Виктория Кузьменко. Всё начинается с любви (рассказ)

Они давно жили одни. Собственно, они жили одни всегда. Мать и дочь. Мать работала программистом, а дочь училась в университете на втором курсе.

То, что в их семье не было мужчины, не тяготило их, им было уютно и хорошо вместе. У них не было никаких материальных проблем. Мать зарабатывала хорошо. Они частенько ездили за границу отдыхать.

И вот, когда они шли по улице, то было действительно странно, почему около них нет мужчины. Но, с другой стороны – мамаши с тоской смотрели им вслед и вздыхали – Господи, и зачем нам эти мужики!..- вот живут в свое удовольствие мать и дочь, и никто им не нужен. И действительно, никто им не был нужен.

Правда, раньше, давно, когда девочка была совсем маленькой, мать нет-нет, да и подойдет к окну, да уставится во двор невидящим взглядом… Девочка дергала ее тогда за подол сзади и говорила: «Погоди, мамочка, вот вырасту, вместе замуж выйдем». Мать смеялась и отходила от окна. Но со временем эти слова утратили свой горький привкус и стали привычной семейной присказкой, лишенной всякого внутреннего смысла.

И так жили бы они спокойно и ровно, и старились бы вместе, если бы в один прекрасный момент не случилось бы с ними нечто …

 

 

То, что у Ани больное сердце, мать Татьяна Александровна, узнала совершенно случайно.

Этим летом они решили отдохнуть в одном из пансионатов на берегу Черного моря. То, что дочь увлекается дайвингом, а с недавнего времени еще и подводной охотой, Татьяну ничуть не удивляло. Аня с детства обожала море и все, что с этим связано. Поэтому, когда Аня изъявила желание немного поплавать, мать возражать не стала и ушла на пляж принимать солнечные ванны.

  • Встретимся за обедом.
  • Хорошо – крикнула Аня и, махнув матери, побежала вдоль берега.

 

 

На дне между камнями, застыл пучеглазый морской ерш. Он и сам был похож на вытянутый, покрытый щетиной серых водорослей камень. Бурая подводная трава моталась в такт прокатывающимся на поверхности волнам и открывала пасущихся в чаще разноцветных рыбок. А еще выше – там, где, по мнению придонных жителей, находилось небо,- проносились эскадрильи серебристых мальков. И совсем высоко-высоко, на грани двух миров, ослепительное золото омывало синие тени медуз. Но на солнце даже из-под воды смотреть было невозможно.

Аня в маске и ластах зажмурилась, потому что после взгляда вверх дно показалось темно-зеленым шевелящимся пятном. Потом, одной рукой крепче ухватившись за жесткие стебли водорослей и чуть-чуть выдвинувшись над скалой, она стала медленно подводить наконечник гарпуна к окаменевшему ершу. Чтобы выстрелить наверняка, острие нужно приблизить почти вплотную.

Но в тот момент, когда, дернувшись в руке, ружье метнуло гарпун, ерш с реактивной скоростью рванулся с места и, оставляя за собой мутный след, исчез в расщелине. Гарпун, звякнув, отскочил от камня, и белый капроновый шнур, медленно изгибаясь, начал опускаться на дно.

Из дыхательной трубки с бульканьем взвились крупные пузыри: Аня выругалась. Запас воздуха в легких кончался, но, прежде чем всплывать, девушка обвела  вокруг взглядом, запоминая место, где укрылся ерш, и вдруг снова вцепилась в водоросли: на краю расщелины сидел здоровенный краб, похожий на инопланетный шагающий вездеход. Черными глянцевыми клешнями-манипуляторами он подносил что-то ко рту.

Сдерживая подступивший к горлу вдох, ныряльщица изо всех сил сжала зубами резиновый загубник трубки. Три года она занималась подводной охотой и такого громадного черноморского краба не видела ни разу! Только бы не потерять скалу! Наверху – волны, пока отдышишься, может отнести в сторону. Обманывая задыхающуюся плоть, Аня делала частые глотательные движения, но это уже не помогало.

Все! Сильно оттолкнувшись от скалы, вытянувшись в струну и до судороги в икрах работая ластами, она понеслась вверх, к воздуху. Выскочив из воды по пояс, девушка выплюнула загубник и несколько раз глубоко, до боли в легких вздохнула. Перед глазами, застилая жаркое синее небо, плыли фиолетовые пятна, а к вискам приливала пугающая слабость. Постепенно взгляд прояснился, неуверенность исчезла, но дыхания все же не хватало, а сердце колотилось неестественно быстро и гулко.

Чтобы успокоиться, девушка осмотрелась: метрах в двухстах от нее виднелся пустынный каменистый берег. А на горизонте, где, как двояковыпуклая линза, смыкались море и небо, виднелся силуэт теплохода.

Аня глубоко вздохнула, поправила маску, вставила в рот загубник и, погрузив лицо в воду, сразу отыскала знакомые очертания скалы. Так, распластавшись на волнах, она старалась отдышаться, при этом, не упуская из виду найденное место.

Девушка уперла рукоять пневматического ружья в живот и с натугой вдавила гарпун в дуло, потом втянула через трубку воздух, сложилась пополам и вскинув над поверхностью длинные черные ласты, ввинтилась в воду.

Краб сидел на том же месте. Осторожно приблизившись, она медленно и незаметно подвела к нему сзади руку и резко махнула ружьем перед черными стебельками крабьих глаз. Стебельки тут же нырнули в глазницы, а сам краб, словно неопытный вратарь перед прорвавшимся форвардом, широко распахнул объятия, но тут же был крепко схвачен. Аня начала уже всплывать, но вдруг увидела, как, быстро перебирая суставчатыми ногами, к расщелине бочком убегает такой же громадный или даже поболее – крабище. Закусив загубник и выбросив вперед руки с ружьем, она извернулась за ним, выстрелила и проколола насквозь толстенный панцирь, потом за шнур подтянула к себе гарпун: краб сучил когтистыми ногами, а клешнями пытался перегрызть стальной прут. Из пробоины клубилось бурое облачко.

Читайте журнал «Новая Литература»

«Это уже я зря…» – хотела подумать девушка, но в голове что-то скрипнуло, рот наполнился соленой водой, а тело сделалось до дурноты легким и беспомощным. Через мгновение, выброшенная на поверхность, она увидела вокруг окаменевшую и накренившуюся зыбь моря. Вверху, на фоне безоблачного, цвета густой грозовой тучи неба сияло зеленое с кровавым ободком солнце. И еще Аня почувствовала, что больше не умеет плавать…

На далеком берегу еле слышно кричали маленькие люди, но еще страшней, чем недостижимость берега, четырехметровая толща воды – теплая, светлая у поверхности и холодная, мрачная в глубине. А тем временем ум никак не мог объяснить плоти, что нужно делать. Тяжелое фиолетовое небо словно хотело вдавить девушку в воду, и она, закричав, рванулась, отшвырнув все, что было в руках, и опрокинулась на спину. Сердце уже не билось, а сотрясало тело, и точно так же сотрясали сознание слова: «Нет-нет…». Солнечный свет дрожал и мерцал перед глазами, точно перегорающая электрическая лампочка. Казалось, одно резкое движение – и наступит темнота.

Еле шевеля ластами, девушка на спине поплыла к берегу. Один раз было оглянулась, и ей почудилось: суша не только не приблизилась – даже отдалилась. Тогда снова тело свела судорога беспомощности, а душу охватил утробный ужас. Больше уже не оглядываясь, даже зажмурившись, она все плыла и плыла, чуть перебирая непослушными ногами. Когда же спина коснулась скользких прибрежных камней, она замерла, потом села по пояс в воде и, наконец, повернула голову.

Аня ничком легла на раскаленные камни и пыталась понять случившееся. Но, перебивая все остальное, словно громкая музыка, в голове пульсировало: «Нет-нет!..». Выключить эти слова нельзя – можно лишь отодвинуть вглубь сознания. Девушка повернулась на спину, и на сомкнутые веки легла алая пелена полуденного солнца.

Аня опоздала к обеду и встретила осуждающий взгляд матери за столом.

– Почему ты опоздала? С тобой все в порядке?

– Да, все нормально. Потом расскажу.

 

 

Аллея шла по краю громадного, бесконечного парка, содержавшегося как сад, с группами деревьев, фонтанами, лужайками; над верхушками деревьев высились башни вилл, а среди лужаек бьющие струи воды сверкали на солнце мелкими алмазами. Поливальщики заканчивали работу, и только что смоченная земля давала на солнце испарения, которые легкой дымкой стлались по зеленой траве. Слева аллеи тянулись прелестные домики, отделенные друг от друга небольшим пространством; это были постройки со сводчатыми окнами, верандами, балконами, террасами, на которых утренний ветерок колыхал  шторы.

Мать и дочь неспеша направлялись в больницу.

Мать  – довольно симпатичная женщина. Ей чуть больше сорока. Принадлежит к тому типу спокойных, уверенных в себе, с которыми приятно общаться. Темно-каштановые волосы, умный взгляд и предательские морщинки вокруг глаз. Нет и намека на кокетство, держится очень просто и естественно. Серьезная женщина, хорошо знающая себе цену.

Дочь – Аня Любомирова – высокая стройная девушка со свежим насмешливым лицом, вздернутым носом и ямочками на щеках. Ей было девятнадцать лет.

Все больницы похожи одна на другую своей угнетающей белизной, стойкими запахами лекарств, которые сопутствуют даже тому, кто случайно и мимоходом проведал такое учреждение. В длинных коридорах живут настороженные звуки, порожденные сдержанным шепотом, стремлением никому не мешать.

Их встретил врач-кордиолог Смолин Георгий Петрович.  Ему примерно было около сорока пяти лет. У него была нижняя челюсть боксера-профессионала, сложение – как у ушедшего на пенсию жокея, а в глазах такой голодный блеск, какой доводилось видеть не у бродячего пса, которого дразнят костью, а скорее у кошки при виде канарейки.

После тщательного осмотра Георгий Петрович сделал неутешительный прогноз:

– Конечно, необходимо обследование, но уже сейчас я могу сказать, что девочке необходима операция. У нее сложное заболевание сердца. И довольно скрытое, так как узнали вы о нем только сейчас.

У матери все поплыло перед глазами.

– Не волнуйтесь. Медицина не стоит на месте. Шанс на выздоровление есть. Продолжайте отдыхать, а вам, милая барышня, о подводном плавании придется забыть, хотя бы на некоторое время.

 

 

Горящие вывески кафе привлекли их внимание. Анне захотелось есть. Внутри кафе было достаточно многолюдно и шумно. Им нужно было развлечение, какое бы оно ни было. Татьяна заказала обед и бутылку шампанского. Мало-помалу жара и винные  пары прогнали из ее головы тяжелые, удручавшие ее мысли.

За день до отъезда мать и дочь отправились в морскую прогулку на прогулочном катере. Публика на катере была многочисленной и разносторонней.

Стоял август.

Безоблачное небо отражалось в водах. Живописные горы, обрамлявшие море, были покрыты сочною и густою растительностью. Погода была ясная, жаркая, и одно только быстрое движение катера, рассекавшего воздух, умеряло палящий зной.

Катер на своем пути причаливал в разных живописных местах. Пассажиры могли любоваться природой, побывать в старинных дворцах и замках, ощутить целебную силу минеральных источников.

По мере удаления катера от пристани картина прибрежья принимала все более и более причудливый характер; волшебные ландшафты отражались в спокойных, неподвижных водах, на голубовато-серебристой поверхности которых сидели, колыхаясь от неприметной зыби, десятки разных чаек, которые, заслышав глухой шум катера, расправляли широкие, беловатые крылья и уносились вдаль.

Утомленные городской суетой люди, попавшие в это небольшое морское путешествие, старались поговорить обо всем.

Напротив сидел пожилой мужчина и читал газеты. Его звали Иван Федорович. Он был седой как лунь, с удлиненным костлявым лицом. Привычка придурковато моргать, глядя на собеседника, вызывала недоумение по поводу того, что на восьмом десятке лет он продолжал активно работать юристом.

К нему присоединилась, расположившись рядом, сорокавосьмилетняя сухопарая и хваткая Любовь Михайловна без определенного рода занятий.

– Как вам это нравится – обратился пожилой мужчина к недавно присоединившейся соседке. – Человеческая изобретательность открыла только два способа подчинить женщину мужчине. Один способ – это ежедневно бить ее, – метод, широко применяемый в грубых, низших слоях населения. Кстати, – решил прокомментировать прочитанное Иван Федорович – наличие денег не всегда гарантия стать «сливками общества». Так же как и отсутствие их не приписывает вас автоматически к низшим слоям. Итак, второй способ, – продолжал он читать – требующий продолжительного времени, более сложный, но не менее действенный,- держать женщину в постоянном подчинении и никогда, ни в чем не уступать ей. Так следует поступать с животными, детьми и женщинами, которые являются не чем иным, как взрослыми детьми. Спокойная настойчивость – вот качество, которое отсутствует у животных, детей и женщин. Если им хоть раз удалось поколебать это высшее качество в их господине, они выходят у него из под контроля. Если им никогда не удается сделать этого, он удержится в постоянном подчинении.

– А как же любовь? – спросил бодрый и свежевыбритый парень, приближаясь пружинистым шагом.

– Дорогой друг, – очень серьезно сказал Иван Федорович. – Все они влюблены в кого-то другого. Кто на первом месте в сердце женщины? При всем моем опыте я никогда не встречал мужчины, который был бы номером первым. Встречал номер второй, иногда номер третий, четвертый, пятый – часто. Но первый – никогда! Он существует, конечно, но я его не встречал!

– Когда я вижу похоронную процессию – я не испытываю уже никаких эмоций. Привыкла. – вдруг сказала Любовь Михайловна – Слишком часто пришлось хоронить родных и близких за последние десять лет. А вот когда вижу свадебный кортеж – меня переполняют противоречивые чувства. Естественно, зависти, что скрывать, к жениху, к их молодости, красоте, будущему, мгновенной беззаботности. Испытываю чувство досады из-за того, что у меня не сбылось или сбылось «не так». Испытываю чувство надежды, что у них все будет «так»: будет лад и взаимоуважение, будут здоровые, умные, красивые и послушные дети; что у них будет налажен быт, а житейские мелочи не нападут на них стаей шакалов. Надеюсь, что они будут счастливы. Но горьковатое чувство преобладает у меня над всеми светлыми оттенками, когда я вижу свадьбу.

Если статистика гласит, что более 50% браков распадается, то как радоваться при виде свадьбы? А что остальные 50% – счастливы? Что вообще с нами происходит? Брак, семья, дом, дети, родители, любовь, долг, уют… А в голове цокает измена, распад, конфликт, «шнурки», отстань, комфорт, комфорт…

– В наше время,- решила разрядить обстановку Татьяна, стоявшая неподалеку с дочерью – чтобы быть современной, женщина должна выглядеть как девушка, одеваться как мальчик, думать как мужчина, а работать, как ломовая лошадь.

Стал накрапывать дождь, небо заволокло тучами. Ветер не давал тучам густо собраться и они летели по небу, то закрывая солнце, то вдруг открывая его вновь. Прямо над ними грянул гром и хлынул ливень. Начинался шторм. И люди, с каким-то чувством тревоги поспешно уходили с палубы.

Дождь вскоре прекратился. Погода была чудесная. От серых туч не оставалось и следа – по небу текли растрепанные перистые облачка, так чисто и ясно обрамленные лучами солнца, что казались золотисто-соломенными и очень легкими, словно это не пар, не влага текла по голубому небу, а легкий пух.

 

 

Утром мать и дочь покинули пансионат и улетали домой.

В иллюминатор было видно, как подозрительно вибрирует крыло самолета. Между креслами, разнося газеты и воду, с профессиональной грацией двигалась стюардесса, а за ней, словно запоздавшая звуковая волна, накатывался парфюмерный запах.

Во время полета можно многое: спать, есть, читать, думать о жизни… Татьяна размышляла.

Ей почему-то вспомнился отец Ани.

Она его любила и была любима. Она была в этом уверена, хотя не могла ничем доказать себе свою правоту; но ей подсказывало это какое-то непреодолимое чувство.

Бесхитростное сердце Татьяны не могло даже предположить, что в его душе живут два чувства.

Продолжая вести свой обычный образ жизни, они охотно верили, что этот покой будет всегда продолжаться. Особенно доволен был он. Он охотно заключил бы с судьбой такой договор: остаться любовником Татьяны и время от времени встречаться с другой. Что же касается необходимости в один прекрасный день отказаться от той или другой, эту мысль он отталкивал с ужасом. Каждая из них была связана с сердцем, хотя и разными нитями, прочность и чувствительность которых он сам определить не мог. И когда его одолевала мысль сделать выбор, разорвать с той или с другой, он гнал ее от себя. Если же одна мысль не покидала его, у него появлялось желание бежать, уехать, предоставить все случаю…

Кризис настал, но не они его вызвали, он пришел оттуда, откуда его нельзя было ожидать, и сразу им стало ясно, что они не связаны крепкими узами…

Татьяна чувствовала себя побежденной и познала настоящие мучения ревности. Другая владела им безраздельно, вдали от посторонних глаз. Она возненавидела ту, другую за то, что та украла у нее счастье, и в то же время она презирала ее. Она стояла лицом к лицу с задачей, которую нужно было разрешить наконец. Что делать? Пришло время решиться. Настоятельность этой необходимости предстала перед ней, и, несмотря на ее старания владеть собой, мучения исказили ее лицо. На таких жизненных поворотах достаточно самого легкого толчка, чтобы опрокинуть ладью наших решений. Немое и тихое отчаянье медленно охватывало все ее существо, как ледяной холод, сквозь платье пронизывающий тело. Ее несчастье казалось ей невероятным: она чувствовала себя вне жизни, в каком-то сновидении. Окружающие ее предметы действительной жизни – дома, деревья, машины – все это было в каком-то неопределенном тумане.

Одна только мысль спасла Татьяну от отчаяния – мысль о ее будущем ребенке.

 

 

 

Мать и дочь вернулись в свой город как раз перед самым началом занятий Ани в университете.

Великое и бесконечное движение многочисленных университетских «народов» можно было наблюдать в девять часов утра в корпусах зданий университета, который буквально кишел представителями всех областей знания.

Река молодости, жаждущей познать мир – его прошлое, настоящее и будущее – во всех многочисленных проявлениях, плескалась своими беспокойными волнами в девять часов утра у стен университета оживленно, задиристо и весело и растекалась говорливыми ручейками по факультетам и этажам, по лекционным залам и научным кабинетам, по библиотекам и аудиториям.

В потоке «гуманитариев» (юристов, философов, историков, экономистов, филологов), шагавших по устоявшейся традиции в начале каждого учебного дня в сторону больших аудиторий, плыл и маленький кораблик группы психологии, на борту которого и была Аня Любомирова.

Влившись в аудиторию, психологическая группа тут же потеряла свои строгие очертания и мгновенно растворилась среди четырех остальных групп курса.

Шум и гул, характерные для каждой студенческой аудитории перед началом лекции (движение стульев, скрип столов, пересаживания с места на место, торопливые разговоры и перешептывания: «Дай карандаш», «Одолжи тетрадь»), постепенно прекратились, когда в аудиторию вошел лектор – низенький коренастый, краснолицый и весьма пожилой крепыш.

Это был доцент кафедры психологии Тимофей Владимирович Снегин. Взойдя на кафедру и внимательно оглядевшись, доцент Снегин громко высморкался, разложил перед собой листки конспекта очередной лекции и, придав своему кумачовому лицу по возможности научное выражение, углубился в публичное исполнение конспекта.

– Люди, которых в наши дни изображают на деньгах, при жизни бедствовали, часто не имея ни гроша. Вряд ли они обрадовались бы, узнав, что после смерти удостоились подобной чести, а предпочли бы, чтобы современники были внимательнее к их материальным нуждам.

В своей лекторской манере доцент Снегин старался в основном не прибегать к старомодным приемам древнегреческого красноречия. Находясь на трибуне, он никогда не использовал и повадок римских ораторов (скажем, забытого теперь уже всеми Цицерона), не вскидывал гордо вверх подбородок, не разводил картинно руками, не играл модуляциями голоса. Спокойно и ровно он аккуратно прочитывал сверху донизу каждый листок конспекта, потом, послюнявив палец, переворачивал прочитанное и начинал читать следующий лист.

Рядом с Аней сидел Арсен Павлов с курса иностранных языков. В его темных глазах застыло сонное выражение, похожее на маску. Он не следил за своей осанкой и потому казался ниже, чем был на самом деле.

А с Митей Морозовым, из группы журналистики, Аня познакомилась на одном из студенческих мероприятий. И… влюбилась в него с первого взгляда.

Тонкое лицо Мити выражало привычку командовать. Властность сквозила во всем его облике, не терпящая возражений, гордость, надменность, даже жестокость.

Аня не замечала этого. Он ей казался очень взрослым и самостоятельным.

Влечение же Арсена к Ане носило чисто романтический характер. Он дорожил каждой встречей с нею. Мечты его были скромны, пройтись с нею рядом, дотронуться до нее или взять ее под руку.

Так постепенно образовался этот любовный треугольник.

– Как отдохнула? – спросил Арсен в перерыве между лекциями.

– Отлично. Вот только…- осеклась Аня, не зная рассказывать ли дальше.

– Что только? – не понял Арсен.

– Понимаешь у меня обнаружилась сложная и скрытая форма заболевания сердца. И у меня скоро операция.

– Это не опасно?

– Врачи говорят, что нет.

– Держись, я думаю, ты справишься.

Когда Аня сказала Мите о том, что должна лечь в больницу он это пропустил мимо ушей. По крайней мере, ей так показалось.

– Да?- сказал он.- Ну, что ж, выздоравливай.

– А у тебя с ним что-то было? – как-то поинтересовалась подружка Светка Филатова.

– Что было?

– Ну, сексом вы уже занимались?

– Нет.

– Ты что! Вот дуреха. Прояви женскую инициативу.

Вскоре Митя, провожая Аню домой, остановился возле ее подъезда. Она пригласила. Он зашел. Их первый поцелуй… Раньше Аня позволяла только обнимать себя, не больше. Потом она сама его поцеловала, теперь уже куда более страстно.

Она взяла его за руку и прошептала:

– Идем.

Слова были не нужны.

Она привела его в свою комнату. Не переставая целовать девушку, Митя начал ее раздевать. Изящное девичье тело казалось невесомым, как мечта. Он старался быть нежным, но в спешке действовал неловко, почти грубо. Аня то и дело повторяла «Тише! Тише!», но эти слова не были предназначены для того, чтобы его оттолкнуть. Наоборот, они выражали ее собственное нетерпение.

Аня отвела глаза, когда Митя начал по одной расстегивать пуговицы, продолжая целовать ее в губы и с трудом сдерживая желание. Когда же одежда отлетела в сторону, он прижался лицом к груди девушки, и от ее поцелуев ее дыхание стало частым и прерывистым…

Аня помогла Мите освободить от одежды торс, и их полуобнаженные тела впервые прижались друг к другу. Несколько минут они стояли неподвижно, наслаждаясь этим первым телесным контактом и задыхаясь от счастья. Потом Аня позволила уложить себя на кровать. Наконец глазам Мити открылось тело, о котором он мечтал с того момента, как увидел ее. Само очарование, сотканное из изящных изгибов, шелковой нежности и воспламеняющих кровь дразнящих ароматов… Он заглянул в глаза Ани. Девушка ответила спокойным и решительным взглядом. И глаза говорили: «Я твоя. Прими это как подарок».

Митя торопливо сорвал с себя остатки одежды.

– Иди ко мне, – тихо позвала Аня, раскрывая бедра.

Подчиняясь ее движению, он вошел в нее – победитель, гордый своим завоеванием. Он был на седьмом небе от счастья.

После той ночи он чуть свет исчез, чмокнув ее полуспящую. Он ничего не предложил, не обусловил, ушел и все. На многие месяцы. Вот как сложилось. Он не удосужился ее запомнить и в тот раз. Она все думала: какой бесцветной, бездарной она, должно быть, была, если не оставила ни малейшего следа в его памяти. Памяти глаз, пальцев, запаха. Но, видно, судьбе надо было свести их снова, чтобы она попала в его гороскоп.

 

 

…Следующей была лекция по истории. И читал ее профессор Алексеев Игорь Иванович – величайший либерал всех времен и народов, один из самых снисходительных экзаменаторов на белом свете.

Арсен Павлов, как и на предыдущей лекции, опять сидел рядом с Аней.

Читал свой курс Игорь Иванович легко и непринужденно. Упругой рысцой взбежав на кафедру, профессор небрежным движением руки отбросил назад длинные волосы, расправил красивую бороду и улыбнулся.

Удерживал в памяти огромное количество сведений, фамилий, фактов и аналогий, профессор никогда не пользовался никакими предварительными записями и строил все свои лекции как увлекательные исторические новеллы с лихо закрученным и почти детективным сюжетом. На лекторской кафедре он чувствовал себя будто рыба в воде, а вернее сказать, как птица в полете.

Обязательный темный костюм в светлую полоску подчеркивал сухощавость и стройность его фигуры и в сочетании с общей горделивой осанкой придавал иногда Игорю Ивановичу вид традиционно-обобщенного английского лорда, но беспокойный жизнерадостный нрав и неиссякаемое веселье, не покидавшее его ни на одну минуту, дополняли образ профессора чертами французского парламентария конца 19 века, завзятого говоруна и острослова, поклонника изящной и тонкой мысли, любителя витиеватой и афористичной галльской фразы, знатока живописи и музыки, ценителя женщин, цветов, редких вин и всех прочих земных человеческих радостей.

Несмотря на такой интернациональный и будто бы несколько старомодный внешний облик, профессор был в то же время очень современным и практичным деятелем науки, одним из лучших университетских профессоров. В кругах начальства из Министерства высшего образования он слыл дипломатом и постоянно участвовал во всевозможных международных симпозиумах и конференциях. Поговаривали даже о том, что его за импозантность и дружелюбную обаятельность прочат в проректоры университета, но разговоры эти ходили пока только на уровне слухов и предположений.

Подходило время сессии. Сдавать надо было целую кучу экзаменов и еще больше зачетов – семестр был до предела перегружен всевозможными спецкурсами и спецсеминарами.

 

 

Аню положили в больницу. Обследование подходило к концу. Был назначен день операции.

Больничная палата до отказа заполнена прохладой. Свежесть исходит от вымытого пола, выглаженного белья, букета цветов на тумбочке у койки Ани. Свежесть вливается через приоткрытое окно с улицы вместе с дурманящим запахом легкого морозного ветерка.

В пятницу, через неделю после операции, Аня осуществила свое намерение. С ее бегством получилось все, как она задумала, подошло чье-то такси к воротам больницы, она назвала адрес.

Огни мелькали за окном, ночь непроглядная. Посмотрела бы на нее сейчас мать. Едет, бог знает куда, бог знает с кем, невероятно, но куда денешься от этого человека, который уже четвертый раз попадается на ее пути, от этого восторга через край, когда он рядом и тебя охватывает предчувствие, что сегодня все начнется всерьез. Бог мой, как же она была счастлива в этой темной электричке, мчавшейся в полную неизвестность!

Мать уверяет, счастье – это осуществленность. Если человек осуществился, хотя бы наполовину, он уже счастливчик, потому что большинство людей на свете не осуществляются и на пятнадцать процентов.

– А ты? – съехидничала она, когда услышала этот расклад.

Она усмехнулась:

– Как-то мне сказали, что на двадцать пять. Посмотрим. Еще не вечер.

– А что такое вечер?

– Вечер – это когда за шестьдесят.

На даче было темно, они продирались в темноте через кустарник, деревья, хозяева явно отсутствовали.

Митя остановился против окна, начал раскачивать ставень, пока, распахнув, не влез внутрь. К ужасу Ани, он схватил ее руку, и она послушно подтянулась.

Дача была пуста, все было разбросано, хозяева собирались в спешке. Он метался по комнатам, включая люстры, бра, все светилось, переливалось, казалось ослепительным на фоне черных провалов окон. В него вселился бес разрушения. Посреди этого яркого света и полной тишины Анне стало страшно. А Митя начал распахивать окна, будто его давило замкнутое пространство, откуда-то он извлек бутылку, Аня выпила, чтобы не страшно, чтобы согреться. Остальное провалилось в памяти, будто захлопнулась дверь в подпол.

Рано утром он разбудил ее, объяснив, что не ложился.  Ей показалось, что ему неловко при ней, она сварила кофе, поджарила яйца, все это машинально, плохо соображая. Она уже поняла, что бинты подмокают, головокружение усиливается, но держалась. Завтра все образуется, она безропотно отдаст себя во власть врачей – эти мысли, как мимолетные зарницы, вспыхивали и потухали в ее мозгу. Она не в силах была представить себе, что вот сейчас они расстанутся, она так и не расстроит его намерения порвать с ней. Она думала: вот сейчас я скажу ему главное, но потом медлила, уверяя себя, что в последний момент, когда они обнимутся, она сумеет найти решающие слова, которые вернут все прежнее. Она силилась вспомнить открытое ей навстречу лицо. Одержимый блеск глаз, чтобы восхищаться и любить его по-прежнему, ведь так много уже пройдено с ним, так много их связывало.

 

 

– Такого еще не было, чтобы больная сбежала через неделю после операции!- негодовал завотделением хирург-коордиолог, который оперировал Аню, Герман Николаевич Костенко.

Это был невысокий светловолосый молодой мужчина 35 лет. Тихий и застенчивый, ужасно терявшийся на семинарах. Он настолько стеснялся, что начинал сбиваться при первых же вопросах, и потом ему уже ничто не помогало.

Но его мучения продолжались лишь до тех пор, пока ассистенты заставляли повторить загадочные названия нервов и сухожилий по латыни. И мгновенно забывались, стоило ему в руки взять скальпель. Тогда он становился другим. Абсолютно преображался. Его руки жили отдельной жизнью. Каждое движение тонких пальцев было изящным, удивительно точным и подчинялось непонятным законам. Он обладал талантом прирожденного хирурга-виртуоза.

Как же она могла, как смела, тряслись над ней, будто недоношенного ребенка выхаживали, кровь трижды переливали. А нервы? Сколько она у него лично нервов вымотала? И ведь приползет: никуда не денется. Силенки иссякнут, и приползет. А если швы разойдутся, жидкость накопится? Или кровотечение?

Профессор советует: ищите первопричину, видимая нами болезнь – только следствие. Если источник разлаженности не найден, как бы ни лечить болезнь – это временный выход, организм все равно даст сбой. Что разладилось у Ани? Что победило послеоперационный страх за жизнь, естественное чувство опасности? С ума она что ли, сошла, не маленькая, не дурочка, не имела права!

Мать, ничего не понимая, примчалась в больницу и сидя напротив доктора, вытирала платком глаза.

Через полчаса в кабинете Костенко шел опрос сотрудников. Как на следствии, выясняли: где, когда и с кем видели в последний раз больную. Оказалось, что после перевязки сестра выполнила последние назначения, ввела ей обезболивающее и все, что положено, в шесть раздаточная сестра из столовой принесла ей в постель ужин. Когда сестра вернулась за посудой, то увидела, что еда нетронута. Ани нет. Она ждала, чтобы спросить, убирать ли ужин, минут десять, потом заглянула в соседние палаты, удивляясь, куда это она отправилась. И тут выяснилось, что больной нигде нет. Кинулись к дежурной сестре. Здесь у подружки в перевязочной, возбужденная, отключившаяся от всего на свете, дежурная по отделению примеряла обновку. Обрадованная приходом новой советчицы, она тут же вовлекла вновь пришедшую в примерку. И только спустя минут двадцать та спохватилась, что забыла сообщить, ради чего пришла. Все трое спокойно шли по отделению, в полной уверенности, что Аня давно на месте. Но ее в палате не оказалось. Ужин и постель были точно в том же виде, что и раньше.

Почти двое суток отделение мотало, как при шторме.

 

 

Аня  и Митя сидели на платформе, под навесом, ждали электричку в город.

Наконец она подошла. Утро было серое, гнетущее, вагон трясло, на стекле вычерчивали решетку струи утихающего дождя. Из окна дуло, и Аню томило предчувствие. Опять вернулась острая тревога перед предстоящим расставанием. Он был еще рядом с ней, долговязый, равнодушный, целиком ушедший в себя ее парень – ее жизнь, которая через полчаса оборвется, теперь навсегда. Она думала об этом серьезно, тоскливо, как взрослая. У нее уже был опыт отношений. Она предугадывала, как все сложится. Это не то, что раньше, когда ее впервые атаковал мужчина. С тех пор она многому научилась. Она знала, как вести себя с мальчишками-ровесниками, как с поклонниками и бабниками. Умела отбрить хама, подбодрить застенчивого дурачка, она уже научилась, как всех разбросать – всех, кроме Мити, в этом было все дело.

– Проводить?

– Доберусь, – смотрит на него Аня.

У ворот больницы Митя спрыгивает, подхватывает Аню, они идут вдоль ограды парка. В конце парка Митя останавливается.

– Знаешь что, – говорит он скучным голосом, переминаясь с ноги на ногу,- ты не сердись на меня. Давай разбежимся? Не получится у нас. – Он не смотрит на нее. – Прости.

В палате еще не спали. Спустя два дня после побега Аня вернулась. Чуть живая, угрюмая, она доплелась до своей реанимационной, свалилась на кровать, успев нажать звонок к сестре. Когда та пришла, больная была без сознания. Едва пробивавшийся пульс, предельное истощение нервной системы, проступивший послеоперационный синий кровоподтек под левой грудью были тяжелыми симптомами. С Аней возились всем отделением, Костенко и ассистенты сделали почти немыслимое, спасли Аню, слава Богу, обошлось.

Очнулась она в своей палате, дикая слабость припаяла голову к подушке, руки к телу, саднило ухо, шею, словно от порезов. Первыми шевельнулись колени, тяжелые, затекшие, ступней будто не было. Что с ней? Постепенно восстанавливалось: уход из отделения, события двух сумасшедших дней, возвращение. С усилием подняла руку, ощупала лоб, шею. Собравшись с новыми силами, медленно дотянулась до тумбочки взять сумку с зеркальцем: надо было увидеть себя, понять, какая она, что с глазами, губами. Сумки не было, рука безжизненно свесилась с кровати. Укладывая в постель, сестры, видно, рассовали вещи как попало, не найдешь ничего.

Поворачивается на бок. Больно.

Теперь ей представляется, что лежит она без сознания, ни кровиночки на лице, и склоняется над ней завотделением. Посмотрит, посмотрит, потом отойдет, повздыхает у окна и опять смотрит не отрываясь. Ей нестерпимо от этих картин, и она думает, какая же она кретинка, никому от нее ни тепла, ни света, никому она радости не приносит, чем же она отплатила человеку, который держал в руках ее сердце, видел, как она обливается кровью? Он же должен быть для нее самым близким, он спас ее дважды, как же она смела сорваться, убить ее мало! Боже, вдруг молит она, отведи от него несчастье; беда, навалившаяся на нее, кажется ей непомерной, и из-под закрытых ресниц медленно, скупо ползут слезы, которых нет сил вытереть.

Несокрушимая внутренняя сила этого хрупкого существа, выдержавшего столько трудных испытаний, пробудилась, и не постепенно, а за несколько часов. При первых же признаках выздоровления Аня взбунтовалась против унизительного воспоминания о том, что ее, можно сказать, застигли врасплох в момент слабости; она вступила в поединок со своей болезнью и вышла победительницей.

В тот же день она захотела прогуляться. Погода стояла прекрасная. С прогулки она вернулась воскресшая. Ее нельзя было узнать, подобие румянца выступило на щеках; она была так возбуждена, что дрожала как в лихорадке, но это был добрый знак, свидетельствовавший, что кровь побежала активнее по оскудевшим жилам.

Арсен, который буквально дневал и ночевал возле ее кровати, глядя на Аню, на то с каким упорством она цепляется за жизнь, пообещал себе, что сделает все от себя зависящее, чтобы эта девушка была абсолютно счастлива долгие долгие годы.

В последующие дни все, что было до этого чудовищного возвращения, стерлось, поблекло. Как будет она теперь жить, что дала операция – тоже не имело значения. Какая разница? Она садилась на постели, говорила с сестрой, хлопотавшей около нее, что- то глотала на завтрак, давала себя колоть, перевязывать, но этот непреходящий ком ужаса, подступавший к груди, к горлу, все разрастался. В ней происходила разрушительная душевная работа. В новом свете представало все, к чему она привыкла,- случайные попутчики, знакомства в компании и на улице, умение «проголосовать» в час ночи любому водителю, подсесть и ехать с незнакомым человеком за город, бездумная свобода поступать, как хочется, не взвешивая последствий, не предполагая в другом человеке иных побуждений, кроме желания разнообразия впечатлений, удачи. Казалось, все совместилось, все сплелось, чтобы наказать ее, обнаружить ее ничтожество, самонадеянную глупость. Теперь она топтала себя мысленно, не находя в себе равно никаких достоинств, во сне и наяву перед ней продолжала раскручиваться одна и та же лента.

Воображение несло ее дальше, к операционной, реанимации и в глухом болевом участке сознания возникал образ хирурга, спасшего ее. Этот человек, не злорадствуя, не осуждая, из последних сил бился за ее жизнь, чтобы ей сошло с рук ее самодурство, чтобы предотвратить страшные последствия ее идиотского побега. Поделом ей. Так ей и надо.

Все, все она себе придумала! Когда Аня, после ужаса возвращения в больницу, пришла в себя, выбравшись из беспамятства, проступила  грубая реальность. И беспощадное сознание того, что ничего не пройдено вместе с Митей, все пройдено ею однойб без него, укрепилось.

Через несколько дней Ане стало лучше, одну ночь она проплакала в подушку. Она думала о том, как, должно быть, она сейчас отвратительна завотделению. Ничего не попишешь, что было, то было.  Самое обидное во всей этой истории, что цена, которую она заплатила ради того, чтобы увидеть Митю, доказать ему, на что она способна ради него, оказалась непомерно высокой. Не стоила их встреча этой цены, переплатила Аня. Он вообще не понял, чем она рисковала. Ему было совершенно не до нее. Но кому-то ведь должно же быть до нее.

Только матери она могла бы объяснить, как, все разрастаясь, скребет ее чувство вины перед врачом. Она вспоминала, как глупо и постыдно вела себя до операции, вечер в ординаторской, и ей становилось все невыносимее встречаться с ним. Теперь, когда хирург приходил в палату, она видела в нем чуть ли не фанатика хирургии, подвижника, который живет только больными, не дает себе передыха, не успевая поесть, подумать о себе, у которого только и дел в жизни, что эти операции и их совершенствования. Забылось вовсе и то, о чем болтали про него и физиотерапевтичку. Какое ей дело до его личной жизни и с кем у него был интим.

Арсен и Аня проводили все дни до выписки в прогулках, странствованиях по больничному парку. Он рассказывал ей последние новости из университета. Таскал ей книги.

Для Ани эти дни с Арсеном были днями неслыханного счастья, если можно назвать счастьем какое-то неистовое разрушение душевного мира; то был своего рода медовый месяц, проникнутый отчаянием и вызовом, пора таких чувств и такого раскаяния, которым не сыскать равных, которых ни с чем не сравнить, разве что с последним пиром приговоренного к казни, изобильным и траурным, когда все позволено тому, кому завтра суждено умереть.

Аня немного успокоилась и в эту ночь впервые после возвращения из бегов спала тихо, без криков и всхлипываний.

Аня обязана была выжить, чтобы не уволили хирурга из-за нее, ей необходимо было выпутаться из этой ситуации и выпутать его. Она решила, что уже сам факт ее полного выздоровления, вопреки осложнению из-за побега, явится доказательством его замечательного таланта и мастерства, крайней необходимости его в отделении.

Теперь она мечтала, как, выучившись и став психологом, принесет пользу многим отчаявшимся, как нужна она будет людям, которые остались бы невылеченными, если б она, их будущая спасительница, умерла. Впервые она подумала, что мать была права, когда говорила, что главное в специальности – научиться глядеть не в себя, а в другого, понимать то, что другой скроен по-иному, чем ты сама. И только научившись понимать других, можно найти такую силу убеждения, которая заставит того, другого, поверить в новое счастье, даже если у него потеряно все в жизни.

 

 

Потом Аня  выписалась и отлежалась дома. Силы ее восстанавливались быстро. Ей уже захотелось вернуться в университете, но с этим надо было подождать. Еще оставались процедуры, реабилитация. Ей казалось, что все, абсолютно все в ней переменилось, как будто у нее были другие руки, глаза, чужие мысли. За прежним, привычным ходом каждодневного существования виделась какая-то иная связь, в знакомых фактах прочитывалось другое значение. Оказалось ли это новое понимание более правильным? Или просто ее вывернуло наизнанку, и все сместилось, искорежилось? Она обнаружила перемену в своих желаниях, оценках, в том, что для нее стало важным, что второстепенным. Теперь, идя по улицам, неторопливо, жадно вдыхая запах здоровой жизни, она вглядывалась во встречных, наблюдая. Ей интересно было примеривать ситуации, которые она пережила, к чужим людям, думая, как поступил бы вот этот или тот, случись ему пройти через ее два дня жизни. Теперь ей претили уверенные, бесшабашные парни с танцующей походкой, которые так нравились раньше, любая яркость в одежде, в поведении ее раздражала, ей казалось, что это признак повышенного внимания к себе, в уме она тотчас прикидывала, стал бы этот «мажор» возиться с ней, если б она приползла полуживая, терпеть ее выходки, нянчиться. И так было пока наконец не восстановилась у нее нормальная шкала ценностей, не пропал страх быть обманутой каждым. Но приступы самоистязания возвращались, она, все еще спрашивала себя: за что, собственно, любить ее, что в ней достойного? Нет, пока не наступило окончательное выздоровление. И однажды, она проснулась с мыслью, что надо немедленно, сию же минуту бежать к хирургу. Благодарить, извиняться, что угодно, но не может она исчезнуть, оставшись в его глазах вздорным ничтожеством. Аня вроде бы понимала глупость этой затеи: сколько больных проходит через его руки, для него человек кончается с выпиской,  но желание видеть для нее было сильнее доводов. В эти дни началось окончательное размежевание ее с прошлым.

Девушка рвалась скорее проделать все это, чтобы ринуться к учебникам и знаниям, отсечь происшедшее навсегда. Теперь она приписывала врачу чудодейственные качества проницательности, интуиции. Ей казалось уже, что он видит человека насквозь, и она начисто забывала о своей прежней враждебности к нему, отвергала мысль, что он ее не поймет или вовсе не захочет слушать. Она воображала умные, светящиеся добротой глаза, губы, растянутые в улыбку, ведь он не сразу догадается, с чем она пришла, как она переменилась. Ей хочется теперь одного – рассказать, как она убивается из-за неприятностей, причиненных отделению и ему.

Она посмотрела на себя, увидела, что щеки чуть порозовели, с век сошла отечность, вокруг глаз исчезла синева. Пусть губы все еще были бесцветны, волосы плохо расчесывались, безжизненные, они еще только приобретали прежний коричневый, чуть отсвечивающий рыжиной отлив на кудряшках, но уже можно было показаться доктору на глаза. Придирчиво разглядывая себя в зеркале, Аня подумала: хоть фотографируйся – вот, какая я после операции!

Она накрасилась, уложила волосы, оделась,- оставалось купить какой-нибудь презент и подъехать к нему. Она уже знала домашний адрес, дни, когда он дежурит. Ее подмывало нестись вприпрыжку, сбивая листья с деревьев, доставая рукой до капель вчерашнего дождя. Она попробовала пробежаться, подпрыгнуть – и не задохнулась. Это было невероятно, она не могла еще привыкнуть к новому состоянию. Значит, он ее вылечил! Теперь она благодарила судьбу, что ее оперировал Костенко. И что она сумеет защитить его от всех неприятностей.

Она чуть замедляет шаг, и внезапно ею овладевает смятение – получится ли все, как она придумала?

Поразительно, как в жизни ничего не совпадает с тем, что мерещится.

Ей открыл незнакомый мужчина, продолжающий чему-то улыбаться.

– Ого! – заржал он. – Гость косяком прет. Заходите, барышня.

Она вошла, внутренне содрогаясь, слыша разноголосье веселых, задирающих друг друга людей; продолжался спор, все они были заняты чем-то, к чему ее вторжение не имело ни малейшего отношения.

Костенко сидел где-то сбоку от стола,  заставленного остатками еды и питья, вылезать оттуда не было никакой возможности, он смеялся, как и остальные, чьей-то остроте, увидев Аню, жестом ткнул на свободный кусочек дивана; она присела на этот кусочек, оглушенная скопищем людей, излучавших энергию. О ней тотчас забыли. Она пыталась уловить смысл разговора, который вызывал бурные всплески у окружающих. Кое-кого за столом она знала по больнице, но лица размывались, плыли, как будто она глядела на них из самолета, идущего на посадку в тумане. Она узнала лицо врача Смирнова. Маленький, юркий человек, похожий на головастика. Он же направляя ее из поликлиники, просто в халате выглядел другим человеком, выше, внушительнее, как же она не сообразила сразу. И этот молодой блондин в конце стола тоже знаком. Сквозь гул застолья она услышала голос смеющегося Костенко:

– Бытие наше состоит из препятствий, которые мы себе создаем, чтобы их преодолевать.

Во все глаза Аня таращилась на чужого, веселого человека, которому грозило увольнение, которого собирались из-за нее отлучить от любимого дела. Значит, это вовсе не так?

Потом в поле зрения попадает фигура физиотерапевтички Алины. При первом взгляде на нее можно было подумать, что ей не мешало бы сбросить килограмм-другой, но попытайтесь потом прикинуть, где они, эти лишние килограммы, вы немедленно проголосуете за статус-кво. Могло показаться, что у нее раскосые глаза, нет, просто уголки глаз были подтянуты к вискам.

– А еще у Германа замечательные родители,- краснеет она.

– Нет, что ни говори, папа с мамой много значат, – делает неожиданный вывод Смирнов.- Мне надо было до ординатора пять лестниц снизу переть, а ему, – он ткнул мизинцем в Костенко, – только не упасть с верхней площадки.

– И не стыдно? – вдруг подняла на Смирнова глаза Алина. Теперь ее голос срывается. – Герман именно и карабкался по каждой ступеньке! С чего он, по-твоему, начинал, Смирнов?

Аня сидит, чужая этим разговорам, поникшая. Это все к ней не относится.

– Ничего мы не знаем, Алиночка, мы темные,- равнодушно прогудел головастик.

– Да будет вам известно, он начинал с деревни на семьсот дворов,- мягко, точно с ребенком, заговорила она. – Там пять лет даже врача не былоб старушка практиковала, смертных случаев навалом. А у Германа была идея: все уметь самому, все на практике, с азов. Вот он туда и попросился. – Миловидная, кроткая физиотерапевтичка все более волновалась. – Эта старушенция пуповину ножом перерезала. За банку сметаны. Герман потом спас не одну роженицу с заражением. Оказалось, старая вообще не любила возиться, детские места удаляла как попало, вот у нее молодые бабы дохли как мухи, а чем больше таких случаев было, тем сильнее бабусю ублажали остальные. Чтоб постаралась – все, мол, от ее настроения зависит. – Алина чуть помолчала. – Работы у Германа оказалось невпроворот: летом – травмы в поле, по пьянке, в драках, зимой – обморожения, простуды, кто в сугробе выпивши заснул, кто ледяное из погреба хлебнул.

– Ого, – щелкнул языком тот, что с другого конца стола, – значит, Герман роды сам принимал! Никогда бы не поверил!

– Одиннадцать, – отрезала Алина.

– Двенадцать, – появился в дверях Костенко.

«Не любит, когда про него говорят», – отметила Аня.

– Ну, хорошо! – вскочил головастик, комично завертев над головой кулачком. – Мы получили мощную информацию от Алины. Но все же после романтического акушерско-фельдшерского начала кто тебя вытащил из этой деревни? Честно? Я без подковырок.  Как-то ты ведь выбрался из этих семисот дворов? Была ведь какая-то рука?

– Рука Всевышнего, – вставили с конца стола.

Аню никто не интересовал, она думала только об Алине. Эта завфизиотерапией, безусловно, его избранница, иначе, зачем бы она хозяйничала здесь. Все у него благополучно. Так Аня заключила, и ей показалось, что именно этот вечер уже навсегда отделит от нее Костенко, как ребенка от матери, когда перерезали пуповину. Она ведь только хотела поговорить о побеге, ради этого шла сюда, а теперь – все. Она ему не нужна, он о ней и не вспоминал. Что-то в Ане не хотело с этим соглашаться, что-то протестовало, кричало: он меня спас, спас. Пусть я для него все равно, что мебель, мне-то он ближе всех! И снова трезвый голос возражал: у него таких, которых он спас, вагончик с маленькой тележкой, он этим занимается каждый день, это его работа. Аню трясло, нервы накалились до предела. «Учитесь властвовать собою», – вспомнилось онегинское.

Аня молча встает, идет искать Костенко, но его нет ни в коридоре, ни в кухне. На нее никто не обращает внимания, для всех она чужая.

Костенко стоит на площадке, курит. Здесь темно, сыро. Он спускается вниз.

На улице, свернув на пустой бульвар, он бежит, разминаясь, встряхиваясь, затем, найдя скамейку, присаживается. Но все равно его настигает апатия. Новое незнакомое чувство. Усталость, обида? Несмотря на поздний вечер, полусветло, странное затишье сковывает деревья. Только что дул порывистый ветер, Герману хочется, во что бы то ни стало справиться с безразличием, завладевшим им в последние дни. «Ничего трагичного не произошло. Все проходит в этой жизни». – говорит он себе. С Аней тоже, в сущности, утряслось. В таких ли передрягах он бывал? Может, это от обиды на сотрудников, когда все его бессонные ночи возле больных, мытарства по добыванию редких лекарств, необходимой аппаратуры, документации, обосновывающей право в их отделении на новые операции, не были приняты во внимание? Значит, такое возможно? Возможно, что тебя перечеркнут, даже не учтя прошлое? Костенко ежится, чувствуя возникший вдруг резкий ток воздуха: откуда-то налетел ураган, еще через мгновение  сильнейший порыв ветра сминает тишину, вокруг сразу все начинает шелестеть, кружиться, он встает. Мощные порывы гнули и терзали макушки стволов, но некоторые ветки словно радовались мощному бегу жизни, бьющей по ним энергии; они бились о ствол, друг о друга, распрямлялись и, съеживаясь снова возвращались в прежнее положение. Внезапно, как стоп-кадр, все остановилось и кончилось. Будто ничего и не было. Тишина! Только вдали, метрах в ста от Германа, словно переместившийся ливень, прошелестел хвост урагана.

И в его жизни одним взмахом отсечена лучшая часть молодых дней. Без подготовки, без перехода отделена от того нового, что ему предстоит; собственно, это ведь не первое серьезное испытание, и надо снова определиться, подвести итог, понять, какие необратимые потери он понесет в будущем.

Черт дери, думает, слава Богу, ничего страшного не случилось, никто из близких не умер, не предал, не отрекся друг, еще столько впереди неожиданностей, новых витков жизни. Теперь он идет стремительно, отбросив обиду, все кажется ему таким несущественным по сравнению со вкусом и запахом жизни, с силой, бьющей в природе.

Он доходит до конца бульвара; за липой, почти не пострадавшей от урагана, мелькает одинокая фигура. Аня! Вот уж некстати. Костенко решает проскользнуть незамеченным, ему невмоготу сейчас говорить, утешать, ему не хочется нарушать нового, поднимавшегося в груди состояния подъема, безотчетной веры в себя. Теперь, увы, эта девушка всегда будет неприятно ассоциироваться с пережитым. Странно ощущая свое небезразличие к ее присутствию, он пересекает улицу, с трудом заставляя себя не обернуться.

А Аня смотрит ему вслед, ошеломленная, не может быть, чтобы человек, которого она так ждала и искала, мог сделать подобное. Ведь она шла сюда, переломив ужас, она готова была испытать любые муки, а он ничего не понял, не захотел выслушать. Как же так, ведь Костенко заботился о ней, вытаскивал, рисковал! Значит, его презрение пересилило, когда он увидел ее за деревом и не захотел остановиться? Пусть, пусть, плача и ожесточаясь, подумала Аня и бегом бросилась прочь.

Так, плача, она спускалась по эскалатору метро, решив никогда больше не видеть доктора, который ее оперировал.

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.