Елена Федотенко. Мама

Гоша и Воркот

На детской площадке было почти пусто, только фигурка в коричневом комбинезоне карабкалась на железную горку, но сапожки соскальзывали с обледеневшей лестницы.
– Мальчик, осторожно! – окликнула фигурку прохожая бабушка.
– Я не мальчик, я девочка, – возмущённо буркнула фигурка и продолжила своё восхождение.

Тёмно-серый туман скрыл изображение, но сразу появилась следующая сцена.

– Ты же девочка! – отчитывала мама свою дочь лет тринадцати.
Девушка горбилась за письменным столом, заваленным бумажками, сувенирами и прочим хламом. Вдруг она подняла голову и дрогнувшим от страха голосом спросила:
– Мам, а что это значит?.. Ну, то, что я девочка?
Мама прокричала:
– Хватит надо мной издеваться! – и захлопнула дверь.

Опять туман. И снова…

Лето, село, тутовник на обочине дороги. Под тутовником остановились поговорить две давние подруги. Они не виделись лет десять. С одной из них – пятилетняя дочь. Женщины никуда не торопятся и проговорили уже минут тридцать. Жарко, девочка очень устала стоять.
– Ой, – говорит её мама, – я ставила спираль сразу после неё, – женщина кивнула на дочь, – так тут же началось воспаление, даже пришлось в больнице поваляться. Больше не пробовала. Проще аборт сделать.

Всё. Будильник. Слава Богу! Такие сны снятся мне всю последнюю неделю. Крохотные обрывки моего несчастного детства, сменяющие друг друга узоры калейдоскопа. Никакой хронологии, никакой логики. Я уже устала их разгадывать: что здесь правда, что нет, что было, чего никогда не было – я запуталась. Стараюсь об этом не думать, но думаю всё утро, машинально собираясь на работу.

Работа у меня замечательная: преподаватель музыки в детском саду. Мои ученики – самые талантливые музыканты, которых видел мир – дети от трёх до шести лет. Вот только детский сад у нас не очень обычный. Его называют логопедическим, но уже лет пять как в одной из групп занимаются особые дети: дети страдающие неврозами, лёгкими стадиями отсталости, гиперактивностью и проч. Дети эти бывают невыносимы. Наш коллектив иногда с трудом доживает до конца рабочего дня, а молоденькая психолог Вера Николаевна после работы с каким-нибудь своим маленьким подопечным часто плачет: она запирается в кабинете, пьёт успокоительный чай, звонит подруге и рыдая утверждает, что их всех расстрелять мало… Вы думаете, это она о детях? Нет, об их родителях.

Если наших детей мы, бывает, с трудом терпим, но очень-очень любим, то их родители обычно милы и обходительны – с нами. Со своими детьми наедине они часто становятся ужасными чудовищами. А мы в группе на следующий день видим – нет, не синяки, это редко бывает, а испуганные глаза, дрожащие руки или усилившееся заикание, то, что постороннему человеку и не заметится вовсе. Только мы – не посторонние люди. И мы не любим родителей наших детей.

Трёхлетний Гоша в нашем садике новичок. Как и все дети, он сообразителен, но иногда непроходимо тупит, покладист, но иногда необыкновенно упрямится, мил, но иногда хочется его задушить. Воспитатель “особой” группы Нина Георгиевна в восторге от Гошиной способности играть с самыми конфликтными детьми: Гоша так увлекает их своими выдумками, что те забывают ссориться. Когда Гоша играл Пьеро в новогоднем спектакле, половина зрителей (мамы) плакала, а другая половина (папы) мужественно сдерживала слёзы. При этом Гоша плохо говорит, не любит рисовать, лепить из пластилина и посещать мои занятия. Пальчики плохо слушаются, а язык ворочается как огромная рыбина в тесном садке.

Гошиной маме самой ещё можно было бы походить в наш садик: ей всего двадцать лет. Гоша был зачат в результате большой любви. По неопытности и невнимательности к собственному здоровью Гошина мама узнала о беременности, только когда Гоша начал толкаться. Большая любовь тут же исчезла. Гошина мама погоревала-погоревала, да и решила ребёнка родить, потому как жалко и аборт делать поздно. Благо родители Гошиной мамы оказались людьми порядочными, дочь из дома выгонять не стали, а только начали часто её поругивать и заставили окончить секретарские курсы, чтоб хоть специальность какая-никакая была. Гоша родился здоровеньким, крепеньким чудо-мальчиком, но мамино здоровье подорвал. Первый год Гошиной жизни мама провела в больницах и на таблетках. Гоша всё это время жил с бабушкой и дедушкой, которые, будучи людьми ещё молодыми и работающими, наняли няню. Няня малышом занималась по остаточному принципу, то есть тратила на него то время, которое оставалось после просмотра телевизионных сериалов. Гоше исполнился год, когда мама решила, что больничная жизнь ей надоела, забрала ребёнка вместе с няней и переехала на съёмную квартиру в надежде начать новую самостоятельную жизнь и найти новую большую любовь. Конечно же, ей пришлось сразу начать работать. Естественно, у неё совсем не было сил и времени на Гошу. И разумеется, новая большая любовь нашлась, прожила с Гошей и Гошиной мамой неделю и исчезла вместе с няней.

Новая няня оказалась пожилой сердобольной женщиной, которая искренне полюбила Гошу и начала опекать их с мамой, словно самая настоящая Гошина бабушка. Она ухаживала за Гошей, как за родным, готовила ему только самые любимые и вкусные кушанья, читала сказки и играла с ним в снежки и салочки. Гоша расцвёл и заулыбался. Но потерянное в младенчестве время было уже не вернуть, и именно Гошина няня приходила к нам в садик и договаривалась о том, чтобы устроить мальчика в “особую” группу.

В общем, на этот раз Гоше повезло. И сейчас он очень быстро развивается. Мы надеемся, что к старшей группе мы сможем устранить основные проблемы в Гошином развитии.

В первый же месяц с Гошей произошла такая история.

На прогулку наши дети ходят в любую погоду. Даже если объявлено штормовое предупреждение (что в нашем городе часто случается), воспитательница зовёт на помощь кого-нибудь из незанятых взрослых (чаще всего меня), выводит детей во внутренний двор сада и старательно их развлекает хороводами, потешками и незамысловатыми играми типа “ручеёк”. “Незанятый взрослый” (чаще всего я) в это время не спускает глаз с выхода на игровые площадки, потому как там ветер дует всегда, а в шторм – просто сносит с ног, особенно малышей в широких непродуваемых комбинезонах. После истории с Гошей я стала ещё и пересчитывать детей с периодичностью один раз в пять минут… но всё по порядку.

Дети увлечённо играли в “ручеёк”, я в очередной раз осматривала выход из внутреннего дворика, когда Нина Георгиевна своим красивым звучным голосом несколько истерично крикнула “Стоп!” Все замерли и уставились на неё. Кто-то из малышей захлюпал носом. Нина Георгиевна, чтобы пресечь истерику, постаралсь взять себя в руки и почему-то с радостной улыбкой произнесла:

– Дети! Всё в порядке! Мы продолжим игру! Только возьмитесь, пожалуйста, за руки! По парам! Вот так, как вы сейчас играли!

Малыши закрутили головами и начали протягивать друг другу руки, несколько заторможенно, как и все дети, которые не уверены, что это не они виноваты в чём-то страшном, но непонятно в чём.

И тут я поняла. Когда мы выходили на улицу, детей было пятнадцать. А сейчас пара была у всех. Я пересчитала пары – семь, то есть четырнадцать маленьких глупых головушек. Пятнадцатая головушка пропала. И пятнадцатая головушка была Гошей.

Мы с Ниной Георгиевной в ужасе переглянулись. Я подошла к ней, чтобы не кричать через весь двор.

– Никто не выходил, – сообщила я воспитательнице таким тоном, каким полицейский в американском фильме сообщает шефу обстановку у здания с захваченными заложниками.

Читайте журнал «Новая Литература»

Нина Георгиевна кивнула и сказала:

– Мне нужно отвести детей в группу. Ольга Ивановна, я прошу вас обойти внутренний двор и попытаться понять все возможные пути исчезновения мальчика… Вероятнее всего – подвал, – она поморщилась. – Крыс недавно травили… Господи, помилуй…

– Давайте не будем терять время, – слыша новые истеричные нотки в её голосе, сказала я.

– Да, – она ободрилась. – Я присоединюсь к вам, как только передам детей нянечке.

Тихой тенью я отошла от детей, которые весело потопали за Ниной Георгиевной, заворожённые обещанием поиграть большими мячами из спортивного зала. Я быстро обошла внутренний двор по периметру. Проверила два канализационных люка возле чёрного крыльца, за которым любили прятаться мальчишки. После чего бегом направилась к двери в подвал, очень надеясь, что она – как ей и положено – заперта. Дверь с тихим скрипом открылась. Я похолодела, потому как крыс и правда недавно травили, а на пороге красовался влажный след детского ботинка.

Я оставила дверь открытой нараспашку, чтобы Нина Георгиевна знала, куда бежать. И вы представить себе не можете, как я была счастлива, когда почти сразу, буквально за стенкой, нашёлся Гоша – живой и невредимый. Он сидел на корточках спиной ко мне и что-то разглядывал.

– Гоша! Ты ничего не ел?! – подлетела я к нему. – Покажи мне свои руки!

Гоша недоумённо посмотрел на меня и медленно протянул руки – как маленький преступник – вверх. Руки были пусты и относительно чисты, а Гошин взгляд так изумлён и невинен, что я рассмеялась (немного нервно, но это простительно в такой ситуации, не так ли?).

– Ты ничего не ел? – повторила я вопрос, Гоша отрицательно мотнул головой, и я наконец-то увидела, что он рассматривал. На грязной тряпке лежали маленькие-маленькие котята. Мёртвые. Их мамы-кошки видно не было, наверное, она отравилась и где-то пропала. Котят было очень жаль. Их было пять, они все были одной масти – серые с рыжими подпалинками – и лежали кучкой, видимо, пытались согреться теплом друг друга… Слёзы навернулись на глаза, я зашмыгала носом, и не сразу услышала Гошу:

– Один живой…

– Что ты говоришь, Гоша?

– Один живой… – Гоша запустил руку за пазуху и достал шестого котёнка. Тот закопошился и запищал.

– Что же мы стоим! Побежали скорее – его надо согреть и покормить! – засуетилась я, и тут в подвал ворвалась Нина Георгиевна.

– Гоша! – душераздирающе закричала она с порога, потом увидела нас и выдохнула: – Слава Богу! Гоша! Как ты мог! Я так перепугалась! Мне придётся наказать тебя! И я расскажу обо всём твоей няне!..

Говорят, её было слышно на втором этаже. Гоша стоял, опустив голову и даже не пытался отвечать: он уже неплохо знал Нину Георгиевну и понимал, что этот шквал нужно переждать, как плохую погоду. Когда воспитательница выдохлась, Гоша показал ей котёнка и тихо сказал:

– Он плакал… Я услышал… Вы заняты… Ручеёк… – и грустно пожал плечами.

На следующий день директор уволила дворника, объявила выговор Нине Георгиевне (без занесения в трудовую книжку, так как к счастью всё обошлось) и долго не соглашалась оставить котёнка в живом уголке.

Новый дворник оказался более исполнительным, Нина Георгиевна о выговоре тут же и думать забыла, а по садику теперь разгуливает замечательный кот Воркот. Своим спасением и проживанием в саду он обязан не только Гоше, но и всему нашему коллективу: повар тётя Тома выкормила полудохлого котёнка из пипетки детскими молочными смесями, уборщица Марья Петровна следит за чистотой кошачьего горшка, нянечки и воспитатели привили ему правильное отношение к детям (при виде любого ребёнка кот мгновенно исчезает), а в мои обязанности входит ежеквартальный визит с котом в нашу единственную на весь город ветеринарную лечебницу, где мы с Воркотом высиживаем огромную очередь, потом Воркот орёт во время осмотра, прививок или взятия соскоба (пардон) из попы, а через неделю я демонстрирую директору ветеринарное заключение о том, что Воркот здоров и глистов не обнаружено.

Кот, наверное, благодарен всем нам. Но больше всего времени он проводит всё-таки на кухне – сидит на подоконнике, умывается или просто наблюдает за тётей Томой… Благодарен он ей больше всех, или демонстрирует свою любовь из других – гастрономических – побуждений, кто ж его кота разберёт.

О прекрасном

Сегодняшний сон был кошмарным. По дороге на работу, прогревая дыханием на замёрзшем троллейбусном окне хотя бы маленький кружочек, я старалась его забыть…

– Мама, что случилось?
В ответ – молчание.
– Мама, ты уже месяц со мной не разговариваешь. Скажи мне, почему? Что случилось?
В ответ – молчание.
– Мама, я не могу так больше… Мама, ну скажи хоть слово!
Я плачу. Приближаюсь к маме, которая стоит спиной ко мне и что-то помешивает в кастрюльке на плите. Я касаюсь маминой руки, она резко оборачивается, и вместо мамы я вижу себя. Себя такую, какой я буду через семьдесят лет. Нет, точнее – через неделю после смерти. И разумеется (как в дешёвых фильмах ужасов), эта я начинает смеяться, и изо рта у этой меня выползает отвратительная огромная многоножка, поблёскивая хитином и пощёлкивая усиками.

Я проснулась от своего тихого писка, который был эхом громкого крика, раздавшегося во сне. Тошнота и ощущение нереальности реальной жизни не покидали меня, пока не сварился кофе, и привычный запах не расставил всё по местам. Сон – гадость, но это всего лишь сон. Реальность – тоже не сахар, но это моя жизнь, и нужно радоваться, что хотя бы такая. Вот закончится зима, в мае я возьму маленький отпуск и поеду в Крым. А летом, наверное, в июле, отправлюсь отбывать положенные три недели в гостях у своих родителей. А на этих выходных поеду к подруге и мы с ней напьёмся… Не очень педагогично, но что делать?

Многоножки и всевозможные насекомые – единственные Божьи твари, которых я не люблю. Честно говоря, я их боюсь. С детства. Даже к змеям отношусь с меньшим отвращением, а подержав однажды в руках небольшого сытого питона, прониклась к ним некоторого рода симпатией. А малюсеньких жучков-паучков – хоть умри – боюсь. Поэтому когда заведующая дала мне задание приобрести для живого уголка “нечто особенное, например, большого красивого жука”, я молча покивала, поехала в самый большой зоомагазин города и ничтоже сумняшеся купила… тритона. Благо аквариум с двумя десятками рыбок гуппи у нас уже был. Гуппи, должно быть, не обрадовались новому соседу: их ряды заметно поредели, а сытый тритон взял в привычку по-хозяйски лежать возле кислородной трубки, и лишь изредка совершал ленивые обходы своих владений.

Вспоминая всё это, я начала ногтем ковырять наледь на стекле в надежде разглядеть за окном хоть что-нибудь…

– Оль, палец не отморозишь?

Оказывается, мужские ноги, плотно прижатые в троллейбусной давке к моим, принадлежали моему бывшему мужу.

– Привет! – натянуто улыбнулась я и снова отвернулась к обледенелому окну.

– Я заметил тебя только потому, что ты начала ковырять это окно, – улыбнулся он. – Какая ещё взрослая женщина станет вести себя, как школьница?

– Спасибо, ты по-прежнему очень мил, – ответила я.

– Ты на работу? Очень спешишь? Может, выйдем на площади, выпьем по чашечке кофе в “Юности”? Я готов опоздать…

– Очень спешу, – поспешила ответить я.

Больше я на него не смотрела, дальнейшая дорога прошла в молчании, и я вышла на остановку раньше, чтобы пройтись пешком и проветриться. Хотелось поплакать, но времени на это не было: через двадцать минут начинался мой первый урок, и нужно было быть в форме.

Так вот, тритон. Когда бедных гупяшек осталось не больше пяти, дети забили тревогу. В один прекрасный вечер Нина Георгиевна пришла ко мне, уселась на стул-вертушку возле пианино, повертелась на нём и спросила:

– Ольга Ивановна, а чем кормят тритонов?

И я поняла, что придётся этим вопросом заняться. Исходя из явной хищности нашего нового питомца, мы решили кормить его мясом. Мясо выдавала повар тётя Тома, отрезая малюсенький кусочек замороженной говядины с таким видом, будто делала нам и нашему “гаду” (тётя Тома невзлюбила тритона с первого взгляда) огромное-преогромное одолжение. А кормила тритона я, как виновница его появления в нашем садике. Оправдывало меня в глазах взрослой детсадовской общественности только то, что тритона очень полюбили дети. Они ласково называли его “ящеркой”, часто просили достать его из аквариума и наблюдали за тритоньими забавными движениями. Эти минуты наверняка были худшими в жизни тритона: он суетился, пытался сбежать и успокаивался только снова оказавшись в аквариуме и получив заработанный потом и кровью кусок мяса.

И именно благодаря тритону мне стала известна эта история из жизни нашей тёти Томы.

Однажды утром, ещё до начала занятий, я пришла на кухню за очередной порцией мяса для тритона. Когда я увидела, что тётя Тома плачет, то сначала глазам не поверила, настолько лёгким и весёлым был характер всеми любимой поварихи. Потом я подумала, что тётя Тома только что порезала полтора килограмма лука, но к сожалению оказалось, что это не так. Тётя Тома плакала. С этим пришлось смириться и попытаться выяснить, в чём же дело.

На мои неуклюжие вопросы тётя Тома сначала отвечала всхлипываниями и шмыганьем носом. Потом утёрла слёзы, выпила залпом стакан воды и спросила:

– Ты не торопишься?

– У меня ещё полчаса до урока, а тритон перебьётся…

– Чаю хочешь?

– Угу… – и мы уселись пить чай за огромным рабочим столом тёти Томы.

Тётя Тома приехала в наш северный маленький город давным-давно, ей тогда было меньше двадцати лет. Приехала она с двумя одинаково важными целями: 1) избавиться от опёки родителей и 2) выйти замуж, т.к. в своей деревне Фёдоровке Пензенской области красавица Тамара почему-то никак не могла найти подходящую пару. А наш город славился по всей стране как молодой растущий город-сад, разбитый на самом краю света, на берегу сурового северного океана. Из чего следовало, что город наводнён сильными смелыми моряками, которые в большинстве своём – молодые мужчины, неженатые и хорошо зарабатывающие.

Тётя Тома была очень красивой и неглупой девушкой. Ей пригодился диплом Пензенского техникума, благодаря которому она устроилась на работу в пароходство и начала ходить в море коком, то есть поваром. Рейсы были недолгие, люди попадались порядочные, а рейса через два Тамара встретила Сергея – симпатичного смешливого механика, который здорово играл на гитаре. И механик, и гитара тут же поселились на камбузе, удаляясь только на вахты и для короткого отдыха – в свою каюту. На берег Сергей и Тамара сошли вместе и вместе же отправились в ЗАГС для составления соответствующего заявления.

Жили они хорошо. Тамара, конечно же, перестала ходить в море, а чтобы не скучать, пока Сергей в рейсе, устроилась поваром в наш садик. Оказывается, тётя Тома – самая “старенькая” в коллективе и помнит заведущую молодой неопытной воспитательницей.

Тамара и Сергей очень хотели ребёнка, но не получалось. А у Сергея была младшая незамужняя сестра Маша, которая однажды пришла к ним в гости и заявила, что беременна, что срок уже большой, что ребёнок ей не нужен, и она от него откажется сразу после родов. Сергей был очень расстроен. Он много раз пытался поговорить с сестрой, обсуждал её планы с родителями, нервничал, но никак не мог добиться от своих родных понимания: родители говорили, что “Маше видней как поступать со своим будущим”, а сестра вовсе перестала с ним разговаривать. Когда Маша была на девятом месяце, Сергей ушёл в море.

Тамара не вмешивалась в эту историю, старалась только успокоить и поддержать мужа, без осуждения (наверное, с большим трудом) отзывалась о его семье и надеялась только, что Бог пошлёт им ребёнка, и Сергей этим утешится. Когда Маша родила, Тамара поехала в роддом и убедилась, что ребёнок здоров, но маме его не приносят, а заявление об отказе уже написано. Сунув денежку в карман медсестре, Тамара попросила показать ей малыша. Это был мальчик, 53 см, 3700 г, в смешных пелёнках и с красным опухшим лицом. Когда его вынесли, он спал, но в ответ на тёти Томин внимательный взгляд распахнул огромные тёмно-тёмно-серые глаза.

В общем, тётя Тома его забрала. Я не знаю, как она это сделала, но когда Сергей вернулся домой, он уже был папой.

– Тёть Том, Сергей Петрович, наверное, был очень рад? – спросила я.

– Ой, Оль, ты не представляешь, как он на меня кричал, – грустно улыбнулась тётя Тома. – Но я знала, что так будет: он надеялся, что сестра одумается и заберёт сына, а тут я влезла и всё испортила. “Ты лишила ребёнка матери!” кричал он… А я ему: “Она сама его себя лишила! А мы с тобой его воспитаем нормальным человеком!” – тётя Тома задумалась, и глаза её снова наполнились слезами. – И мы его воспитывали, вместе, пока Серёжа не умер…

Сергей Петрович стал очень заботливым папой. Мальчика назвали Юрием и воспитывали как родного.
Юре было двенадцать, когда Сергей Петрович сошёл на берег и начал работать в порту. Юре было двенадцать с половиной, когда Сергея Петровича не стало.

Я и раньше знала, что тётя Тома – вдова, и что она очень любила своего мужа и до сих пор бережёт память о нём. Но я не знала, как он погиб. Оказывается, здорового сильного мужчину погубил глупый несчастный случай: по глупой случайности крановщик был в этот день с похмелья, и по глупой случайности он работал на разгрузке именно того судна, которое приехал проверять Сергей Петрович. И именно в результате сочетания этих глупых случайностей Сергея Петровича придавило несколькими тоннами мороженой рыбы.

После похорон Сергея Петровича тётя Тома очень долго тосковала. Даже родственники Сергея Петровича начали говорить ей, что жизнь со смертью мужа – не закончилась, нужно взять себя в руки и жить дальше. Даже Маша приехала к тёте Томе и в слезах просила её прощения, после чего женщины обнявшись проплакали полночи, вспоминая любимого мужа и брата. И именно в ту ночь Маша клятвенно пообещала никогда не говорить Юре, кто его родная мать, чтобы не отнять у тёти Томы последнего родного человека (родители тёти Томы к тому времени умерли, а остальные родственники в категорию “родных”, наверное, не входили).

Тётя Тома утешилась нескоро, но ещё дольше тосковал Юра: Сергей Петрович был для него если не всем, то очень многим в этой жизни – и отцом, и другом, и советчиком в сложных жизненных ситуациях. Но Юра был очень неплохо воспитан и понимал, что стал единственной опорой тёти Томы.

– Представляешь, он однажды утром выходит к завтраку, серьёзный такой, бледный, и говорит: “Мама, мы очень любили папу. Он был бы расстроен, если бы увидел нас таких – плачущих и унылых. Давай, сегодня ты не будешь плакать, я постараюсь быть повеселее в школе, а вечером мы вместе сходим прогуляться по центру города и зайдём в наше любимое кафе”. И расплакался… Мы так и сделали – пошли вечером в маленькое кафе возле научной библиотеки – напротив магазина “Чайка”, знаешь? – просидели там часа три: сначала молчали, как прибитые, слёзы глотали, потом Юрочка носом шмыгнул и начал мне что-то рассказывать из школьных приключений… Сначала с трудом, потом разговорился, я что-то вспомнила из своей школьной жизни, мы даже посмеялись над чем-то, и после этого легче стало. Мы каждую неделю стали вместе по городу гулять, как и раньше, когда Сергей ещё жив был.

Можно было ожидать, что у Юры начнётся сложный переходный возраст, и хорошие отношения сына и матери останутся в прошлом. Сложный переходный возраст начался, но выразился только в том, что Юра сначала покрылся прыщами, потом с помощью тёти Томы от них избавился. Потом Юра начал следить за своей внешностью с такой тщательностью, что тёте Томе пришлось слегка за ним подтянуться, потому как её домашний халат вдруг показался Юре “застиранным”, стрижка “недостаточно подходящей типу лица”, а фигура “несколько расплывшейся”. Мать и сын вместе бегали по утрам, а по вечерам стояли в очередях за модными вещами. Тётя Тома тоже вносила свои коррективы в Юрину жизнь, напоминая ему, что встречают, конечно, по одёжке, но провожают – по другим параметрам, а поэтому нужно учиться, думать о будущей профессии, стремиться поступить в хороший вуз и не ошибиться в выборе спутницы жизни.

Благодаря этому или просто потому что повезло, Юра поступил на самый престижный факультет нашей высшей мореходки, устроился в управу пароходства и женился на девушке, которую тётя Тома иначе как “Танечка” не называла.

– Тёть Том, а Маша? – спросила я, когда тётя Тома вдруг замолчала и как-то нехорошо задумалась.

– Маша? Спилась… А вчера вечером пришла ко мне просить денег… Много денег… Я не дала. Она прямо от меня направилась к Юре и всё ему выложила. Мол, я – твоя мать, эта стерва – я то есть – тебя у меня забрала, когда я была неразумной обманутой всеми девушкой и так далее…

– Ох… – выдохнула я. – А Юра что?

– Юра звонил мне – уже почти ночью. Спросил только, правда ли это… А что я ему скажу?

– Это ж неправда! Она же сама отказалась!

– Ну да… Я ему ничего не сказала. Попросила только, чтобы мы с ним наедине поговорили, чтобы я могла спокойно всё рассказать. Он сегодня за мной на работу заедет. Вот и реву – не представляешь, как трушу!

Зато я в этот момент за тётю Тому стала совершенно спокойна. Я была уверена, что Юра всё поймёт правильно и останется благодарен тёте Томе по гроб жизни. В чём я тётю Тому горячо и искренне заверила. Забегая вперёд скажу, что именно так и сложилось…

Но весь день я не могла выбросить эту историю из головы, параллельно почему-то вспоминая свой неудавшийся брак и то, как мы с мужем хотели ребёнка, но – так и не получилось. Мои родители и подруги говорили, что это хорошо, а то развод для детей – большой стресс, дети без отца вырастают уголовниками и так далее, а я всегда втайне думала, что будь у нас сын или дочь или оба сразу, мы, может быть, и не развелись бы.

Вечером дорога домой показалась мне ужасно долгой и утомительной. Войдя в свою маленькую пустую квартиру, я разулась, сняла дублёнку и шапку, размотала длиннющий колючий шарф, бросила сумку на тумбочку у зеркала, прошла в комнату, легла на диван и поняла, что теперь – время есть. И всласть наревелась.

Кстати, популяцию гуппи я восстановила. Однажды я поняла, что мне стыдно смотреть на оставшихся рыбок, поехала в тот же зоомагазин и купила на свои деньги несколько пар особенно красивых – вуалехвостых – гупяшек. Потом не удержалась и добавила к ним парочку ярко-красных меченосцев, надеясь, что наш тритон – существо порядочное и такую красоту есть не станет. Хотя представления о прекрасном у всех разные. Особенно, у людей и тритонов.

Полюбишь и козла

Снова мне снится не самый приятный сон.

Я – маленькая девочка. Выхожу из детской комнаты, и в коридоре на меня налетает наш кот Мурик. Он расцарапывает мою правую руку повыше кисти в кровь и исчезает в гостиной. Я плачу, мне больно. Появляется мама, молча отводит меня в ванную, обрабатывает царапины перекисью и зелёнкой и ворчит: “Опять загноятся… Ну что ты разоралась?.. Подумаешь, царапины…”

Звонит будильник.

Об этом я и забыла уже почти: у нас и вправду был кот – большой, рыжий, уличный, который иногда исчезал в подвале на пару дней, а потом побитый и грязный возвращался домой. Его отмывали и снова пускали в дом.

Почему-то Мурик невзлюбил меня. И очень часто устраивал на меня охоту. После его нападений я ходила в бинтах, потому что царапины от его когтей оставались очень глубокие и сразу начинали гноиться: до сих пор видно несколько особенно больших шрамов. При этом он очень любил маму, и мама любила рассказывать об этом соседкам, мол, кот хвостом за ней ходит, ни на шаг не отступает. И то, что кот третировал младшую дочь, ни для кого не было поводом найти ему новых хозяев.

Мама утверждает, что животных “жальче чем людей, потому что животные сказать ничего не могут”. Мол, страдают молча. Сейчас, проработав семь лет в детском саду, я понимаю: маленькие дети тоже – страдают молча. И они тоже – сказать ничего не могут. Только мне почему-то кажется, что дети поважнее кошек. И даже поважнее собак. И что может сказать ребёнок двух-трёх лет, если мама (мама всегда права, и мама всегда лучше знает) спрашивает: “Ты ведь никогда так больше делать не будешь, да?” – и грозно смотрит, нахмурив брови? Конечно, ребёнок тихонько ответит: “Да…” Но это будет неправда. Не потому, что ребёнок осознанно врёт. А потому, что он не знает, что жизнь намного сложнее, и мама права не всегда.

Я не знаю, чем ложь отличается от молчания. И то, и другое – скрывает истину.

Кстати, нашего Мурика я очень любила. И долго оплакивала его смерть, когда однажды он выпал из окна.

Придя на работу и дождавшись первого малыша, я поняла, почему приснился мне наш кот-садюга. Вова пришёл на занятие с забинтованной рукой, да и вчера он был уже в бинтах, причём – судя по серому цвету повязки – в тех же самых.

– Вова, что с твоей рукой? – спросила я, напряжённо ожидая ответа “Мурик поцарапал”.

– Порезался, – угрюмо ответил Вова.

– Больно? – участливо спросила я, внутренне посмеиваясь над своими глупыми ожиданиями.

– Уже нет, – расцвёл Вова от моего участия и даже улыбнулся.

Вообще, Вова был невесёлым мальчиком. История его была бы обычной, если бы не одно “но”. Обычным было то, что мама воспитывала его одна, что мама не очень серьёзно относилась к процессу воспитания сына и что довольно часто Вова воспитывался чужими дядями, которых почему-то нужно было называть папами. Необычным было то, что Вова в два с половиной года гулял сам. Не в смысле – самостоятельно шёл рядом с мамой и не держал её за руку, а вообще – сам. Сам одевался – кое-как и не всегда полностью, сам выходил из дома, сам гулял, сколько вздумается, сам писал, а иногда и какал прямо на улице, сам приходил домой и стучал ногой в дверь, чтобы впустили… Прохожие видели странного мальчика, но молча проходили мимо, потому как и подумать не могли, что он на улице один. А если он не один, значит мама где-то рядом, а чего приставать к ребёнку, если его мама считает, что всё в порядке? И только соседка баба Нюра (Анна Николаевна, если быть точнее) знала, что мамы рядом нет, и была в ужасе от Вовиных прогулок. Баба Нюра работала гардеробщицей в кукольном театре, что на улице Софьи Перовской, и каждый день после работы находила мальчика во дворе, приводила домой, кормила-умывала-переодевала, играла с ним и просто старалась “отогреть”. А однажды Вова даже побывал в театре! Правда, он дичился других детей, прятался за спинку кресла во время представления и весь перемазался мороженым, но поход этот крепко запал ему в душу и теперь всем, кто был хоть немножко знаком и симпатичен, Вова рассказывал, что был в “та-атре”.

Однажды мама не заметила, что сын пошёл гулять, и ушла из дома по каким-то своим безработным делам. Вова постучал-постучал ногой в дверь, понял, что его не впустят, обиделся и разревелся. Поревел минут пять, потом успокоился и снова вышел на улицу.

Баба Нюра должна была прийти с работы через час-полтора, мальчик уже замёрз и заскучал, когда к нему подошёл незнакомый дядя. Дядя был злой – это Вова понял сразу: у мальчика был большой опыт общения с разными дядями. Поэтому Вова набычился, смотрел на дядю исподлобья и не отвечал на его вопросы. Но когда дядя взял Вову за руку и повёл со двора, Вова покорно пошёл с ним. Он привык, что даже злых дядь надо слушаться, особенно если они ведут себя спокойно и не кричат. Злой дядя и Вова вместе вышли со двора и направились к дороге, за которой начинались незастроенные сопки, поросшие невысокими, но частыми берёзками и осинками. Злой дядя и Вова уже почти дождались зелёного сигнала светофора, когда за спиной раздался крик:

– Стой!!! Вова! Вова, иди сюда! Вова!

Баба Нюра бежала к ним от автобусной остановки. На работе она почувствовала, что подскочило давление, и отпросилась домой, сдав гардероб костюмерше Лидочке. Когда баба Нюра увидела Вову, удалявшегося с незнакомым мужчиной в непонятном направлении, про давление она тут же забыла. Услышав её крики, злой дядя бросил Вовину руку и побежал через дорогу. Вова растерянно смотрел на бегущую к нему бабу Нюру, и ему было страшно: обычно спокойное и улыбающееся лицо бабушки было красным и искажённым какой-то странной гримасой.

Дома Анна Николаевна сидела за столом молча, тяжело глядя на Вову и утирая бегущие по щекам слёзы, а Вова уплетал за обе щеки и суп, и картошку, и вчерашние котлеты. Когда Вова поел, Анна Николаевна позвонила участковому и попросила его прийти.

Участкового звали Дмитрий Иванович, было ему всего двадцать семь лет, но Анна Николаевна, человек интеллигентный, звала его по имени-отчеству. Дмитрий Иванович отвечал ей крайне уважительным отношением, т.к. Анна Николаевна – единственная из бабушек участка – не отвлекала его от работы по пустякам. Именно поэтому Дмитрий Иванович пришёл через пятнадцать минут.

Разговор о судьбе Вовы был уже не первым. Чтобы Вова не заскучал и поменьше прислушивался, разговаривали во дворе, внимательно присматривая за резвящимся (сыт и нормально одет, почему б и не порезвиться?) мальчиком.

– Лишить её родительских прав? Вы сами знаете, что с ним будет…

– Знаю. А что с ним было бы сегодня?

– Я ваше описание того типа передам, пусть поищут по городу. Очередь в детский сад ещё не подошла?

– Да от этой мамаши не добьёшься: спрашиваю каждый раз, сначала отвечала “позвоню-позвоню, узнаю”, а вчера матом послала, отстань, мол, не в своё дело лезешь… С похмелья, что ли, была?

– Сегодня позвоню заведующей одного сада – она мне обещала, если место освободится, Вову взять. Поговорю ещё раз, пусть срочно берут. Вы сможете отводить-забирать, если мать запьёт?

– C радостью! Хоть под присмотром будет, среди людей, а то одичает скоро…

В общем, заведующая дрогнула под натиском Дмитрия Ивановича, и у нас появился Вова – неулыбчивый и очень самостоятельный мальчик. Он рассудителен, но как-то слишком по-взрослому, и всегда играет один. У него никогда не бывает проблем с аппетитом, и наша повар тётя Тома часто подкармливает его (тайком от остальных детей) своей домашней стряпнёй, а иногда и суёт в карман курточки пирожок или яблоко. Воспитательница Нина Георгиевна однажды призналась мне, что сначала Вова ей не понравился: она его почему-то боялась, возможно, ожидая чего-то ужасного от такого неблагополучного ребёнка. Но Вова оказался предельно честным, весьма послушным и совсем не злым мальчиком, воспитательское сердце оттаяло, и Вова стал одним из них – любимых, бестолковых, замечательных ребятишек, за каждого из которых Нина Георгиевна могла костьми лечь.

После урока, когда Вова вдоволь поизображал ручеёк, синичек и особенно полюбившегося ему медведя (можно было нажимать на клавиши кулаками!), мы пошли в медпункт. Медсестра Юля Петровна (мы её почему-то так и звали – Юля вместо Юлия) разворчалась, увидев Вовину повязку: “Они б ещё неделю бинты ребёнку не меняли…” Когда она сняла бинт, мы с ней ахнули: порез был неглубоким и нестрашным, но края ранки покраснели и опухли, явно собираясь всерьёз загноиться.

– Вова, чем же ты так порезался? – спросила медсестра, открывая тюбик с бледно-жёлтой мазью.

– Банкой, – ответил Вова.

– Ты разбил стеклянную банку и порезался? – спросила я.

– Нет, я нашёл под столом… Консервную…

– А кто забинтовал тебе руку?

– Баба Нюра…

Баба Нюра, конечно же, обработала ранку и перекисью, и йодом, но мальчика вчера вчером забирала из садика мама, утром привела она же, а значит, повязку никто не менял, и ранку не обрабатывали уже больше суток. А банку Вова просто слишком сильно схватил – от радости, ведь он именно её и искал. Дело в том, что пару дней назад Вова притащил бабе Нюре ещё одного подопечного – брошенного кем-то щенка Плюшу. Щенок был смешной и голодный, баба Нюра была занята приготовлением собачьего ужина, параллельно объясняя Вове, что “вот сейчас мы сделаем Плюше кашку, положим её в какую-нибудь миску и покормим Плюшеньку”. Хозяйственный Вова вспомнил, что видел дома под кухонным столом красивую красную банку, в которую вполне можно положить собачью кашу, и побежал домой. Дверь была незаперта, маму Вова не встретил, а когда порезал руку, крепко сжал зубы, аккуратно взял банку другой рукой и потопал к бабе Нюре за первой медицинской помощью.

Вечером забирать Вову пришла баба Нюра. Вова подбежал к ней и начал взахлёб рассказывать о чём-то, баба Нюра слушала его и деловито доставала из Вовиного шкафчика шапку, варежки, куртку, натягивала на Вовины ножки пушистые шерстяные носки, задавая Вове какие-то вопросы и тоже что-то рассказывая… Я наблюдала за ними из-за стеклянной двери и ждала момента, когда они наговорятся и можно будет подойти, предупредить Анну Николаевну о состоянии Вовиной руки. Мы-то будем перевязывать каждый день, но на выходных придётся последить за этим бабе Нюре. В общем, я наблюдала за ними и думала, что дети – не просто важнее кошек и собак. Дети – это самые важные люди на Земле, самые нужные, самые хорошие и… я не знаю, какие ещё самые-самые. И что нам, взрослым, нужно у них, детей, учиться. Учиться любить и прощать…

Вова по дороге из сада каждый раз расспрашивает бабу Нюру, не видела ли она его маму, и как у неё, у его мамы, дела. И каждый вечер он уходит от бабы Нюры ночевать домой, потому что там – мама.

Никому не нужные

Вы не поверите, но сегодня мне не приснилось ничего! Может быть, потому что сегодня воскресенье, и я с удовольствием проспала почти до девяти утра. А может, потому что вместо противного пиканья будильника меня разбудил красивый колокольный звон, доносившийся с соседней улицы: там совсем недавно построили небольшую церковь, внешним видом напоминающую маяк. Батюшка в ней служил молодой и улыбчивый, поэтому приход в основном состоял из незамужних девушек. Но если кто из них собирался замуж, то венчались молодые непременно здесь, и отцу Глебу порой приходилось венчать по две-три пары в день.

Очень красиво звонили колокола… “Праздник сегодня какой-то, что ли?” – потягиваясь подумала я.

Что делать в выходной день разведённой бездетной женщине тридцати двух лет, проживающей в небольшом провинциальном городе? Выбор огромен: почитать, поесть, встретиться с подругой. Ещё можно пойти в научную библиотеку, в зал музыкальной литературы, но всё интересное я уже перечитала, а новинок в этом зале не видели лет десять. Вариант с подругой неплох, но в это воскресенье мне не хотелось сетовать на судьбу – ни на свою, ни на подругину. И я решила отправиться на прогулку одна.

Вместо привычного чёрного кофе – зелёный чай с жасмином. Вместо дежурного макияжа – полное его отсутствие. Вместо обычного колючего шарфа, дублёнки и шапки – шёлковая косынка (шёлк, правда, искусственный, ну да ладно), весеннее пальто и непокрытая голова. Почему? Потому что даже в нашем городе бывает весна. Хоть и приходит она к нам, когда в нормальных городах уже отцветают тюльпаны на городских клумбах.

На улицах и площадях города было много таких же как я – ошалелых от весны – людей. Переодеваясь в весеннюю одежду многие ошибались: кто-то прел под слишком тёплым свитером, а кто-то мёрз в слишком лёгком плаще. Мне повезло – я угадала и могла позволить себе спокойную прогулку, а не нервные перебежки от автобусной остановки до универмага и обратно.

Прогулка началась на площади Кирилла и Мефодия перед нашей областной библиотекой (она же – научная). Здесь, совсем недалеко – родное музыкальное училище и студенческое безумие. Возле красивых бронзовых фигур Первоучителей – любимое место встреч с подругами и свиданий с влюблёнными юношами. Вот на той лавочке – напротив кукольного театра – муж подарил мне кольцо в красивом бархатном футляре и сделал предложение. И сюда я приехала плакать, когда он сказал мне, что встретил другую… Всё равно я очень люблю это место. На маленьком пятачке (площади в нашем городе небольшие), выложенном суровыми гранитными плитами, осталась моя бестолковая юность и проходит теперь непутёвая молодость, готовясь распроститься со мной в течение следующих нескольких лет.

Проходя мимо маленького кафе напротив библиотеки, я вспомнила историю тёти Томы, и стало не так одиноко, как будто наша смешливая повариха прошла со мной несколько метров по обледенелому ещё тротуару, а с ней и тритон по имени Ящерка.

На центральной площади людей было больше всего. Подростки в ярких и лёгких нарядах держались стайками, юноши и девушки гуляли парами или небольшими компаниями, а люди моего возраста – семьями: мужчины и женщины шли рука об руку и жмурились на солнышке, о чём-то беседуя, а дети сидели на руках у пап или шли рядом и держали в руках воздушные шары или мороженое.

Я остановилась возле недавно оттаявшей клумбы (могла ведь я кого-нибудь поджидать там, а не просто глупо стоять столбом, правда?), подставила лицо солнечным лучам и подумала, что одинока в этом городе только я… Ну, может быть, ещё гостиница “Арктика”, торчащая в центре площади.

Когда глупо стоять столбом надоело, я оглянулась вокруг, прикидывая, куда направиться теперь, и увидела одновременно: 1) потрясающую собаку, 2) своего бывшего мужа.

Собака потрясала тем, что будучи породистой – афганская борзая серо-голубого цвета – была бродячей: шерсть на животе свалялась, одно ухо надорвано, а на морде – то особое настороженно-презрительное выражение, характерное для всех бездомных собак.

А муж… Бывший муж гулял со своей настоящей семьёй: жена шла с ним рука об руку, они оживлённо о чём-то беседовали, а на руках у папы сидел их полуторагодовалый сын и держал зелёный воздушный шар.

Проводив их взглядом, я с благодарностью посмотрела на пса: своим появлением на площади он дал понять, что считать себя единственной одинокой в этом городе – самонадеянно. Пёс был голоден и обходил с проверкой урны, выкрашенные противной коричневой краской. Собаки, как известно, дальтоники, цвет урн его не смущал, а несъедобное их содержание расстраивало, поэтому я решила покормить породистого бродягу.

Обычных продуктовых магазинов в центре города почему-то не бывает. Пришлось зайти в колбасную лавку, которая славилась хорошими колбасами и высокими ценами. Моей детсадовской зарплаты не хватало на покупки в таких местах, но сегодня я купила пару толстых сарделек. И разумеется, когда я вышла из лавки, собаки и след простыл.

Если раньше я чувствовала себя глупым столбом, то теперь почувствовала себя глупым столбом с сардельками.

Беспомощно оглядев площадь, я поняла, кто может помочь. Возле автобусной остановки стояли фотографы – в обычные дни они работали в местных фотоателье или в двух наших городских газетах, а на выходных и в праздники подрабатывали, фотографируя горожан и редких туристов на фоне гостиницы в обнимку с плюшевыми северными оленями.

– Простите, вы не видели здесь собаку – афганскую борзую? – спросила я у одного из фотографов.

– Это голубую, что ли? – похлопывая себя по всем возможным местам, спросил замёрзший фотограф.

– Да, – ответила я, почему-то смутившись.

– Вон в тот двор побежала. Она вообще там чаще всего обитает. А вам она зачем? – он с любопытством разглядывал меня, шмыгая замёрзшим носом.

– Хотела её покормить, – показала я ему пакет с сардельками.

– А-а, ну, покормите, лишним не будет, она что-то отощала совсем. Просто её уже несколько раз домой брали – и в этом дворе, и на Подстаницкого уводили, потом в Первомайский район какая-то бабушка пыталась забрать, а псина всё равно возвращается. Сбегает и возвращается. Уже второй год здесь живёт. Выбросил кто-то…

Я смотрела на его мохнатые усы, красный нос и зимнюю шапку и вдруг поняла, что он напоминает мне какого-то неудачливого полярника, случайно попавшего на городской праздник. И ещё он напомнил мне своим видом и активными похлопываниями, что хоть и весна, а на месте стоять – холодно, я поблагодарила полярника-фотографа и отправилась на поиски.

Как ни удивительно, но собаку я нашла. Пёс обернулся на оклик, неторопливо подошёл ко мне и понюхал кусок сардельки в моей руке. Потом аккуратно взял угощение передними зубами, отошёл в сторонку и молниеносно проглотил. Он (или всё-таки она?) был очень голоден. Но так же аккуратно он брал из моих рук все остальные куски, а когда сардельки закончились, спокойно повернулся (пардон) задом и потрусил восвояси…

На автобусной остановке, где я поджидала свой редкий 33-й автобус, почти никого не было: влюблённая парочка, высокий мужчина в военно-морской форме и я. Подъезжали автобусы, из них выходили люди и тут же исчезали из поля зрения, спеша по своим делам. Светило солнце, таяли сосульки, и очень хотелось домой – сварить кофе, закутать ноги пледом, почитать что-нибудь давно не читанное. И вдруг из близлежащего двора выкатилась ватага ребятишек.

Со стороны их возня могла показаться какой-нибудь детской активной игрой: бегают ребятишки, вот и хорошо, всё лучше, чем дома перед телевизором сидеть, там им такое покажут, мама, не горюй… Но если бы вы пригляделись, то сразу поняли – дело плохо: пятеро пацанов лет семи-восьми силой волокли такого же мальчишку, попутно поколачивая его, когда он пытался вырваться. Пара девочек-ровесниц вились вокруг, подбадривая нападавших. “Ужас какой!” – подумала я, будучи уверенной, что вот этот мужчина в красивой чёрной форме немедленно вмешается и наведёт порядок. Ничего подобного. Дети приблизились к нам, поравнялись с нами и под любопытным взглядом военно-морского мужчины (“А ещё офицер!” – презрительно подумала я) двинулись дальше.

– Стой! – крикнула я. – Всем стоять! – “Руки вверх” – мелькнуло в мыслях, но я удержалась, чтобы не испугать прохожих.

– Что случилось? За что вы его бьёте? Разве так можно – кучей на одного! – начала я отчитывать ребят, одновременно ныряя в их гущу и выдёргивая побитого мальчика за руку.

И тут начались неожиданности. Во-первых, мальчишки не смутились, как я ожидала, а чувствовали себя правыми. Во-вторых, они достаточно вежливо начали объяснять свои действия, и вместо ожидаемой матерной брани я услышала:

– Тётенька, тётенька, отпустите его, мы его в школу ведём, он клей нюхает, в школу не ходит, родители у него алкоголики, классная с ног сбилась, мы его вторую неделю ищем, в милиции заявление лежит… – и т.д. Всё это они выкрикивали вразнобой, я растерянно смотрела на их лица, не успевая понять, кто именно произносит каждую следующую фразу. Наконец, мой взгляд остановился на том, кого я держала за руку. Мальчик был очень бедно и неряшливо одет. Чёрная шапка была натянута на брови, поэтому глаз почти не было видно – тусклые, непонятного цвета, они смотрели прямо перед собой. Руки были грязными, а цвет кожи – каким-то серым, как будто мальчик не только давно не мылся, но и солнечного света не видел, а просидел последние дни-недели-месяцы в тёмном сыром подвале. Возможно, так оно и было. Я окончательно поверила “нападавшим”, когда увидела, что из одного рукава куртки выглядывает целлофановый пакет с бурой густой (клейкой?) массой.

– Какая же школа в воскресенье? – растерянно спросила я ребят.

– Классная возле школы милицию ждёт, мы его сейчас приведём, они разбираться будут!

Мальчик неожиданно рванулся, но тут уже я крепко сжала руку, понимая, что отпускать его никак нельзя.

Наверное, я должна была пойти вместе с ними – отвести мальчика к школе и передать классной руководительнице. Но я растерялась, и сказав ребятам: “Только не бейте” – передала его в их руки. Двое мальчишек тут же подхватили его и потащили дальше, а остальные шли рядом и внимательно следили, чтобы он не сбежал.

Я провожала их взглядом, пока они не свернули за угол дома. Всё вокруг выглядело так, как будто ничего не произошло: так же подъезжали автобусы, так же исчезали из поля зрения люди и так же стоял на остановке офицер военно-морского флота в чёрной красивой форме. Влюблённая парочка куда-то подевалась, вероятно, села в автобус, пока я разговаривала с детьми, но это было так же не важно, как была не важна жизнь мальчика с тусклыми глазами и пакетом клея в рукаве ободранной куртки.

Подойдя к своему дому, я постояла возле подъезда, а потом прошла на соседнюю улицу. Храм был открыт. В мерцающей тишине храма на лавочке дремала старушка, присматривающая за порядком в отсутствие отца Глеба.

Я плохо знаю, как правильно вести себя в храме. И я, наверное, из тех, кого мой воцерковлённый сосед дядя Толя презрительно зовёт теплохладными. Поэтому я была рада побыть в храме одна. “Не знаю, чего просить у Тебя, Господи… – подумала я, остановившись перед ликом Спасителя. – Помилуй нас, Господи…”

Межсезонье

Весна в наш город приходит поздно. И вместо того, чтобы смениться летом, где-то в начале августа плавно переходит в осень. Если не выезжать на юг (а это в нашем случае – даже отечественная средняя полоса), можно подумать, что лета на этом свете больше не существует.

Один такой не то весенний, не то осенний день запомнился, наверное, на всю жизнь.

В группе тогда было пятеро малышей, остальных развезли по бабушкам-дедушкам-санаториям. Из этих пятерых двое удивляли своей противоположностью – “гиперактивный” Семён и тихая, молчаливая Настенька.

Семён был бы самым обычным мальчиком, если бы бабушки и дедушки Семёна жили в других городах: ребёнок был просто-напросто избалован. Приняв правила, действующие в садике: не задираться, слушаться воспитателя, а истерики тебе вообще никак не помогут – мальчик быстро шёл на поправку.

Молчаливая Настя за учебный год не изменилась ни на йоту. Всё то же молчание, всё те же отметки “проявления аутичности” в журнале, который вела наша психолог Вера Николаевна. И всё так же приводил и забирал девочку молчаливый, а часто даже хмурый папа.

В тот день я отпросилась с работы пораньше: пора было собираться в отпуск, нужно было купить билет на поезд, и хотелось успеть до окончания рабочего дня, а значит, и до длинных очередей на вокзале. Выйдя из садика я увидела Настиного папу. Он стоял возле калитки садика и курил. Его сигарета закончилась, он достал пачку и закурил следующую.

Проходя мимо него я поздоровалась, он вздрогнул и ответил невнятно: “Здрасссть…” Через пару секунд он окликнул меня:

– Ольга! – я остановилась и удивлённо на него посмотрела: никогда бы не подумала, что он знает, как меня зовут.

– Ольга э-э Ивановна! – подошёл он ко мне. – Вы не могли бы уделить мне несколько минут?

– Да, конечно. Что-то с Настенькой?

Настя на мои занятия всегда ходила с удовольствием, но вчера, увидев меня, забилась в угол и тихонько проплакала там весь остаток дня, не отвечая на вопросы воспитателя и вообще никак ни на кого не реагируя.

Настин папа смотрел на меня, не отрываясь, и молчал. “Боже, да что же это такое?” – подумала я. Взгляд его был не то, чтобы тяжёлым, а… больным каким-то. Как будто ему больно. Постоянно.

– Вы очень на неё похожи… На Аню, Настину маму, мою жену.

– А что с ней случилось? – помолчав спросила я.

– Она больна… В общем, весь последний год она провела в психиатрической больнице. И наверное, никогда оттуда не выйдет.

– А вчера?

– Вчера Настя поняла, что мама не вернётся. До вчерашнего дня она ждала маму каждый вечер…

Весь вчерашний вечер Настя плакала. Она не кричала, не падала, не билась головой об пол, а просто плакала, выполняя свои обычные действия: мыла руки, ела, поливала любимый мамин фикус, переодевала куклу, а слёзы текли по щекам, и Настя не замечала их. Наверное, не нужно говорить, что папино сердце, и так потрёпанное сумасшествием жены, разрывалось на части…

Злоключения Настиной мамы начались задолго до Настиного рождения.

Аня росла в замечательной семье художника и поэтессы, известных в нашем городе даже за пределами творческих тусовок. Эти молодые творческие мама и папа обожали своих дочек – Аню и младшую Ксюшу – и свили для них уютное трёхкомнатное гнёздышко в новом районе, рядом с лучшими в городе общеобразовательной школой и школой искусств. Прихожая в их светлой квартире была расписана папой собственноручно, одна из комнат – самая большая – была детской, а в другой комнате устроили общесемейную мастерскую. Родители ночевали на маленьком раскладном диване в гостиной, но все были счастливы, а это их семье было необходимо, как другим – полкило колбасы в холодильнике.

Девочки учились хорошо, правда Ане хорошие отметки давались тяжело, и в её дневнике часто появлялись “тройки”, причём – что особенно расстраивало маму – по русскому и литературе. Рисовать Аня тоже не любила, зато биология, химия, физика были для неё самыми интересными предметами. Поэтому однажды за семейным ужином – в чистенькой кухне за круглым столом, накрытым белой вязаной скатертью – Аня объявила, что хочет стать врачом и будет поступать в медицинский вуз. Родители обрадовались не только выбору дочери, но и её целеустремлённости, и старались помочь, чем могли: знакомая учительница химии стала заниматься с Аней на выходных, физику учили с помощью нанятого репетитора по вечерам, а биологию Аня и так знала лучше многих учителей биологии нашего города.

В общем, Аня поступила в Питерский мединститут и уехала учиться.

Родители были счастливы, но вскоре поняли, что подготовка дочери к поступлению – одна из немногих ниточек, связывающих их в последнее время. И она – порвана. Вторая такая ниточка – Ксюша – особенного сплочения не требовала, т.к. девочка родилась на редкость одарённая, и участие родителей в её развитии было номинальным: отвести на занятия, встретить, покормить, дать время на подготовку, найти новые курсы и занятия после окончания прежних. Родители Ани и Ксюши стали отдаляться друг от друга.

С отъездом Ани квартира стала пустой и тихой. Не приходили Анины подружки, редко звонил телефон, каждый был занят своим делом и сосредоточен на своей жизни. Единственное, что радовало родителей, это сданные Аней сессии и Ксюшины успехи во всём, чем бы девочка ни занималась. И никто даже подумать не мог, что именно здесь их поджидает огромная и страшная беда: Анина учёба закончится позорным отчислением за неуспеваемость, а Ксюшина жизнь, обещая так много, оборвётся на пятнадцатом году…

Став студенткой, Аня увлеклась совсем не тем: вечеринками, попойками, случайными связями, лёгкими и не очень наркотиками. Нет, не подумайте, на иглу она не “села”, но попробовать успела всё. И если сокурсники-собутыльники при этом легко сдавали сессии – пусть с “тройками”, пусть не с первого раза, но не особенно отвлекаясь от распития и раскуривания, Аня похвастаться успехами в учёбе не могла. Родителям она врала, с преподавателями разным образом договаривалась, а друзья… На тот момент, когда Аню отчислили, в её активе числились два аборта, неудачный гражданский брак со студентом третьего курса, связь с сокурсницей нетрадиционной сексуальной ориентации и новая, неизвестного происхождения беременность. Предполагаемый отец ребёнка твёрдо сказал: “Не от меня,” – и Аня поехала домой в надежде разобраться с этим вопросом сразу по приезду.

Анина мама, хоть и была оторванной от жизни творческой личностью, Анино положение распознала сразу и… нет, не сказала благородно: “Рожай, мы все вместе его воспитаем,” – а к собственному удивлению прошипела презрительно: “Не хочу ничего знать об этом”. Третий аборт Аня сделала подпольно, у подружкиного гинеколога за подружкины деньги и даже халатик в больницу взяла у той же подружки.

Виктора – будущего Настиного папу – Аня встретила в поликлинике, куда она устроилась санитаркой со своими двумя курсами мединститута. Виктор работал медбратом после четырёх курсов Архангельской медакадемии, а потому Анина история его не шокировала. Аня ему нравилась, он чувствовал, что девушка просто запуталась, и ему очень хотелось помочь ей вернуться к нормальной жизни, поверить в свои силы и создать счастливую семью, разумеется, с Виктором.

Почти всё у него получилось, кроме “поверить в свои силы”. Этому очень мешали родители, но когда даже это начало получаться (Аня наконец-то решила доучиться в нашем медучилище, её приняли сразу на последний курс, и первую сессию Аня сдала на “хорошо” и “отлично”), случилось самое страшное.

Ксюшу нашли мёртвой – дома, в ванной, после отравления лёгким популярным наркотиком. Всё равно, что выкурив одну сигарету, человек сразу бы умер от рака лёгких. У неё просто была непереносимость какого-то из компонентов этой отравы.

Наркотик Ксюша попробовала в школе в компании одноклассников. Все, кроме неё, чувствовали себя прекрасно. Ксюше стало дурно, один из ребят проводил её домой, и они спокойно попрощались у дверей квартиры. Никто не думал, что так получится. Дома Ксюше стало хуже, и она решила вызвать рвоту. Но не успела. Нашла её вернувшаяся с работы мама, полностью поседевшая после этого случая и постаревшая сразу лет на десять.

Родители обвинили друг друга, а потом ополчились против Ани и её дурного влияния на младшую сестру. Аня не отпиралась, а оплакивала смерть сестры и винила в случившемся себя и беспощадную Природу.

После похорон Ксюши Аня часто плакала во сне, а по вечерам со слезами на глазах рассказывала Виктору забавные истории из их с Ксюшей детства. И через полгода после похорон сестры Аня узнала, что беременна.

Родители Ани были заняты разводом, родители Виктора жили в маленькой деревушке в средней полосе, а потому радостью делиться было особенно не с кем. Виктор и Аня дождались Настиного рождения и вместе с дочерью – оба – родились заново.

Виктор был счастлив видеть свою жену такой – молодой, сильной, счастливой женщиной. Каждый выходной они с удовольствием проводили вместе, гуляли по каменистому берегу Ледового озера, а по весне вместе радовались прилёту уток и кормили белым пушистым хлебом малюсеньких коричнево-рыжих утят.

Когда Насте исполнился год, Аня начала “выходить в свет” – два раза в неделю ездила в медучилище на вечерние курсы по подготовке к поступлению в мединститут, надеясь всё-таки стать врачом. Вся семья была готова переехать в Питер, Виктор даже начал подыскивать себе работу через питерских знакомых, но… В одно весеннее утро Ане позвонила мама и сообщила, что умер отец. Его нашли мёртвым на улице. Выяснилось, что мужчина был трезв и в общем-то здоров, а умер от того, что поскользнулся на рыхлом весеннем снегу и упал, ударившись виском об осколок бетонной плиты, поджидающий именно его именно в этом месте уже не первый десяток лет.

Аня не выдержала. Она стала спокойна, слишком спокойна. Без единой слезинки похоронила отца, а через несколько дней после похорон поехала на курсы, и полтора часа спустя на домашний телефон позвонили из медучилища и сообщили, что с Аней случился припадок: она кричала, бросалась на всех с кулаками, а потом начала бить себя, рвать волосы на своей голове и выцарапывать себе глаза. Скорая помощь увезла Аню в больницу. С тех пор Аня ни разу не узнала Виктора, и не помнит, что у них есть Настя.

Мы с Виктором сидели на лавочке в каком-то дворе недалеко от садика. Рассказав мне всё это, Виктор сидел молча, крепко сжав руки в один большой кулак. На нас светило солнце, где-то поблизости чирикали воробьи, а я чувствовала огромный вязкий холод, который был только отголоском того кошмара, в котором жил Виктор. И около которого молчаливо страдала Настя.

– Виктор, а что вы собираетесь делать? – спросила я. – Вам надо жить. Ради Насти, вместе с Настей. Если продолжать так, она пропадёт.

– Я знаю, Ольга. Мы уезжаем на следующей неделе. Поживём в деревне у моих родителей, а потом – в Питер. Мне друг подыскал там хорошее место, а Настя в сад будет ходить. Может, мы с ней и оживём…

Мы попрощались с ним, и разошлись. В длинной вокзальной очереди я вспоминала всё, что он мне рассказал, и перед моими глазами стояли Настины слёзы, редкие Настины улыбки и всегда печальный Настин взгляд – нет ничего тяжелее печального детского взгляда. Вокзал жил своей жизнью, очередь дышала и шумела, сплочённые за моей спиной люди подтолкнули меня к заветному окошку, и суровая кассирша в синей жилетке спросила, куда я собираюсь ехать. С трудом вспомнив, где я и где живут мои родители, я назвала конечный пункт своего будущего пути, протянула сразу и паспорт, и приготовленные деньги, и снова погрузилась в раздумья.

Как можно жить, зная, что твой любимый человек безумен, страдает и терзает себя? А как можно жить, зная, что твоя мама никогда не вернётся к тебе, потому что не помнит о твоём существовании? Что им делать, Виктору и Настеньке, куда бежать? От себя не сбежишь, от безумия не спрячешься…

– Вот сумасшедшая! Я ей билет даю, а она плачет! – услышала я голос суровой кассирши. – Держите билет, девушка! И не задерживайте очередь!

На улице было хорошо. Несмотря на вечерний час было солнечно: в городе царил полярный день, и солнце ходило по кругу, не задевая волнистой линии горизонта. Зелёное здание вокзала напоминало почему-то о дореволюционных временах, когда плацкарт назывался третьим классом, а служащие вокзалов были вежливыми людьми. В воздухе висел знакомый с детства запах рыбной муки, разносящийся над центром города с местного рыбоперерабатывающего комбината. Горожане спешили по своим бесконечным делам, и вечернее солнце никого не удивляло, только какой-то приезжий парень стоял на вокзальной площади, поставив на асфальт тяжёлую сумку и изумлённо оглядываясь, иногда, будто глазам не веря, посматривая на часы. Возможно, его просто не встретили, и его изумление было вызвано этим, но мне было приятно думать, что наш город удивил его солнечной погодой в такой поздний час. И возможно, другой, новый город сможет вернуть к жизни двоих знакомых мне людей, подарив им что-то новое, солнечное, не отбирая прошлого счастья…

– А что делал Настин папа возле садика за час до окончания рабочего дня? – спросите Вы.

Честно говоря, не знаю. Может быть, он рано освободился на работе и пережидал время, думая о будущем переезде. А может, хотел пораньше забрать дочь из сада и съездить с ней на Ледовое озеро, посмотреть на уток и покормить утят белым пушистым хлебом.

Мама

Утром в поезде было душно и шумно. Я не выспалась: многие ехали на юг с детьми, поезд отправился в путь вчера вечером, и допоздна не умолкали усталые, беспокойные дети. Поспать подольше утром не удалось из-за пыльной духоты: где-то в середине вагона ехала несчастная женщина с аллергией на пыль. От её кашля один за другим попросыпались все пассажиры, и только привыкшая ко всему проводница сладко спала в своём маленьком купе.

Мои сегодняшние сны были такими же невыносимыми, как душный спёртый воздух вагона. За окном уже давно перестали мелькать милые невысокие сопки и даже снежные Хибины остались позади. Теперь мы ехали по бесконечному сосновому бору Карелии, изредка останавливаясь в деревеньках, существующих только благодаря железной дороге. Долгая остановка в Петрозаводске ожидала нас ближе к вечеру, а значит, мы всем вагоном продолжали терпеть духоту безо всякой надежды на глоток свежего воздуха. Дышать стало и вовсе нечем, когда голодные пассажиры разбудили проводницу, дождались кипятка и достали сумки с продуктами: запах варёных яиц, жареной курицы и ядовитой лапши быстрого приготовления повис в воздухе, и только хруст стоял за ушами моих попутчиков. Лёжа на верхней боковой полке, я смотрела в уголок окна и старалась глубоко не дышать.

За окном мелькали сосны, и это убаюкивало меня. Мой бывший муж очень любил путешествовать, и за время недолгого брака я выучила наизусть маршруты наших северных поездов…

– Простите, – теребила меня за рукав бабушка, которая ехала внизу. – Если вы хотите перекусить, спускайтесь, пожалуйста.

Ей очень хотелось поговорить со мной, поделиться, так сказать, жизненным опытом. Мне не хотелось ни есть, ни перенимать чужой опыт, поэтому я сказала “спасибо” и не двинулась с места.

– Нет, правда, вы мне нисколько не помешаете, – продолжала приставать бабушка.

“Зато вы мешаете мне”, – устало подумала я и, старательно улыбнувшись, ответила:

– Спасибо, я не хочу есть.

– Ой, что вы! – всплеснула руками бабушка. – Обязательно надо кушать, вам ещё рожать, а вы вон какая худенькая…

Почему люди считают возможным лезть в чужие жизни? Когда-то в детстве мне очень не хватало того, чтобы в мою жизнь лезли – мои родители. Мне очень не хватало, чтобы мама, заметив моё плохое настроение, не говорила: “Хватит крыситься”, а спрашивала: “Что-то случилось? У тебя всё в порядке?” Потом это прошло. У меня вырос невидимый хитиновый панцирь, сердце превратилось в бесчувственную хорду, а кровь стала холодной и её температура прямо коррелирует с температурой окружающей среды. Температура здешней окружающей среды была слишком высокой, я жарилась на полке, как ящерица на раскалённом камне, и меньше всего мне хотелось общаться.

– А вас как зовут? – приветливо улыбаясь, пытала меня бабушка. – Меня Антонина Сергеевна, давайте знакомиться!

– Ольга, – ответила я. – Только мне очень хочется спать, простите.

– Да-да, конечно! – ещё больше обрадовалась бабушка. – Сон это тоже очень полезно. Знаете, мой старший сын – врач, так он говорит, что все, буквально все жители городов страдают этой… как её… хронической усталостью, и надо очень долго спать, чтобы никто не мешал, не было никакого постороннего шума, часов эдак десять-двенадцать, чтобы выспаться…

Она совсем не замечала, что стоит в проходе и мешает людям, которые несут чашки, полные кипятка. С трудом сдерживая раздражение я, наконец, решила прервать бесконечный бабушкин монолог. Я спустилась вниз, взяла полотенце и отправилась в туалет.

В туалете было накурено, но довольно чисто, и даже мыло и туалетная бумага лежали в нужных местах и в достаточном количестве. Отдыхая от человеческого шума, я вслушалась в стук колёс. Что я буду делать в гостях у родителей? На выяснение новостей: “Как твои дела? Всё также учишь своих малолеток?” – уйдёт несколько минут. Ещё за пару дней мама расскажет мне, что у неё болит сейчас и что болело весь этот год, пока мы не виделись. И только разговор с папой о политике мог бы продолжаться бесконечно, если бы я следила за политическими новостями. Ах да, есть ещё одна хорошая тема для разговора – “Пора снова замуж, или Хватит зря коптить небо”.

Тоскливые мысли и вовсе одолели, когда я поняла, что дольше оставаться в туалете неприлично, а на пути к нагретой полке меня перехватит Антонина Сергеевна. Но случилась первая маленькая радость этого дня: Антонина Сергеевна нашла себе слушателя! Им оказался старичок, путешествующий на соседней нижней полке.

– …А к детям раньше совсем по-другому относились! Вот мама моя, – увлечённо рассказывала Антонина Сергеевна, – говорила, что многие не могли с детишками дома сидеть, работать надо было. Так привяжут ползунка за ножку к деревцу во дворе, оставят ему поесть-попить и уходят на несколько часов, а то и на весь день. Никаких тебе памперсов – дитё описается-обкакется всё, а стиральных машинок не было, так после работы ещё и убери да постирай. Хорошо, моя мама за богатого вышла – ей только в доме и во дворе работать надо было: коров держали, огород был большой, даже работников нанимали, а у меня нянечка была – до сих пор её помню, в монастырь потом ушла, Аннушкой звали…

Я невольно подслушала весь её рассказ. Судьба этой чудесной бабушке досталась счастливая: богатые родители, безоблачное детство, невинная юность, удачное замужество и спокойная старость. Даже не верится, что так бывает.

Вторая и последняя маленькая радость дня заключалась в том, что выйдя на перрон в Петрозаводске и вдоволь насмотревшись на знакомую надпись “Маша, я тебя люблю!” на сером вокзальном заборе, я вернулась в вагон, забралась наверх и уснула так крепко, что никакие дети и несчастные женщины с аллергией не могли меня разбудить. Я наконец-то выспалась.

Родители встретили меня на перроне. Я увидела их из окна, когда поезд ещё не остановился. Папа поддерживал маму под локоть, а в другой его руке трепетали мои любимые чайные розочки. Родители тревожно всматривались в окна и были так похожи друг на друга в своём тревожном ожидании, что у меня сжалось сердце. “Мама и папа, – подумалось мне, – какие вы уже старенькие… и как я вас люблю…”

– Привет! – заулыбалась я им, когда проводница открыла дверь и начала выпускать пассажиров. Стоянка была недолгой, люди торопились, нервничали, старались не растерять багаж и детей, а потому началась бестолковая толкотня. Преодолев её, я подошла к родителям. Папа, не выпуская из рук розочки, крепко меня обнял и чмокнул в щёку. Мама сдержанно улыбнулась и сказала:

– С приездом!

– Спасибо! – послушно откликнулась я.

– Это весь твой багаж? – папа кивнул на мою сумку. – Держи! – и розочки оказались в моих руках.

– Спасибо! – ещё пуще заулыбалась я и сказала: – Да, весь. Я налегке.

– Ну, поехали домой? – спросил меня папа.

– Поехали…

Их дом не был моим ни дня. Они переехали сюда из нашего города, когда я уже вышла замуж. Однокомнатная квартирка, в которой я сейчас живу – это “запасное жильё”, папа купил её, чтобы было куда возвращаться, если не дай Бог не приживутся на новом месте. На новом месте родители вполне прижились, на Север возвращаться не хотели, поэтому, когда я оказалась безмужней и бездомной, отец разрешил мне там поселиться.

В доме царил идеальный порядок и пахло чем-то необыкновенно вкусным. Мама устремилась на кухню и начала хлопотать там: шуметь водой из крана, звякать ложками-вилками, хлопать дверцей духовки, рубить зелень и резать хлеб. Мне казалось, что всё это происходит одновременно, и что у мамы – несколько пар быстрых и уверенных рук. Папа взялся поставить розочки в вазу, и я отнесла дорожную сумку в комнату для гостей.

В комнате было чисто и свежо: мама оставила окно открытым, чтобы проветрить комнату. Кровать была застелена свежим бельём и накрыта большим цветастым покрывалом. На тумбочке у кровати стояли фотографии: мои родители в молодости, трёхмесячная я на пеленальном столике и мама на балконе старой квартиры, а на заднем плане – наш двор, детская площадка и футбольное поле с покосившимися воротами.

Я поставила сумку на пол и села на кровать. Мне не хотелось выходить из комнаты. Мне очень хотелось остаться в этом чудесном мгновении встречи. Мне очень хотелось остаться в нём на все эти три недели. И уехать домой, сохранив его в своём сердце…

Обеденный стол был заставлен разными, знакомыми с детства вкусностями: селёдка под “шубой”, маринованые грибы, салат “Оливье”, мясо, запечённое с грибами, помидорами и сыром, отварная картошка, щедро смазанная сливочным маслом и посыпанная укропчиком с огорода, горячий домашний хлеб и пирожки с повидлом на сладкое (Вы теперь понимаете, почему в восемнадцать лет я весила 65 кг и страдала различными заболеваниями пищеварительной системы?). Всё это было ужасно вкусно: моя мама всегда вкусно готовила. Стол выглядел великолепно, но что-то было не так. Стол был сервирован на четверых.

– Мам, вы думали, что я приеду не одна? – изумлённо спросила я.

– Нет, – ответил папа, – мы ждём ещё одного гостя.

– Да? Кто-то из родственников приезжает? Не тёть Оля, случаем? – тётя Оля была моей любимой тёткой, папиной сестрой и маминой лучшей подругой. В её честь меня Ольгой и окрестили.

– Нет… Подожди, увидишь сама, – папа подмигнул мне и глупо хихикнул.

Мама молчала, как мне показалось, несколько смущённо. И тут я поняла.

– Вы что, хотите меня с каким-то парнем познакомить? Мам, пап, ну не надо так делать…

– Погоди фыркать, может, он тебе понравится! – заявил отец. – Хороший мальчик, живёт на соседней улице, родители – нормальные люди, сам разведён давно, детей у них не было, алименты не платит, зарабатывает неплохо – ремонты хорошие делает, нам с матерью вон плитку во дворе положил – не налюбуемся! Не то что твой бывший – руки к нужному месту приделаны! – папу понесло. Я выслушала нелестные отзывы о своём бывшем, до сих пор любимом муже, о своей способности выбирать и вообще о себе, дурочке, потратившей прекрасный потенциал на всякие глупости. Дождавшись паузы, я сказала:

– Вы бы сначала меня спросили, а то теперь перед человеком неудобно будет… – ушла в свою комнату, переоделась и отправилась на прогулку по городу.

Мама, наверное, плакала. И папа, наверное, был в чём-то прав: мой бывший муж – обычный провинциальный журналистишка, не пожелал переезжать в другой город ради моей учёбы, и поэтому я отказалась поступать в Питерскую консерваторию, куда меня приглашали учиться без вступительных экзаменов. И что я теперь? Училка музыки даже не в школе, а в детском саду, вожусь с отсталыми малолетками… Всё это так, но мой удачливый, сделавший в своё время хорошую карьеру папа никогда не спасал вместе с Гошей кота Воркота, никогда не видел драгоценных Вовиных улыбок и никогда не утешал плачущую девочку Настю, показывая ей смешного тритона Ящерку, а потом изображая его неуклюжую походку быстрыми картавыми квартами. Я – на своём месте. И пусть я не собираю залы любителей фортепианной музыки, пусть за меня не борятся известнейшие филармонии мира, пусть я уже никогда не смогу сыграть Рахманинова так, как его нужно играть – широко, сильно, быстро, чувствуя каждый звук его безграничных аккордов, всё это не так важно, как важна детская радость открытия, что форшлаг на до четвёртой октавы похож на чириканье птичек, а субконтроктава ворчит как старый медведь…

Сначала я гуляла по городу, спрятав руки в карманы, опустив голову и смахивая редкие злые слезинки. Потом пошёл дождь, а меня настигло чувство безумного голода и невероятного стыда. Ведь они хотят как лучше… Просто не знают, как… Надо вернуться и помириться… В который раз… И снова они считают меня виноватой… Интересно, мама снова, как в детстве, перестанет со мной разговаривать и промолчит до следующего моего приезда? Мысли теснились и путались, я думала о том, что жизнь – не вечна, и когда-нибудь мы расстанемся навсегда, поэтому надо мириться, сейчас, не откладывая на несуществующее потом… Я вспоминала сегодняшнюю встречу, встревоженных маму и папу и чайные розочки, и мне хотелось сейчас же уехать домой, чтобы не испортить всё ещё больше… За углом неожиданно обнаружилось кафе, и я зашла выпить чашку чая и спрятаться от дождя.

В кафе играл ожидаемый шансон, пахло подгоревшим кофе и почти не было посетителей. Я пила чай, ела какой-то бутерброд и не замечала вкуса. Неужели они не понимают, что не им решать, в чём моё счастье? Папа всегда был уверен, что музыка – это глупости, и когда я отказалась поступать на экономический факультет, предрёк мне нищее существование и голодную смерть под забором. Когда я вышла замуж за журналиста, папа заявил, что теперь он знаком с двумя сумасшедшими людьми, которые будут вместе побираться на старости. Когда он понял, что я не могу забеременеть, он сообщил мне, что бесплодие чаще всего весьма успешно лечится, но за большие деньги… Большие деньги… Деньги не могут быть большими, деньги – это всего лишь деньги, сказала я ему тогда. Получилось заработать – хорошо, молодец, что ж ты мне навязываешь те же ценности и стремления? Может, я согласна на нищее существование, милостыню и голодную смерть? Но папе было наплевать, что я думаю. Он всегда был уверен, что ему лучше знать.

– А мама? – спросите меня Вы. – Что говорила мама?

Мама всегда молчала. Нет, не подумайте, говорить она умела и прекрасно рассказывала соседкам и подругам, какая я сволочь, где я снова (предположительно) шаталась и с кем (наверняка) спала. Благодаря соседкам-сплетницам весь двор был осведомлён о моих мнимых и реальных прегрешениях, и лишь одна мамина подруга сказала мне однажды: “Если можешь, уезжай. Она не даст тебе спокойной жизни”. Может быть, зря я её не послушала, но через полгода я вышла замуж, и жизнь казалась большой и прекрасной, как море, когда смотришь на него с песчаного летнего берега ранним утром.

Я простила маме всё её молчание, всё её невнимание и пренебрежение мной, все её злые наветы и подозрения. Каждый вечер я звонила маме, и сквозь молчание пыталась говорить: “Мама, как твои дела? Как ты себя чувствуешь? У нас всё в порядке…” И день за днём, разговор за разговором – мама стала говорить со мной. Иногда мне казалось, что она даже любит меня, правда, каждый раз я от радости допускала какую-нибудь оплошность, и приходилось начинать сначала: “Мама, прости… Я не знаю, за что, но прости… Что я сделала не так?” В ответ я получала молчание, и снова – день за днём, разговор за разговором – камень каплю точит – подтачивала тишину, гнетущую и разрушающую нас обеих…

На следующий день после нашей свадьбы мама попала в больницу с жуткими головными болями неясного происхождения. Через год, когда мы с мужем отдыхали в Крыму, с мамой случился гипертонический криз. Каждый раз нам сообщали об этом поздно и так, что я начинала чувствовать себя виноватой: “До чего ты мать довела?! – звучал в моих ушах папин голос откуда-то из детства. – Разве ты не понимаешь, как она переживает?!” Понимаю, пап. Понимаю, что переживает сильно, слишком сильно, так сильно, чтобы все вокруг видели и страдали так же, как и она, если не сильнее.

– Вы что-нибудь ещё будете? – не очень доброжелательно поинтересовалась официантка.

Пустая чашка передо мной и пустое от боли сердце внутри меня.

– Нет, спасибо. Счёт, пожалуйста.

На улице бушевала стихия. Тихий невзрачный дождик превратился в грозу чудовищной силы. Я топталась на крыльце кафе, пытаясь понять, что делать: возвращаться в кафе и пить чай, пока не выгонят, или пробираться к родителям. Наконец, я зажмурилась и сделала решительный шаг.

Жуткий скрежет, звон стекла и всё… Чёрная тишина.

Вспышка, и я оказываюсь на собственной свадьбе. Поднимают тост за здоровье родителей, я протягиваю бокал, чтобы чокнуться с мамой. Мама улыбается в пустоту и проносит свой бокал мимо…

Вспышка, и снова темнота.

Я открываю глаза и вижу мамино лицо. Мама плачет. Я с трудом разлепляю губы и хриплю:

– Мама, почему ты плачешь? Мама, не плачь…

Силы иссякают, я закрываю глаза и проваливаюсь в темноту.

Вспышка, и мне десять лет. Мама бьёт меня по лицу и кричит: «Сколько можно надо мной издеваться?!»

Вспышка, и я чувствую боль. Почему же так больно? Я кричу «Мама!» и снова не чувствую ничего.

Вспышка, я открываю глаза и вижу яркие лампы. Я на операционном столе. Мне больно.

Вспышка, и в мою грудь впивается огромный рыжий кот. Мне пять лет. Мне очень больно.

Вспышка, и меня катят по длинному тусклому коридору. Мне холодно. Боль пронизывает меня всю и пульсирует одним огромным нервом.

Вспышка, и снова – давящая, всеобъемлющая темнота…

Темнота медленно просачивается сквозь меня и стекает на пол. Всё вокруг качается, и я знаю это, не открывая глаз. Мне почему-то очень грустно, и я плачу, пытаюсь вытереть глаза кулаком, как маленькая девочка.

– Почему ты плачешь? – слышу я мамин голос. – Тебе больно?

Да, но боль уже можно терпеть. Она свернулась калачиком на моей груди. Я открываю глаза и вижу маму. Она смотрит на меня, всматривается в мои глаза и пытается увидеть в них жизнь. Она держит меня за руку, но я этого почему-то не чувствую.

Упавшее дерево разбило окно кафе и обрушилось на мою голову, рассыпая по дороге стеклянные брызги. Врачи показали мне осколки, извлечённые из моего тела – груда битого стекла с засохшей на краях кровью. Чудом осталось целым лицо: я успела закрыть его руками. Но руки… Руки были изрезаны, пальцы не слушались, и я недоверчиво слушала палатного врача, утверждавшего, что через полгода я смогу играть, как и прежде. Три месяца я провела на больничной койке, но это были прекрасные три месяца: медперсонал героически сражался за чувствительность каждого моего пальца, коллеги несколько раз приезжали навестить и привозили письма и рисунки наших детей, а родители не отходили от моей постели. Благодаря всему этому я легко переносила мучительные процедуры и, наверное, была счастлива.

Мама… Мама как будто заново меня родила. Она кормила меня с ложечки, поправляла мне одеяло и даже читала на ночь мои любимые книги. Если бы ей позволили, она начала бы пеленать меня и надевать на руки малышковые варежки без пальчиков. Три месяца мы прожили без единой ссоры, и это был, наверное, абсолютный рекорд всей моей жизни, по крайней мере, осознанной её части.

Мы о многом переговорили. Она рассказала мне о себе – так, как будто я не неблагодарная дочь, а лучшая подруга, с которой не виделись много лет. Я рассказывала ей о детском садике, о наших детях, и мы вместе плакали над недетскими судьбами малышей и смеялись над проделками кота Воркота.

Но всё когда-нибудь заканчивается, истекли и эти три месяца. Мои украшенные сеточкой шрамов пальцы могли теперь изобразить подобие гаммы, а значит, я должна была разрабатывать и упражнять руки. Нужно было ехать домой, долечиваться «по месту жительства» и определяться, когда я смогу приступить к работе. После выписки из больницы родители привезли меня домой, мы пообедали и отправились на вокзал: как раз в этот день направлялся в наш северный город единственный, совсем не ежедневный поезд.

– Ну, счастливо, – сказал отец и бережно, чтобы не задеть свежие шрамы на груди, обнял меня. – Приезжай ещё на три месяца, только без больниц, ладно?

Потом мама гладила меня по щеке и улыбалась сквозь слёзы.

Потом я плакала в вагоне и не могла отойти от окна, даже когда поезд отъехал далеко-далеко от перрона, где остались мама и папа: мама со слезами на глазах, а папа с букетом чайных розочек, про который все забыли, и который так и не уехал со мной.

Поезд набирал скорость, за окном мелькали деревеньки, города, поля, речки. Деревья становились всё ниже, небо всё суровей, но я не замечала всего этого. Я стояла в тамбуре, утирала слёзы и чувствовала, как прямо здесь, в трясущемся стареньком вагоне, начинается моя новая, непредсказуемая, но обязательно счастливая жизнь.

Дорога домой

Снился мне той ночью необыкновенно хороший сон: я совсем маленькая, мы с мамой купаемся в море, мама держит меня за руки и напевает “Баба сеяла горох, прыг-скок, прыг-скок, // Обвалился потолок, прыг-скок, прыг-скок, // Баба шла-шла-шла…” Я смеюсь и с удовольствием подпрыгиваю на каждом “прыг-скок” как можно выше…

Утром выяснилось, что очаровательный курчавый мальчик с бархатными карими глазами, который ехал с папой по соседству со мной, страстно желает выяснить причину моих вчерашних слёз.

– Тётя вчера плакала, – сказал он папе, смущённо поглядывая на меня.

– Да, Митя, – ответил папа.

– Почему? – страдая от любопытства заглядывал ему в глаза сын.

– Я не знаю, – честно ответил папа.

– Но она плакала! – воскликнул Митя. – Почему?

– Если хочешь, спроси у тёти, – улыбаясь в ответ на мою улыбку сказал папа.

Митя оказался вежливым собеседником. Прежде чем задать мне столь деликатный вопрос, мальчик встал, посмотрел мне в глаза и спросил:

– Тётя, как тебя зовут?

– Оля, – улыбаясь ответила я.

– А меня Митя! Давай дружить?

– Давай, – искренне согласилась я. Митя сел рядом со мной, взял меня за руку и стал с интересом разглядывать своего нового друга.

– Оля, а почему ты вчера плакала? – наконец спросил Митя (ведь друзьям можно задавать такие интимные вопросы!) и замер в ожидании.

– Понимаешь, Митя, я поссорилась со своей мамой, а потом помирилась. А потом я уехала от неё. И мне очень хотелось поплакать из-за всего этого.

– А у меня нет мамы… – сказал Митя. – Я никогда-никогда не стал бы ссориться с мамой, правда, пап?

Папа так грустно улыбнулся и так нежно ответил: “Конечно, сынок”, что у меня сжалось сердце, и я поспешила сменить тему:

– А с друзьями ты никогда не ссоришься?

– Ссорюсь! С Мишкой редко, а вот с Колькой – каждый день! Мы даже дерёмся! – гордо сообщил Митя.

– Дерётесь? Больно, наверное!

– Ага… Папа говорит, что драться плохо, а как я могу не драться, если Колька обзывается?

– Тебе обидно, когда он обзывается…

– Да мне не за себя обидно! Он Катю обзывает, представляешь?!

Митя рассказал мне всё, что было для него важным и о чём он думал. Он доверил мне все секреты своего огромного детского сердца. И как я могла отказаться, когда он попросил почитать ему книжку перед дневным сном, а папа пригласил пообедать с ними?

Дальше мы ехали вместе. Мы вместе играли в кошки-мышки, гоняли мяч по всему вагону, рисовали корабли и пели песенку крошки Енота: «От улыбки станет всем светлей!..», и под эту песню улыбались все наши соседи, потому как Митя пел так старательно и чисто, что не улыбаться было нельзя. Правда, у Митиного папы слуха не оказалось, и мы, чтобы не травмировать психику окружающих, перешли к немузыкальным играм: Митин папа учил нас с Митей играть в шахматы.

Маленькие фигурки мягко магнитились к дорожной шахматной доске, время неумолимо бежало вперёд, и я с тоской думала о предстоящей разлуке. Поезд вёз всех нас домой, в маленький северный город, на родные уютные улицы, на которых – кто знает? – мы когда-нибудь встретимся и, может быть, поиграем ещё в кошки-мышки, погоняем мяч, а потом будем петь «От улыбки станет всем светлей!»… Правда, петь будем мы с Митей, а Митин папа будет слушать нас и улыбаться. Ведь нельзя не улыбаться, когда ты счастлив.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.