1

 

«На какой-то такой очередной попытке закончится жизнь», – думал Алексей. Он только что вернулся из небольшого театра с представления, до которого ему не было никакого дело. На спектакль его завлекла афиша с именем актрисы, игравшей главную роль. С ней они были знакомы лет десять назад.

Он отыскал её на сайте, по школе, в которой они вместе учились. Нашел от скуки, от ощущения безвременья, которое каждый раз возникает, когда впереди не предвидится цели, или как он сам говорил, оттого, что «кожа не чувствует будущего». Встреча вышла на удивление пресной. В отличие от юности Алексей без волнения и потому легко подошел к ней и завел бесполезный, сентиментальный разговор.

Настя (как звали актрису) ничего не помнила, он уже ничего не чувствовал. «А да, учились, – говорила она. – В каком году? Ну надо же, и прямо-таки любил, а я тебя и не помню… Да, играю, воспитываю дочь. А ты чего не ходил на встречу выпускников? Дорожил воспоминаниями? Ну-ну»

Всё вышло настолько бессмысленно, что Алексей пожалел о своем приходе, хотя ничего и не ждал от встречи. Они разошлись на ступеньках театра. Он отправился домой, тут же выбросив из головы пошлую пьесу.

Алексей не спал до утра, ворочаясь в постели, а после рассвета сидел на кухне и просто смотрел в окно. Наступал очередной летний день. Шуршала от теплого ветра книга, поставленная между рамой и стеклом. Снизу доносились звонкие голоса детей и скрип качелей. Вдали бурили дорогу, проносились машины. В квартире было на удивление тихо. Только закончился очередной альбом и Winamp замолчал. Перестал пищать скайп, почта, затих сотовый телефон. Алексей слушал звуки за окном. Неожиданно он захотел выйти и пройтись по улице. Алексей оделся на скорую руку и быстро покинул квартиру.

Когда он вышел на крыльцо, пошел хлесткий дождь. К подъезду торопилась бабушка с сумкой на колесиках. Алексей помог затащить сумку по ступенькам, и в ответ на спасибо пробормотал, улыбаясь: только вышел – и дождь.

– С самого утра идет, – не то оспорила, не то согласилась старушка.

Алексей не стал возражать. Может, и обещали дожди с самого утра, а может, и минуты под ливнем ей хватило, чтобы так преувеличивать.

Он сильнее застегнул куртку. И тут только понял: стало холоднее. Но это ладно. Как он догадался набросить кожанку, когда за окном стояла летняя жара? Впрочем, Алексей никогда не убирал несезонные вещи на антресоль и с его рассеянностью вполне мог накинуть и дубленку. А вот черные осенние ботинки его насторожили бы больше, если, конечно, он бы их заметил. Алексей шел по тротуару, с трудом боря желание прыгнуть в лужу. Падающие капли дождя поднимали настроение. В кармане он нашел пачку сигарет. И понял, что очень хочется курить. Курить Алексей бросил несколько лет назад.

Где-то под сердцем пела радость, чуть сбивая дыхание.

Сигареты были непривычно длинными. Он с удивлением прочитал на пачке: «Давидов Магнум». Их он не покупал. Нет, стоп. Было дело, но очень давно.

Крепкий табак закружил голову и вызвал чувство страха. Как же давно с ним не происходило такое… Алексей сел на бордюр и закрыл глаза. Рядом пробегали люди: стучали каблуки, бились о зонты капли дождя. Визжали тормоза машин, из-под колес летели брызги грязи. Он вытер лицо и осмотрел себя: джинсы, куртка, ботинки – всё было испачкано.

На бульваре сел на ближайшую скамейку. Рядом лежала набухшая от дождя газета, которую всё никак не мог сдернуть порыв ветра. Алексей наблюдал за прохожими. Все они казались нескладными и нелепыми. Он сам не заметил, как начал смеяться. Смех проходил в том случае, если мимо ловко пробегал молодой парень или девушка. Девушки его поразили: он никогда не замечал, какие они высокие в Москве. Может, потому что сидит? Он встал, удивляясь, что ни одна не посмотрела на него, чего тоже давно не случалось.

Алексей пошел по бульвару. Долго же он был в своих мыслях, раз успел дойти до Гоголевского. С Маяковки, конечно, недалеко, но всё же. Люди, попадающиеся ему на встречу, ростом сильно превосходили его. «После девятого класса перестал расти и вот тебе на: чувствую себя карликом», – думал он. Несколько раз за короткий маршрут до метро у него стреляли сигареты. Алексей уже отвык давать их на улице…

Около колонн он остановился. Зашел под арку, укрывшись от дождя. Вокруг всё было родное и знакомое; видно, время, прошедшее с переезда, не охладило его чувств к месту, где он родился и жил до семнадцати лет. Алексей поднял голову и посмотрел на такой знакомый свод. К метро он бегал постоянно: то за квасом, то за сигаретами. И сейчас мало что изменилось: те же ларьки, знакомые с детства…

Алексей поперхнулся дымом.

…Которые несколько лет назад снесли, чтобы построить магазины-стекляшки. «Поехать домой что ли», – подумал Алексей. Прошел ко входу и остановился. Появилось чувство неуверенности, словно он собирался сделать то, чего делать не стоило. «Я снова боюсь незнакомых мест?!», – неожиданно мелькнула мысль, которой Алексей сам удивился. Он же объездил столько районов, и метро, как у многих, стало частью его жизни. Его окликнули. Алексей увидел девчонку со стрижкой каре. В джинсах, кроссовках и короткой куртке она походила на мальчика..

– Привет, ты куда? – радостно спросила она.

– Домой, – ответил Алексей.

– Ну, так пойдем.

Она по-дружески схватила его за руку. Алексей хотел что-то сказать, но не успел: за спиной девушки он не увидел храма Христа Спасителя.

По дороге он выудил из закоулков памяти, что зовут её Маша. Вот она чуть ниже его. Девушка что-то щебетала и иногда улыбалась. Потом шмыгала носом и становилась серьезной. Алексея не покидало теплое чувство, зародившееся внутри с самого начала прогулки. Он посмотрел на губы девушки: сухие, немного потрескавшиеся. «Их никогда не целовали», – подумал он. Он закурил, и Маша немного отстранилась. Растрепанная челка падало на её веснушчатое лицо. Алексей с удивлением заметил, что хотя и молчит, но ведет себя привычно для неё. Обычно ему начинали задавать вопросы: «почему ты молчишь», и требовать внимания. «Хорошая девушка, – решил он. – Сколько же ей лет…».

– Маш?

– Да?

– Сколько тебе лет?

Она зарделась и тихо ответила.

– Скоро будет десять.

– Сколько?!

– Ну, я же младше тебя.

– Это понятно.

Она обиженно отвернулась.

Не доходя до конца бульвара и памятника Гоголю, они перешли к улице Сивцев Вражек. Раньше на углу была огромная стеклянная парикмахерская, ставшая, салоном красоты. Потом и его снесли и построили розовый особняк – здание банка.

Но Алексей еще на светофоре увидел тяжеловесную «стекляшку»… За ней находился дом, где он раньше жил: старая кирпичная пятиэтажка, пятидесятых годов постройки. Маша немного закопалась с ключами и Алексей, не раздумывая, нажал код. Тот, старый: 3-5-7. Замок запищал, и они вошли. Когда двери лифта открылись, Алексей вышел за ней. Она с удивлением обернулась, но ничего не сказала.

«А с чего Маша решили пригласить меня в гости? – думал он. – Или не знает, что я здесь больше не живу».

Девушка открыла дверь, Алексей автоматически сделал шаг.

– Ты в гости? – растерялась она.

– Чувак! – раздался голос сверху. – Чего ты там с этой бабой? Поднимайся наверх!

Перед Алексеем тут же закрылась дверь.

–Дурак, – услышал он напоследок.

Алексей пролетел два этажа и сразу попал в объятья.

–Ну ты даешь, пошел пачку сигарет взять и пропал!

От полненького паренька пахло чем-то сладким. Черная металлическая дверь была распахнута настежь и оттуда доносилась музыка.

– Да пойдем же!

Они прошли в квартиру. Алексей не спрашивал о новых владельцах, куда те подевались. Его уже перестало что-то удивлять. «Сон есть сон», – думал он. К нему вылетела собака, черный радостный слюнявый пес. Совсем еще молодой, не болезненный. И живой.

Алексей присел и потрепал собаку: «Дэн, Дэн, ты мой хороший».

– Давно не виделись, что ли?

У Сашки появился бокал шампанского в руке.

– Ну, и удивился же я, когда ты с этой соседкой снизу завис. О чем говорить с бабой-то? Да и взять с неё нечего, она же забитая малолетка.

– А зачем брать? – спросил Алексей.

Сашка на мгновение задумался, потом захохотал, показывая большие зубы.

– Вот-вот. И страшная.

Алексей взял с тумбочки (где обычно лежали перчатки, ключи, мелочь всякая и крем для обуви) бокал шампанского. Пригубил немного: ну да, – полусладкая гадость. Они прошли в гостиную, и Алексей сделал тише музыкальный центр.

– Я тебе хочу кое-что показать. Смотри, – протянул Саша обложку диска. И указал на своё пузо. Такой же череп, что и на его майке. Ну, конечно же, Алексей знает этот альбом, правда сто лет не слушал.

– В Англии сейчас все прутся, – со знанием дела заявил Саша.

Алексей недоверчиво взглянул на него.

– Ну, в Лондоне, – поправился Сашка. – Какая разница?

Алексей присел за стеклянный стол, на котором стояло бутылок десять пива. Наверное, шампанское они уже выпили. Лет через пять Сашка разбогатеет, и будет называть пиво плебейским напитком; перестав его пить, он, наверное, станет аристократом. Алексей с ужасом обнаружил на столе «белого медведя». Крепленная семиградусная муть, которую они так любили. Сашка открыл по пиву и стал барабанить по коленям в такт музыки.

– Надо устроить оргию! – сказал он. – Только позвать не этих отсталых одноклассниц, а кого-то покруче.

Алексей вспомнил, что вечеринки были исключительно мужские. А оргиями они становились в том случае, если приглашались девушки. Последняя закончилась раньше времени. После танцев на пионерском расстоянии одноклассницы помыли посуду и ушли. Их смутило шампанское и то, что ребята пытались смотреть на них как на женщин (что было очень непросто). Не пройдет и года, как всё изменится, и теперь уже девушки не найдя в них ничего мужского, обратят внимание на тех, кто постарше…

От горького пива начинало подташнивать. Алексей с грустью смотрел на довольного Сашку.

– А знаешь…

Алексей вздрогнул, вспоминая.

Беседы о будущем. О любви, семье, детях. Это были мечтательные разговоры. Алексей до сих пор не понимал, как они увязывались с постоянными «мужскими страданиями по женщине», таким же надуманным, как и эти разговоры.

Сашка закончил говорить о своем идеале, о том, как у него всё устроиться в будущем. Последнюю фразу Алексей услышал: «А может никакой жены и не надо, только ребенок».

Алексей знал, что последнее маловероятно, но не хотел расстраивать друга: Сашка станет хорошим инвестором во всех смыслах, а это никак не предполагало самопожертвования. Со временем эмоции и чувства он научится выгодно вкладывать и получать по ним запланированный процент. Каждая девушка будет для него как ступенька вверх. Чем окончится вся лестница, Алексей сказать не мог. Друзья некрасиво рассорятся через несколько лет.

– А ты что думаешь о будущем? – спросил захмелевший Сашка.

– Я? – переспросил Алексей. Обычно он отвечал что-то хорошее. – Я думаю вот что. У нас, конечно, в жизни будет любовь.

Сашка расцвел.

– И не одна.

Сашка перестал улыбаться. Это не входило в их идеалы – надуманные, как и юношеское желание к женщине.

– Поначалу, когда закончится любовь, мы будем страдать. Потом появится новая, и мы будем рассказывать всем, что вот это настоящая любовь, а та была ошибкой – мол, мы сами себе врали. Страдали, обманывались, были честны с любимой, но не с собой. Иногда будем цитировать Пушкина: «Меня обманывать не сложно, я сам обманываться рад». После этого бреда…

Сашка вздрогнул.

– …мы переосмыслим всё прошедшее. И признаем: нет, любили, но не раз. Просто любовь не одна, и нам страшно повезло, ведь у кого-то её вообще нет …

– А потом мы встречаем настоящее чувство и понимаем, что остальное было фигней! – радостно воскликнул Сашка. И протянул бутылку, чтобы чокнуться. Алексей не спешил поддержать.

– Безусловно. Но вскоре проходит и оно, и тут мы понимаем, что всё было фигней. И с чувством растерянности и легкого отчаяния живем дальше, на удивление долго.

Алексей чокнулся и осушил бутылку.

В тот вечер Сашка напился и долго не выходил из ванной.

– Зато ты будешь богат, – кричал Алексей ему через дверь.

– Да мне по фигу! – сдавленно отвечал тот.

Алексей спустился в магазин и взял ящик минского жигулевского. Его выбор смутил продавца: ничего дешевого в то время он не брал. Зато Алексей совершенно не удивился, когда достал из кармана старые деньги. Друзья посидели еще недолго, говоря о том, о сем. И разошлись по комнатам спать.

Первое о чем спросил его утром бледный Сашка, было:

– Но ведь когда я разбогатею, у меня будет любая девушка?

Алексей ничего не ответил, лишь улыбнулся. И Сашка, радостно насвистывая, пошел чистить зубы.

 

2

 

В школу они еле успели. Алексей выяснил, что учится в 9 классе. Насчет «б» он не сомневался. На уроках он спал. На перемене же, с трудом вырвавшись из компании друзей, он пошел бродить по этажам. С удивлением поймал себя на мысли, что собирается кого-то встретить, просто увидеть. Сердце замирало, легкость кружила голову. Алексей спустился по лестнице на второй этаж, и еще стоя на ступеньках, приметил класс постарше. Растеряно остановился, потом вспомнил, что в десятом «а» у него учится друг. Тот сам вышел из кучки однокашников. Алексей дал ему руку, рассматривая компанию девушек. Помнится, он делал вид, что ему ни до кого нет дела. Сейчас Алексею не было дела до подобных ужимок. Сердце успокоилось, и привычное равнодушие снова вернулась к нему. «Ах да, – вспомнил Алексей, – она же редко посещала школу». Попрощавшись с другом, он неторопливо пошел домой. Ребята звали покурить за бетонную плиту во дворе, за центральное граффити на ней именуемую Slayer – там они часто кучковались на перемене, не опасаясь учителей, – но Алексей отказался.

Дома, достав из морозилки какой-то вечно живой полуфабрикат, он с отвращением пожарил его. Сковородка шипела от тающего льда.

«Тогда я не умел готовить… Вспомнить бы, куда уехали на этот раз родители…».

Заработал автоответчик:

– Привет! Это Катя! Мы вместе отдыхали в мидовском лагере. Помнишь? Если будет время, позво..

– Привет! – включил Алексей громкую связь. – Помню.

Он немного врал. Лагерь помнил, а вот Катю…

И лишь потом по мужскому басу Алексей узнал её.

«Стоп…Точно! Она играла на бас гитаре! И на фортепиано. Лунную сонату. Может чего-то еще, но я больше ничего не знал. Смуглая, черненькая, высокая».

– А ты не хочешь сегодня на Арбате встретиться? – спросила она. Кто-то засмеялся на той стороне провода.

– А какой он? – спросил незнакомый девичий голос.

– Рыжий, – уверенно ответила Катя.

Алексей не был рыжим. И уже хотел возмутиться…

«Да какой я тебе…», – но затем вспомнил: тогда он так же разозлился и повесил трубку. Больше они не общались. Но сейчас он не ребенок и обижаться на такое просто смешно.

– Слушай, я тебе давно хотел сказать: ты потрясающе играешь на басу! А как я заслушивался…

Алексей напрягся: спустя годы он тоже полюбил классику.

– Сонатой N14, вот! А тогда…ну прости, да, я не заметил, что ты накрасила губы, но ты ведь всегда такая красивая и яркая…

Катя молчала. Только её подруга прошептала: «Ну ничего себе».

– Ты гений Катя, ты поступишь в консерваторию, будешь…

В трубке раздались всхлипы.

– Ты что? – удивился Алексей.

– Надо мной никто так не издевался, – сказала она. И связь прервалась.

«Так или иначе, – думал Алексей, – А с Катей мы всё равно поссорились».

 

Он прослушал остальные сообщения. Всё друзья хотели устроить у него вечеринку. Алексей немного устал от: «Але, Лех, возьми трубку, это я». Несколько раз вместо голоса играла музыка, которую ежедневно ставила одноклассница.

Алексей хотел посидеть в интернете, но вспомнил, что сеть еще не подключили. «И аськи нет, и почты – ничего. Пойти погулять что ли…», – с радостным возбуждением подумал он.

Алексей вышел на улицу, прошел мимо овощного магазина, школы и свернул в арбатский переулок. Он точно помнил, что в тот день покупал здесь конфеты «Красного октября». Время шло к пяти, и от дождя, льющего весь день, потемнело раньше обычного. Алексей осмотрелся. «Конечно, именно в этот день мы единственный раз поговорили с ней вне школы.

А вот и она…

Вначале пусть всё идет, как шло. Мы поздороваемся, она меня узнает. Вблизи покажется мне очень высокой и совершенно чужой. А впрочем, почему должна быть родной… Меня насторожит, что девушка так широко улыбается, а я слова вымолвить не могу, стою как завороженный».

– Ну, я пошла. Тогда до завтра в школе…

– Да ты туда же не ходишь почти, – опомнился Алексей. – Но если хочешь увидеться завтра, то приходи ко мне на вечеринку.

«Я ничем не рискую, вся школа знает, что мои вечеринки веселые, но совершенно непрактичные».

– Я? – удивилась Настя.

– Да! У нас девчонки в классе совсем скучные.

– Это пока, – улыбнулась она.

– Но мне ждать неохота. И…мне нравятся не они, – Алексей посмотрел ей в глаза. – Я живу отсюда в пяти минутах.

– Завтра не могу. Если только… сегодня вечером, попозже.

– Хорошо. Только до вечера я не успею всех собрать, – соврал Алексей. – Давай обменяемся телефонами?

Настя с улыбкой кивнула.

Алексей принялся ощупывать карманы, ища мобильный, которого тогда не было; в итоге она со смехом достала блокнот и поделилась с ним листочком.

– Чтобы не мучился, – сказала Настя.

Попрощавшись, она перешла дорогу.

Короткая, узкая юбка делала её длинные ноги еще стройнее. Она поправила рыжие волосы, обернувшись, подарила почти невесомую, туманную улыбку.

 

Алексей всё-таки купил конфеты. В то время это был единственный магазин, где продавались сладости «Красного октября».

В соседнем отделе взял сухое итальянское вино. В холодильнике, как он успел убедиться, была какая-то сладкая гадость, купленная из-за красивой этикетки. Тогда он с друзьями пил вино, похожее на виноградный сок, а пиво – на газировку, если, конечно, не хотел напиться. В таком случае в ход шел «белый медведь» или же «навигатор». Последнее всегда вызывало последствия сравнимые с морской болезнью, так что название имело свой смысл. Еще Алексей взял сыр и рыбу, чтобы сделать нормальный ужин. По привычке пошарил по карманам. Он не слышал звонка мобильного уже второй день и всё время думал: может, выключился. Впрочем, тишина его скорее радовала. Совсем отвык жить не «на привязи».

По дороге он зашел в школьный двор и постоял там, покурив около футбольного поля. На поле была сплошная грязь, но Алексею нравилось торчать здесь, возле ворот – особенно когда холодно – ненадолго прислоняться головой к штанге, словно ставя себе компресс.

Из школы выходили учителя с тяжелыми стопками тетрадей.

Алексей шел домой, думая, что они могли прогуляться вместе с Настей, а потом пойти к нему. Но затем решил: её предложение зайти позже совершенно верное. Черт его знает, о чем говорить по дороге, да и захочется ли после прогулки продолжить общение вечером. А так всё идет, как и должно идти: совершенно обычно и отчасти трафаретно, – чтобы не дать возможности им обоим, совершенно незнакомым людям, убедиться в ненужности дальнейшего общения.

Дома под музыку Алексей протер пыль, разбросал вещи по шкафам, расстелил скатерть и накрыл стол. Поменял постельное белье в спальне. Выложил в стакан четвертую, закрытую щетку  – родители в очередной раз уехали заграницу – повесил чистое полотенце.

На секунду Алексей остановился: он делает всё то, что вряд ли бы сделал настоящий Леша. Во всяком случае, он не готовился бы так механически и, в общем, равнодушно. Он прислушался к себе: радость, смешенная со страхом, словно затаилась. Внутри была тишина. И ощущение тепла как будто прошло. Алексей опустился на диван и тут же рассмеялся. Сочетание «присел от волнения» он мог бы с легкостью заменить фразой «присел от спокойствия». Когда позвонили в дверь, он с надеждой заметил, что сердце, наконец, вздрогнуло.

Настя ничуть не волновалась, была улыбчива и кокетлива. Настоящего Лешу порадовала бы её расслабленность, ведь он сам был застенчив, но тот, кто стоял перед Настей сейчас, расстроился и заскучал.

Алексей, закурив в коридоре, сделал комплимент Настиному темно-синему плащу и пригласил её в гостиную. Порылся в CD дисках и с трудом нашел что-то медленное. Все-таки были свои плюсы, когда продавались только диски, мало кто покупал ненужное.

Он спросил: будет ли она вино, и после её согласия разлил по бокалам. Сел, поднял за что-то тост и замолчал. Единственное, о чем Алексей хотел рассказать Насте – как много он ней думал, лет десять, и, наконец, смог с ней увидеться, да ещё в самом начале их отношений, которых не было…

И что он смотрит на неё глазами двух людей…

И как странно испытывать чувства за двоих.

Но, разумеется, именно это сказать Насте Алексей не мог. Как не решился в своё время признаться в другом.

Они продолжили говорить ни о чем («что собираешься делать после школы, где будешь учиться»). В то время родители наняли репетиторов, чтобы Алексей поступил в МГУ. Они хотели отправить его на юридический. Пожалуй, половина из знакомых Алексея собиралась в Ломоносовский, на финансистов. Он передумал, другие же завалили вступительные.

– Пойду в Строгановку, – сказал Алексей. Пока говорил, он видел, как её губы шепчут ответ. Конечно, не угадала.

–Художественный? – осторожно спросила Настя.

– Вроде того, – ответил Алексей. В то время он сам не знал о существовании подобного института.

– Интересно, наверное, – неуверенно сказала она. – У меня проще. Пойду на экономический.

«Конечно, – думал Алексей. – Только учиться будешь во ВГИКе». Месяц назад он нашел страницу Насти в интернете. Среди бывших однокашников бросилась в глаза её фамилия, на тот момент двойная – (из чего сделал вывод, что она развелась). На фотографии Настя совсем не изменилась, разве что красота стала изысканнее.

– Мне кажется, ты будешь актрисой, – сказал Алексей.

Она рассмеялась. Приняла его фразу за неловкий комплимент. Ласково погладила по руке.

– Мне, конечно, приятно. Но я совсем не планирую. Скажи, сейчас все идут куда-то, зная, что потом будут хорошо зарабатывать, а ты…

– Я понял. Художником, конечно, нет. Не заработаешь. Но компьютерным дизайнером – да.

– Я вижу, ты всё обдумал.

– Нет. Просто, когда побьешься с копеечкой туда-сюда, решение само приходит.

Вначале Настя поверила. Потом вспомнила о его возрасте.

– У тебя хорошая фантазия. Это здорово.

Она огляделась, поправила юбку. Возникла пауза. Не дожидаясь и минуты, он потянулся к ней, а когда оставалось совсем немного до её губ, нежно обнял и чуть притянул к себе. Они поцеловались как-то вполне буднично. Только благодаря маленькому Леше немного дрожало сердце. Чуть холодные губы, чуть жесткий поцелуй. Алексей гладил её спину, прикасался к бархатной коже.

Он положил руку на её скрещенные ноги; Настя на секунду остановилась и потерлась головой о его руку. А потом неожиданно пронзительно посмотрела ему в глаза.

– Пойдем отсюда, – сказал Алексей.

Настя улыбнулась.

«Вот и всё, – подумал Алексей. – Занавес».

Как будто на этом сон должен был закончиться. Но все кроме него жили в этом времени впервые и всерьез, и что его переставало интересовать как зрителя, продолжало существовать для Насти и других.

Между просьбой Алексея уйти и её улыбкой прошло секунда, которую он оживлял в своих мыслях снова и снова. Секунда, в которую не успело удариться сердце. Но за это время Алексей «поймал» выражение лица Насти.

– Ты на меня так смотришь, аж мурашки по коже, – сказала она.

Свет выделял контуры её лица. Алексей следил, как луч, усиленный его воображением, создавал глубину и пространство будущего портрета.

– Постой секунду! – он бросился к тумбочке.

Среди зажигалок, дисков и школьных писем Алексей всё же нашел простой карандаш и ватманский лист. Когда он обернулся, то увидел Настю. Она стояла в дверном проеме, прислонившись головой к косяку. Алексей сидел у тумбочки и когда поднял глаза, у него отчетливо заныло сердце.

Она немного подала голову вперед, и Алексей сказал.

– Я хочу нарисовать тебя.

 

 

3

Последнее что отложилось у него в памяти, это еще один поцелуй Насти. Впрочем, он не мог утверждать, был ли он на самом деле. Он прекрасно помнил, как она его поцеловала. Но совершенно забыл, как оказался на улице Льва Толстого, вблизи метро Парк Культуры. Алексей сидел на лавочке, на троллейбусной остановке. У него за спиной была церквушка, вдали виднелся Крымский мост, рядом кинотеатр Фитиль. Он хорошо знал этот район, здесь когда-то родились и отец и мать, а потом всей семьей переехали на Сивцев Вражек. В 96 на Фрунзенской набережной еще жила бабушка. В следующем, 97, она умерла.

И вот именно потому, что Алексей не представлял, как попал сюда, но совершенно точно был здесь, он не мог с уверенностью сказать, произошло ли на самом деле то, что он так явственно помнил: Настя, лепет о портрете, её смущение, а потом поцелуй – всё это, казалось совершенно реальным и одновременно – отлученным от действительности.

Кроме того, Алексея смущало время. День был в самом разгаре. Точно больше полудня. Получалось, что две соседние станции метро находились в разных часовых поясах.

С Настей они расстались вечером… Хотя лучше сказать по-другому, – последнее его вспоминание приходилось на вчерашний вечер. Потом… в общем, удивительно, что он здесь. И что время изменилось. С другой стороны, можно допустить банальное помешательство. Мол, он проводил Настю, а потом на следующий день поехал к бабушке; сейчас же возвращается обратно. Ведь было уже раз в его жизни, когда он не помнил ничего из произошедшего. Но тогда, как сказал доктор, сильный стресс вызвал временную потерю памяти. И в том состоянии нервного изнеможения, гуляя с другом, Алексей сделал шаг с края моста. Ничего суицидального он не планировал. Просто как-то забыл, что мост заканчивается. Обычная рассеянность, ничего трагичного…

«Только что могло случиться со мной вчера? – сам же усомнился Алексей. – Кроме счастья…».

Подошел «31» троллейбус. Он сел в пустой салон, в кармане оказался проездной. Несколько остановок, и всё станет ясно. Может Настя еще у него в гостях.

Остался позади Померанцев переулок, потом Зачатьевский…

Алексей подъезжал. Дальше только пересечь Гоголевский, и он – около дома. Двери открылись, и Алексей вышел. По привычке обернулся, чтобы посмотреть на уютный особняк дома художников. Но его там не оказалось. Перед ним был кинотеатр Художественный, чуть вдали он увидел ресторан Прагу. Стало быть, начинался Арбат. Совершенно очевидно, что Алексей проехал свою остановку. Хотя он точно помнил, что выходил из медлительных дверей, видя свой дом из окон троллейбуса.

Алексей пошел к дому пешком – снова по Гоголевскому бульвару, с другого конца. Он подходил к перекрестку, к «стекляшке» и уже собрался повернуть, когда увидел перед собой надпись «Велла» и дверь с домофоном. К ней подходили две высокие девушки, и Алексей в растерянности услышал их разговор:

– Точно тебе говорю: это сейчас шампуни, а во время войны ядовитый газ производили.

«Нащокинский переулок», – узнал Алексей. Он снова промахнулся. Пришлось возвращаться.   Ему удалось выйти в конец Нащокинского переулка, примыкающего прямо к его дому. Алексей, победно улыбнувшись, побежал к нему. Его схватили и потянули назад. Перед ним была вода.

– Ты чего, с ума сошел? – крикнул кто-то.

Он оказался на мосту в объятьях своего друга Сашки. Тот сильно обхватил его сзади. Сашка, тяжело дыша ему в ухо, говорил: «Да брось ты, а? Ну её к черту!».

Алексей, медленно обернувшись, спросил:

– Кого?

– Только спокойно, ты скоро придешь в себя, – пообещал друг.

Алексей не нервничал. Но насчет второго был не уверен.

– А чего случилось-то? – спросил он.

– Ну, ты просто подошел к краю моста и сделал шаг дальше…Ты, правда, ничего не помнишь?

– А девушку, которую к черту… не Настя зовут? – спросил Алексей.

– А кто такая Настя? – не понял друг. – Ты помнишь, когда было Маренго?

– Саша, я-то помню, но как ты меня проверишь, если ты сам никогда не знал дату?

– Тоже верно. О, что было на месте твоего переулка?

– Вода. Река текла. Сивка.

– Тогда всё нормально, – он обнял Алексея. От него резко пахло одеколоном. В 14 лет они поливались нещадно.

«Вода», – повторил Алексей, глядя на реку. Перед ним Пречистенская набережная, а, значит, они на Большом каменном мосту. Алексей начинал угадывать какую-то логику в своих перемещениях. Вместо дома художников, переехавших в другое место, он оказывается около Художественного кинотеатра. Высохшая река уступает место Москве-реке. И, наконец, обреченную стекляшку сменяет успешная «Велла». Неясно было с Парком Культуры. Кроме того, логики могло и не быть вовсе – просто он цеплялся за случайные совпадения. Впрочем, есть способ проверить. Алексей предложил пройтись по бульварам, попить пива, и друг согласился. С набережной они вернулись к метро, а затем, дойдя до памятника Гоголю, прошли на Никитский бульвар.

Затем миновали Страстной и Тверской. Повернули обратно. Когда друзья проходили мимо дома Алексея, то решили перейти к нему. Только тогда оба заметили, что уже стемнело.

Друг был навеселе и напросился в гости, чтобы «отрываться дальше». На часах было двенадцать ночи, и Алексею совсем не хотелось оставаться одному. Никакой Насти в его квартире не оказалось.

Ночью он с удивлением проснулся дома, там, где уснул. Друг храпел на диване в гостиной среди пустых пивных банок. Алексей покурил на кухне, думая, что завтра обязательно найдет Настю – будет искать с самого утра.

Алексей очнулся за партой. «Похоже, аудитория…».

Класс мерно гудел.

Алексей поднял руку и попросился выйти. Судя по времени, шел последний урок. Он нашел по расписанию, в каком кабинете сейчас идут занятия у 10 «б». И спросил, можно ли позвать Настю.

Учительница так удивилась, что разрешила. Девушка вышла. Она молча смотрела на Алексея.

– Хорошо, что ты в школе, – выдохнул Алексей.

– Мне сейчас не очень удобно говорить, что-то случилось?

– Я хотел узнать…

– Давай сегодня встретимся. Приходи ко мне вечером.

– А где ты живешь? – спросил Алексей.

– Ты же провожал…Тебе надо больше спать, – улыбнулась она и, потрепав его за воротник, ушла в класс.

Алексей постоял с чуток около двери и почувствовал, что действительно хочет лечь. Что-то кололо в шею. Посмотреть вниз оказалось непросто: как он ни пытался опустить голову, ничего не выходило. Около гардероба Алексей нашел зеркало. На нем была косуха (и ничего под ней). Волосы ершились, словно их сильно налачили. Глаза сверкали как стекло. Он еле дошел по стенке до закутка, где стоял черный памятник Гоголю, и улегся за цепью. Засыпая, Алексей вспомнил, что в школе все крутые ребята хотели хоть раз такое вытворить. Оказывается, это просто. Поступок для одних – это необходимость для других. С этой мыслью он заснул.

 

Ему снилось, что уже вечер, а он сидит в пустом классе и ждет. Продленка закончилась, но родителей нет. Алексей вышел и стать бродить по очень светлой, но полностью затихшей школе. Родители, наверное, работали. Сколько ему лет он не понимал. Что-то до пятого класса, наверное. На первом этаже черно-белый кафель мыла уборщица. Она оперлась на швабру.

– Никак не заберут? – спросила она. – Ничего, главное что придут. Страшно, если ждать некого, – и она замерла от воспоминаний. Алексей прижался к пыльным перилам и подумал, что ничего счастливее этих ожиданий и не было. И дело не в том, что родители разведутся, когда ему стукнет 16. И не в друзьях, принимая которых, он заранее знает: дружба закончится со школой. И не в веселье, за которое не надо было ещё столько платить – иногда больше самого веселья. А в том несокрушимом ощущении счастья, живущем тогда еще внутри него. В готовности сердца откликнуться на всё, что происходило или не происходило. В его способности перемалывать любое внешнее событие или слово в первое впечатление, непреодолимое ничем последующим. Алексей представил, как из сердца источается красный сок, делая всё вокруг удивительно не пресным…

 

***

– А потом иссякает, – сказал Сашка.

– Что? – переспросил Алексей.

– Ну, водопад – кому я рассказываю? Такие там перепады температуры. В одно время года струятся огромные потоки, а в другое – высыхает всё, остаются одни лишь скалы. Появляется иллюзия, что вся страна, Исландия, такая жестокая, негостеприимная. Никто не знает, какой она может быть, если не живет там долго.

– Саш, это так хорошо, когда циклично.

Друга совершенно не удивило умное слово – в юности они употребляли их в неуемном количестве.

– Ну да, – согласился он, – Было бы линейно, высох бы к чертям собачим.

Выпитое пиво друзья посвятили круговороту воды в природе.

Вечером Алексей, проводив Сашку до Плотникова, пошел бродить по Арбату. Там его окрикнула Настя. Она подбежала к нему, волнуясь.

– Я уже вышла встречать, думала, случилось чего.

– Немного заблудился, решил побродить в одиночестве, – ответил Алексей.

– Если ты когда-то совершишь что-то страшное, мне придется сказать: он всегда был странным.

– Это меня оправдает, – улыбнулся Алексей.

 

Ночью ему стало очень холодно. Алексей встал с кровати, огляделся: в темной комнате никого больше не было. Он вышел, прошел по неосвященному коридору, и приоткрыл соседнею дверь. На кровати, укутавшись в одеяло, лежала Настя. Алексей сел рядом с ней.

– Ты же меня ни черта не запомнишь, – сказал он тихо, чтобы не разбудить девушку. Её ярко-рыжие волосы потускнели без света. Алексей прикоснулся к Настиной руке, и почувствовал, какая она холодная. Удивленно заметил, что спал в одежде. Опять сильно задуло, как будто они стояли на улице, на открытом пространстве. Алексей вышел в коридор и тут уже увидел: входная дверь распахнута настежь. Он быстро подбежал, чтобы прикрыть, но не мог её сдвинуть с места. Около лифта, который стоял на их этаже отрытым, курили люди. Никто не оборачивался на Алексея, пока он пытался захлопнуть дверь. Потом он услышал голоса с нижних этажей.

Люди поднимались, их речь становилась всё громче. В паузах между словами Алексей различал шарканье ботинок. Оглянувшись, он увидел, как потоки ветра бьются о кровать спящей Насти, и она ворочается всё чаще. «Вряд ли я могу видеть и её в комнате, и лифт, стоя на одном месте. Человеческое зрение не способно заворачивать за углы», – подумал Алексей. Внезапно он решился. Надо просто уйти. Он сделал шаг за порог и закрыл дверь, не испытав никакого противодействия. У лифта уже никого не было. Но тот, кто поднимался, добрался, наконец, до этажа Алексея.

– Я подождал, пока твои гости уйдут, – сказал он. – Надо поговорить наедине.

Алексей знал, что за спиной окажется дверь его квартиры. Поэтому он просто предложил пройти, про себя отметив: «Время-то далеко за полночь».

«Когда я перестану цепляться за это чертово время, которое стало совершенно бессмысленным?».

– Чего так смотришь? Я ужасно выгляжу? – насмешливо спросил Игорь. – Ну выжрал водочки мальца. Поблевал во дворе.

– Ясно. У меня пиво есть.

– Что ж, пиво тоже хорошо, – согласился он. – Тебе от Ксюши привет.

«От кого? – подумал Алексей. – А, да. Его девушка, бросит скоро», – равнодушно вспомнил он.

Когда они расселись, Игорь перешел к делу (так он сам сказал: «Перейду сразу к делу»).

– Помнишь тот день, когда Марина звонила и звала тебя гулять?

«Вспомнить бы, кто она такая».

– Нет.

– У тебя еще репетитор был.

– Вполне возможно.

Игорь помолчал с минуту.

– Дело в том, что мы в тот день дико упились.

Пауза.

– И она тоже.

Алексей что-то начал припоминать.

– А потом мы пошли в разрушенный дом, помнишь его?

– Смутно.

– Ну, неважно. Мы сидели на полу, почти валялись, и тут как-то само собой…

– А, вспомнил, – радостно воскликнул Алексей и, не удержавшись, рассмеялся.

Игорь напряженно смотрел на него.

– С тобой всё в порядке?

Алексей начал быстро припоминать, как он среагировал в тот раз. Вроде так же смеялся. А потом сказал…

– Ты не волнуйся. Мне просто нравится другая девушка. Я рад, что есть повод расстаться с… Мариной.

– А… – обрадовался Игорь. – Друзья? – он протянул руку.

Алексей вложил свою.

– Слушай, а если бы это была девушка, которая тебе дорога… и вот такая ситуация… Ты бы простил?

– Не было бы такой ситуации, поверь мне. Лучше ты мне скажи. Тебе не хочется иногда вернуться в то время, когда ты чувствовал себя счастливым? Когда было постоянное ощущение радости?

Игорек сделал глоток.

– Нет.

– Почему?

– Ну, это надо вернуться в то время, когда не пил отец…

– Ну и?

– Чертовски далеко возвращаться. Не хочу снова писаться в постельку… даже от «постоянного ощущения радости…».

 

 

4

– Представим, мой друг, что всё располагается относительно друг друга определенным образом. Так мы можем понять пространство. Соотношение объектов и есть то, что создает координаты, в которых мы живем. Тогда же как смена объектами друг друга и есть время. Что произойдет, если по каким-то причинам, человек окажется в своем прошлом, чего, конечно, быть, никак не может?

– Не произойдет ничего, чего быть не может, – скучающе отвечал Алексей.

– В сущности, ты прав. Даже если допустить подобную возможность, то по большому счету ничего не изменится, результат останется прежним. Но чтобы он оказался в итоге таким же, то вместе со временем должно деформироваться, исказиться что-то ещё, иначе мы получим другой результат. Вот почему меня не устраивают фантастические книжки о путешествии во времени. Особенно, где меняется результат. Убийство бабочки не должно было произойти или же…

– Или же?

– Или же оно каким-то образом должно было оказаться незначимым: в силу самой ничтожности события, или благодаря действию, скажем так, антисобытия.

– Послушай, Саша, так вся соль именно в том, что такой пустяк может всё изменить

– Но это неправда, вот почему я не верю. Я тебе сказал: «антисобытия», но на самом деле  думаю, всё сложнее. Причинно-следственные связи восстанавливаются другим путем. Изменяя время, мы тут же искажаем…

– Пространство?

– Да, не сложно понять. Вот смотри, мой герой отправляется в прошлое. Будущее известно, оно уже стало настоящим, как ни крути. Предопределенность очевидна. Он вернулся назад, но через определенное количество времени, оказавшись в своем настоящем, выяснится, что пройден тот же отрезок, за тоже количество времени он оказался в той же точке с тем же результатом!

– Отрезки, время… Саш, а если он будет петлять, бежать, вообще откажется идти куда-либо. Остановится, наконец?

– В этом весь смысл. Что бы он ни делал – всё останется, как есть. Как будет. Заранее известное будущее равно настоящему. Может поэтому опытным людям так скучно…

– Подожди ты со скучно, 15 летний уставший старик! Что бы твой герой ни делал, результат известен заранее… тогда ему нет никакого интереса что-то делать! Получается абсурд: он утратит интерес к действительности, потеряет волю…

– К действительности? – усмехнулся Саша. – Так она для него пройдена, а вот для того, кто на самом деле живет – она настоящая. При утрате интереса и остановке, начинает жить другой – адекватный времени персонаж.

– Я ничего не понимаю. Еще один?

– У них же не два тела. Тот, кто оказался в прошлом живет вместе с собой тех лет.

– В фильме «Назад в будущее» они были порознь.

– Чушь. Закон сохранения энергии никто не отменял. К тому же появление нового объекта изменило бы соотношение, и мы бы получили на выходе другой результат.

– Саша, это никто не будет читать. Тебя послушать, получается, что произошло уникальное событие, которое никак ни на чем не отразилось. Да грош ему цена!

– То есть, невозможно, только потому что ни на что не влияет? Но ведь мы-то с тобой живем! Слушай внимательно. Это событие не просто уникально, но и противоестественно, оно может произойти, если только ничего не изменит. Но какой тут интерес? – спросишь ты. А интерес в человеке, с которым это случилось. Да, итог для него будет прежним. Но сам процесс станет другим – вернее его отношение к нему, он посмотрит под небывалым углом зрения – и увидит больше. Но фишка еще вот в чем. Если предположить, что душа это память и мышление…

– Саша, ну зачем так…

– То, по сути, мы говорим о переселение души. Но и тут не могут оказаться в одном теле две личности. Масса души не может никоим образом измениться.

– Масса души?! Ты не посчитал, сколько это в граммах?

– Один человек, – не обращая внимания, продолжал Саша, – должен мыслить и вспоминать как один человек!

Внезапно Алексею стало интересно. Только сейчас он понял, что слушал друга, не думая о себе, слушал весь этот расклад как вероятную книгу, которую Саша никогда не напишет. Почему он не примерял на себя этот рассказ? Пожалуй, Сашу слушал Леша, проходящий отрезок впервые.

– То есть, они должны чередоваться. И как это происходит? – спросил Алексей.

– Я не знал. Но когда ты сказала о потере интереса и воли у будущего человека, я понял что в этом случае…

– …в игру вступает настоящий!

– Почти. Но для него это не игра, не второй дубль, а настоящая жизнь. А вот для «путешественника» как будто включается автопилот. Получается: наскучило, отпустил штурвал и летишь к той же цели на той же скорости.

– А что с пространством? Когда оно искажается, что с ним происходит?

– Оно…Вот есть дом, он стоял два года назад. Там жил кто-то. Например, тот, с кем ты подружишься в будущем. Наш герой захочет с ним пообщаться «раньше времени», но каждый раз, когда он будет добираться, преодолевая пространство, оно будет вести себя так, чтобы результат оставался прежним.

– Усилия героя будут обнулены?

– Ну, – поморщился Сашка. – Усилия это субъективно. Хотя конечно человечку будет обидно. Он найдет этот дом тогда, когда наступит должное время. Пространство не позволит, хотя дорога и расстояние не изменятся. Произойдет что-то существеннее. Искажение – точное слово. Но не глобальное. Время изменилось для одного, и пространство тоже. Положение героя относительно всех других объектов всегда будет оставаться таким же, как было когда-то. А учитывая, что он будет приближаться и отдаляться, а положение будет оставаться таким же – то это и есть искажение.

– Предположим, что он нашел дом. Увидел друга. Как же его положение относительно друга останется прежним?

– Речь же не только о географии. Хм, допускаю, что при очень большом желании, огромном интересе и воле путешественник будет пытаться не отпускать штурвал и вообще лететь, как ему вздумается. Однако что же будет…или они не подружатся раньше времени, не найдя общий язык, или…тот друг ничего из новых отношений не запомнит. Всё останется, как есть.

– Значит дело не только в пространстве…

– Нейтрализует перемену времени именно пространство. Я же примитивно говорил – дом не найти, думал, ты не заинтересуешься. Может и отыщет, но никогда там не закрепится, чтобы его запомнили, ну не оставит зарубку в памяти. Отношение между двумя объектами не изменится. Кроме того, ты забываешь о соотнесенности между двумя людьми – настоящим и из будущего. Они стали чередоваться относительно друг друга, что дает изменения во времени, значит, их отношения – своего рода пространство – тоже исказились. Как я думаю, чем больше будет «будущий человек» пытаться изменить прежде объективный результат, тем чаще будет жить настоящий. Такой каламбур, чем сильнее стараешься запомниться, тем больше забываешь сам себя. Память человека о другом человеке – своего рода духовная соотнесенность, из которой состоит духовное пространство земли, тоже не нарушаемое. Всякий человек жив…

– Пока о нем помнят.

– А ты пойми – будущего персонажа никто не помнит, потому что никто не знает. А если будут узнавать, то в памяти это не останется.

– Я понял, сейчас ты закончишь свой монолог фразой: «всему свое время»…

– Нет. Не закончу. Ты уже это сказал за меня. Результат тот же. Отношение не изменилось, хотя ты сделал шаг вперед.

– Я вот больше не о прошлом задумываюсь, а о будущем.

– Да? И о чем?

– О твоей книге.

– Я прославлюсь? – расцвел Саша.

– Ты её даже не напишешь.

 

5

 

Алексей не согласился с «пространственной теорией»  друга. «Дело в ощущении времени, – думал Алексей, – а не в том, как точнее его измерить». Он чувствовал время в себе, независимо от смены часов, явлений, движения небесных тел. Алексей мог находиться в бездействии, но каждая последующая мысль отбивала как секундная стрелка приход чего-то нового, чего раньше не было, а потом, уступая место следующей мысли, сама уходила в прошлое вместе с еще одним отрезком времени. Ну какое для него имело значение, что он, на самом деле, никогда не находится в покое, всегда двигался вместе с Землей? Не один оборот планеты давал ему кровную связь со временем, а каждый миг, который он проживал, мысля. Мог ли он разбить свою жизнь на события? Очень и очень условно. Определяло всё в итоге не само событие, а его отношение к нему: не рождения и смерть как таковые – не помнил он ни того, ни другого – а его мысли об этих событиях. Для него время не означало форму бытия вещей и явлений и процессы смены их друг другом, время он ощущал как череду мыслей, и, значит, определение пространства должно было звучать так: сосуществование и соотношение мыслей. А это уже отдавало тотальным субъективизмом. И искажение такого пространства делало Алексея просто-напросто шизофреником.

Последние два дня он почти не помнил. Алексей перестал чувствовать время. Оно теперь не измерялось течением только лишь его мыслей. И, как ни странно, с потерей этой связи отдалялась Настя, и это было так же необъяснимо, как если бы два человека десять лет общались, живя в Австралии и России, и разница во времени ставила то одного, то другого в неловкое положение. А потом она приехала бы к нему и после краткой радости, он попросил бы её уехать обратно. Сказав, что привык общаться с ней, когда в России уже ночь.

Да, они, наконец-то, встретились «десять лет спустя», но Настя всё больше отдаляется от него.

Зацепиться, говорил Саша. Что ж, вполне возможно. Сделать то, что не забудут. Что он совершенно точно не мог сделать десять лет назад. И, наконец, материальные доказательства довершат дело. Например, письма. Электронные стираются, да и нет Интернета, но школьные бумажные письма хранятся иногда всю жизнь. Он не знает индекс Насти, но его можно достать в школьном архиве. Конечно, могут быть варианты и проще, но если Алексей что-то украдет, этого точно не забудут. Тем более, он был уверен ­­– дом Насти больше ему не отыскать. Да и в тот раз пространство словно выгнало его, не дало закрепиться. Но стоит только пробраться в архив и украсть…

Поздней ночью Алексей проник в школу. Свет тускло горел в дальнем флигеле. Он знал, что сторожа нет, освещение оставляли для проформы, но всё же старался идти бесшумно; скорее, от страха. Алексей подумал, что вор всегда боится хозяев, если надеется их не застать. Архив хранился в бывшей пионерской комнате, где сейчас устроили музей. Когда настоящее стало прошлым, его не выкинули, а повесили на нем табличку – «прошлое», и закрыли вопрос. Он тихо приотворил дверь и протиснулся в комнату. Нащупал выключатель и повернул его. Странное дело, когда его глаза смогли снова видеть, первое что поразило его – это звук. Скрип кресла качалки. Именно от звука он перешел взглядом к самому креслу, к движению – мерному раскачиванию – а потом уж к женским туфлям на огромной платформе и гольфам телесного цвета. После чего резко поднял голову и, наконец, обратил внимание на саму женщину. Её лицо немного расплывалось в сигаретном дыме – сигара кафе-крим (он готов был поручиться, что это именно кафе-крем) была подкована мундштуком…. Длинная худая рука выглядела очень четко, и от того казалось, что именно эта рука смотрит на него, – все остальное лишь дополнение к ней. Он даже поначалу решил задобрить именно эту кисть и пальцы, сказать им что-то оправдательное. Но потом подумал: а с чего пугаться – вряд ли что произойдет, а если и произойдет – то ему же на пользу.

– Здесь брать нечего, – мягко сказала она. – Ничего ценного.

По спине Алексея потек холодный пот.

– Представьте, что я вандал.

– Ничего ценного, – опять повторила она. – Всё это и так разрушено. В музее хранится память, которая совершенно не пострадает от его уничтожения. Как и не выиграет. Единственное свойство такой памяти – делать живым неживое. Изменить это невозможно. Что забыли – то должно было забыться.

– Что же вы здесь делаете?

– Я не могу забыть.

Алексей оглядел зал. Красные флаги, горны, барабаны.

– Вот это?! – спросил он.

Она засмеялась.

– Конечно же, нет. Это декорации того времени. Моего личного времени. Когда-то я тоже пробралась в архив, он, правда, находился, в другой комнате. Сейчас там спортзал. И так же как ты я хотела узнать адрес, чтобы написать письмо. Хотя ты, наверное, ищешь телефон, – сказала она с грустью.

– И вы…написали?

– О да, и не одно письмо.

Алексей промолчал.

– Я даже нашла его дом и пришла к нему в гости. Адрес оказался старым, он был из семьи военных, часто переезжал. Тогда он служил в Ленинграде. Я укоряла себя, что не подошла раньше, в школе. И только уже будучи молодой учительницей, как воровка пробралась в архив. В старших классах мне казалось – время еще есть. Я ошиблась. Оно дается только раз, и…

– Не надо сейчас повторять Гераклита, – с горечью сказал Алексей.

– Кто вам нужен? – резко спросила она.

Он назвал. Женщина порылась и достала анкету.

– Перепишите, – сказала.

– А если я возьму с собой?

– Я восстановлю анкету, не хочу, чтобы у вас были неприятности.

– Но вы-то запомните меня?

– О да, – радостно сказала она. – Мне каждую ночь снится, как я прихожу в архив воровать анкету…

– Но сегодня пришел я, – опешил Алексей.

– И хоть одно живое существо в тот день было здесь и видело меня!

– Я тогда еще не родился, – пробормотал Алексей и вышел.

 

6

 

Старушка вязала свитер.

– Он для тебя, – сказала она.

– Да, конечно.

– Надо говорить «спасибо».

– Спасибо.

– Бабушка.

– Спасибо, бабушка, – с готовностью сказал Алексей. И спросил:

– Тебе раньше лучше жилось?

– Конечно, нет.

– Наверное, по-другому?

– Честно говоря, я не замечала. Ты хочешь спросить, что мне, должно быть, жаль прошлого?

– Да…

– Знаешь, наверное, мне нравилась юность, те 16 лет, но я очень радовалась, когда прошли и они, и 17, и 18, 19 и 20 – просто я была счастлива, когда закончилась война. Но я не жалею и о том времени – ведь дальше началась другая жизнь. Я полюбила твоего дедушку, и мы поженились (тогда это была достаточная причина).

– Значит, есть тоска по тому времени?

– Не могу так сказать. Знаю, что такое скучать по человеку, но это естественно, когда в разлуке не хватает друг друга. Но тоска по времени – я даже не понимаю, о чем тут тосковать. Потом мы ждали ребенка – не могли представить свою жизнь иначе, хотя ничего и не планировали. Всё шло само собой. Появилась Оленька, твоя мама.

– Наверное, самый счастливый момент в жизни?

– Может, в то время – да. Но мы не думали об этом, мы продолжали жить дальше. Радость от взросления ребенка, воспитания не давала нам повода застыть в прошлых воспоминаниях. Дед работал, мы много путешествовали.

– Хлопоты, суета?

– …шли сами собой, рука об руку с полнотой жизни.

– А сейчас не жаль того времени?

– Да не было «того»…не делили мы. Оно шло дальше, жизнь как нить в клубке непрерывно продолжалась, и время для меня всегда было чем-то рыхлым, принимающим форму в зависимости от тех или иных жизненных переживаний. Иногда минуты много, иногда пятидесяти лет мало. Иногда хочется, чтобы время быстрее шло, иногда чтобы застыло.

– А молодость?

– Но у меня появился внук, о котором я мечтала. Когда-нибудь я увижу твою свадьбу и ребенка…

«Не увидишь», – с грустью подумал Алексей.

– А ты не думала, что на появлении ребенка закончится твоя личная жизнь?

Этого бабушка совсем не поняла.

– Значит, ты все время была счастлива?

– Я никогда не думала, что это обязательно. Жила как жилось.

– Ну а… смерть.

– Смерть?

– Ты не думаешь, что именно течение времени убивает нас? Разве хотя бы поэтому не стоит грустить о прошлом, о жизни…

– Пока можешь грустить – жизнь еще есть, что о ней думать? Да и заранее известно, что мы умрем, потому что смертны. Время тут совсем ни при чем.

– Как же не при чем?

– Для меня, – мягко сказала бабушка. – И потом: что же такого страшного в смерти, если прожил полную жизнь? Само собой всё случится, когда надо будет.

– Полную жизнь…Но ведь мама говорила – твой брат тоже был разведчиком. И его убили, когда он был совсем молод.

– Мы все были молоды. Кто попадал в окружение, тот обычно умирал. И он не мог не умереть. На войне родители часто хоронят своих детей, получается, что нарушается ход жизни. Но сама война стала частью нашей жизни. Время – это жизнь в развитие и движение. Если боишься жизни, то нет ничего страшнее времени. А не смерти, как ты сказал. Только страх перед жизнью может заставить человека остановить время или заставить оглядываться. Раньше нам казалось, что бояться естественного – странно. Но сейчас я вижу, что это стало обыденностью – и значит, той же жизнью.

– Бабушка…о чем ты подумаешь перед смертью? – спросил Алексей со слезами.

– О тебе, о твоей маме. Разве ты этого и сам не знал?

– А о деде?

– Это не объяснить. Подержи, конец клубка, вот здесь ….

 

 

7

 

– Ольга, Ольга, – говорил Алексей. А она зачем-то целовала его и плакала, целуя. И обнимала так, словно хотела раствориться в нем.

– Мне плохо, – она зарылась под руку Алексея. И когда уткнулась мокрой щекой в его шею, утихомирилась,

– Ты вроде не очень-то любила этого парня, – сказал он.

– Это ещё хуже, ещё хуже! Когда у него нашли эту болезнь …

– Он точно умрет?

– Да…Я вспоминала всё…

– И то, как он тебя оскорбил? – с интересом спросил Алексей. Может, в «прошлый раз» он бы не позволил себе сказать подобное. Но теперь его волновало – запомнится ли плохое. Ольга резко подняла голову и посмотрела на него мутными глазами.

– Прости, если я слишком жестоко спросил…, – пробормотал Алексей.

– Нет, очень честно. Я часто спрашивала себя об этом. Он был мне дорог, не безразличен. И ты знаешь….плохое запоминается, если ты равнодушен к человеку. Если же нет – помнишь только хорошее. Остальное оказывается неважным.

– Разве? А как же рассорившиеся люди, которые не могут забыть обиды? Влюбленные, родственники, даже друзья?

– Я думала об этом. Ты никогда не удивлялся: из-за чего они разошлись? Иногда ведь прощали друг другу чуть ли не всё, а потом какая-то мелочь и…

– Последняя соломинка, сломавшая спину верблюду.

– Нет.

– Нет?!

– Нет, – уверенно повторила она. – Не хотел верблюд идти дальше, соломинка стала хорошим поводом. А когда он сел на песок, то от скуки, без движения стал думать, что там еще было. И за соломинкой увидел целое поле взращенных обид и с радостью кинулся упиваться ими. Запоминается плохое, когда люди когда-то были не безразличны друг к другу, но стали таковыми. Любовь лелеет только хорошие воспоминания.

И они снова целовались ­– не любящие, но понимающие, что значить любить.

– Ты же мечтал… – отнимая губы, с придыханием говорила Ольга, – помнишь, о чем мечтал?

– Неа, – Алексей думал о Насте, об Ольге, которую любил с детства как друга. О том, как они одиноки и потому близки. И что, став счастливыми, станут чужими.

– Мы будем жить, – говорила она. – Зачем?

– Я, пожалуй, сейчас не отвечу. Ты меня слишком сильно сжимаешь, и мои мысли стали примитивными, к тому же мне тяжело говорить.

– Я серьезно.

– Выпей еще коньяку.

– Не могу больше.

– Ну, виски. Смени вкус.

– Мы же выпили почти весь джин и текилу. Столько пустых бутылок…

– Ну, не на двоих же. Здесь полно людей.

– А где они?

– Ну, вышли, когда мы стали обниматься.

– Глупые, да?

– Сложно сейчас сказать. Какую-то логику я прослеживаю.

– Но ты же не думаешь…

– Ты красивая.

– О, спасибо… Давай о мечте.

– Давай. Я хочу запомниться одной девушке.

– Это не я? Нет? Почему так обидно, наверное, я перепила. Где твоё виски, я слышала, что иногда выпьешь, и мозги обратно встают. Ну а чего тут сложного… Люби её действенно что ли… Впечатляюще сильно. Жертвенно…

– Грустно как-то.

– Ну, например, вот та твоя мечта ограбить банк…

– Моя?

– Не помню, кто из вас придумал, но ты же говорил, что хочешь. И я подумала – я с вами. Возьмите меня кем хотите. Скажите, что делать, я на всё готовая.

– При чем здесь девушка…

– Ну, напиши, что ради неё. Она не забудет.

– Ты уверена?

– Нет! – вдруг закричала Ольга. – Сделай что-то хорошее, светлое, но я не знаю что, а ты вряд ли сможешь. А вот на глупость мы способны.

– Ольга…

– Да?

– У тебя очень красивые ноги…

– И всё?

– И грудь.

– А лицо?

– Оно какой-то заплаканное и расплывается у меня сейчас…Но обычно такое жесткое, волевое. Как у хорошего друга.

– Иди ты в пень! Даже когда дружишь с девушкой, не забывай что она – женщина! Женского пола, черт побери. Берешь меня грабить?

– Дорогая, тут надо ещё выпить.

Я обнял её, закрыл глаза. С кухни доносились крики, смех. Какой сегодня день, вечер или ночь… Где Настя, получила ли она письма. И почему её нет…

Сколько дней прошло, с тех пор как они в последний раз виделись. Два дня или е три, уже становилось неважно. Ольга легла на плечо, и, подняв голову, пыталась сосредоточенно смотреть на Алексея.

Тому же мерещилось, что при входе в комнату безмолвно стоит Настя и просто смотрит на него. «Как совесть», – усмехнулся Алексей и отвернулся. Ольга потянула его за воротник рубашки.

– А? – спросил он.

– От неё исходили флюиды недовольства и брезгливости, – сказала Ольга.

­– От кого? – не понял Алексей, видно, что-то прослушал.

­– От девушки. Твоя знакомая? Я хочу спросить, зачем она так смотрела…

– Ты её видела? – вскочил Алексей. – Ты тоже видела?

– А как можно было не заметить? Такая рыжая каланча, стоит и сверлит взглядом,

– Может, нам показалась? – бормотал Алексей.

– Ну, мы же не абсент пили.

Алексей уже несся по квартире; в коридоре сбив кого-то, услышал краем уха: «К тебе заходили». Выбежал на улицу и «полетел», расталкивая пешеходов. Он почти догнал Настю, но его с силой остановили. Он пытался вырваться, однако держали крепко.

– Да что такое! – крикнул Алексей.

Перед ним стояли два улыбчивых патрульных.

– Ты задержан за превышение скорости.

– Какой скорости? Я вообще пешком, – говорил Алексей.

– Документы предъяви.

Спорить было бесполезно, он постарался быстрее отделаться от них. На повороте к дому Насти он понял, что совершенно не помнит, где её дом – адрес вылетел из головы.

«Если она вообще туда пошла, – думал он. – А могла зайти в бар…». Это была последняя надежда Настю найти и объясниться: он не сомневался – даже зная её дом, он не сможет до него добраться, каждый раз будет оказываться в другом месте.

«Есть на Арбате неподалеку местечко, – вспомнил он, – где собирались ребята и девушки из школы. После уроков и в выходные там всегда можно было кого-нибудь встретить. Вряд ли расстроенная Настя выдумает что-то оригинальное, а стало быть…».

 

 

Алексей не ошибся: он нашел её в «Билбаре» за дальним столиком. Посетители гоняли шары; с десяток биллиардных столов были занято. Он встал у стойки бара и некоторое время наблюдал за ней. Она, опустив лицо к меню, плакала. Скоро ей принесли кофе и коктейль. Когда Настя благодарила официанта, то выглядела уже вполне успокоившейся. Алексей взял кружку пива и подошел к столику. Настя подняла глаза и тихо с улыбкой сказала:

– Нет.

– Я не могу присесть?

– Присесть-то можешь.

Алексей устроился за столом; вздохнув, открыл рот, чтобы всё объяснить.

– Вот как раз это ­– нет. Не надо, – мягко сказала она. – Не трать время.

– У меня его много.

– А когда я уйду?

– Тогда не станет.

– Значит, немного. Послушай. Моя мать тоже раз простила отца. Это стоило ей кошмара длинной в жизнь. Она только его и любила, а он, думая, что она раз простила, и за вторым и третьим дело не станет, конечно, пользовался этим.

­– Если ты выслушаешь, то поймешь: здесь прощать нечего.

– Наверное, вы оба одиноки, – вдруг сказала она.

– Да… – пробормотал Алексей.

– А я нет, понимаешь?

Алексей отпил пиво.

– У тебя кто-то есть?

– Нет, я одна. Но я не одинока – видишь разницу? Я во всем этом не нуждаюсь. Я получила твои письма и не выбросила, а сожгла – глупо, конечно, и пафосно, но, поверь, просто так их выбросить было нельзя.

– Верю, – согласился Алексей.

– Вот и хорошо. Я не хочу полюбить на всю жизнь, не хочу любить одного, не зная никого больше. Не могу себе позволить стать заложницей чьих-то чувств и самолюбия. Не могу зависеть от порядочности или подлости одного человека.

– Сегодня…

– Сегодня, – перебила она, – мне просто напомнили об этом, ничего больше. Ну, было немного противно. Это естественно.

– Я…

– Тебя я забуду. И чем больше ты будешь говорить о себе, тем меньше я буду думать о тебе. Всё это утомительно, потому что бессмысленно. Считай, как и я, что ничего не было.

– Но это не так!

– Правда то, во что верят или хотят верить.

– Но я хочу!

– Тот случай, когда нужно согласие двоих.

Он встала. Потом пригнувшись к нему, шепнула на ухо.

– Всего двоих. Но для нас и этого слишком много.

– Я люблю тебя, – сказал Алексей.

– Спасибо…

 

 

8

 

Алексей не сомневался, что она его забудет. Он совершенно точно знал: выйдя из бара, Настя больше ни разу не подумает о нем. И дело тут совершенно не в пространстве и времени.

Хотя его личное время таяло. Никакого смысла находиться здесь и сейчас в обход своего «младшего брата» у Алексея не было. С потерей Насти он вынужден уступить ему место полностью, раствориться, чтобы всё шло, как и должно идти. Оставалось только запомниться не только ей. План Ольги казался всё менее диким.

В тот вечер он выловил Игорька на вечеринке и спросил, есть ли у него оружие. Тот часто по пьяни рассказывал, как оборонялся от отца, когда еще не мог физически противостоять ему. Упоминал даже о пистолете, который раздобыл для острастки. Игорек жил в неблагополучном переулке хорошего района – так иногда бывает. Во всяком случае, ребята оттуда всегда могли достать легкие наркотики и какое-никакое оружие. Без Игорька в тот переулок ходить не рекомендовалось ­– хотя, казалось бы, живет в десяти минутах от Алексея в таком же центральном районе. Конечно, всё дело было в том, что этот обычный переулок состоял из домов, а те в свою очередь из квартир, где война шла в семьях, а после такой войны любая другая не страшна. Несмотря на это, Игорьку завидовали – он рано повзрослел: спокойно пил водку, без сомнений ввязывался в драку. Его юношеский цинизм удивлял и вызывал восхищение у сверстников. Пока остальные друзья Алексея бормотали что-то великосветское на бессмысленных свиданиях, позволяя себе думать о своих желаниях только в одиночестве, смазливого и самоуверенного Игорька уже давно взяли в оборот его старшие соседки из таких же квартир, что и у него.

Алексей, объясняя зачем нужно оружие, пытался не замечать покровительственной усмешки Игорька, мол, захотел пай-мальчик поиграть в те игры, в которые играть может только он, Игорь. Алексей не обижался – через два года после поступления в ВУЗы друзья перестанут восхищаться Игорьком и разом запишут его в маргиналы без будущего, что было так же неверно, как и считать горе человека крутым приключением, а его постепенное озлобление – волей. Игорек поставил одно условие – он идет вместе с ними, и, конечно, он возражал против «бабы», поскольку уже тогда, как «мужчина» считал, что их полезность строго ограничена; в остальном же они приносят вред.

Но Алексей сказал, что именно у Ольги есть знакомый, работающий в небольшой банке. «Ага, наводчица», – усмехнулся Игорек. И согласился.

После чего Алексей сразу ретировался с кухни, где Игорек рассказывал очередную крутую историю, попутно издеваясь над благополучными друзьями- слушателями – эти выходки ему еще прощались.

– Всё похоже на круговерть, – заявил Алексею в гостиной Саша, развалившись в кресле. Его не очень интересовали россказни Игорька. Он и тогда считал, что там много неприглядного, и вообще, жить надо хорошо, а не «круто». Выбирая между комфортом и приключением, он без жалости оставлял последнее любимым – только в пределах страниц – литературным героям.

– Что именно? – отстранено спросил Алексей.

– День похож на день. Ночи как с копирки. Мы сидим в одном месте, потому что лучше у нас нет. С теми же людьми, поскольку интересней у нас нет. Говорим о самом волнительном для нас, но с каждым разом всё это становится скучнее обмусоливать, а трепаться о другом нам не хочется. Я сижу на этом диване с этим бокалом (стаканом, рюмкой) и часто даже не пью – держусь за него, как за бревно, чтобы не потонуть во времени. Потому что если не следить за тем, какой сейчас день – четверг, пятница, ноябрь, то трудно заметить различие, остается просто-напросто раствориться во времени.

– Ноябрь это месяц.

– Только потому, что какой-то умник так его назвал? Он же мог выдумать что-то вроде…хренабрь…

– Саш, успокойся – ты не просто так держишь этот стакан, ты в зюзю…

– И все бы говорили: о, скоро пройдет хренабрь и наступит зима, или как мерзко в хренабре, промозгло. А у кого день рождение в хренабре? У меня. Нет, пусть лучше будет ноябрь. Но логику ты понял? А потом что?

– Я тебе скажу, что потом. Потом ты даже мысли не допустишь, что ноябрь мог быть чем-то другим. Ты как паинька, будешь верить, что это единственный возможный вариант, что он придет за октябрем, а за ним – декабрь. Еще лет пять-шесть ты будешь сидеть в какой-то комнате, на каком-то другом диване, с другими людьми, говорить из раза в раз о самом волнительном, а затем протирать задницу на другом стуле, получая за это деньги и разговоры у тебя будут вынужденные, но оплачиваемые, а дома вместо матери ­– жена. Но это неважно. По вечерам ты опять, подперев мысли пятой точкой, будешь думать: круговерть чертова, вот как было здорово лет столько-то назад, а всё потому здорово, что – да, сейчас круговерть, вот только сейчас она в первый раз. Бессмыслица, но еще не заезженная повторами. Каждая новая девушка будет полным антиподом предыдущей, как отрицание прошлого или же наоборот – продолжением предшественницы, копией или же следующим витком – тут всё зависит от твоих политических пристрастий.

– Политических?

Алексея трудно уже было чем-то смутить.

– Консерватор или либерал… Но и это не важно. Всё будет иметь смысл, если жена будет любимая и друзья, люди вокруг добрые, сам ты…да от тебя мало что зависит. Быть хорошим не значит гарантировать себе счастье. Может даже, наоборот. Добавить дискомфорта. А для чего же это нужно… Ну знаешь как… просыпается человек, чистит зубы, умывается, принимает душ, тщательно одевается, потом выполняет работу, затем пишет что-то гениальное или практикуется виртуозно играть на скрипке, делает уборку, тренируется, читает, учится чему-то новому…

– Так это же прекрасно!

– Черта с два, он же сидит в какой-то милой уютной камере, где видит только надзирателей и редких посетителей, о приходе которых он знает заранее.

– Тогда зачем ему…

– …и делает всё это изо дня в день, потому, что каждое новое утро он убеждает себя, что вырвется из камеры. Или же насильно заставляет себя забыть о том, где находится. Но главное: он верит, что каждое утро – новое. И пока у него есть силы и эта убежденность, и его не тошнит от себя, всё имеет смысл, пусть и для него одного. И всегда есть два варианта: либо он умрет с надеждой, либо сломленным.

– А на воле?

– Вот умрет – и будет на воле…Хотя Бог его знает, – Алексей замер на миг, – Слушай, я тоже очевидно перепил. Я позову Игорька, пусть поиграет на гитаре. Когда звучит музыка, тогда и говорить не надо.

 

9

 

Обхватив голову руками, Ольга спросонья смотрела, как Алексей макает пистолет в остывший кофе.

– Он же грязный, – с усилием произнесла она.

– Сейчас, – ответил Алексей и подлил из фляги в кофе коньяк. ­

­– По-французски, – вяло сказала Катя, поигрывая в руке папиросой.

Она «взорвала косяк» и звучно затянулась. Алексей не выносил этот запах и его еще больше начало подташнивать. Хотя куда больше…

– Дай я попробую, – Катя протянула руку к стакану с кофе.

– Сделай себе сама.

– Я хочу со вкусом железа.

Спорить было лень – он дал ей стакан, а сам, поморщившись, приник к фляге.

Ольга внимательно смотрела на него.

– Оживляет? – спросила она с надеждой.

– Как-то так, – неопределенно ответил Алексей.

Дело было скорее в самой фляге – блестящей, местами покрытой красной кожей. Пока её холодный метал обжигал ладонь, коньяк делал то же самое с желудком. Рука, в которой он держал пистолет, противно дрожала – он слишком сильно сжимал его, боясь уронить. От этого рукоятка стала липкой, со ствола же капала бормотуха из холодного кофе и коньяка.

Алексей нацелился на Катю и спустил курок.

Равнодушно она пустила в его сторону зловонный дым.

– Испортил зажигалку, – пожала она плечами.

– Что?

– Пламя-то не горит, – поморщилась Катя и поправила юбку. Не удовлетворившись этим, она подняла ногу и подтянула чулок.

Ольгу всё это навело на хозяйственные мысли.

– Вы не испачкали кровать бабушки? – больше из любопытства спросила она.

Алексей неожиданно для себя смутился и промолчал. Катя оставалась такой же невозмутимой.

– Нет, всё на мне, – безразлично сказала она.

– А я бы, пожалуй, хотел тебя убить, – пробормотал Алексей. Никто не ответил: Ольга начала мыть посуду, и молчание сменилось шумом воды и звоном бокалов; Катя закурила обычную сигарету.

Глядя на неё, Алексей пытался понять, чем она напомнила ему Настю. Наверное, бессердечием и как ему казалось – взрослостью. В остальном общего было мало, но и этого вполне хватало. Он пытался верить, что отношения с Настей могли быть такими же, то есть, вызывающими душевную пустоту и апатию. С наивностью своего возраста – а Алексей за последние полгода после бессмысленного, как ему казалось, разговора в баре уверился, что ему 15 и не больше – он моделировал возможное совместное несчастье с Настей, заменяя её другой девушкой. Выходило неплохо, если бы не одно «но». В то же самое время на глазах у всей школы – почему-то все обращали внимание на эти отношения – протекал или, вернее сказать, бурлил роман Насти с новеньким – тот теперь учился в параллельном с Алексеем классе. Хотя слово «учился» являлось неверным. В общем, как и все ровесники Алексея – и он сам – парень старательно развлекался. Алексей не мог понять – касалось ли это и Насти. И главное, он не решился бы с уверенностью сказать, что Настя не любит новенького. Во всяком случае, меньше всего в их отношениях было вялости и мрачности, чего вдоволь наблюдалось у Алексея с Катей. Новенький и Настя лучились и сверкали, никого толком не замечая, они жили только друг другом. Страсти хватало, даже когда они просто шли рядышком. Если и суждено было этому закончиться – а Алексей припоминал, что суждено – то их настоящее имело хоть какой-то смысл, который напрочь отсутствовал в жизни Алексея. К тому же, Алексей убедился – меланхолия и терзания, то, чему он с готовностью отдался, не шли ему ни в коей мере. Как ни странно это утверждать, но Алексей понял – есть люди, которым несчастья не идут. И если даже они с ними происходят, как со всеми, то окружающие менее всего ожидают от таких людей душевной рыхлости или, не дай Бог, желчности. Алексей смутно чувствовал свою вину. И дело заключалось, конечно, не в том поцелуе с Ольгой – он не мог не произойти. Терзания его касались иного. Прежде всего, он не изменил, что должен был изменить. Когда он оказался здесь, в 96, с ним произошло – и это, несомненно – чудо, а он никак не откликнулся на него. Алексей принял его как что-то окончательно разрешившее его мечту, совершено не предполагая, что, по сути, ему была дана возможность, которой он никак не воспользовался. Он думал, что появиться в своем прошлом и сказать: «Привет, это я, не подошел к тебе тогда, подошел сейчас», – вполне достаточно. Но только для него. Для Насти достаточно оказалось любить, не шастая по времени и не решая проблем с пространством, если таковые вообще были.

«Я не сделал ничего», – загонял он себя в угол, давя мысль о том, что, может, и не мог ничего изменить. Такое оправдание казалось ему ещё более унизительным. К тому же, это значило смириться, довольствоваться собой – страдания хотя бы оставляли простор для надежды. Он давно утратил двойственность ­– в какой-то день, став жить, словно в первый раз, он неожиданно остановил хаос, снова обретя обычное время. Наложение двух времен оказалось для него чрезмерным. И как-то сам собой нашелся выход. Ушло одно, осталось другое.

В обретении времени – всего лишь обычного – Алексей так же ощущал поражение. Он сдался естественному ходу событий, или, если угодно, судьбе, совершенно не получив ничего, кроме тошнотворного спокойствия и той скуки, которая обитая в деятельном человеке, неизбежно готовит взорвать его изнутри. Кроме того, он постоянно, чуть ли не на языке, ощущал железный вкус падения. Почему этот вкус был железным – он не знал. Но так уж вышло, вкус, словно застыл во рту, и каждую секунду напоминал о себе. А падал Алексей, по его мнению, медленно, но неизменно. С каждым днем, проведенным наедине с одним единственным временем, которое последовательно и неуклонно тянулось от известной точки к не менее известной, он – по своим ощущениям – всё больше наполнялся железом. Пытаясь согнать этот вкус, он искусывал язык в кровь и немедленно чувствовал боль. Даже при поцелуе с Катей, язык наливался такой тяжестью, что Алексею быстрее хотелось покончить с этим и сразу перейти к тому, что наполняет любого зверя слюной, каким бы металлом он не был пропитан. Как животное, получившее свинец, забывает о ране в минуты, отданные своей природе. Что-то неестественное и чужеродное, сидевшее внутри него, он умасливал простым и понятным теплом самки.

Откуда взялась эта Катя, иногда спрашивал он себя по ночам. Он искал причину, некое объяснение, до тех пор, пока под утро предрассветные лучи не проникали в его комнату, выстраивая на стене правильные геометрические фигуры ­– то прямоугольник, то сферу. Кто-то пользовался брусочками света, чтобы создать ясную и четкую конструкцию. И причина построения могла быть лишь в том случае, если этот кто-то существовал. Тогда стоило искать логику в подобном рисунке светом. Как рассвет собирал фигуры и укладывал их, словно в тетрисе, так же Алексей, вытаскивая из головы «подводные камни» той ситуации, компоновал их каждый раз в новом порядке. Событие для него служило сюжетом, который обязательно должен был иметь подспудный мотив. Именно его он или не понимал, или же не находил. А чаще всего ­– приписывал прошедшему новый потаенный импульс.

А случилось всё как нельзя просто. В какой-то день вскоре после ссоры с Настей, Ольга пришла вместе с подругой по имени Катя. Холодная, далекая, взрослая. Плевавшая на всё, кроме удовольствий. Впрочем, от них она тоже порядком устала – удовольствия стали привычкой, которая не столько радует, сколько не дает покоя…

Он запомнил, как Катя сидела, скрестив ноги, и курила; легкое платье облегала её бледное утомившееся тело, вся прелесть которого оставалась в фактической молодости. Она была в босоножках, Алексей помнил, поскольку красные ногти и синие вены на белых-пребелых ногах отчего-то поразили его. Её длинные волосы путались или завивались – этого никто он не мог разобрать. Цветочки на платье, гранжерский небольшой рюкзочек, адаптированный под девушек, такая же адаптированная любовь к соответствующей музыке и отдельно, разумеется, к Курту Кобейну. Платья-сарафанчики Катя ленилась снимать в постели, и когда некуда было больше смотреть, перед его глазами маячили цветочки, цветочки, цветочки… Неестественное ощущение материи, а не кожи, делало саму близость очень отдаленной. Её высокую грудь он видел только раз – когда они проходили все эти необходимые этапы маяты и стеснения (впрочем, речь идет о минутах), затем же верх она предпочитала не оголять. Несмотря на всю быстроту отношений и последующую их частоту, Алексей кожей чувствовал её брезгливость и даже смущение. Катя была девушкой наоборот: если иные особы живут до какого-то одного им ведомого времени, а потом познают мужчин, то она как будто старалась, рано начав, побыстрее с этим покончить. Каким образом – оставалось загадкой, но сама эта мысль у Алексея не вызывала сомнения. Он вообще видел в ней человека, прожившего жизнь – хорошо или плохо, другой вопрос. Но ведь она же что-то собиралась делать после семнадцати лет? – недоумевал Алексей. Видно, со временем у неё были свои счеты. Лишь потом он узнал, что бывают люди, которые грустят с каждым проходящим годом, потому как приурочили свою кончину к определенному возрасту. ­Даты бывали самые разные, зависело от умершего друга (писателя, музыканта). Или придания некому возрасту статуса судьбоносного. Но тенденция всё же была – чем раньше, тем трагичнее, стало быть – чем дольше живешь, тем хуже. С другой стороны, те же Байрон, Пушкин и Лермонтов до своей скоропостижной смерти успевали пожить так, как многим старикам не довелось. Катя же, отягощенная самой мыслью о будущей смерти, душила жизнь загодя. И Алексей переставал улавливать изюминку. Скакать в красной рубахе перед крепостью на Кавказе, стоять под пистолетом и есть вишню или ехать на войну в Грецию – куда ни шло, после такого можно и умереть, но чем впечатляющи круговорот сигарет и потягивания за хвост каждого последующего дня – он понять не мог. Была ли она красива, наконец, ведь разве что-то может волновать кроме этого, когда смотришь со стороны? Безусловно, была. От природы. Алексею не нравилась поволока на Катиных глазах, в которых отразилась её отрешенная самодостаточность, но эти же волоокие глаза сверкали естественной синевой. А её уставшая от ласк кожа, была мягкой и нежной.

Чуждая рукам Алексея фигура, словно сделанная из мрамора, вполне вдохновила бы скульптора или художника. Но вот беда – не для того Алексей был с ней. Впрочем, в полной мере он раскусил эту красоту, когда её заметили другие, когда друзья стали звать Катю прогуляться с ними. Но более всего он убедился в том, что она может нравиться, когда Игорек сказал, словно успокаивая себя – у Кати не такие уж прямые ноги. Никто бы никогда не задумался всерьез над этим вопросом, будь девушка некрасива. Он давно заметил, что охотнее хвалят то, чем не восхищаются – скорее пытаются подбодрить владельца. Люди как-то привычнее льстят из «благих побуждений» – ну нравится им оказывать услуги подобного рода, ­– чем говорят правду. К тому же, сказанное Игорьком было явной ложью: на настоящие недостатки, которые так бросались в глаза Алексею, словно он хотел их увидеть, Игорек как раз и не обратил внимания, что и понятно…Катя ему действительно нравилась. Иногда казалось, что Алексей – единственный человек, кому она не казалась привлекательной.

Алексей видел, как Катя избегает быть красивой, и будто бы исполнял её желание – пожалуй, как ни странно, в этом он относился к ней по-человечески. Была одна вещь или скорее подозрение, тревожившее Алексея больше всего – речь шла не об измене, хотя она совершенно точно не грешила верностью; речь шла о будущем Кати. Алексей не сомневался – оно будет и будет совершенно другим. Катя как будто спала, словно гусеница, готовившаяся стать бабочкой, и, судя по всему, ожидала, что родится заново. Иногда он думал, что в этой спящей девушке концентрируется какая-то одна, не дающая ей покоя мысль. И когда-нибудь, когда-нибудь она найдет своё выражение, совершенно преобразив нынешнюю Катю. И вот за то, что он вынужден быть с «гусеницей», Алексей и не любил Катю сильнее всего. Она жила с ним, как и с другими, не очень задумываясь с кем и зачем. «И вряд ли, – расстраивался Алексей, – бабочка расскажет вам о своем прошлом, о том времени, когда она ползала гусеницей». А память, как фиксация времени, пусть и случайная, не давала Алексею покоя. Время, проведенной с Катей, словно было изначально вычеркнуто из её будущей жизни. А что не имеет будущего, того нет. И когда Алексей говорил ей при ссоре, мол, он как будто встречается с мертвой, Алексей не имел в виду то, на что Катя обиделась, он просто с горечью понимал – когда появится бабочка, его уже рядом не будет. По большому счету, ему было плевать, но всё же… Он совершенно не хотел влюбить её в себя или что-то в этом духе, совсем нет. Подобного тщеславия в нем не было. Но своим разделением с ним, «несуженностью» она напоминала ему Настю.

Когда шум воды стих, Алексей очнулся от мыслей. Оглядевшись, он нашел взглядом Катю – та курила очередную сигарету. Неожиданно он как-то печально улыбнулся ей, мол, я тебя понял, и она после паузы с удивлением и неким интересом ответила ему улыбкой. Чтобы не усугублять, Алексей вышел с кухни. Еще не хватало изменить то, что менять не хочется. С внезапным удивлением он обнаружил комнату. Не так как это было раньше: комната – то место, где находишься. Алексей будто в первый раз увидел вещи и предметы. Ощутил себя среди них, почувствовал раннюю ностальгию по уходящей обстановке, из которой ткалась атмосферы Ольгиной квартиры. Ничего этого не будет: ни старого надежного шкафа, деревянного, еще из социалистической Чехословакии, ни дубового неповоротливого стола, ни телевизора с обычным экраном, ни СД дисков, ни книжного стеллажа, заваленного кое-как книгами, ни этого громоздкого монитора, ни крепких кондовых стульев, ни велюрового дивана, на котором расположились урчащие плюшевые игрушки, ни этой дверцы в шкафу, которая, вываливаясь, всегда била самого противного гостя по спине, когда тот, давясь, поглощал салат, а хозяева вместо сочувствия, заходились в неожиданно радостном смехе, ни музыкального пухлого центра аж на пять дисков, ни фигурок и сувениров, ни посуды на полках, ни огромной широкой шахматной доски, стоявшей около маленьких иконок (по сравнению с фигурками святые казались детьми), ни радиотелефона, по которому они ночами говорили с Ольгой. Не будет ничего, когда она переедет в Ирландию, в страну, о которой мечтала всю жизнь, и даже разучила ирландские танцы. Он закрыл глаза, вспоминая: «Нам не нравится время, но чаще – место». И Ольгу не устраивало именно место.

– Как думаешь, – крикнул Алексей, – что будет, если человек переедет, а другой, не зная об этом, зайдет по старому адресу? И на месте того живут другие люди, и в их квартире совершенно по-другому пахнет. На что это похоже?

– На то, что кто-то переехал, – отстранено отозвалась с кухни Катя.

В комнату вошли и обняли его сзади.

– Я бы подумала, человек умер. Или как будто умер, – произнесла Ольга.

– Ольга, Ольга, – вздохнул Алексей. – Тот парень еще не умер?

– Скоро, – совсем тихо ответила она.

– Я тут подумал, он же знает не только что было, но и что будет. Линию назад и линию вперед.

– Понимаю о чем ты. И даже в этом случае уверена – знать невозможно, как это будет.

– Он более или менее точно знает время.

– В тот день умрет еще много людей по всей Земле, и у каждого будет по-разному. Дело тут не во времени, что ты к нему привязался?

– Ты не понимаешь. Он знает своё будущее и прошлое. Как с таким жить…

– Просто жить. Для него ценность именно в этом. Он, просыпаясь утром, заранее знает свой распорядок дня. Это ничего не меняет. Каждое мгновение не похоже на другое.

– Что же мы не запоминаем каждое мгновение? А? Такое непохожее.

– Я нет, а он, думаю, – да.

Алексей закурил.

– Ему, конечно, гораздо хуже.

– Чем кому?

– Да так…

– Я хотела у тебя спросить

–Н-да?

– Что после смерти?

– Мне бы с жизнью разобраться.

– А ты подумай. Это приятно для тебя. Там времени нет.

– Ну и что?

– Ты так его боишься.

– Ты спрашиваешь, что после, а сама знаешь, что будет, если говоришь что там времени нет.

– А зачем оно там?

– А зачем ты несчастлива? Я… Бог со мной. Но ты зачем? Видишь, если нет чему-то объяснения, ещё не значит, что этого нет.

– Ответь мне всё-таки. Не множь моё несчастье, – Алексей почувствовал, как она улыбнулась.

– Иди с этим к Саше, он скажет…

– Про червей, которые обглодают мой маленький трупик, я и так знаю. А ты что скажешь?

– Я вот что думаю. До смерти нужно жить с мыслью и умирать с мыслью, что на этом всё заканчивается. Так полезнее для человека. Без иллюзий, самообманов, утешений. Но я не могу не верить в жизнь после смерти. И я не столько верю, сколько вижу, ощущаю и смерть, и небытие, и получается, что и нет абсолютной пустоты. Людей умерших я чувствую и воспринимаю как живых. Поскольку о них помню… И с этой памятью времени не справится, – Алексей завелся. – Оно не сможет ни выхолостить, ни обелить все, ни стереть. Память о мертвых или о тех, с кем не будешь вместе, не увидишься – вот что убивает время. Ну, или делает его несущественным. Если мы движемся к смерти, то воспоминания идут в другую сторону.

– Они же прошлое.

– Но не прошедшее. Понимаешь, разницу? Было, но не прошло для меня.

– Что было, то уже не будет. Разве это не страшно?

– Вот тут есть брешь. Воспоминания могут быть и не совсем фактические. Когда пошел в прошлом по одной дороге, а вспоминая, идешь по другой. Берешь те же брусочки, но компонуешь их в другом порядке.

– Это фантазия, – мягко сказала Ольга. – Это неправда.

– Ну и что. Не реальность – да. Но я не вижу иного способа как…, – он замолчал. – Знаешь, фантазия больше же всего похожа на будущее.

– Если бы у неё было время, но думаю да.

– Прекрасно. Хорошее будущее.

– Которого нет. И не было.

– Для кого как…

 

10

 

В тот день Катя позвонила и наговорила что-то там о нелюбви. Она думала как-то встрясти его, показать, как ценна, что он может её потерять и прочее и прочее. Алексей с видимым смирением воспринял эту новость, подумав – давно пора. Человек не хочет верить, что он не нужен другому, даже когда ему дела нет до этого другого. Если воспринимать вещи такими, какие они есть, то поверить придется. В конце разговора заиграла «Дикая любовь» The Doors, и он начал танцевать с трубкой; она чуть подождала, затем отсоединилась.

К тому времени уже светало. Сегодня он так и не лег. Шел какой-то очередной день, скоро нужно было идти в школу.

На каком-то уроке к ним влетела девочка и закричала: «Человеку плохо!». От скуки Алексей решил глянуть, что там случилось, и вышел из класса. Он аккуратно прикрыл дверь, чтобы никто не выбежал за ним. По коридору кто-то несся. Оглянувшись, Алексей увидел новенького, белобрысого паренька, – тот бежал на всех парах по огромному коридору, его кроссовки скрипели, соприкасаясь с мастичным паркетом. Когда тот поравнялся с Алексеем, он подставил ногу, и новенький кубарем отлетел к стенке. Паренек жестко упал, сразу потеряв сознание.

«Черт с ним, решат, что обожрался наркоты, вот и навернулся», – подумал Алексей.

В зале он снова увидел эту девушку, она что-то крикнула про кабинет. Алексей знал – она забыла вызвать скорую и бегала по школе, поднимая бесполезную тревогу среди учеников. Все учителя собрались на десять минут на совещание в кабинете зауча, именно туда по уму нужно было бежать. Идя по актовому залу, Алексей успел покурить – за такое обычно выгоняли из школы. Зиппо, как всегда, зажглась раза с пятого.

Настя лежала в кабинете без сознания, бледная и холодная. Её одноклассники встревожено держались поодаль – им не очень хотелось приближаться к девчонке, отключившейся от наркоты. Алексей сгреб Настю в объятья, поднял и вынес девушку из класса. Его дом был в пяти минутах ходьбы, и таксист с легкостью взялся довести, Алексей пояснил: диабет, дома есть всё необходимое. Сестра, мол. Когда Алексей механически одернул задравшуюся юбку Насти, таксист, смотревший в зеркало заднего вида, совсем потерял к ним интерес.

Дома он уложил Настю на кровать, взял заготовленный заранее шприц с лекарством и вколол ей. Она схватила губами воздух: спина изогнулась, зрачки резко расширились. Он укрыл её пледом и принес воды. Алексей смотрел на раствор, мысленно благодаря Игорька, у которого успел под шумок узнать о передозировке. Тот же Игорек принес реанимационное средство. Он вполне поверил, что у Кати, кроме кривых ног, есть и другие недостатки, почему бы ей не быть наркоманкой при такой красоте? А, правда, почему бы и нет, – согласился Алексей. Хотя нельзя не сказать, что после этого Игорек лучше стал относиться к Кате – её «сложная судьба» вызвала у него уважение. А делать уколы Алексею и учиться не надо было – он колол всякую дрянь своей собаке, заболевшей энтеритом. Та всё же выздоровела, чтобы потом умереть от осложнений. Подобную позицию пса Алексей воспринял как предательство. Давать надежду было жестоко и неосмотрительно.

Настю трясло. Он пошел делать чай, а пока дал ей выпить витамины.

Она облизала сухие губы, по её глазам текли слезы.

– Ты еще умри у меня, как собака, – вырвалось у Алексея.

– Почему, как собака? – тихо спросила Настя

– Ну, у меня умерла… неважно. Как себя чувствуешь?

– Плохо. Холодно, трясет, – она с тревогой смотрела на пса, лизавшего её руку.

– Скоро умрет, это не глюк, – Алексей утешил её.

– Я понимаю, что значит знать заранее…

Алексей дал ей чай, осторожно, чтобы она не облилась, а потом сильно обнял.

– Так лучше, – сказала она. – Полежу рядом, немного посплю. Только не уходи…

Алексей тоже задремал. Проснулся он от того, что ему шептали в ухо. Он пытался уловить, о чем речь, но ничего не понял. Настя, задыхаясь, с трудом выговаривала слова. Глаза у неё были открыты. Она резко повернулась к нему, взгляд стал рассеянным.

Настя быстро говорила:

– Ты, ты, ты, ты, ты, – и каждый раз задыхалась, пытаясь продолжить. Потом прижала к себе, заплакала навзрыд. Она была вся в поту, и при том холодная.

– Я знаю, зачем я начала это принимать. Он мне сказал, что это останавливает время, счастье словно растягивается, нет будущего, нет мысли о том, что это пройдет. Ты замираешь на вершине и не скатываешься с неё, вопреки любому закону природы. И застывая, ты обретаешь навечно то, что боишься потерять. И успокаиваешься, поверив – это навсегда. Никогда, никогда не пройдет. Что было за тобой, что будет – словно выгорело. И осталось одно сплошное настоящее, один нескончаемый путь пламени, из которого не выйти.

– И что ты боишься потерять? Его?

– Это не так страшно. Любовь к нему…

– Получилось?

– Еще как, – она засмеялась. – Мне кажется, я быстрее умру.

– Не худший выход, – честно сказал Алексей.

– Я тоже так думаю. Тем более, мы теперь единомышленники, – усмехнулась она. – Знаешь, какая это редкость. Наши мысли только о любви и наркотиках.

– Приедете к тому, что останется одна мысль. И тогда единомышленников у вас станет гораздо больше. Только вот они друг друга обычно не любят.

– Оно того стоит. Я никогда так не любила и не нуждалась в человеке. Мы словно погрузились вдвоем в вечность, в бесконечную любовь. Как думаешь, долго это будет?

– Ты же сама сказала – в бесконечную.

Чтобы поддержать её романтический настрой, надо было ответить – нет, не долго, через полгода умрете вместе, и смерть наступит раньше равнодушия. Но Алексей слишком хорошо помнил актрису на сцене, дочку восьми лет. И не знал, кто был мужем. Может, «новенький», может, нет.

– Всё у вас будет хорошо, – сказал он.

– Думаешь, меня это убедит?

Алексей пожал плечами. Что ей сказать… он отвернулся и потом тихо сказал…

– Настя…

– А?

– Я тебя понимаю. Но ничем помочь не могу.

– Можешь. Мне холодно, и у меня…

Да, Игорь предупреждал, что девушке нужно будет бороться с возбуждением, ну, говорил он, тебе это с Катей только на руку. С Катей-то да….

– Какой-то бред, – сказал он прижимавшейся к нему Насти.

– Просто жизнь.

– Значит, и она бред.

– Представь, что время остановилось, и в этом промежутке мы можем делать всё, что хотим. И этого как будто не будет, – говорила она, кусая его губы.

Алексей опять словно проходил мимо. Настоящее, которое родит мертвое будущее. Прекрасное, чье продолжение – пустота и всё. Некое безвременье, в котором произойдет то, что он никогда не забудет. А может абсолютное настоящее, воплотившее в себе и начало, и конец, и продолжение?

И он решил – ну и хрен с ним с этим временем…

Под утро, когда он проснулся попить воды, Насти уже не было. Она оставила записку, в которой написала, что будет лучше, если она вернется засветло, как будто ночевала дома. Ни одной лишней строчки. Одна лишь просьба – сразу уничтожить письмо. Вряд ли она чего-то боялась – в письме-то ни слова лишнего. Но Настя оставалась верна себе: когда останавливается время, писем быть не может.

У Алексея, наконец, было в руках то, что совершенно определенно не могло попасть к нему в «той жизни». И пожелание Насти, о котором она через десять лет и не вспомнит. Алексей пожал плечами, словно ответил сам себе и без колебаний поднес зажигалку к бумаге. Впервые, словно оценив важность момента, Зиппо зажглась с первого раза. Приятно запахло бензином. Он, облизнув окровавленные губы, улыбнулся. Счастье накрыло его в одно мгновение, и сразу за ним навалилась усталость. Он заснул тут же на кровати, и во сне не видел ничего, как всякий счастливый человек.

 

 

Эпилог

 

В театре Алексей больше не появлялся. Случай тем и хорошо, что он случай и ничего более. Пытаться сделать из него что-то ещё – чревато и неблагодарно. Тот спектакль он запомнил и даже отразил на бумаге. Собственно, я воспользовался его записями. Не знаю точно, играла ли Настя М. в том спектакле, и был ли он на самом деле.

Того маленького театра уже не существует, сейчас там очередной серийный супермаркет. Мне сказали, что я могу отыскать часть информации в сети, дескать, старый сайт уцелел. Да, я нашел его. В тот день действительно играла Настя М., но ни названия спектакля, ни имя сценариста я узнать не сумел. Что ж, такое бывает, когда театр бедный. И актриса, ну скажем так, без особого дарования. Пусть Алексей уж простит меня.

Картины Алексея я видел, и именно на его выставке вместе с одной из них приобрел рукопись. Картина была, без сомнения, лучшая, и стоила дешевле других. Но её не брали. Дело то ли в цене: покупатели исходили из того, что чем дороже, тем ценнее, – то ли в неожиданном балласте. Всё же есть разница – повесить картину в гостиной, заботясь лишь отвечать на вопрос, как дорого она стоит, или читать какие-то черновики. Признаюсь честно, я взял только потому, что это была лучшая картина – да еще и за полцены. Но на досуге решил прочитать рукопись, думая найти что-то полезное о создании полотна.

Настю я не сумел разыскать. У неё фамилия бывшего мужа. Её настоящую фамилию я выяснил, придя в школу и порывшись в архиве. Я сказал, что журналист, пишу о неизвестных актрисах. Конечно, дальнейшие розыски дали бы результат, но, признаться, интереса у меня не было. Я только хотел увидеть её школьную фотографию. Мне повезло, я нашел. Очень красива. И как-то поразительно безучастна. И знаете, еще кое-что. Ощущение… Такое ощущение бывает, когда смотришь на фотографию уже умершего человека. А впрочем, это выдумки. Но мурашки бежали по спине, как только я взял снимок, и вот это правда. Мертвая красота, но завораживает и словно заранее исключает сближение. Как скульптура – посмотрел и отошел. Не возникает же мысли обнять камень…

Думаешь, неужели этот человек мог смеяться, плакать, любить, жить, наконец. Впрочем, в тексте Алексея была всё же указана одна фамилия. Я посчитал, что для него это был своеобразный долг. Ну а для меня он заключается в другом – опустить её здесь. Фамилия, дата смерти того юноши, друга Ольги. Где похоронен. Я записал информацию в электронный блокнот.

И забыл на время. А позже неожиданно вспомнил: как раз должно было быть десять лет со дня смерти несчастного парня. И тут меня пробрало – я уверил себя в одной дикой идее, и чтобы отвязаться от неё, поехал на кладбище. Я купил перед входом цветы и пошел по снегу, подчас утопая в нем на плохо протоптанных дорожках. Могилу я нашел без труда, слишком уж скрупулезно описал её Алексей. Лежал большой букет от родителей, от кого же ещё. И всё. Я глядел на фотографию на мраморной доске. Белобрысый такой парень. Волевое лицо, гордое. Отчасти даже брезгливое, насмешливое. Странно, я не люблю таких людей, но в данном, простите, контексте я с трепетом смотрел на него. Не без восхищения, должен признаться. В его надменности был вызов смерти.

Я просидел там до вечера. Стемнело уже часу в пятом, и стало как-то не по себе.

– Вы от Ольги? – услышал я. Повернулся и увидел перед собой Алексея.

– Простите?

– Цветы ваши… Они от Ольги?

– Нет.

– Вы давно здесь?

­– Порядочно. Почти с утра.

– И не видели…

– Раньше меня приходили только родители.

Алексей кивнул.

Он положил цветы, а затем, когда распрямлялся, его лицо застыло. Я увидел, как дернулся нерв около глаза. Алексей сглотнул, потом шумно выдохнул и уселся прямо на снег, после, подумав немного, подсунул под себя полы пальто. «Значит, он не знал, – подумал я. – Впрочем, иначе бы он не размышлял: за кого вышла замуж Настя, с кем развелась».

– Видите, и Вы не всё знали, – мягко сказал я.

Он растерянно взглянул на меня.

– Я прочитал вашу историю.

– А-а-а, – намеренно равнодушно протянул он. – Купили, значит, ту картину.

– Она была лучшая.

Алексей снова кивнул.

– Лучшая. Я думал, что обычный покупатель не возьмет недорогое. Может, ценитель найдется. Жалко было отдавать. Я слышал, когда не хватает места, картины вешают в сортире. В гостиной импрессионисты, на кухне русские абстракционисты, ну а далее, кто дешевле куплен на аукционах.

– Думаю, у таких покупателей много комнат, – ободряюще сказал я.

Алексей согласился.

Он снял перчатки, загреб в руки снег и протер лицо.

– Надеялся, что Ольга придет, – тихо сказал он. – А теперь понимаю, что и Настю мог встретить.

Я кивал, продемонстрировав понимание. Он продолжил.

– Одного не могу понять, почему она хотела заморозить время, если ему оставалось так мало. Зачем любить долго того человека, для кого скоро всё закончится?

– Мечтала любить после смерти. Не знала, способна ли, – предположил я.

Мне хотелось его разговорить, а значит, стоило поддерживать беседу.

– Скоро всё закончится…Не так уж всё… Вы же сами в это не верите. Посмотрите на него… Вы уверены, что всё?

– Нет, – ответил Алексей.

– Расскажите, что было после, – набрался я наглости.

Он молчал.

– Вы же всё равно долго еще просидите, ожидая, – рискнул я.

– Когда она пропала…

– Кто?

– Настя. Да слушайте же, не перебивайте.

 

Месяца через три она исчезла. Перестала появляться в школе, я не встречал её на улице, хотя часто бегал за конфетами, всё надеясь на случай. Но случай часть судьбы, а она не предполагала удовлетворять мои желания.

Где-то в то же время пропал и он. Впрочем, на это я обратил мало внимания. Я же не знал… Но, помню, сильно ревновал. Думал: где же они оба, не сомневаясь, что вместе. После прошло еще несколько месяцев. Она не появлялась, а его уже, наверное, и не было… К слову, я так и не знаю, чем он был болен. Ольга ответила мне в своё время: «Какая к черту разница?», и я больше не спрашивал. Знаю только с её слов, что он до последнего не ложился в больницу, жил как здоровой человек. Так вот, я решил навестить Настю. В школе говорили, что к ней учителя приходят на дом, она болеет. Все, конечно, думали: проблема в наркотиках. Я даже нашел её дом, ничто не противилось мне. С пространством всё было в порядке, – Алексей усмехнулся. – Но её отец не пустил меня, сказав: «Не пущу и не скажу, что заходил. Не надо ей встречи с прошлым». В общем, он намекнул, что дочь лечится от зависимости, и не стоит ей ни о чем напоминать. Я заметил: «Не могу я напомнить – я никакого отношения…».

Он перебил меня: «Знаю, парень, ты её спас, за это тебе спасибо. А теперь вали отсюда, помоги девочке еще раз».

Дверь закрыли, а я стоял и улыбался. «Спас», – повторял про себя. Как-то вылетело из головы, что он, – Алексей кивнул на могильную плиту, – должен был сделать это, если бы не я. В общем, она училась индивидуально, а потом переехала куда-то, поступила, наверняка – и я потерял её из виду. Да и не искал больше…

А мы всё-таки решили ограбить этот чертов банк. Плана не было. Я, Игорек с пугачом, Ольга – вот и весь комплект. Шурик к тому времени увлекся мыслью сделать в будущем свой бизнес, и наши идеи перестали его интересовать. Когда ему напоминали, ну ты же сам и придумал план, он вначале удивлялся, смеясь, потом раздражался, а затем просто делал вид, что такого не было. Он резко стал солидным, успешным, с большими планами и амбициями. Все прошлые разговоры о времени, любви, о чем угодно, он словно забыл. Да и само прошлое как будто не помнил. В беседах с незнакомыми людьми он совершенно иначе представлял свою юность и тех, с кем дружил. Впрочем, впоследствии он отрицал и саму дружбу. Но это было уже после, а тогда он просто отказался, назвав всё глупостью. И вместо ограбления пошел играть в новую компьютерную игрушку.

Так что один человек отпал сам собой. В день, на который был назначен общий сбор во дворе, никто в срок не явился. Спустя час нарисовался, другого слова не подберешь, Игорек. Он шел, шатаясь, в косухе и черной бандане, задирая прохожих. В руке он небрежно сжимал кастет, а лицо отражало готовность полечь в бою, но никак не грабить банк. Я купил ему бутылку водки, и тем самым усыпил его на скамейке. Так и оставил его во дворе, спящего с початой бутылкой под рюкзаком. Я знал: проснется, подумает чуток а, найдя водку, успокоится, выпьет и вскоре снова отрубится.

Я пошел к Ольге домой. Для нашего дела нужны были мы двое, эти наши дружки меня не волновали. Ольга открыла мне, вся заплаканная, и молча прошла в спальню. Там она лежала, и отрешенно смотрела в стену. Я, конечно, сразу понял, что он умер. И вполуха слушал, что она мне говорила. Всё это было безумно неинтересно. Сидя на краю кровати, я пытался остаться наедине со смертью, пусть и незнакомого человека ­– наедине со смертью вообще, но в это состояние врывались вполне человеческие фразы, какая-то логика, казавшаяся уродливой на фоне величия и необратимости смерти. Последовательность описаний чувств, эмоций, всей обременительной рефлексии выстраивало убогую линию, затмевающую глубину прекрасного факта смерти. Сказать по правде, я немного позавидовал ему. С той только разницей, что мне нравилось быть живым и восхищенно думать: кто-то проник туда, где быть уже невозможно.

Ольга хотела вместе с ним пригасить свою жизнь, двигаться заодно к «точке невозврата», чтобы избавить себя от страха, который внушала его назначенная смерть. Неучастие в ней казалось ей непомерно страшным. И зная, что приговоренного уже не спасти, она словно искала соседнюю виселицу, приурочивая время «повешения»  к той, основной «казни». Тогда мысли о «смирении с неизбежным» заволакивались идеей добровольного ухода. И, стало быть, всё опять оказывалось в руках человека. Примерно так ждут стихию, которая должна снести дома, сад, собачью будку. И незадолго до того уничтожают дом, сад и собачью будку. Участие в провидении и судьбе как будто оборачивает поражение победой. Пусть враг и берет город, но выжженный, уничтоженный, жители которого закололи сами себя. Никто из горожан не увидит, как ходят по руинам их домов другие.

Мы тогда не могли чувствовать уход близкого, переживать его вместе, мы чувствовали cаму смерть, которую, как и всё, с упорством эго маньяка применяли на себя – и носили траур по собственной возможной кончине. Наше сопричастие не могло быть соединяющим, нас завлекал только разрыв и швы, распад и атомы.

Ольге надоело стараться быть одинокой, будучи на самом деле одинокой. И она говорила, что нет абстрактной смерти, с которой мы носились как с маской, чтобы не испугаться настоящей. Ольга хотела двигаться вместе с ним к небытию, но теперь, когда он уже там, она понимает всю чудовищность подобных аналогий. У неё будет выбор. У него – нет. Они не умрут вместе, даже если уйдут одновременно: каждый из них окажется наедине со смертью, и в этом пространстве нет места второму человеку. «Раньше я хотела этого… но теперь, когда его нет, мне хочется жить», – сказала она.

– Мне кажется, что Катя…, – и я рассказал ей о своей теории «гусеницы и бабочки».

– Не выдумывай, она просто дура, – отозвалась Ольга.

Мы поговорили на эту тему и немного взбодрились.

– Знаешь, но ведь и жить вместе почти невозможно, – сказал я.

– Люди так часто делают, – ответила она, как будто это всё объясняло.

– Нет. Они живут около, но не вместе. В одной квартире, в браке – около.

Она не ответила.

– Вот мы с тобой не около, но зато вместе.

Тут Ольга вздохнула. Как мама, когда ей ребенок несет прекрасную, нежизнеспособную чушь.

– Женщина не может быть вместе и не около. И я, собственно, она.

Неожиданно я понял, что Ольга не шутит. И очень удивился. Я полагал – она выше всего этого…

 

***

 

– Письмо, – прервал я Алексея, разочаровано морщась. – Письмо вы и вправду сожгли?

– Да.

– Совсем?! Может, обрывок остался?

– Нет. Вскоре я потерял и ту зажигалку. Да и не курю я больше. Не судьба.

– Курить?

Мы немного помолчали.

– Вам не холодно? – спросил я.

– Есть такое, – сказал он.

– Может тут есть кафе…

– Никогда не сидел в прикладбищенских кафе, – отозвался Алексей, и стало ясно, что не собирается делать этого впредь.

­– У меня есть фляга коньяка, – я достал и протянул ему.

Он кивнул и, отпив небольшой глоток, посмаковал, не поморщившись. Сидеть в кафе поблизости было противно, а вот угощаться коньяком около могилы…

Пожалуй, так действовал снег, подчищающий любую неловкость. И какая-то связь человека, оставшегося наедине с большим, чем он сам. Алексей продолжил. Сказал, что почти не отличает воспоминания этих заново прожитых двух лет от первоначальных. Он думает, что после смерти парня он стал снова наступать в те же самые следы, поначалу от равнодушия, которое вызывало в нем происходящее, а потом уже как будто на автомате.

Когда-то он думал: позади него идет охотник и, если Алексей сделает свежие следы, то его обязательно заметят, и именно затем старался обходить прежние. Нельзя сказать, что теперь он не верил в некого охотника, скорее наоборот: тот казался совершенно, бесконечно прозорлив. Ему совсем не надо было показываться или реагировать, когда он, Алексей, менял направление или тасовал поступки – именно тасовал, поскольку нарушение очередности карт в колоде не приводило ни к изменению количества карт, ни что важнее, правил игры, если таковые были. Его «преследователь» заранее знал, где и с чем Алексей окажется в итоге, и «мелочи» его не интересовали – что с того, если эти «мелочи» виделись человеку главным составляющим его жизни и судьбы. Хуже всего, что мысли о преследователе были некой формой тщеславия, невыносимой уверенности, что осмысленность его жизни взвешивается, как душа во время небесного суда; есть ли на самом деле эта самая осмысленность – такой вопрос перед Алексеем не стоял. Это была его центростремительная идея, знание доступное ему, несмотря на весь опыт, противоречащий этому знанию, или, если хотите, – обычная человеческая вера. Весь хаос, происходящий вокруг и размывающий окраины его души, наталкиваясь на твердое ядро этой веры, убирался восвояси, и такого рода борьба, была главным и непрекращающимся событием жизни Алексея.

Оказалось, что непросто привыкнуть к молчанию преследователя (который никого не преследовал) во время очередной победы Алексея – хотелось повернуться и, остановившись, как в фильме, выпить с ним чашку кофе, поговорить о том, о сем, и с общим пониманием цели, продолжить неизменную погоню. Но так остановиться можно было лишь навсегда. И никакого продолжения могло не последовать, как и чашки кофе. Это пугало. Оставалось самому всё взвешивать мерой самого себя и, живя в «монастыре собственного духа», одному следить за уставом и его выполнением, быть и настоятелем и послушником одновременно. И эта невидимая обитель, затерявшаяся среди собственных следов и вытоптанных тропинок – и неизбранных дорог – оставалась для него, Алексея, стержневой реальностью. И соприкасалась она с действительностью, когда с воем, криком, перемешанным с тихим восторгом, требовала благосклонности, взгляда некого третьего и тогда, именно тогда она вырывалось из одной материи – его тела – в другую материю – холст, и путешествующий дух прорывал заслоны и препятствия. После чего наступало опустошение, но даже это чувство было спокойным и гармоничным, и вернее назвать его – медитативным, когда образ, выгравированный фантазией и кистью, продолжал вертеться где-то вдали, как послевкусие на языке.   Иногда казалось, что эта последняя уходящая полоса света и есть награда, большая, чем весь материальный результат: законченный и оттого немного чужой, мертвый холст.

«А впрочем, – продолжал Алексей, – я увлекся: коньяк, могила и снег делают своё дело. Воспоминания рвутся наружу, и я натужно играю не полными в выразительности словами. И словно подбирая им костыли, я бросаю одно сравнение за другим, не веря в удачу передать вам то, что сам пережил. И тот спектакль, во время которого я оказался в прошлом – был он или нет именно таким – запомнится мне как несомненно случившееся, а между тем, может, это просто ещё один неловкий способ погрузиться в себя и там, на месте подлинных свершающихся событий, разобраться во всем. И если Настя играла, то играла для меня. И мне ни за что не поверить во что-то другое. Именно игра открыла мне путь туда, куда я хотел, и именно потому, что я сильно желал этого.

Мало одной игры света или слова, нужна еще воля включаться в ирреальное. И правда оно или ложь – остается за скобками…».

Фляга пустела, и даже моё любопытство уже не спасало от холода. Я вздохнул в конце последней фразы, давая понять, что на этом обычно наступает конец рассказа, поскольку слушатель полностью удовлетворен или же так же основательно разочарован. Нужна была эффектная концовка или, на худой конец, кода. Ни того, ни другого я не заметил, и потому попросил добавить что-то напоследок.

Оказалось, что совсем недавно к Алексею зашла Маша, та девочка-соседка, которая провожала его от метро в начале рассказа. Из нескладной девушки-пацанки она превратилась в красивую женщину с округлостями и так далее

Такие приятные вещи ещё происходят в нашем мире, что дает легкую надежду на его спасение в отдельном взятом случае. То, что общее молекулярное уродства иногда вопреки себе выстреливает атомной красотой, – без сомнения умилительно и местами даже ободряюще. Безобразный мир, порождающий красоту в людях, думает о чем-то своем, совершенно своем. Люди, творящие красоту в себе, а иногда для других – всё же понятны.

Но коньяк опять уводит в абстракции. А случилось что-то совсем конкретное.  Маша рассказала Алексею то, что он мог бы сказать Насте. О своей любви к нему, еще в том возрасте и прочих милых вещах. И спрашивала, а помнит ли он… Его подмывало сказать: «Да!» – и поцеловать её. Ведь Алексей знал, что это такое, пытаться добиться от человека воспоминаний. И потому он ответил – нет, ничего не помнит. И только лишь с долей умиления выслушал признание Маши и чуть вежливо ободрил, когда девочка явно загрустила.

Когда она уходила, Алексей рылся в тумбочке, пытаясь найти старую пачку сигарет.

– Судьба, – сказал он, ища кого-то глазами.

 

Я протянул ему пачку и зажигалку. Думая, сколько раз он пытался бросить – где-то на очередной такой попытке закончится жизнь. Уходили мы, поддерживая друг друга, как два меховых атома, сжавшихся в отдельный момент в заснеженном и холодном пространстве, разряженном от одиночества и немоты, и не было никакого ощущения трагедии или несчастья: мы как могли жили своей жизнью и оттого видели смысл, и оттого были счастливы. И забыли даже пожаловаться друг другу на то, что ни Ольгу, ни Настю мы по дороге не встретили.