Это странное философичное настроение нашло на него с самого утра. Он даже проснулся с мыслью: “Ну вот, новый день. Наступил. И всё будет как всегда – сейчас я встану, умоюсь, позавтракаю, соберусь… Пятнадцать минут автобусной тряски.. Родная больница. До боли родная. ‘Здравствуйте. Доброе утро. О, привет!.’ То же самое, те же лица, те же слова. Кажется, даже те же больные… Когда-то запоминал лица, истории – сейчас нет. Будто живой поток, текущий через эти палаты. И куда он течёт?..”
На этом ему пришлось прервать поток собственных мыслей, так как жена на кухне уже громко стучала ложечкой о чашку – вроде бы размешивая сахар в своём кофе, а на самом деле напоминая ему о времени: вставай, проспишь! Он часто бывал благодарен ей за эти постукивания – это было и деликатно и эфективно, – однако не сегодня. “Чему служишь ты, женщина? – думал он, раздражаясь от каждого позвякивания. – Думаешь, мне от этого польза? Ещё один бессмысленный день… И не видно конца этому – этим звяканьям, этим дням!”
Но он всё-таки встал. Одно дело было думать, а взять и поменять всё – нет, надо, по крайней мере, подготовиться… Закончить все дела; и сейчас такой напряжённый сезон, он же не может подвести всех! “Опять, опять, – говорил себе доктор (Тоцкий его фамилия, Пётр Антонович), чистя зубы, глядя на свой вспененный оскал в зеркале, – опять себе врёшь! Какие дела?! Сто лет будешь заканчивать и не закончишь – они же всё время новые!” Выйдя из ванной, он пришёл на кухню: жена уже допила чай и заканчивала обязательный перед любым выходом на улицу процесс ретуширования своего лица с помощью разнородного цветного инструментария; его тарелка была накрыта.

-Уже половина, – сказала она, выпучив глаза в зеркало и махая перед ними щёточкой. – Хороший сон снился?
-Угу, – сказал он, садясь, – как будто я умер.

Жена на секунду посмотрела на него с полусмехом-полуудивлением, потом махнула головой и вернулась к своему занятию.
-Да-да, я тебе забыла сказать, Велин звонил вчера на счёт… Ну ты помнишь!
О Боже, как он хотел не помнить – ни о чём!

..В транспорте эмоции, раздражение укачались и вернулись спокойные, хоть и не утешительные рассуждения. “И в самом деле, куда? Куда это всё идёт? Ведь нету же ничего – там вдалеке; будет то же самое. Это как ночное шоссе: фары освещают дорогу впереди, и она всё такая же; надеешся на что-то новое, а она такая же и такая же. Просто бежит куда-то и однажды… Стоп, машина! Да, это произойдёт – кому как не тебе это знать. Сколько ты переглядел чужих смертей; и вроде бы что-то совсем обычное – а вот ведь однажды придёт и твоя – будешь сам лежать на такой больничной кровати, и какой-то эскулап велит вколоть десять кубиков уже бессмысленной дряни… Какой кошмар”. Нет, представлять себя в роли пациэнта ему совсем не нравилось; “Но что ж делать! – шептал рассудок, – придётся. Не над всем мы властны в этой жизни..”
“Но хотя бы сделать в ней что-то действительно стоящее!..”
-Поликлиника. Следующая концевая.
“Концевая, – подумал Тоцкий, продвигаясь к выходу, – тоже мне.. Впрочем, он прав”.
-Здравствуйте, – приветствовала его уборщица, Клава Семёновна.
-Доброе утро, Петь, – бросил врач из травматологи, чью фамилию он всё время забывал.
-Ну привет! – открыл обьятья бородатый завотделения. Впрочем, когда Тоцкий подошёл, всё свелось к рукопожатию. – Ну что, как дела? – Конечно, никакие чужие дела его не интересовали и, получив стандартный ответ, он кивнул и перешёл к более важному для себя.
-…и вот так, представляешь? – закончил он повествование случая больного, которого должны были на днях перевести в их отделение. – В общем, пошли, я тебе всё покажу. – Он приобнял своего лучшего кардиолога и повёл по вымытому гулкому коридору, ещё досказывая.. А Пётр, слушая вполуха, думал: “Опять, опять… Ох, не могу!..”

В девять обход больных. Сложно было сосредоточиться – но надо! Что за дурацкое слово “надо”! Но часто от него никуда не денешся – делаешь и всё. А вот оно уже становиться тобой – ты просто не можешь иначе! Или думаешь, что не можешь?.. Впрочем, можно забыть.
Он стоял у окна и смотрел как дворник метёт листья, насыпавшиеся с берёз: жёлтенькие сухие листочки, коричневая метла – шфить, шфить: и отлетают толпой по велению человека. “Зачем, зачем это всё?. – думал он с унынием, которое пробивалось через чем-то завораживающую картину уборки листьев. – Ведь это просто рутина! Может, я за всю жизнь ни одному человеку по-настоящему не помог!. Вот ЧТО я тут делаю? Просто автомат. Может быть, хороший автомат: все симптомы на зубок, для каждого случая свой рецепт, свой подход.. Тебе кажется, ты знаешь, как работает этот апарат – но ведь не все вылечивались: всегда есть случаи, когда медицина разводит руками. И что у нас есть? – только знания, которые передаются как истина, больше ничего…”
Шфить, шфить, и ещё раз – дворник смёл листья с дорожки в кучу и куда-то удалился. Сразу же дунул озорник-ветер, выбил немного листков из кучи и сорвал едва ли не последние с покачнувшихся ветвей берёз. По дорожкам больничного двора проходили врачи, сёстры, санитары в халатах, а также люди в простой одежде – может, больные, а может только готовящиеся к этой роли.. “Так в чём же помощь? – сказать: “Попейте корвалдин и никаких нагрузок!”, в этом?.. Ну допустим, какие-то из этих знаний верны; конечно, верны – иначе больницу уже переименовали бы в дом умерщвления. Ну проживёт этот человек ещё год… ну десять лет, двадцать!. И что? …О, брат, – обозвался другой голос внутри него, – с такими мыслями тебе… Ты же доктор, доктор!!” – И вроде бы он был прав, этот голос, но доктор его не слушал: те другие мысли обладали особой притягательностью свободы, превкушением и радостью – хоть и через страх – открытия правды. И ведь это лишь мысли, они ничего не значат…
-Пётр Антоныч!..
Он обернулся, секунду-другую смотрел на медсестру, потом вспомнил; посмотрел на часы..
-Десять минут уже! Где вы раньше были? Да шучу, – коснулся он с улыбкой её растерянного плеча. – Истории у вас? Пошли. – Они вышли и пошли по коридору.
-Здрасте, – поздоровался он с кем-то, шедшим навстречу, а оставленные размышления уже тихо входили через неприкрытую дверь..
“А ничего, – неожиданно и прямо ответил он на ожидавший вопрос, – ни-че-го! Хоть двадцать, хоть сто лет…” – И на него вдруг нахлынуло это чувство: полной бессмысленности жизни. Он даже покачнулся – но надо было стоять, надо идти, надо смотреть больных, выписывать направления – что же ещё?!. “Нет, эти мысли до добра не доведут! Так, так… соберись!”
Зашли в первую палату. Одни старики. И смерть – он не мог не видеть её – эта чёрная неизбежность; а путь к ней – бессмысленные и горькие трепыхания. Горько было видеть всё это. Но он, конечно, сделает всё возможное.
-Доброе утро, – произнёс он (сказав себе, что в следующих палатах обойдётся без попыток ободряющего тона) и разные голоса, хрипло-слабые и хрипло-бодрящиеся повторили то же в ответ. Тоцкий беззвучно и горько вздохнул.
Он брал папки, листал бумажки, не без труда понимал в чём дело, кивал в ответ своему пониманию, в голове всплывали образы клапанов и вен, латинские слова, названия возможных препаратов…
И ещё одна палата, ещё… На четвёртой он хотел остановится – так ему было трудно, – как-то остановится, сослаться на недомогание (taedium vitae?), уйти в кабинет, запереться., или домой… Они вошли и всё отошло; стало как-то легко и безразлично.
-Доброе утро.
Тут был один относительно молодой мужчина с пороком сердца и двое пожилых – стенокардия и инфаркт. Доктор присел у последней кровати, читая историю болезни, – каждая страница, казалось, весила тонну, и какая-то пелена.. “Тебе самому бы подлечиться..”
-Подышите глубоко, – сказал Тоцкий, приставляя стетоскоп к груди поциэнта. – У-гу.
Пациент тем временем зорко наблюдал за реакцией доктора – и, не увидев или не поняв, наконец коснулся, волнуясь, белого рукава и тихо спросил… Тоцкий как через вату услышал его вопрос:
“Доктор, я умру?”
..усмехнулся про себя такой наивности и через ту же вату прозвучал его собственный голос:
-Да. Непременно.
Потом он встал, сказал сестре сменить препарат, сказал всем “Ну будте здоровы”, и они вышли. Двум из трёх пациэнтов этот обход практически не изменил настроения.
-Да-а! – сказал мужчина помоложе, – будешь тут здоров… Сколько денег я на эту больницу угробил! А сколько времени…
-Здоровье – превыше всего, – со спокойной уверенностью ответил пожилой сосед. – Я когда-то тоже думал, как и вы, – спешил куда-то! А теперь – вот. Мой дом родной. – Он махнул в пространство палаты.
-Ладно. Давайте в картишки, что ль?
-Это можно. Часок. Потом мне на процедуры.. Семёныч, ты играешь? Что они там тебе опять прописали?
Но Семёныч лежал, отвернувшись, смотрел на батарею и не хотел отвечать.

* * *

День как-то прошёл; мыслей вроде больше не было, но всё же они были тут как тут – стояли тяжёлым ощущением в душе и, как рябь, пробегали по изображению всего, что он видел перед собой. Да, тяжёлый день. И что это он решил разобраться вдруг во всём – столько лет жил, работал, всё было относительно спокойно… Но теперь это не имело значения, – конечно, раньше он что-то замечал.. но продолжал не замечать; теперь, заметив по-настоящему, уже нельзя было повернуть вспять. С одной стороны – да, это только мысли, но с другой – нет, это больше, это понимание. Понимание, с которым неизвестно, что теперь делать.
Не очень хотелось оставаться в больнице, но возвращаться домой – ещё меньше – и он предложил своему коллеге Луканову (совершенно безвозмездно – сейчас он не мог думать о какой-то выгоде) подежурить за него ночью.
-Понимаю, – сказал тот, улыбаясь, сбрасывая халат. – Я, когда со своей поссорюсь, тоже дежурить остаюсь. Радио послушать, с сестричками поболтать.. Вон там спирт, резервный – тоже очень помогает от уныния. А потом оно, глядишь, и само сгладится: остынете друг от друга…
Тоцкий кивнул, изображая улыбку, и пожал протянутую на прощанье руку. И остался один. Радио он включил негромко – тишина совсем угнетала, – но болтать с сестричками не было малейшего желания. На спирт он посмотрел с сомнением, потом взглядывал ещё несколько раз, но так и не притронулся.
Медленно тёк вечер, переходя в ночь, за окном было темно, а небольшой кабинет подсвечен настольной лампой, выхватывающей в основном только стол с журналами, календарём, письменными принадлежностями; мужчина в растёгнутом белом халате то сидел за столом и писал что-то, то вставал и уходил в полутьму, бродя там, поскрипывая досками пола… Радио тихо пело, и говорило о чём-то, снова щелкало ритмом. “Можно, наверно, забыть. Нужно… – а как жить иначе? Ходить сюда каждый день и понимать, что это бессмысленно – и для себя, и для них бессмысленно?. Это же всё мысли, мысли… – И тут же, обрывая это, из того гудящего беспокойства: – И смерть? Это – тоже мысль?!”
Он вставал, ходил, выходил в коридор – медсестра Таня отрывалась от кроссворда и улыбалась ему; он шёл дальше, куда – ещё сам не знал, потом возвращался, проходил мимо кабинета, поднимался на второй этаж, там другая медсестра улыбалась ему, он оборачивался и шёл обратно. Опять возвращался в комнату, садился на новый диван, который он не любил… Ничего не помогало. Вопрос требовал разрешения…

Было около трёх часов ночи, когда жизнь ему помогла.
Тревога опять сменилась усталостью, тотальным нежеланием: “Раствориться бы в этой темноте, исчезнуть…”, – думал он, глядя в окно, и его двойник сонно кивал, соглашаясь с ним. Почему-то вспомнился кусок оперы из телепередачи про знатоков: “Что наша жизнь? Игра!”
Он наконец встал, чтобы выключить давно надоевшее радио… но так и не сделал этого – ещё на час или больше того оно осталось играть, правда никого не было в кабинете, чтобы слушать..
Где-то в коридоре, видимо, в конце его раздался еле различимый звон, грохот, затем стук каблуков… Тоцкий замер с занесённой над приёмником рукой; доктор внутри него насторожился, отодвинув в сторону усталого и запутавшегося человека.
Через несколько секунд стукнуло и каблуки защёлкали опять (“Что за обувь! Надо сказать завотделения…”), потом раздался голос:
-Пётр Антонович!
Он выскочил в коридор и столкнулся с взволнованной медсестрой.
-У Малько рецедив! Четвёртая палата..
Без единой мысли он бросился туда, и уже подбегая вдруг смутно припомнил: что за чепуху он там кому-то наговорил – четвёртая палата… “Почему чепуху? – ожил голос в нём. – Разве не правду.. Правду! – крикнул на это доктор. – Да кому она нужна?! Философ, едрить твою за ногу…”
В палате горел свет; двое пациэнтов слева – молодой стоял, старый сидел скраю на своей кровати – испуганно смотрели на своего соседа по палате, который лежал с открытым ртом, неподвижно, и, если и был жив, то никак этого не показывал. У кровати лежали сброшенные на пол пузырьки и разбитый стакан. Тоцкий подбежал, смёл ногой осколки и взял его руку: пульса не было, и он, бросив сестре: “Фибрилятор и аптечку”, сразу начал делать массаж сердца и искусственное дыхание.
Минута – ничего.
-Ну, чёрт, – шептал Тоцкий, с силой толкая тело в грудную клетку, – ты не умрёшь, слышишь? Я пошутил. Во всяком случае сейчас это совсем не обязательно..
Привезли дефибрилятор.
-Готово? Давай!
Тело подпрыгнуло. Пощупав, Тоцкий не обнаружил пульса.
-Ещё давай! Один, два…
Но перед тремя пациэнт вдруг со свистом вдохнул; доктор вскинул руку, все замерли.
-Всё, всё хорошо, – сказал доктор, опустив ожившую кисть на простынь, – всё нормально.
-Ну ё-моё! – воскликнул взбудораженный пациэнт помоложе. – Тут самому можно в ящик сыграть! Ты какой нам пример подаёшь, Семёныч!. Он меня слышит?
Пациэнт постарше только похлопал негромко, улыбаясь, но и с затаённым страхом.
А Малько открыл глаза и посмотрел на доктора.
-Вы простите меня, – сказал Тоцкий, тяжело вздыхая, – я вас сегодня разволновал, совсем без причины. На самом деле всё не так плохо. И что я за доктор…
Пётр Семёнович взял его за руку и слегка улыбнулся, глядя необычайно ясно.
-Спасибо вам, – сказал он. – Сейчас в самом деле необязательно.. (Сестра посмотрела на доктора, доктор неотрывно и удивлённо смотрел на пациэнта…) Но вы были правы – куда я денусь? Впрочем, там не так и плохо.. я бы даже сказал очень хорошо… Но правда: не время.
Все смотрели на него молча.
-Что он говорит? – спросил молодой пациэнт; старый почему-то посмотрел на него с досадой, потом опять на своего ровесника – будто с ожиданием. Но тот уже молчал.
Доктор наконец кивнул: он понял, он поверил.
-Значит, поживём ещё? – спросил он с улыбкой.
Лежащий улыбался в ответ и та ясность и даже радость светились в его взгляде.
-Я вам сделаю укол и вас переведут в интенсивную палату. На всякий случай.. Таня, дайте аптечку..

* * *

Тоцкий, улыбаясь невольно, шёл по полутёмному коридору.
“Что ж, – думал он, констатируя своё состояние, – умирать не плохо? Ну и жить тоже… ничего!”
-Если что, зовите, – сказал он медстестре, с которой они перевезли Малько в интенсивную палату и подключили к приборам. Хотя было явное ощущение, что это совсем не нужно; “Внезапная смерть – признак улучшения? – Но, конечно, он знал, что это не так: в скольких реанимациях он принимал участие… – Это, скорее, переломный момент. И многие, наверно, решают, что вот оно, САМОЕ ВРЕМЯ – незачем возвращаться. Не знаю, не знаю…”
Он вошёл в свой кабинет, выключил радио, и просто сидел, дожидаясь рассвета…