все говорили: Если Федор скажет, тут вставит и Подольский, если говорит Подольский, тут и Федор добавит.

Уходить им некуда. Хотя Федор, верно, найдет работу, но уже и не к чему.

Они так давно вместе, что без людей и не “ругаются».

– Чё ж ты ко мне за яблоками не приехал ? – спрашивает Подольский. Сам бы и собрал. Мне что, жалко.

– Да как – то не надумал. – грустно говорит Федор.

Никто не поверил, когда Федор умер. Просто не пришел на работу и все. Похоронили быстро, кое – как нашли замену.

С тех пор Подольский стал много тише, поседел и осунулся. Делает вид, что ему все равно, даже говорит, что, мол, вот подлец, бросил меня одного. Но ему грустно и это очень заметно. Он рано уходит и поздно приходит, как – то тускло, почти не разговаривая, сидит за своим столом, изредка глядя на место Федора, словно хочет снова сказать все то же: Здорово, пан Костерин.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Аристократы духа.

 

Она была словесником, то есть русский и литература.

Маленькая и спокойная, но очень просто беспредельно, упоительно симпа-тичная женщина. Наверно, таким и должен быть настоящий словесник.

Всегда рассказывала, никогда не читала лекции и спрашивала тоже без каких – то конспектов. Но – и это главное – у неё всегда была тишина и какое – то бла-гоговейное спокойствие на уроках. Такое в школе не так и часто.

Она была незамужем и явно уже навсегда… . Впрочем, это никак на ней не отражалось и вовсе не влияло на занятия. Просто не могло.

Он никогда не списывал, но однажды при изложении записал карандашиком на крышке парты количество запятых в каждом предложении и тихонько подглядывал. Ерунда. Она заметила и сделала замечание. И с тех пор он больше никогда ничего не списывал. Никогда.

Жила в обычной хрущевке в рабочем районе недалеко от школы. В одном подъезде с наверно самым видным хулиганом класса. Но он был не таким уж плохим человеком и точно не стал негодяем. Возможно, и из – за неё.

Она не было легендой, просто очень хорошим учителем. Такие становятся доб-рыми волшебниками наверно только в воспоминаниях.

В кабинете завуча в конце учебного года сдавали ей что – то вроде зачета. И ему досталось “Я помню чудное мгновенье.”

Читал как – то обычно, наверно, немного пафосно.

– Но так нельзя, вы же может лучше. – вдруг сказала она.

И сразу прочел как – то совсем по – другому, чисто и хорошо.

Странно, но это запомнилось на всю жизнь.

Слышал, что она стала заслуженным учителем. Это всё, что им полагается за хорошую работу. Впрочем, у каждого свои ценности. Скорее всего, эти самые высшие. Да, точно, так и есть.

Он не видел её много лет и ничего не слышал тоже. Хотя, когда ходил мимо ее дома, почему – то всегда вспоминал и смотрел на возможные окна, где она жила. Идеал учителя ? Может быть.

 

* * *

 

Суровый майор Евгений Буйницкий по кличке “Жека Буйный” заканчивал свою службу дежурным по связи на солидном узле.

Другие дежурные по доброй русской привычке очень любили потрепаться с сержантом и солдатом, что сидели вместе с ними в комнате – дежурке, особенно в ночное время, когда в общем делать почти нечего. Жека почти всегда сидел молча, строго глядя на пульт с мигающими лампочками, сам брал все телефоны, официально представлялся, не курил и не матерился. По ночам в отличие от всех остальных дежурных не спал, а лишь изредка слегка дремал, открывая глаза в ответ на малейший шум. И все знали это.

“Жека Буйный, он не спит.

Сатурн мечтает запалить… .” –

рассказывала о нём ежегодно переписываемая местная солдатская поэма. “За-палить” – в смысле поймать спящих ночью в этой телеграфной аппаратной солдат.

Лишь раз он разговорился и рассказал сидящим с ним служивым как однажды в Германии мокрой зимней ночью тянул кабель вместе с солдатом – связистом, сидя за рулём грузовика и, когда солдат засыпал, сам сажал его за руль и держал тяжелый и грязный кабель.

Только он никогда не писал солдат в рапорт. При нём просто боялись что – то серьезно нарушать. А, может, и писал. Впрочем, никто об этом ничего не слышал.

К сорока с лишним годам он был только майором. В армии явно и сейчас лю-бят говорить “чистые погоны – чистая совесть”.

 

* * *

 

Он читал нам финансы вместо толстой всегда больной и нудной тёти – завкафедрой. Странно, но такой помпезный предмет достался человеку в общем необычному для престижного московского вуза.

Почти все читали лекции как в средние века. Нудно, сухо по учебнику без примеров, усыпляюще и в общем противно. Студенты спали или играли в мор-ской бой.

Он каждые десять минут разбавлял лекцию примерами, причем часто из своей практики, рассказывал о жизни, шутил, но всегда давал всё по теме. У него или писали или слушали.

Он не был ни тайным оппозиционером ни критиком режима. Но читал лекции совсем не по – советски. Он не был шестидесятником в обычном понимании, то есть он вовсе не писал книг или песен, но разве в этом дело. Шестидесятник – это не профессия, это состояние души. Они именно такие. В России это – дух не-истребимый, передающийся от человека к человеку, реже – от поколения к по-колению.

Наверно, у каждого нашего века как своё средневековье, так и свои шес-тидесятые и такие люди есть всегда.

Когда он как всегда бодрым шагом пришёл читать последнюю лекцию, я на заднем ряду встал и захлопал. И весь зал – трудно поверить: сто человек сту-дентов – встали и сделали то же самое. Он улыбнулся.

 

* * *

 

Перестроечное собрание в престижном столичном вузе наверно было самым бурным со времён шестидесятых.

– Мы за открытое избрание совета факультета. – сказал, как – то необычно глухо затянутый в костюм секретарь комитета комсомола.

– Нет, тайно ! – закричало сразу несколько студентов.

– И парторг согласен. – уже совсем тихо сказал секретарь.

– Тайно, только тайное ! – громко сказал, встав со своего места и зачем – то махнув как саблей рукой пожилой и сутулый похожий на еврея из анекдотов маленький всегда тихий Владимир Львович Бешенковский. У него неожиданно появился голос как тогда в шестидесятых.

– Тайное, тайное ! – закричало ползала.

Бешенковский опустил глаза и тяжело вздохнул.

 

* * *

 

Когда – то он – обычный провинциал – послал свои рассказы в самый известный литературный журнал страны. И тот их напечатал. С тех пор больше ничего в жизни по большому счёту он не хотел. Только писал. И написал…. одну книгу рассказов. Зато каких. Эти рассказы перевели на сорок с лишним иностранных языков. То есть о них по большому счёту знал весь мир. И всё бы ничего, но сам писатель работал на почте… разносчиком телеграмм !

О нём знали, наверно, все писатели страны, у него часто бывали журналисты и не только из его города, но и из столицы, у него брали интервью даже инос-транцы, а это в перестроечном СССР уже было маленькой сенсацией. Его показывали по телевизору, о нём писали в серьезных газетах и журналах, его как – то слегка несерьёзно приводили в пример. Раз даже сделали целую передачу о нём по московскому телевидению.

А он всё так же безразлично работал разносчиком телеграмм.

– И что же тут собственно обидного ? – говорил он иногда другим писателям или тем же журналистам: Всякий труд почётен, я не живу на гонорары, не от-лыниваю от обычной работы. Кстати, даже великие часто чем только не зани-мались. Вот, Зощенко перепробовал кучу профессий, был даже сапожником и милиционером, Диккенс – рабочим на фабрике ваксы, Гофман – чиновником, Марк Твен кем только не работал, Гаршин, уже будучи известным писателем, вы-нужден был работать приказчиком в магазине в Гостином дворе на Невском, Бёрнс служил акцизным чиновником, ходил по рынку, выискивая самогонщиков, кстати с трудом устроился туда по протекции. Да таких примеров море… . И чем вам не нравится моя профессия ? Я не торгую, не ворую, не беру взяток, работа просто идеальная для писателя.

– Да, это точно. – говорили ему: Ведь как много времени высвобождается для писательской работы. Ну, сколько телеграмм бывает за день – десять – двадцать ?

– Ну, бывает и по пятьдесят, это перед праздником, но обычно да – не больше десятка. То есть в среднем два – три свободных часа остается. Кстати, у меня есть машинка, сижу отдельно и начальник вовсе не возражает, чтобы я в рабочее время печатал, то есть писал. Он в курсе.

– Это хорошо. Но вот как, ну, зарплата и престиж ?

– Ничего, к тому же у меня есть гонорары да сад – огород. Летом хожу за ягодами – грибами. Семья помогает. А престиж, он же наверное в моих книгах.

Он жил в обычной слегка улучшенной хрущёвке конца шестидесятых, в двух-комнатной квартире. Ничего лишнего. Ни машины, ни поездок за границу, ни банкетов. Гонорары в советское время были не так малы, но совсем нечасты. Ведь всего – то одна книга рассказов, хотя и много изданий.

Писал обо всём. Не каждый сумеет.

– Работа разносчиком телеграмм иногда даже очень помогает. – говорил он: Ведь всё время в движении, к тому же в каждой квартире свои люди. А бывает, что открывают, и тут домашний скандал или наоборот, с тобой норовят погово-рить. Так что за месяц обязательно хоть одна удачная тема для рассказа найдется. По дороге тоже увидишь то сценку с детьми, то алкоголиков, то даже драку. Бывало, поздно вечером хулиганы приставали, но как – то бог миловал. Район у нас ничего.

Его район был не самым обычным. Получше, чем в среднем по городу, не периферия, почти центр. Двух – трехэтажные сталинки и хрущевки, брежневки, недорогие часто деревянные коттеджи, старенькие скверы. Есть и дома для ра-бочих, есть и для интеллигенции. Но в общем довольно стандартный. А ему это только нравилось. Говорил, что хорошо: тут несколько разных районов рядом, одна из главных улиц, близко центр, людно, как раз для писателя.

Почта в узкой тупиковой улице, упирающейся в ворота воинской части. Здесь не бывает прохожих – все только местные. Хулиганы тоже свои, да и их очень мало. Рядом военная комендатура и соседство с военными дисциплинирует народ. Так что район в общем спокойный. Жизнь как – то удивительно радовала его.

Но так было раньше, в советское время.

 

*

 

Это время прошло. А он всё работал на почте. Отчасти, потому что нравилось, частично по инерции, да и куда пойти… . Зарплату съедала инфляция, за книги уже почти не платили, всё больше приходилось сажать картошки и овощей, ходить за грибами и ягодами.

Но он не уходил. Наверно, другой пошел бы и в союз писателей и даже к властям, просил и требовал. Он не стал.

Много лет работал так же, писал и посылал в журналы, издавал пусть всё реже свои книги. И доработал до пенсии. С журналистов за интервью по – прежнему не брал ни копейки.

А потом телеграф на почте вообще закрыли.

 

*

 

– Не жалеете, что вот так всю жизнь проработали на почте разносчиком телеграмм ? – спросил как – то один журналист, сделав его фото у здания почты, где он проработал так долго.

– Да нет. Работа как все. До почты работал в организации. Мне там было тя-жело, знаете, чисто душевно. А тут работа почти что индивидуальная. К тому же я писатель. Кстати, сейчас масса писателей и поэтов в той же Москве работают кто дворниками, кто сторожами, кто сочинителями рекламных текстов, а кто и вовсе бедствует. У нас это теперь к сожалению нормально. А, может, это и вообще где – то нормально. Писатель не должен быть богатым. Кто это сказал – не знаю ? Кажется, Моэм или Маркес. Я не жаловался и не собираюсь. А не работал бы тут, может, и не написал бы того, что есть. Да, пойдёмте в сквер, поговорим там.

Они идут по тротуару, усыпанному осенними листьями и он что – то рассказывает журналисту, еще теплое вечернее солнце заливает своим мягким желтым светом и улицу и двоих людей и здание почты, а уже прохладный сентябрьский ветер гонит им навстречу пыль, самый разный мелкий городской мусор и те же золотящиеся и алеющие листья.

 

* * *

 

В большой библиотеке на Кузнецком было довольно темно, пыльно и холодно, пахло или плесенью или чем – то не очень уютным. Главная научно – техническая убивала неясностью. Но студенту выпускного курса, которого записали только на три месяца, очень хотелось посмотреть еще и литературу для себя.

Он несколько раз смотрел одни и те же ящики и в какой – то момент совсем запутался. Даже тихо простонал.

Вдруг он заметил, что за ним кто – то пристально наблюдает и слегка обер-нулся. В углу за старым столом сидел явно консультант по каталогам: маленький и горбатый, лысый и внешне безобразный старый мужичок в немыслимо древнем черном костюме.   Его огромные глаза в толстых роговых очках смотрели не пря-мо, а как – то вверх как у камбалы или рыбы – удильщика, но в то же время каждый чувствовал, что они направлены на него. Выпяченная нижняя губа, ка-залась, стала такой от страшной болезни, а верхняя, немного более узкая все вре-мя вздрагивала словно тоже была больна.

Он явно заметил, что молодой человек что – то не может найти и по своей инициативе решил помочь ему. Но его речь окончательно добила впечатление студента. Он немыслимо шепелявил.

– Вы што – то   шхотели, молодой чшеловек, я могш бы вам помочшь. – прошипел он с невероятной учтивостью, которая, казалось, вся осталась в де-вятнадцатом веке.

Подобный оборот дела просто испугал студента. Он потерялся и забормотал: “Да я, в общем – то, уже нашел. Но вот немного хотелось бы посмотреть историческую литературу по теме … .” Консультант заглянул ему в глаза снизу вверх так как будто бы хотел этим взглядом или что – то вынуть или, наоборот, всверлить.

– Дшавайште, я вам покажшу.

Он долго водил по каталогам, показывая все, что было в библиотеке. При этом он очень подробно рассказывал, поясняя некоторые вещи и оценивая те или иные книги. Студент перестал его бояться и даже разговорился о том как и кого сейчас записывают в разные центральные библиотеки.

– В историческую они меня сразу же записали.

– Што вы гховорити. – прошепелявил консультант: “Я, помню, после института пришшел к ним, такш дажше и на порог не пустили. Это было сразу после войны. Вот как все меняется.

Студент с ужасом посмотрел на консультанта, сознавая, что тому не меньше семидесяти лет.

– Вы знаешти, – продолжал шипеть тот: Тогда почшти вся историческая лите-ратура была в спецхшрани, а кроми Шталина или там Вишинского ничшего не было. А тут ведь у насш почшти все техническое. Исщтории немного. Давайти я вам ешче покажу. Вас, я надеюсь, очшень заинтересуит.

– Большое спасибо. Вы мне очень помогли. Я уже должен идти.

Он уже не знал как отделаться.

– Все, чшто можем. Если што – то ешче нужно, приходите. – шипел консультант, отступая задом как на балу к своему столику.

– Вот это внимание. – подумал студент, идя по крутой лестнице в гардероб:   Супер – внимание. Разве нам, русским людям такое по силам. Нужно будет пос-мотреть за собой и быть вот таким внимательным ну шхоть иногшда.

Он даже в мыслях уже начал так же шипеть почему – то представляя это как хороший тон. На улице уже было темно. Пасмурный и мокрый зимний день сме-нился ясным морозным вечером. В ясном черном небе сверкали звезды, а из – за зубчатых силуэтов Кузнецкого появилась полная луна. Он с удовольствием вдох-нул морозный воздух и, продолжая думать об истинном участии и интел-лигентных людях, зашагал по любимой улице к метро.

 

* * *

 

Всего лишь учитель физики: с огромной явно под Эйнштейна шевелюрой и рыжей бородой. Игорь Лазаревич Мерман.

Его сразу замечали все: и знакомые и те, кто видел впервые. Ещё бы: высокий, кудрявый, с бородой, большие глаза, почти всегда улыбка. Симпатяга ! Ходит как спортсмен и не идёт, а летит, но ведь со знакомыми раскланивается как будто в девятнадцатом веке.

Физика – скучная наука, но с ним ничего интереснее не было: без нра-воучений, быстро и спокойно всегда с примерами из жизни. Как будто он с вами одного возраста. Без занудства, может и пошутить.

Когда принимал экзамен, на каждый билет клал ириску. Получил билет – съел ириску: всем сразу веселее. Покупал на свои деньги: благо, тогда было недорого.

Когда на новый год оформляли кабинет, на окне красками нарисовали его голову с яркой рыжей бородой и вместо тела – перевернутый знак вопроса с припиской: «Что бы это значило ?» Он только улыбался.

Рассказывал о физике и физиках как никто: на всю жизнь. Любил про Резерфорда и Нильса Бора, Капицу и Иоффе. Эйнштейна как – то обходил. Тот был уж больно спокойный, редко шутил, только раз показал язык. Про Курчатова никогда ничего не говорил. Сахарова даже не вспоминал.

Особенно любил про Нильса Бора – как тот прибил подкову к двери, что любил посмеяться в лаборатории и потерял сознание во время перелёта в Англию в войну: из – за большой головы наушники не доставали до ушей, а он не услышал приказ надеть кислородную маску.

Больше всего любил рассказывать про Ландау и его жизнь, шутки и проблемы, как Ландау работал. Многим, наверное, казалось, что они жили вместе. А он просто много читал про “Дау”.

Отец, Лазарь Львович лет пятьдесят был учителем в музыкальной школе. Лучшего учителя по скрипке в городе не было, может быть, никогда. Про самого Игоря Лазаревича рассказывали, что пилил на скрипке лет с семи и ведь каждый день часа по два.

Отец отдал ему квартиру в центре в сталинке. Он жил там почти всю жизнь. Всегда ходил пешком, машины так и не купил. Да и зачем, при таком ходе почти как у бегуна: весь город мог пробежать едва ли не за час.

На День победы он всегда командовал возложением венков. Серьезный как никогда шёл со школьниками и венком по проспекту до вечного огня.

Рынок здорово ударил его, но не уронил, не убил, ничего подобного. Он подрабатывал в вузе, даже в школе при тюрьме, сажал картошку, держал сад. Репетиторствовал. Ему всё было нипочем. И из школы не уходил: сорок лет в одной школе.

Помнил всех своих учеников. Они с ним здоровались и он обязательно отвечал старомодно наклонял голову и говорил: “Здравствуйте”. Придя домой, рассказывали, как видели его и поздоровались. Смеялись: Видела Игоря Ла-заревича. Опять летит прямо как крейсер, ничего его не берет, только молодеет.

Смеялись и радовались. Будто жизнь стала веселее. Хотя чего веселиться то: всего лишь встретили человека.

Он опять не идёт, а бежит по своей улице теперь уже лысый в тех же джинсах и широкой синей рубахе с рыжей бородой и все оборачиваются и говорят одно и то же: Слушай, ему уже где – то под пенсию, а бегает как мальчишка.

 

* * *

 

Он приходит на почту платить за квартиру с книжкой. Строгий, худой, в очках всегда аккуратно одетый и причесанный он читает книгу в очереди. Чуть ли не столетнюю с пожелтевшими страницами книгу о старомодной любви похоже Мериме или Стендаля. Страницы чуть драные и корешок истёрт.

Очередь большая и движется медленно, потому и приносит книгу.

Невысокий крепкий мужчина в кожаной куртке с шумом вбегает на почту и лезет без очереди.

– Мужики, дико спешу, блин, пропустите ! Опаздываю !

– И куда вы лезете ?! – неожиданно взрывается интеллигент: Тут стоят люди возрастом по семьдесят лет, а вы лезете !

Мужичок открывает рот, почему – то отгибается назад, потом сжимает губы. Кажется, он хочет ударить. Но вдруг резко поворачивается и молча уходит.

Всё замирает. Удивительно тихо. Только слышно как стучат часы на стене. Книга у интеллигента падает на пол.

 

* * *

 

Он участвовал в трёх войнах. В первую мировую немцы отравили газами под Ригой и его единственного из роты вынесли явно как унтер – офицера. Несколько лет лежал в госпитале, в гражданскую в Питере играл раненого солдата в уличном театре, собирал грибы на трамвайных путях на Лиговке, участвовал в штурме Кронштадта и провалился под лёд.

Мы звали его дед Шура.

После госпиталя вернулся в родной город. Работал бухгалтером, женился. По-том новая война. Под Сталинградом осколок летел в бок, но попал в циркуль, что лежал в полевой сумке начштаба батальона связи, то есть его. Так остался жив.

Он работал на мясокомбинате и был таким худым будто почти ничего не ел. Приносил только какие – то жуткие кости для собаки: их разрешали покупать. Пил чай и курил, а ел так – хлеб да немного каши. Привычка голодного времени.

В Москве как – то был у двоюродной сестры и отказался остаться у неё на ночлег, сказав, что у него тут чуть не на каждой улице по знакомому. Для вер-ности даже свернул в какую – то подворотню. Сам явно ночевал на вокзале.

Он всегда был удивительно стоически спокойным: на работе, с женой, что не была образцом доброты. Он мог три раза подогреть для неё ужин и опять спокойно спросить во дворе будет ли она есть.

Мог подолгу играть с собакой и колоть дрова, но никогда не напивался и не шел гулять с мужиками, только много курил впрочем как почти все тогда.

Он оставался таким всегда. Наверно как раз жизненные ужасы сделали его спокойным и чистым, честным и по – простому уверенным в себе.

Дед Шура остался легендой семьи хотя формально был самым обычным че-ловеком.

 

* * *

 

В столетнем ветхом деревянном корпусе городской больницы всегда пахло какой – то гадостью, было холодно, мрачно, слегка жутковато и скучно.

Школьник – старшеклассник, попавший сюда с пустяковой болезнью на неделю и мечтавший поскорее уйти, все же с интересом смотрел на все, что видел вокруг.

А любопытного все же было много. Каких только больных не занесло в старые палаты. Были и те, кто лежал третий месяц и те, кто вообще не мог вставать и говорливый студент со своими вечными анекдотами и уголовник, попавший сюда из камеры СИЗО, помыкавший своим соседом. Лежал начальник строительной организации, задорный и любящий покомандовать, но и невредный, раз-влекающий всех под вечер забавными историями. К уголовнику ходила знакомая медсестра, толстая баба деревенского типа, по часу и больше сидевшая на его кровати с разговорами, а по ночам он тихонько выпивал принесенную ей водку. Каждый день с утра приходила старушка – уборщица со страшным лицом по кличке «баба Яга», находившая пороки в каждом больном и, главное, под его кроватью. Все это было пусть новым, но и довольно обычным, он бысто привык, перестав удивляться.

В длинном и холодном как морг коридоре стояли старые обшарпаные диваны, на одном из них в дальнем углу положили женщину: просто потому, что в женской палате не было места. Обычная женщина, молодая брюнетка, не слишком красивая, в стареньком халатике, но с открытым приятным лицом и по – детски доброжелательным доверчивым взглядом. Она была ходячая и от нечего делать просто гуляла по коридору, рассматривая примитивные медицинские «стенгазеты». Игнатьева от скуки тоже тянуло гулять по коридору. Так они и разговорились. Женщина оказалась очень простой и невозможно милой в общении, он почти не встречал таких в жизни и ему просто по – человечески без всяких пошлых мыслей все время хотелось поговорить с ней. Она так нравилась ему, что про себя даже называл ее «прелесть» или «просто прелесть».

Они говорили про больницу, врачей, дежурную сестру, обеды, о том, когда кого выпишут, про все, о чем можно говориь в больнице. Он тоже как – то сразу ей понравился, чисто интуитивно, без пошлости, по – человечески. Она ко всему относилась спокойно и даже стоически.

– А я уже привыкла к холоду. Все же второе одеяло дали. Они мне говорят «Девчонка, иди сюда…». А какая же я девчонка, у меня уже дочке три года. Грубые люди, жизнь их портит. В такой больнице нельзя быть хорошим. Потому все злые. Это только по телевизору говорят, что у нас жизнь прекрасная, а все люди добрые, они обманывают, все совсем не так. От телевизора все люди добрее не станут. Это с рождения или со временем, чтоб стать добрым надо им или родиться или очень много пережить. И никак иначе. Так что жизнь пока совсем не добрая, по большей части жестокая и бедная, хороших людей встретить трудно. А мест в женских палатах нет, говорят, буду лежать еще неделю.

Он соглашался, поддерживал ее как мог и делился своими впечатлениями. Его тоже шокировали больничная бедность и мерзость, бандитского вида медсестры и полутюремные порядки, грубость и мат. Уходя в свою палату, он ловил себя на мысли, что ему просто хочется опять отправиться в коридор, чтобы снова и снова поговорить с этой женщиной. Не потому что…, просто больше не с кем по-делиться.

Однажды он застал ее в коридоре за облезлым столом, пишущей что – то на больших листах бумаги.

– Пишу письма. Всем. Обязательно надо это делать. – сказала она, заметив его внимание. Так ведь, если раз в месяц кому не напишешь, будто теряешь человека, рвется нить. Вот и пишу всем родственниками и знакомым, даже в Казахстане, в Сибири, самым дальним, чтобы не забывали. Так как – то и на душе спокойнее, будто они приехали и повидались. Будто добрее и чище становишься. Даже если не отвечают, все равно пишу как можно чаще. Надо писать всегда. Это как ни-точка, а на ней будто вся жизнь.

– Какая прелесть. – снова думал он, вернувшись в палату. Ведь никогда не встречал таких чувственных женщин. Даже и не думал, что они бывают. А ведь такая простая, сразу видно, что никакая не образованная или там вроде этого. Вот такие простые и хорошие люди на свете бывают, редко, конечно.

Он уже давно понял, что они как – то сразу понравились друг другу, причем вовсе не так как мужчина с женщиной, а совсем даже наоборот – чисто по – человечески. Она просто рассказывала ему о жизни. Ее больше тянуло на какие – то нехорошие истории из жизни, наверное, потому, что он по молодости об этом ничего не знал. А, может, та же больница ни к чему другому больше не склоняла. Рассказала о знакомой женщине, которую уволили ни за что, просто потому, что на ее место позарился какой – то родственник начальника. Про соседского мальчишку – ангела, которого посадили на семь лет ни за что, просто потому, что он случайно оказался рядом с местом преступления. Про женщину, которую пятнадцать лет насиловал ее начальник, наконец, она не выдержала и подала в суд, нашлись и свидетели, все доказали, но ему дали только три года условно: член партии, трое детей, нет нареканий, да и все руководство просило. К тому же пенсионер уже. Да и, говорили, может, она наговаривает.Ведь пятнадцать лет подряд, и не поверишь. Чего раньше не заявила ? Грозил уволить – так можно было и на это в суд подать.

Она грустно посмотрела по сторонам и продолжила: Вот такая она жизнь. А по телевизору показывают, что плохо только за границей, а у нас будто бы все по – советски, по – другому. Люди везде примерно одинаковые. Вон, я тут в коридоре вижу, пить запрещено, а мужики каждый день выпивают в прихожей, водку им кто – то приносит, стоят там, курят, матерятся. А санитарка та, что толстая, все время ходит пьяная, трезвой – то ее давно никто не видел. Тут чего только не увидишь. И меня в палату не могут положить не потому, что мест нет. Там каких – то знакомые главврача положили, да здоровых, от меня уж это и не скрывают.

О них уже стали говорить как о парочке, хотя его это мало волновало.

В этот день он встал рано и вышел на улицу. Было солнечное утро, небо све-тилось ослепительной весенней голубизной, а силуэт старого города на горизонте казался сказочным видом из кино. Холод начала апреля не мешал первым птицам радоваться уже теплому солнцу. Долго стоял и вдыхал прохладный свежий воздух, пока не замерз совсем.

Он вошел и увидел ее. Она гладила пушистую маленькую кошку с большой головой и огромными добрыми глазами, которая жила в больнице. Гладила и говорила ей что – то ласковое. Кошка довольно жмурилась и мырчала, выгибая спину и вытягивая хвост, терлась об ноги, обходя их со всех сторон. Вдруг он увидел, что женщина закрыла глаза и выпрямилась, обоими руками взялась за сердце. Он шагнул, но его опередила сестра. Знакомую увели.

Она исчезла из коридора, он не видел её и в столовой. Два дня подряд. Ему уже надо было выписываться и вдруг стало невозможно жалко, что невозможно поговорить еще раз. Через день его выписали.

Пришел забирать свои вещи и спросил старого санитара про нее.

– Что в коридоре – то лежала. Померла, бог не спас, померла. Быстро, не мучилась. Увезли уже. Родичи всё забрали. Так вот… да, бывает. Жалко, молодая еще, ох как жалко, да на все божья воля.

Он в оцепенении дослушал его, грустно кивнул, взял вещи и вышел на улицу. Солнце уже садилось в холмы старого города, освещая теплым светом корпуса больницы и разбегающиеся по склонам холмов вереницы старых двухэтажных домиков, черные весенние заросли деревьев и кустов, уходящие вдаль аллеи больничного парка. Он вытер замерзающие в сухом холоде слезы и, зачем – то повернувшись, посмотрел на облезлое здание больницы, потом медленно пошел домой.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Имперское проклятие.

 

В детстве и юности всё это казалось правильным, истинно величественным и сильным. Красный флаг, красивый гордый герб, демонстрации два раза в год, па-рады. По телевизору образцовые люди говорят правильные речи, хорошие пе-редачи о том, как у нас всё прекрасно. Армия строгая, чистая, парадная, мощная, ядерное оружие, танки и самолёты – идеал, а не армия. Наши космос, Арктика самые – самые, мощные спорт, кино, литература. У нас всё самое лучшее. Слово “империя” не произносилось, но это чувствовалось. Главное даже не то, империя или нет, а то, что великая страна. Вот уж это без сомнения.

В 1972 году случайно оказался в самом центре Москвы на пути кортежа Никсона. Навстречу шли весёлые люди с флажками в руках – явно служащие соседних контор, снятые с работы. Милиционер кричал кому – то в матюгальник через канал на бывшей площади Репина – теперь Болотной – “Загони людей в парк.” Это запомнилось навсегда.

Институт и общежитие были в самом центре. С крыши отлично виден Кремль. Ночью он подсвечивался и был особенно хорош. Из окна так хорошо смотрелись МГУ, шуховская башня на Шаболовке и дома, дома. Паутина старых улочек и мощные госконторы на каждом углу. Везде памятники вождю. Красивое как музей метро с мозаиками, витражами и скульптурами. Широкие улицы, эстакады и тоннели. Перед 9 мая вечером по соседней улице техника шла на парад: грохот, все выходят и смотрят.

Учили больше марксизму – ленинизму. Практических предметов почти не было. И то всё теория. Все списывали. На похоронах Брежнева в центр города не пускали – на главных улицах по тротуарам стояли пикеты милиции и дружин-ников. В общаге было много иностранных студентов. Проституцией с ними за-нимались и свои и приходящие девицы. Причём больше не за деньги, а за импор-тные тряпки. В стройотяде все валяли дурака.

В армии били за всё. Дедушки мерзко смеялись и издевались над молодыми. Кормили всякой дрянью, зато завстоловой прапорщик Пенкин проходил в двери только боком. Однажды случайно увидел телеграмму из Сибири о том как солдат повесился. Телеграфист заметил и сказал: “Каждую неделю такая бывает.” Он об этом никому не рассказывал.

В 1985 Горбачёв встречался с народом в Ленинграде. Не так как все, по – прос-тому. На собрании в институте старые преподы даже кричали, когда декан нас-таивал на открытом голосовании. Они были только за тайное.

В журнале печатали Шаламова “Колымские рассказы.” Купил случайно и потом читал как бы всю жизнь. Однажды шёл мимо Лубянки и увидел во дворе толпу – явно ждали чего – то: наверно, документы на убитых родственников. Очереди за костями по талонам. В 1991 в Москве стоял на улице Горького, когда последние БТРы уходили и за ними сразу шёл поток обычных машин. В 1993 по телевизору показали расстрел танками Белого дома. Кто – то сказал: Какие уроды ! Обяза-тельно надо расстрелять ! Россия… .

Пенсионеры перегородили улицу, чтобы им вовремя платили пенсии. Истории с Чечнёй все смотрели да и смотрят как самый интересный сериал – боевик. Когда Черномырдин во время захвата Будённовска говорил с Басаевым по телефону, всё называл его “Шамиль Басаев.” Кто – то сказал: Он наверно думает, что это его фамилия – Шамильбасаев.

Услышали как Ельцин выдвинул преемника: “Нашёл кого выдвинуть !” Уби-того Масхадова показывали две недели – голого до пояса лежащего на земле как подстреленного на охоте кабана. И спецназовцы с оружием позировали как на охоте, чуть ли не наступая на труп, улыбались.

Слушал по радио как утром в «Норд – Осте» идёт штурм. Сразу понял, что кончится плохо. Что там люди, ведь великая страна !

Взятие домов боевиков в Дагестане. Нет бы подождали, слезоточивым газом их. Но нет – штурм, танками, чтобы от дома ничего не осталось. Нигде в мире такого нет ! Дикость !

Все знакомые ушли в ФСБ – там же Путин.

Грузинская война. Сбили нескольких наших летчиков. Все старые уже. Явно спокойно служили, уже год – два оставалось. И вдруг: в старые самолеты и бомбить Грузию. И всё. Явно, когда летели, плевались: как я не ушёл из этой армии, пожадничал, что пенсия будет мала. Дурак !

Несколько лётчиков погибли, часть – калеки.

С возрастом стал чётко понимать, что из великого у России на самом деле – только литература.

В Никиту Михалкова бросили яйцо и не попали. Великий патриот и имперец соскочил со сцены, подбежал к парню и при всех ногой его в лицо, ногой !

Империя… ?

 

* * *

 

Имперское в России – почти повседневность. Даже Шура Балаганов на могиле Паниковского, чуть всхлипывая, провозглашает: “Наш ответ Чемберлену… .”

Известная из афоризма старца Филофея формула “Москва – третий Рим” сотни лет не даёт покоя России сильнее любой ныне подконтрольной санэпиду заразы. Знающим это смешно. Незнающие любопытствуют. Людям нужны легенды, по-рой вот такие откровенно глупые скорее даже уже безнадежно тупые. Кстати, по порочности Москва и олицетворяемая ею российская власть сейчас скорей и прав-да – третий Рим.

Знаменитый в прошлом уже почти забытый “Однак” Михаил Леонтьев считает, что “Русский проект” – это империя и “русские – имперскообразующая нация”.

“Имперский синдром” или тяга к имперскому в России в основном объеди-няют несколько вещей.

По – простому: “имперское тело” – земли населенные русскими включая тер-риторию бывших колоний: Кавказ, Сибирь, в общем Татарстан и Башкирия и так далее. Там не всё идеально, хотя об отделении речь идёт очень редко по сути только в одном случае. Да и то удержим: денег и войск хватит. Это уже поняли все, а кто не понял – понятно где.

“Имперское сознание” – имперские амбиции : Курилы не отдадим никогда, Аляску тоже жалко, СССР надо бы восстановить, да и не только это: благодаря Пыталовскому району мы знаем, что латвийские власти точно получат уши от мёртвого осла.

“Имперский порядок” – власть, точнее режим или способ существования власти, для которых имперское величие и послушные подданные – инструменты и вряд ли хоть чуть больше. “Мы – великая держава, а значит Чечне отделиться не да-дим, Крым и Новороссия наши, все должны идти и воевать за них до победы. Иного не дано.” – вот философия сегодняшней имперской России, точнее как говорят историки постимперской. Империи ведь уже давно нет. И её не вернуть. Но в мозгах империя осталась. Кстати, а ведь возможно, что империя всегда су-ществовала только в воображении. Все двуглавые орлы, скипетры и державы – чистейшая демагогия, иллюзия великой державы и только. Но у нас пока мало кто так думает.

И точно так же здесь валяется под ногами уже стократно опротивевший «осо-бый путь России», хотя вряд ли хоть один из россиян понимает, что же это на самом деле. Идея давно обанкротилась, скорее она всегда была чистой иллюзией, но её продолжают поднимать на знамёна, впрочем, очень сильно выцветшие и обтрёпанные, грязные и многократно заляпанные засохшей кровью и прочей во-нючей гадостью.

 

* * *

 

Поэтизация империи в России очень популярна.

Пока довольно модный певец Олег Газманов – чемпион.

 

Украина и Крым, Беларусь и Молдова –

Это моя страна !

Краснодарский край, Сибирь и Поволжье,

Казахстан и Кавказ и Прибалтика тоже !

Это моя страна !

 

Лихо завоевал Украину и Казахстан, даже Прибалтику плюс весь Кавказ. Олег Македонский.

А вот песенка “Русский парень.» Может, и не столько имперская, сколько шовинистическая: в смысле – до чего же велика Россия.

 

Русский парень от пуль не бежит.

Русский парень от боли не стонет.

 

Русский парень в огне не горит.

Русский парень в воде не тонет.

 

Песенка об имперском русс – супермене, видимо, из твёрдых сплавов в во-донепроницаемом варианте, естественно, с титановыми нервами. Эх, не дай бог заржавеет ! К счастью, песенка почти забыта.

 

* * *

 

Неофициальная сущность российского по сути имперского нефтегазового мышления – оно простое до идиотизма – есть нефть и газ, на эти деньги можно жить и править без особых хлопот. Имперская идея на этой дармовщинке прёт как кукуруза в штате Айова на лучших удобрениях. Ведь кажется, что всё хорошее идёт от власти, от наших великих лидеров, их гениальных мыслей и имперская идея тут очень даже кстати. А демократия, эффективность экономики и другая западная лабуда – ноль или что – то неясное непригодное для нас. Кстати, почти так уже и говорят.

 

* * *

 

Империй в истории было очень много. Наверное, не сосчитать. Почти всегда они появлялись там, где было много территории, людей, ресурсов вроде земли, хлеба, леса, полезных ископаемых. Гордыня – один из смертных грехов и осо-бенно плохо, когда он поражает целые народы или хотя бы их правителей. Это ис-торические чума, холера и тиф вместе взятые. Тут точно нет вакцин, по крайней мере в России. Хуже всего, что поражает эта чума не на год или два, на сотни лет. Вот умереть от неё могут лишь отдельные люди, хотя сколько же их погибло !

Самая знаменитая из империй – Римская – просуществовала сотни лет, но и финал был ужасен и вся её история – это в общем сплошные мерзости. Только в Колизее, как считают, были убиты и искалечены миллионы. Более гадкой истории наверное не было никогда. Имперские страны всегда страдали страшными и чаще неисправимыми пороками, они эти державы и сжирали.

Так же было и с Россией. Самое плохое – что с Россией так по большей части и сейчас, просто из реальных имперских атрибутов у неё остались только терри-тория, армия с ядерным оружием и, конечно, «главное» богатство – нефть и газ. Да, и не забывайте про имперские амбиции: мы – великая страна, империя пусть и неофициально. Если бы нефти и газа не было, империя была полностью мнимой – классическим колоссом на глиняных ногах. С углеводородами она держится до тех пор пока высока цена на эти ресурсы. Да и пока они есть и их легко добывать и экспортировать.

А всё это может и исчезнуть, не в один день конечно и не в один год, но может. Мало кто понимает, ведь не исключено, что это произойдёт довольно быстро: сто-ит только сильно упасть нефтяной цене. А она упадет ещё раз: сланцы, элек-тричество, биотопливо, солнце и другие источники энергии медленно, но верно берут своё во всем мире. Упадёт и ещё не раз. С ней окончательно рухнет и рас-сыплется на тысячи трухлявых кусочков и пропахшая водкой и кислой капустой давно расшатанная и в общем полностью сгнившая русская имперская идея.

 

* * *

 

Кстати, вот что осталось от «великих» империй XIX да и прошлых веков не считая самих метрополий.

От британской – разбросанные по миру малонаселённые или вовсе пустые ос-тровки.

От французской – Французская Гвиана в Южной Америке да немало пусть чаще небольших островов. От Франции их население как – то не спешит отделяться: они тоже граждане Франции только на заморских территориях. Не гастарбайтеры без прав как у нас. Как обычно правило не без исключений.

Испанская – два города на северо – западе Африки да Канарские острова. И то почти всё население – испанцы.

От португальской – видимо, вообще ничего кроме трёх огромных статуй мо-нахов – в Рио её считают Христом – по углам Атлантики да португальского языка, на котором говорит двести миллионов.

Японская – наверное, острова Окинава.

От турецкой – кусок Курдистана, который всё больше шумит в желании хотя бы автономии.

От голландской – острова Кюрасао в Карибском море. Кстати, мало кто знает, что это – её последняя крошечная колония.

От датской – Гренландия, впрочем огромный кусок льда по сути никакой цен-ности не имеет.

От германской – ничего, лишь уменьшение территории Германии почти в два раза.

От австрийской – вообще ничего наверно кроме ностальгии.

От российской – сибирские и дальневосточные территории, частично Кавказ, а это вместе с бывшей метрополией – одна седьмая суши. Не так и мало. Так что российская империя пусть формально почти исчезнувшая – видимо, и сейчас пока «живее всех живых». Возможно вот в чём секрет таких живучих имперских та-раканов в голове среднестатистического русака.

Да, и в общем цела и как бы крепка – пусть не очень: Тибет и уйгуры всё громче хотят отделения – китайская империя. Но у каждой страны свой путь. Вряд ли это пример для нас. Посмотрим.

 

* * *

 

– Но ведь сам президент после грузинской войны да и позднее хоть один раз заявил о том, что у России нет имперских амбиций. Чего тогда и копья ломать ?

– У нас так всегда. Одно дело – заявил. Другое: после этого продолжились вы-пады в адрес Запада, игра ядерными мускулами в чисто советском стиле, штурмы домов на Кавказе – чего нет нигде в мире – газовое и другое давление на Украину и Белоруссию, игры с признанием Абхазии и Южной Осетии и бесконечные за-явления о величии и уникальности России, необходимости укрепления этого величия прежде всего за счет расширения территории, укрепления армии, разных престижных очень дорогих объектов и проектов вроде олимпиады, космоса, немыслимо дорогого освоения Арктики, бесчисленные пинки и плевки в адрес Грузии, Прибалтики, Америки и Англии, а теперь в основном Украины – если они не хотят соглашаться и это нужно для пиара – потом даже вялая попытка ими-тировать новую холодную войну и так далее и тому подобное и это повторяется и будет повторяться без конца.

– И в 2014 это стало даже очень заметно. Во всём мире видят. Вон сколько западных карикатур на Путина то есть на Россию. Сотни.

– Аннексия Крыма – а с позиций международного права так и есть – и скрытая война России с Украиной на востоке последней. И всё это без конца и края. А это и есть имперское. Скрытые имперские амбиции, желание если не восстановить империю, то хоть как – то худо – бедно для внутренного потребления скорее просто для роста престижа власти считаться таковой – никакой не секрет. В России мало кто не догадался. В мире знали и раньше.

 

* * *

 

Кажется, один англичанин сказал: Россия – не государство – нация, а обрубок империи.

 

* * *

 

Нам свойственно имперское сознание. Это не Никита Михалков сказал. Это так на самом деле. Русские под словом “империя” понимают огромные просторы и подчинённые – они в общем и сейчас на деле порой такие – народы, землю, леса и ископаемые. То, что обычно нравится юным нациям. Как ни странно мы как раз такая. Даже китайцы – юная нация. Как ни парадоксально. Потому что долго объяснять: тема слишком обширная. А у юных вечно какие – то бзики, прыщи, сдвиги не по той фазе и так далее. Так же и тут. Многие подчинённые нам в прошлом народы – латыши, литовцы, не говоря уж о поляках и финнах – живут не так уж плохо. Точнее – в общем даже лучше нас, хотя нефти и газа у них нет. А почему лучше – скорее потому что не русские, не имперские, не дети.

Имперское сознание в голове рядового россиянина – это “история плюс ге-ография”: просто как в школе. Россиянин еще в 90 – х ощущал себя как хозяин территории СССР плюс влияние в Восточной Европе – пусть только Болгария, Сербия – плюс Куба и какие – то там друзья на Ближнем Востоке и в Африке, монголы, вьетнамцы и всё прочее. С конца 90 – х почти все эти амбиции пос-тепенно умирают. Но ведь сознание – то никуда не делось.

В России национальное сознание – сознание имперское. Мы как якобы “третий Рим” непрерывно расширялись 500 с лишним лет. 110 квадратных километров в день. В 1991 году всё закончилось. Бац !

Самый серьёзный удар за всю историю российской империи был нанесён в 1991 году – тогда от неё осталось две трети территории и половина населения. Но империя в голове – то никуда не делась – и опять сознание точнее подсознание работает. Возможно, любая империя и живёт в основном в мозгу, точнее в этом подсознании, где, кстати, традиционно ютятся и все возможные грехи.

Для имперского нужен монарх. По большому счету Россия всегда оставалась монархией. И при большевиках – Кто сомневается ? – и при Ельцине – ну разве не царь – батюшка, пусть с сильным привкусом демократии – и теперь – уже со всё более возрождающимся как птица – феникс авторитаризмом: “Замочить в сор-тире” и “Дубиной по башке”.

И у нас очень до истерик до кровослёзного умиления любят империю. Ведь её жалко, она была и вдруг её нет. Хотя как бы и осталась в урезанном виде. Но всё равно жалко. Потом самая большая, а также вечно бедная и непутёвая, всё с ней не так. В общем принято иступленно неосознанно как собака хозяина любить и всё тут. Хотя да, империя умирает, а имперское сознание живёт где – то как волосы на лице покойника, которые всё еще несколько дней растут. Сознание ведь – не волосы и живёт много дольше.

“Империя – это сильное и опасное слово.” – написал один исследователь им-перий. В России век от века всё очень инертно. Наше общество впрочем как и китайское отличается тем, что в нём после любых самых жутких потрясений как гриб из давно засохшей грибницы быстро воспроизводится вся основанная на древнем основании в прах изгрызенная червяками система, в общем пока всегда система имперская.

 

* * *

 

«Ла реведере, драгаляр, ла реведере…».

Он часто пел это, бреясь по утрам.

– Что ты всё поешь эту старую песню, как не надоела ? – Толя, сосед по квартире, что два московских «гастарбайтера» два года снимали вдвоём, брился в коридоре.

– Да ну, Толь, знаешь, песенка бог знает какая старая румынская как – то обвыклась и я ведь на четверть молдаванин, так что даже приятно. А, ну, если надоело, могу сменить репертуар. На пяти языках могу по маленькому кон-цертику забацать, ой, даже больше, на шести. Ну, да это щас это вроде никому и не нужно. Такие поганые времена. Блат да деньги, а еще это грёбаное коренное происхождение. Коренной москвич – вроде как дворянин.

В Москву ездили вместе. Вечером домой тоже. Вечерняя электричка не такая полная и быстро пустеет. Грязные заборы вдоль путей, кучи мусора, брошенные автомобили, бомжи, собирающие бутылки и металл, стаи бродячих собак, исписанные дрянью облезлые стены и прочая гадость долго просматривались из окна.

– Вот ты знаешь. – Вова – молдаванин смотрел в окно и говорил как в никуда. Я долго думал. Вот думаю и думаю, наверно год, будто заклинило. Москва теперь стала как Древний Рим. Я ведь неплохо знаю Италию, да и древнюю тоже. Даже был там, я рассказывал. Даром все главные романские языки учил. До сих пор помню полсотни латинских фраз. Удивительно, но они теперь у нас все как бы работают. Вот смотри. «Статус ин стату.» – ведь Москва как государство в государстве, пятьдесят второй штат США, зарплата на порядок выше, чем в среднем в России, а на сто километров все её обеспечивают, а на следующие двести все только и мечтают, как в нее устроиться на работу или переехать, а дальше – я вообще молчу.

– Да нет, ну процентов сорок – это точно – ни в какую Москву не хотят или не признаются в этом. Ещё процентов тридцать ни за золотую коврижку не поедут. И потом – всё это только кажется, что они тут задержатся или – главное – им понравится. Хорошо там, где нас нет.

– Не, я не спорю, преувеличил, но это – кто не едут – либо примитив, либо патриоты своего места – есть и такие, ну или же добрые люди, что, как говорят, самодостаточные, им лишнего не надо. И вместе их большинство, ведь где родился – там и пригодился. Я вот тоже постепенно всё больше клонюсь: тянет уехать домой. Бросить все это, как говорится, к чертям собачьим. Ничего, что работа не очень, знаю точно, что жить можно, помнишь, я говорил. Зарплата поменьше, но ничего. Надоело, одни побегушки и психопаты, хамьё и чваньё. Это и есть наша великая столица. Раз – два, звонят колокола.

– Помню, да и мне тоже вроде этого отписали. Работа там тоже есть.

На остановке из электрички напротив на платформу вывалились двое пьяных, долго пытались встать, с матерными причитаниями помогая друг другу. Упали в лужу. Вагон ухохотался.

– Да, так дальше. “Беати поссидентес.”, значит: «счастливы обладающие». Ведь и правда, Москва всегда сама по себе, а теперь и подавно, на провинцию ей всегда в корне плевать. Только разговоры, что страна – это провинция. Вот жиреет и жрёт без предела за счет страны, от нефти, газа, со всего свой навар снимает и ей плевать на что – то, кроме себя. После нас хоть потоп. Точь – в точь как в Риме, жили, пили, ели, смотрели бои гладиаторов, с наслаждением вдыхали запах крови, ни о какой провинции не думали, ехали туда только за данью, на дачи или уж если император посылал наказать восставших рабов как у нас на юге. Что, не так ?

– Ты бы поосторожней. Мне – то ничего… .

– Да ну их ! Будто кто – то не понимает, что я прав. Ну, при дорогой нефти так. Что будет при дешёвой, я догадываюсь… .

По вагону с обычной занудной песней под старую гармошку двинулся по-тёртый, видимо всё же слепой – чаще зрячие под слепых – мужичонка с чёрным явно очень старым котом на плече. Кот был привязан к инструменту ремешком и сидел тихо, покорный своей судьбе, утомлённо положив голову на плечо хозяина. Все давно запомнили эту парочку, но снова внимательно смотрели на кота, ко-торый ни на кого не обращал внимания. Двое детей встали со своих мест и, под-нявшись на носочки, погладили кота, отдали деньги гармонисту. Кот умильно и чуть утомленно повёл головой, но явно был доволен.

– Что – то кот сегодня какой – то грустный, заболел что ли ? Ну ладно. «Хомо сум хумани нихиль а ме алиэнум путо.” – я человек и нично человеческое… – ведь это в Москве просто дошло до психбольницы. Смотри, ведь кто ждал такого разгула распивочных, казино, ночных клубов и всяких других до безобразия убогих торжищ порока. Вся гадость, всё бескультурье брызнули здесь из людей, взорвались, облив улицы и переулочки центра в красный и черный цвета. Точь – в – точь как в Вечном городе. Залили улицы и переулки, город разит пороком. По-мойки – самое приличное место в Москве. Что было в Древнем Риме: «Хлеба и зрелищ.» – вот что на деле написано в Москве на каждой растяжке. В провинции этого всё же много меньше.

– Да то же самое и в Риме, жрали и развлекались, ни о чем не думали, жили за счет других. Вот и изжили себя. Пусть не сразу. Четыреста лет. Так же будет и у нас. И быстрее.

– Во, любой понимает, что так. Неужели и теперь ждать четыреста лет ? А у нас цена не нефть падает быстрее. Дай – то бог. Да, а вот только и вспомнишь «о темпора,о морес», и времена жуткие и нравы дикие, Россия живет в гадкое время, а столица – как говорят, выжимка, квинтэссенция всего этого. Ведь такое болото тёмной экономики, контрафакта, криминала, гадкого телевидения, потребиловки, чванства, разврата, людей, ничего не уважающих кроме денег и имиджа, она не знала сто лет, а, может, и больше. Я думаю, что сто. В конце девятнадцатого была та же канализация. Чехов и все великие расписались в этом.

– Куприн, Толстой и другие. Точняк ! Хотя до революции и в тридцатых, может, было хуже. А, может, и нет.

– Думаю, что хуже не было. А, вот оно ! “Темпора мутантур эт нос мутанур ин иллис.” Времена меняются, а как мы то с ними изменились. Ведь все партийные стали важными чиновниками и берут, а все военные стали охранниками и швей-царами и тоже побираются кто сколько даст. Продавцы подались в коммерсанты и воруют у государства, строители стали шабашниками, водители все работают налево. Только большинство учителей, врачей, инженеров, рабочих завидует всем этим, да тоже чаще только и смотрит, как бы срубить чего на стороне, да перейти куда поденежней. А уж чинуши советские все поднялись до высших постов и берут пачками. Все знают и молчат. Одни названия и поменялись. Да денег по-больше и имидж почетче. И то смотря у кого. В провинции тоже, но реже, поменьше, не так бросается в глаза. Всё спокойнее. Много приличнее. Богатые прячутся в своих особняках и квартирах, не лезут на глаза. Там это хоть чуть, но неприлично.

– Не, слов нет, ты прав, здорово всё это формулируешь, как всегда, ну, класс ! Вот я так просто не могу. Не дано.

– Не надо, захвалишь. Ну вот научился я на свою голову говорить как по книге, хорошо, что хоть работу нашел. А рабство. Ведь мы тут рабы фирм. Они делают с нами что хотят, а попробуй что – то сказать или не так сделать. Все – в каменоломни, а уж камни они найдут. И тут так везде. Особо для нас, гаст-рабайтеров, ведь мы вообще никаких прав не имеем. Сразу: Езжайте в свой Урю-пинск. И не будем иметь прав. Навсегда клейма “лимита”, “гастарбайтер”.

– Меня раза три в лицо называли. Одному потом дал в рожу. Володя, ты как обычно всё в десятку. Мне токо и молчать. Вот иногда и хочется поспорить, а с тобой что – то держит.

– Ты спорь. Это нормально.

– Да ладно. На работе поругаюсь. Тут хоть один приличный человек.

Вышли на перрон. Солнечный теплый осенний вечер. Солнце, еще греющее, жёлтые листья на платформе, чем – то даже приятный лёгкий запах гари.

– Прошвырнёмся через озеро.

– Давай.

Они шли к маленькому озеру посреди дачного посёлка через редкий березняк. Пара пьяных мужичков нетвердо шла навстречу, но, увидев их, как будто раз-валилась в разные стороны.

– Ты знаешь. – Вова смотрел в сторону озера: Мне всю жизнь была интересна вся история, даже фашистской Германии. Но историю древнего Рима ненавижу, хотя понимаю, что это – предрассудок. Но вот Колизей по мне хуже любого Ос-венцима. Фашисты хоть не публично людей сжигали. Да, вот ещё те же римляне говорили: «Вокс попули вокс деи.». Глас народа – глас божий. У нас это не про-ходит, но зато власти старательно делают вид, что так и есть. И примерно половина упорно верит в эту дребедень. По стране гораздо меньше. Потому что в Москве живут много лучше. Не духовно. Она пустая как надутый городок в Дис-нейленде. Сейчас. Кстати, на деле поговорка наоборот.

– И делают вид, что тут в политике все о – кей.

– А местные власти как всегда стелются перед федеральными. А те нах-валивают их: Идущие на смерть приветствуют Цезаря. Он гонит в восставшую провинцию или к тем, кто будто бы только сам воюет за отделение, а те не воз-ражают. И так всегда. Рабы и только.

– Квот лицет йови, нон лицет бови. – это даже я знаю.

– Точно, это может быть преступно, а никто не решается даже намекнуть. А что на Западе об этом говорят, всё замалчивают. Почти… . Ни купить западной газеты, ни в наших прочесть что – то честное. Ну, разве в двух – трёх. Это в столице. И всё это дико тянет уехать от такой гадости. Знаешь, уже не римлянин говорил: «Достойные люди живут вдалеке от царских палат.».

Дома сразу разошлись по своим комнатам. На ужин снова встретились и Ана-толий продолжил то же: А вот «дура лекс сэд лекс» не работает, закон суров, но он не может работать. Россия сейчас – страна беззакония.

– Мы с тобой завтра поедем электричкой «Рим – Москва».

– Гениально. Хотя тут как – то никакой логики, но зато здорово ! Ты просто гений, а главное – хороший человек. И в Риме такие были. Знаешь, последнее время все больше вспоминаю: «Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме.» Хотя это Цезарь. Тиран.

– Тираны тоже иногда говорили истины. Цезарь из них по – моему был самый заметный. А тут не то, что вторым, тут и тысячу вторым, миллион вторым по – честному не станешь. Всё по блату, за взятки. Везде кидалово, доносы, ли-зоблюдство до упора, подставы. Завоевание Москвы почти всегда заканчивается поражением. Девяносто девять процентов. Хотя как все гастарбайтеры по при-званию не любят об этом говорить.

– Золотые слова. Хотя и там немногим лучше. А всё своё, наше, простое.

– Всё же отличия отстоя есть. И часто ещё какие. Тут глухая чернуха. Как будто навсегда, тина, болото, бездонное, вечное.

– Это точно. И отличия эти чаще к лучшему у дома. Ну, по крайней мере, для нас с тобой. Эх, как – то тоже тянет домой. Надоело !

Разошлись по комнатам спать. Утром Володя почему – то встал очень рано и уехал один. Вечером позвонил и сказал, что уедет домой на неделю.

Через месяц Толя приехал из отпуска с юга и увидел на кухне записку: Я уехал домой. Насовсем. Пиши.

– Наверно и я тоже.

 

* * *

 

Знаменитый перуанский революционер Виктор Рауль Айя де ла Торре в тридцатых годах был в СССР. В детском садике ребёнок показал ему вырезанные из карты силуэты СССР и США.

– Мы больше ! – искренне радовался ребёнок.

Больше Айя де ла Торре в СССР как – то не приезжал.

 

* * *

 

– Империя – это всегда плохо ? Без каких – либо исключений.

– Это как зазнайство отдельного человека, гордыня, что не дают ему ни ста-новиться лучше, ни вообще спокойно жить. Но тут болеют и мучаются миллионы. Империи всегда сосредотачивались на развитии самого понятия “империя”, но забывали о тех, кто эту империю составлял.

– За лесом не видят деревьев. Как обычно у нас.

– Оно. Римская империя была самой могучей в тогдашнем мире, римляне на века оставили много архитектурных шедевров, немало ввели впервые, но поги-бали миллионы рабов, свободные римляне гибли как солдаты в войнах, поко-рённые народы терпели от римлян всё, что можно. Советская империя была самой сильной в Восточной Европе, она подчинила себе весь этот регион, она по боль-шей части формально претендовала на мировое мессианство – «Коммунизм заво-юет весь мир» – но люди жили бедно и очень бедно, власти плевали на права большинства, миллионы сидели в лагерях и гибли, не было ни демократии, ни рынка, во всем правил дефицит, деньги тратились на оборону и космос, а люди жили в трущобах и плохо ели, экономика отставала от Запада на десятки лет.

И такие проблемы обычны у любой империи. Советский Союз, видимо, был последней из старых великих империй. Великих в основном по размеру в том числе имперского чванства.

– И империя не уважает своих граждан.

– Более того, империя пусть чаще втайне презирает свой народ. Это – аксиома, аксиома и ещё раз аксиома ! То есть это не нужно доказывать вообще. Видимо, её самая часто замечаемая народом черта, её главный эпитет, основной грех, самый видный недостаток, это во все времена – начало её краха, который неизбежен всегда и везде, где и когда не родилась бы эта уродина.

– Шикарные дворцы политпросвета и квартиры обкомовцев, монументы и гигантские заводы, стадионы и дворцы спорта, а с другой стороны хрущевки, бараки, бедность и трущобы с лагерями.

– Сталинская империя кичилась Кремлём и похожими на него сталинскими высотками, помпезными домами на главных улицах Москвы, Питера и трёх десятков главных городов. Но стоило повернуть на соседние улицы или даже в старые проходные дворы и все видели облупившиеся трущобы часто безо всяких удобств, кучи мусора и собачий кал, грязь и разбитые окна, бедно одетых людей, худых детей, бичей, роющихся в помойках, тощих кошек и собак, крыс, кри-вляющихся алкоголиков и сумасшедших.

– Видел сам. Всё так.

– Если кто – то думает, что и сейчас, свернув с Тверской или Невского, главных улиц Нижнего, Самары или Екатеринбурга, Иванова или Астрахани – не говоря уж о бесчисленных урюпинсках России – он не увидит такого пусть в меньших масштабах – дорогой мой, значит, вы не видели Россию. Живите в облаках. Это ваш выбор.

 

* * *

 

Римская империя времени упадка

сохраняла видимость твёрдого порядка.

Цезарь был на месте, соратники рядом.

Жизнь была прекрасна судя по докладам.

 

Римляне империи времени упадка

ели, что попало, напивались гадко,

а с похмелья каждый на рассол был падок –

видимо, не знали, что у них упадок.

 

Юношам империи времен упадка

снились постоянно то скатка, то схватка.

То они – в атаке, а то вдруг – в Европе,

то вдруг – на Памире, а то вдруг – в окопе.

 

Римлянкам империи времён упадка,

только им, красавицам, доставалось сладко –

все пути открыты перед ихним взором –

хочешь на работу, а хочешь – на форум.

 

А критики хором: “Ах “форум”, ах “форум” –

вот римская деталь !

Одно лишь словечко – а песенку как украшает !”

Может быть, может быть, может и римская – а жаль…

Мне это немного мешает и замысел мой разрушает.

 

Под Памиром Булат Окуджава вне всяких сомнений подразумевал войну в Аф-ганистане.

* * *

 

Но пока нефть и газ, как сказал Егор Гайдар – проклятие и именно проклятие России. Это и есть основная почва имперских амбиций, что как фантомные боли посещают те места на теле страны, откуда были удалены её бывшие части и они уже никогда не смогут прижиться снова. На почти дармовые нефтегазовые деньги можно шикарно отстраивать центр Москвы и «Горки – 2», рублёвки по всей Рос-сии, «новую Москву» и Грозный, платить более – менее сносные пенсии, содер-жать немалую армию, кормить Кавказ и Крым, Новороссию, Сирию и Кубу, ну, и само – собой орать о величии державы и строить суперобъекты, создавать си-ликоновые долины, а иногда и повоевать немного “для лёгкого поднятия духа”. А демократия, эффективность экономики – зачем они ? Денег хватает. Так, разве для пиара можно раз в год что – то вскользь сказать о всякой демократической ерунде. Практически ни к чему не обязывающий ритуал.

Деньги падают с неба – как тут не использовать их для поднятия рейтингов, а стоны о величии страны и бряцание оружием в этом случае в России для пиара всегда очень подходили. А демократию на такие бабки можно держать в обозе. Ведь именно она все эти имперские амбиции и склонна высмеивать.

Кремль, опираясь на нефтяные деньги, всегда стремился за счёт своих соседей восстановить империю. И вот уже всем окончательно навсегда и без оговорок стало ясно, что это невозможно. Даже верные батька с Нурсултаном не пойдут.

Тогда как раньше говорили для понта нужно поцапаться с Америкой и Европой, сделать из Украины с помощью «неогеббельсовской пропаганды» на ТВ вторую фашистскую Германию, побомбить Сирию. Для пиара тоже неплохо. Для им-перского пиара. Хоть что – то но урвать и с этой империи пусть даже мертовой – ведь её уже точно не вернуть.

 

* * *

 

“Опереточный неоимперский проект” воссоздания имперской России в рамках СНГ уже не только не удаётся: он подошёл к своему краху. Ничего серьёзного за 15 лет Путина не удалось. На 2015 год мы имеем противоречия с Грузией и, возможно, Туркменией, не очень явную но неприязнь Белоруссии, да и другие страны не сильно потеплели к России. Скорее в Молдавии и Закавказье, Уз- бекистане, не исключено, что и в Казахстане и Киргизии происходит усиление неприязненных антирусских настроений. Вражда с Украиной возможно лет на тридцать или больше, считайте, что для нынешних поколений навсегда.

Комплекс “безгрешности” русского народа жив. Социологические опросы по-казали, что в 1990 году вину перед афганским народом (погибло в пределах мил-лиона афганцев, по другим данным – 1,5 миллиона) испытывал 1 % (!!) граждан СССР. Ну, сейчас, пусть 10 процентов, даже 20, по сути же ничего не изменилось.

Это как те, кто судил и казнил во время репрессий – их не нашли. Застрели-лись все что ли ?

Всё это очень подпитывается нефтяными доходами и авторитаризмом. В об-щем – то в нолевых годах новый взлёт имперской идеологии очевиден, он вовсе не исчез в десятых годах, а в связи с украинской войной стал дико популярным. Надолго ли, скорее нет. Россия уже не имперская, постимперская, то есть все понимают, что империю не вернуть. Она в могиле. Хотя у этой чуть присыпанной свежей могилы всё время толпятся поклонники. Миллионы и скорее пока даже десятки миллионов. Но выкопать и оживить труп не удастся никому и никогда.

 

* * *

 

Мы живем в грязи. Бедность, бомжи, полчища гастрабайтеров, разбитые до-роги, улицы и тротуары, обшарпанные дома везде даже в столицах, пьяные, мат, хамство, тупость, мусор, отбросы, шприцы и бутылки на улицах. И едва ли не иступлённо твердить при этом о величии державы, о возможности влиять на весь мир и как – то управлять им. Это уже даже не смешно. Это не страшно, а ужасно.

 

И мы вновь научимся любить,

И дружить со своей головой.

И прекратится халява,

И наши вечные ссоры с тобой.

Все русалки и феи

Будут молиться за нас,

Когда мы выпьем всю нефть,

Когда мы выкурим полностью газ !

 

Юрий Шевчук.

 

* * *

 

В имперских столицах убогих стран вам первым делом покажут помпадурные символы величия. В сталинской Москве ими были расфуфыренные главные улицы (Горького, Садовое кольцо, Кутузовский), сталинские высотки, памятник рабочему и колхознице и сама ВДНХ, памятники вождям и, конечно, самое помпезное в мире сталинское метро. Музей на улицах и под землей. Все бес-платно или за пятак ходили и балдели. В общем где – то так же осталось и сейчас. Только появились Москва – Сити, другие памятники и станции метро, улицы и проспекты, выставки и аэропорты. По большей части всё для тех же понтов.

Почему возникает имперское чванство ? Имперское мышление как молох – в первую очередь требует жертв. Это обычно почти бессмысленные траты денег на символы величия, на деле чаще жалкие памятники амбициям посреди нищеты. Чтобы каждый убогий ржавый винтик империи, живя в холодном хлеву с кры-сами и тараканами и питаясь бог знает чем, мог сказать: А зато в столице у нас вон как !

Это проще всего и как бы солиднее всего. Кстати, и дешевле всего.

Это было всегда. И грандиозные сооружения древного Рима и императорский дворец в Пекине с его 999 комнатами (1000 может позволить только небо…), где поселился и Мао, бесчисленные памятники имперского фашистского Берлина, где – то пусть отчасти так же в Лондоне, Париже, Мадриде, Вашингтоне, даже в Дели и Стамбуле, конечно в Пекине и Пхеньяне.

Как будто империя – ваше тело. Отсюда “Москва – сердце родины” и тому по-добные анатомические “прелести”. Подумалось: тогда Киев что – желчный пузырь СССР ? А, интересно, кому бы предназначили выделительную систему ? Или утверждения, что Украина – это для России сейчас как отрезанная рука или нога. Интересно, а, вот что бы сказали украинцы о ноге к тому же о левой ?

Или то, что в отношениях с Грузией и Украиной Россия – словно ребёнок в пе-сочнице: “Моё, не трогай ! Это моё, а не твоё !”. Крики и швыряние песочком. К сожалению, песочком не ограничились.

По сути убогое советское имперское чванство было сосредоточено в несколь-ких столицах республик, да еще в отдельных грандиозных в основном промыш-ленных объектах вроде Саяно – Шушенской ГЭС: кстати, оказавшейся гнилой и принёсшей гибель десяткам людей. Ну, и, естественно сверхмощная имперская пропаганда, с помощью которой в СССР успешно вдалбливали, что Советский союз – это самая лучшая страна в мире, КПСС – самая передовая партия и даже то, что все великие изобретения сначала сделаны в России и СССР. Кстати, и зна-менитая “библия туркмен” – “Рухнамэ”, якобы написанная Ниязовым, начинается с фразы о том, что «первую телегу в мире придумали туркмены».

Таких примеров имперского чванства в истории море . Забавно, но японцы, вступая во вторую мировую войну, считали – это вбивала официальная пропа-ганда – что они легко победят Америку, потому что американцы – праздная нация и неспособны вести длительную войну.

Россия, ты только повторяешься в своих бесчисленных ошибках. И не нужно как всегда ругаться. Точнее конечно не Россия, а её далеко не идеальные лидеры. Но что бы не говорили за ними пока всё равно народ.

 

* * *

 

Всё же в отношении к Украине у русских всегда что – то совершенно особое. Отличия украинского от русского в России признавать ужасно не любят, ну, не считая, естественно любви “малороссов” к салу, горилке и их лености. Кстати, украинцы и сами – мастера посмеяться над своими недостатками. “Украинцы – это те же русские, на которых плохо повлияли поляки, немцы и литовцы, а теперь ещё и Америка.” – примерно так до сих пор рассуждает большинство русских. “Исковерканный» русский язык в журнале “Перец” или другом украинском из-дании – лучшая “смешинка” для любого русского коллектива.

Возможно, как только русские откроют для себя, что украинцы – это другой народ – а с новым поколением это постепенно происходит – так навсегда рухнет русское имперское сознание, причём конечно не сразу.

В общем – то об этом говорил ещё Бисмарк, который хорошо знал Россию и всегда был как – то удивительно точен насчёт и её и претензий на неё Германии. Только он сказал, что могущество России уйдёт с уходом Украины. Возможно, предсказал за 150 лет до… . Посмотрим.

Да, это как бы главный теперь уже явно иностранный объект великорусского чванства – основная самая родственная и традиционно претендовавшая на неза-висимость бывшая колония. Это как Австрия у Германии, как Бельгия у Франции – хотя и там и там отличия немалые – или как Абхазия у Грузии хоть уже и её лет сто в том числе и по вине Грузии не вернуть назад.

Московизация Украины и в 17 веке и до конца 20 века была очень заметной. Переселение запорожцев на Кубань, жестокое подавление и петлюровщины и бандеровщины, а позднее – непримиримая борьба чаще с помощью газовых заг-лушек с блоком “Ющенко – Тимошенко” и наконец в 2014 – настоящая необъяв-ленная война. И всё время какое возможно насаждение русского языка, тради-ций, единообразие всего, что можно: от имён до идеологии. Финал закономерен.

Только сейчас это чванство начинает медленно спадать. Даже при Януковиче было так: Украина уже самостоятельна, было ясно, что она не станет частью России, её путь – кстати как и России – в Евросоюз. Только она там будет раньше. Это – и результат имперского чванства России, её убогой хамской политики в отношении главного соседа и лучшего родственника. Иначе и быть не могло. Культурнее нужно быть с родственниками тем более ближними. Что… ? А, по-нятно, не слышно. Громче не получается. Интернет уже потихоньку отрубают.

 

* * *

 

Нельзя навязывать народу чувство вины за нашу историю. – сказал Путин.

Но это чувство нельзя и отрицать.

 

* * *

–   В общем – то и в начале XX века вполне обычными для граждан “великой” российской империи были убогая избёнка, где зимой часто жил и скот, нехватка хлеба и других продуктов, элементарных промтоваров. Жили часто почти только натуральным хозяйством: всё делали сами. Рабочие действительно ютились по частным домам и полуподвалам примерно так же паршиво как и сельские, хотя их жизнь уже считалась лучшей.

– Ну и в сталинской империи каких – то очень серьезных изменений не про-изошло: с продовольствием всё время было плохо, с промтоварами тем более, массового жилстроительства и не планировалось.

– В 90 – х годах после распада империи крестьян уже осталось не так много, в городах народ всё же больше переселился в хрущевки и панельные пятиэтажки, с питанием и промтоварами было получше, чем при царе, но бедность по срав-нению с западом осталась, сохранилась и нестабильность.

– Что – то уж очень изменилось сейчас ?

– Современная империя следует тем же путём: главое – это как бы жизнь стра-ны в целом как некого “государственного тела” по большей части по сути нахо-дящегося в Москве, для населения поддерживается какой – то минимум, да, теперь туда в общем входят и автомобиль и набор бытовой техники, но всё это чаще дешёвое и плохо работающее. То есть с точки зрения нормального немецкого или американского обывателя в России та же бедность.

– Бомжи и нищие, заводы – банкроты, старушки в поисках подешевле, сбор ягод и грибов, сады и огороды, всё такое.

– Не голодают. Но громкие крики о благе народа не утихают на просторах российской империи да и других подобных ей стран. Бедность в общем – то им-перии формально ни к чему, но вот соединить имперское величие, всё, что с ним связано и действительно сильный средний класс – это империи никогда не могли. Американская как бы может, но на деле там тоже хватает бедности, часто и рус-ского уровня, к тому же, как многие заметили, эта империя необычная, будто бы выдыхающаяся. Да и вряд ли империя.

– Но в России о благе народа действительно лишь вспоминают.

– Всё это не значит, что в империи не может быть роста благосостояния. От-части он происходит сам по себе – ведь это по сути историческая закономер-ность, в спокойные периоды развития – когда имперские амбиции обычно ути-хают – империя всё же может бросить немалые силы на повышение уровня жизни, что было у нас при Хрущеве, а при Брежневе это было сделано с помощью сва-лившихся с неба нефтяных доходов. И сейчас рост доходов людей просто больше связан с тем, что власти используют часть нефтяных денег на поддержание более – менее пристойного уровня жизни хотя бы пенсионеров, большинства интел-лигенции, части рабочих и крестьян. На остальных им наплевать. Да и не жа-луются – в России это не принято. Имперским как всегда плевать на народ – их ин-тересует только его оценка власти. А тут помогает мощнейший госпиар.

– И эта мерзость тянется сотни лет.

– Она не может пройти просто так. Пока не может. Это Россия.

 

* * *

 

Почему империи презирают своё население или всегда ставят его благо на одно из последних мест ?

Ведь для неё главное – благо имперской власти и связанной с ней имперской идеи. Кроме большой территории и влияния на соседние страны, армии и громких проектов, величия чиновника, что эту империю как бы олицетворяет. Отсюда хорошее содержание не только высших чиновников – мигалочников, но и сред-него звена: губернаторы, мэры, руководители районов и их замы. Дружба с бизнесом, который тоже власть только экономическая. А прочее обычное на-селение – ресурс и только. Это и есть необьявленная но очевидная большинству политика империй в том числе и российской. Отсюда и презрение – ведь ничего больше в таких условиях родиться не может.

 

* * *

 

У России два варианта: курс на восстановление имперской России – который уже почти бессмысленно лишь ради пиара и проводится – и создание новой Рос-сии без имперских амбиций – новой, рыночной и в то же время социальной с мощной экономикой и настоящей демократией.

Да, если не считать и третий – «великий» особый путь России, который до сих пор неясно что значит и куда ведёт. Нетрудно догадаться – это никогда и никто не поймёт.

Имперские амбиции в головах людей, постепенно угасая, будут жить еще одно – два поколения. Никак не больше. Это если их – амбиции – не разогревать. А такое очень даже возможно. Нужна ли России империя ? Отчасти да, ведь это как – то поддерживает народное самосознание, патриотизм и так далее. Но много больше нет. Затраты сил и средств на содержание имперских проектов – кав-казские, присоединение Украины и Белоруссии, армия, космос, Арктика и прочие бесконечные «Сколковы» – тяжкая обуза почти вериги для далеко не самой бо-гатой России.

В современном мире империя – это синоним атавизма, ненужной части тела, в чём – то – убожества и уродства. Современный мир перестал быть имперским и те, кто этого не понимает, обречены пусть лишь с позиции и в масштабах истории. А она как обычно всё поставит на свои места даже в России: медленно, но уди-вительно верно.

Блок явно имел в виду именно империю. На сто лет вперёд.

 

О, старый мир ! Пока ты не погиб,

Пока томишься мукой сладкой,

Остановись, премудрый, как Эдип,

Пред Сфинксом с древнею загадкой !

 

Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит, глядит в тебя

И с ненавистью, и с любовью !…

 

 

 

 

 

Стихотворения.

 

Велика Россия вроде бы

и история стара.

Но как любят тут юродивых:

это словно бы игра.

 

За Василия блаженного

кто угодно здесь сойдёт.

Мода же на оглашенного

век от века не пройдёт.

 

То шуты, а то распутины,

то нарком, а то генсек.

Вроды бы дошли до … –

ну, не странный человек… ?

 

Без вериг у нас не можется:

то кресты, а то сортир… .

Ведь иначе кто поможет -то

удивить страну и мир.

 

Нет у нас от них спасения ?

В том, наверно, и ответ:

рок наш – бить до отупения

лбом о стенку сотни лет.

 

* * *

 

Всё тише музыка любви,

всё громче музыка атаки.

И продают как на крови

и учат жить лишь только в драке.

 

Но убиваться не спеши –

не обмануться бы во мраке:

стихает музыка атаки,

чуть звонче музыка души.

 

* * *

 

Болтовня и праздность – русский крест.

Не было и нет от них спасенья.

Мы едва из детства и окрест

знамениты через развлеченья.

 

На курортах русские шумят,

по Парижам, Лондонам буянят.

И никак их не угомонят,

разве в Куршавеле заарканят.

 

Мы такие. В этом наша соль.

Грубой пьянкой всюду знамениты.

Нас, как говорится, не неволь

или немец – перец будешь битый.

 

Мы покуда дети, ну так что ж ?

Нам взрослеть, наверно, не два века.

Да в Европе мало битых рож

и, ну, дайте выпить человеку.

 

Мы, вобще, великая страна.

Нас понять по слухам невозможно.

Так что, наливай, француз, вина.

А побью, так, знаешь, осторожно.

 

* * *

 

А как хорошо б с Антон Палычем Чеховым,

ну, нет, не пройтись, но хотя б пообщаться.

И, может, такси б я поймал и поехали

в Сокольниках где – то часок прогуляться.

 

О жизни его я б совсем не расспрашивал

и прозой своей ему, ну,… не проел.

А только как любят его приукрашивал

и больше смотрел на него и смотрел… .

 

А, кабы спросил он как жизнь наша грешная,

то я бы, вдруг вспомнив про ложную честь,

соврал, что Россия – страна, мол, успешная.

Молчал про палату, ну, да, номер шесть… .

 

* * *

 

Сегодня умер Михалков.

А я не весел, не печален.

Конец героев, подлецов

Один… как б их не величали.

 

* * *

 

Обычны мы: Россия, ты как все,

отнюдь не воплощение пророка.

Стоишь на пограничной полосе,

где зависть к Западу, презрение к Востоку.

 

* * *

 

Умных в России уважают ?

Я б не сказал и всё ж отмечу:

ну, как – то меньше унижают

и хоть по – божески увечат.

 

* * *

 

Улучшать в России ? Глупо.

Нас учили много раз.

Мы живём легко и тупо:

есть у нас и нефть и газ.

 

Мы всегда так жили, братцы:

то Сибирь, то целина.

И чего тут улучшаться ?

Ведь земли – то до хрена.

 

Раскопаем и добудем,

продадим сто раз опять.

Совершенство нашим людям ?

На халяву бы пожрать.

 

Улучшать ? У нас ? Опасно !

Учат все в который раз.

На халяву так согласны:

есть пока и нефть и газ.

 

* * *

 

Не ждите же славы, поэты

и не добивайтесь её.

Она ослепит своим светом,

но лишь панихиду споёт.

 

* * *

 

Есть у нас в России чудо.

Впрочем, явно как везде –

всюду русские Иуды

молятся своей звезде

 

Наши чудо – патриоты

продают не по рублю.

Заложив, убив кого – то,

скажут: Родину люблю.

 

Бизнесмены да чинуши:

но их тянет на одно:

за сто тыщ порой задушат,

двести – выбросят в окно.

 

Все кучкуются в столицах,

где есть денежки и власть.

И во что бы не рядиться,

лишь бы предавать и красть.

 

Есть у нас в России чудо.

Впрочем, явно как везде –

снова молятся Иуды

своей преданной звезде.

 

* * *

 

Когда объявят оттепель ? Скажите.

Ведь по России вновь стоит зима.

Начальники, скорее объявите,

чтоб растопили льды и скрылась тьма.

 

Увы, они не слышат как обычно.

Кричать и звать придется много лет.

Посадят, запретят, прибьют привычно.

Увы, другой России как – то нет.

 

А новый век опять почти как старый

и лет на тридцать вновь пришла зима.

А оттепель опять представят «с пару»

находкой «гениального» ума.

 

Увы, у нас майданы разгоняют,

как у китайцев чистят интернет.

Ну, да, свободу как бы разрешают,

но по приказу и раз в тридцать лет.

 

И у России нет другой дороги:

а в оттепели тоже ведь зима.

Страна, где холод, дурни и дороги

и бесконечно «горе от ума».

 

* * *

 

И двадцать первый век, увы,

не стал ни светлым, ни прекрасным.

Как видно, скептики правы:

надежды как всегда напрасны.

 

Мы уповаем лишь на то,

чему положено случиться:

что вновь жестокий прежний век

всё же не сможет повториться.

 

* * *

 

Россия всё – таки – обычная страна,

её аршином общим лишь измерить.

Стать, Тютчев, ей привычная дана.

Но в чём ты прав – в Россию нужно верить.

 

* * *

 

Над Россией нынче кружат черти.

Ангелы куда – то улетели.

Говорят, что так. А вы не верьте:

ангелы ж не птицы в самом деле.

 

Их не видно иногда, конечно.

Верно, ныне мы неинтересны.

Не волнуйтесь, это не навечно.

Хотя и насколько – неизвестно.

 

* * *

Они не делают карьеры:

принципиально никогда.

И сами – лучшие примеры,

когда без денег не беда.

 

Их много. Нет, это не враки.

Живут спокойно как всегда.

Американцы словом «слакер»

их называют иногда.

 

Таких у нас всё больше, право.

Наверно это – добрый знак.

Ведь в чистой жизни честь и слава

и жить пожалуй лучше так.

 

* * *

 

Место писателя, художника, поэта –

подальше от столиц. Да, не всегда.

Уединенье – лучшая диета,

а суета для творчества – беда.

 

* * *

 

Меня лишь в старый город тянет:

там даже воздух как хрусталь.

Он не ударит, не обманет,

с холмов высоких смотрит вдаль.

 

Идёшь сквозь улочек сплетенье,

на шпиле ангел золотой.

Здесь забываешь о сомненьях

и вновь становишься собой.

 

* * *

 

Пора прагматиков пройдёт:

хоть ждать пока ещё прилично.

И в души оттепель войдёт

тихонько, мягко, непривычно.

 

Она растопит этот лёд,

у большинства раскроет души.

Романтика в наш дом войдёт,

мир прагматичный чуть разрушив.

 

Такое было много раз:

шестидесятым не кончатся !

Пробьёт для лириков их час:

России будет восемнадцать !

 

* * *

 

И жизнь всегда то вверх, то вниз:

не ждите от неё другого.

Упал, поднялся и взбодрись:

не плачь – не избежать плохого.

 

Спокойней каждый день вперёд

и не грусти о неудачах.

Жизнь бьёт, но бодрых не убьёт.

И победит тот, кто не плачет.

 

 

* * *

 

Всегда в России дух свободы

Как ветер с вольных берегов

Дурманил душеньку народа

Иль с севера или с югов.

 

Не знали рабства северяне.

Хоть вологодских мужиков

как недалёких осмеяли.

Но дух их волен и суров.

 

Казацкой вольности малина,

одесской голытьбы хвала

Россию сотни лет манили.

И та свобода не прошла.

 

И с запада несла погода

иные свежие ветра.

“За нашу и вашу свободу”

поляки умерли вчера… .

 

В Москве ж и рядом вечно баре

и толпы горькие рабов.

Один всё норовит ударить,

другой пред ним упасть готов.

 

Такая русская природа.

Всё та же рабская страна ?

Нет, больше в воздухе свободы.

Россия к ней… осуждена !

 

* * *

 

Россия – скифская страна,

Она – восточная держава.

Миру варягами дана,
Монголам отдана по праву… .

 

Правил литовец и поляк

И немцы сотни лет у власти.

То по – французски говорят,

то по – английски им за счастье.

 

Всегда ребёнок, лишь дитя,

Тысячу лет взрослеет тихо.

И о себе только шутя…,

А на любой дороге лихо… .

 

Взрослеет на год за сто лет,

И как всегда только такая.

Станешь мудрее ? – дай ответ… .

Смеётся… и сама не знает.

 

* * *

 

У нас всегда идёт война.

Здесь разные войска:

Кому – то собственность нужна,

Кого берёт тоска.

 

Но средь сражений и невзгод

Через огонь и дым

Идёт идеалистов полк

И он непобедим.

 

Их командир давно убит,

Оружье не в чести.

Здесь только музыка звучит,

Чтоб веселей идти.

 

Их ранят каждый день и час

Их убивают вновь,

Но в их ряды встают тотчас

За счастье и любовь.

 

Их путь как будто в никуда.

Но лучше нет пути… :

К мечте и правде как всегда –

Куда ж ещё идти… .

 

* * *

 

“Быть умным и нравиться женщинам –

Нет в жизни важнее всего.” –

Французом каким – то подмечено.

Неплохо… ? Ну, да, ничего… .

 

Нет, это и правда безнравственно

И как – то… совсем не того:

“Быть умным и нравиться женщинам…”.

Ну, разве… важнее всего ?

 

Ведь вот он додумался до чего:

Французам им всё одного… .

“Быть умным и нравиться женщинам…”.

Чёрт, это ж важнее всего… !

 

* * *

 

Россию обломовых я наблюдаю

Всю жизнь и, конечно, давно уж привык.

И не удивляюсь и всё понимаю.

И сам уж слегка головою поник… .

 

Она вот такая: инертная, тихая,

Простая, ленивая, светлая, добрая.

Нет, не энергичная, не импульсивная,

Но, дай бог, что всё же пока что не злобная… .

 

* * *

 

В бутиках шикарных продавцы скучают.

Там народа мало, вряд ли будет вал… .

А на рынках много, и не успевают… .

Да и кто, скажите, там не побывал.

 

Не к тебе Россия тянется, Европа.

Мы как на Востоке: чаще на базар.

Может это плохо: ну, мол, два притопа… .

А, возможно, нет: почти что божий дар.

 

Ты стоишь, Россия, к западу калиткой,

на восток ворота, чёрт тебя поймёшь.

Чья ты – не призналась даже и под пыткой.

И костюм шикарный, а в кармане нож.

 

Триста лет как тянут бедную в Европу.

Только толка мало – дико тяжкий труд.

На поле малиновом пьяные потопы

и умом Россию точно не поймут.

 

* * *

 

Писать стихи – нет большей муки.

Хоть не признается поэт.

Стихосложения науки

не изучайте, боже, нет !

 

Но нет приятнее, быть может,

нам в этой жизни ничего.

Когда поймёшь, что .. невозможно…

написано… лучше всего !

 

* * *

 

Пророки – дворники и сторожа,

учителя и творческие люди.

А негодяи – кресла сторожат:

начальники. Так было, есть и будет.

 

Да, и мерзавцы иногда в тюрьме,

пророки изредка, но признаются.

В России так: почти как в жутком сне.

Но будь спокоен: пусть жлобы смеются.

 

* * *

 

Великие в России незаметны:

метут и сторожат и письма носят.

На смех и замечанья безответны:

у них свой мир и милостей не просят.

 

Поэты, живописцы, музыканты –

российская судьба порой такая:

без денег настоящие таланты

и за карьеру не переживают.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Прозоров Юрий Борисович.

Родился в г. Киров в 1963 году.

Закончил Московский институт народного хозяйства.

Работал экономистом, аналитиком, маркетологом, начальником отдела, слесарем.

Печатные художественные публикации в журналах «Аврора» (Петербург) и «Новый берег»(Копенгаген). Живёт в г. Владимир.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.