* * *
Старый осинский шаман по имени Илья бросал в чугунную сковороду, пылающую сизым пламенем подожженной молочной водки, кусочки пищи. Бил в бубен. Высекал из металла искры молотком. Сбивчиво читал низким голосом старую молитву.
Бурулу в течение часа молча смотрел на пламя, послушно выполняя все необходимые действия. Когда покрытый испариной старик закончил обряд, присел за стол, выпил стаканчик водки и закурил трубку, он спросил:
– Илья, ахай, я все время нахожусь в состоянии тревоги и напряжения… Что это?
– Нынешним положением мы отвечаем за прошлые поступки.
Старик выпил еще, подсыпал табаку в трубку и посмотрел на парня:
– Зачем ты ушел в тайгу?
– Только в уединении можно достичь истинного просветления. Отрицательные качества в человеке проявляются, лишь когда он находится в обществе. Зависть, стяжательство, спесь и прочее. Даже если они хорошо скрываются и совесть борется с ними не переставая, они все равно возмущают в сознании мыслителя озеро чистого созерцания.
– Но ты принимаешь людей. Значит, ты не одинок.
– Они приходят сами. Такое общение развивает и меня, и искателя.
– Ты и семьей там обзавелся, а говоришь об уединении.
– Илья, ахай, в последнее время я стал отчетливо ощущать, что силы меня покидают. Я молод, но уже чувствую дыхание смерти. Моя душа оставила меня и бродит где-то по окрестностям. Но я не хочу покинуть этот мир засохшим деревом, не давшем ни одного плода. Я хочу, чтобы в ком-то текла моя кровь. Это меня успокаивает больше, чем все мудрые мысли на свете.
– Ты развит не по годам. Я бы желал, чтобы мы когда-нибудь породнились.
– Я не против. Пусть так и будет.
Через год в Артухе у Бурулу родилась дочь.
Летним вечером на краю телеги людей из Алят приехала чета Ербаевых. Одна была в мокрых неопрятно распущенных волосах, прилипших к телу. Другой с вывернутой закостеневшей рукой, ищущей приклад знакомого ружья.
– Должно быть, ты плохой человек, – произнес шаман, глядя на растерянного возницу, застывшего с вожжами в руках, – раз за твоей спиной нашли приют голодные призраки.
Человек непонимающе уставился на Бурулу.
– Но я сниму с тебя этот груз, если ты сейчас же не вернешься в Алят и не привезешь ламу Аюрзана.
Приехавший утром лама застал под сосной резко постаревшего Бурулу, перебирающего четки и читающего молитву.
Молодой седеющий шаман надел свою лучшую одежду. Попросил друга увезти жену и детей в деревню.
– Семью мою оставь у матери. Каждую растущую луну читай буддийские молитвы о здоровье и благополучии сына. Он слишком похож на меня, ему будет тяжело, – говорил Бурулу Аюрзану. – Если через три дня я не приду, приезжай сюда с моими братьями. Скажи им, чтобы положили мое тело на ветки сосны. Пусть приходят к дереву, когда будет тяжело. Я помогу.
Оставшись в одиночестве Бурулу сел под хвойными лапами. Подминая полы нового дэгэла, скрестил ноги. Гордо поднял подбородок. Закрыл глаза и стал читать собственную молитву. Глубокой ночью к нему подошла человекоподобная тень, коснулась узким пальцем его плеча. От прикосновения тело парализовало. Дыхание остановилось. Бурулу не мог пошевелиться от сковавшей тело каменной судороги. Он попытался крикнуть, но вышло заметное только сознанию шипение.
Шаман открыл глаза и впился глазами в Ербаевых, что неподалеку не сходя с места наблюдали за ним, рядом переминался с ноги на ногу безголовый пес. В памяти всплыла картина отъезда из деревни их дочери на крепко снаряженной телеге. Лицо Саруул было бледным, взгляд потерянным. Тень чужака растаяла. Поляна закружилась. Заколыхались листья берез. Бурулу вдруг почувствовал легкость. Все трое они взмыли, как птицы, в небо. Со взмахом крыла Бурулу заметил на земле под сосной себя, застывшего в привычной позе созерцателя с немигающим взглядом. Еще взмах крыла. И небо вместо земли и грешного тела превратилось в родную стихию.
* * *
Болдог, его жена и сыновья обнаружили бездыханное тело Бурулу под раскидистым деревом. На нижней ветке сидел коршун и не шевелясь обозревал людей. Мать сняла с руки шамана старые деревянные четки с почерневшими круглыми костяшками. Братья, забравшись на разные ярусы лиственницы, поместили тело на ветви.
Лама Аюрзан, позванивая ритуальным колокольчиком, отчитал молитву по усопшему. Перед пустым зимовьем дымился костер, поглощая в огне остатки одежд и ненужной утвари ушедшего хозяина.
– Отныне это место и это дерево священны для вас, – произнес Аюрзан семье, указывая на набирающую мощь сосну, выглядевшую гигантом посреди окружающих берез, лиственниц и елей. – Это дерево – Бурулу, все, что вокруг, – вы. В трудное время приходите сюда, молитесь. Он поможет.
Еши-лама к вечеру узнал от ученика о смерти Бурулу. Духовник вышел к берегу Алят, почувствовав пустоту. Серые волны, подгоняемые незатейливым ветерком, взбивали у покатого берега бело-желтую пену. Еши вдруг поддался тоске по Тибету. Память рисовала серый камень далеких гор, нити речушек, прокладывающих путь по неровностям небогатых зеленых долин, невысоких крестьян в длиннополых одеждах. Вместо картин родного монастыря всплыл образ родителей. Лиц их он не помнил. Его отдали в монахи в пятилетнем возрасте. Знал только, что родители были молоды. У них был старший сын. Они ждали еще ребенка. И были счастливы возможности обрести священника в своей незнатной семье. Должно быть они еще живы.
Еши заплакал. Душа его была тронута мыслями о возвращении в Тибет, чтобы закончить свой путь на родине.
На окраине леса у озера на ветке сосны сидел темно-рыжий коршун, в вечерней тишине впившись пронзительными карими глазами в фигуру человека, сгорбившегося на берегу.
Через несколько дней жилой дом при дугане опустел. Оставшись в одиночестве, Аюрзан вышел на крыльцо, достал нож с коротким лезвием, подаренный когда-то Бурулу, и стал вырезать фигурку из обрубка березовой ветки.
Когда юный Аюрзан, сын Бурулу, возмужал, у ламы уже был целый город человечков, животных, игрушечных домиков из дерева. Они вываливались из сарая, встречались на земле под ногами. Недоделки повторяли стремление хозяина отразить неведомый индийский город Бодхагайа, где принц Гаутама обрел просветление под священным деревом Бодхи. Духовник понимал, что не следует заполнять свою жизнь таким пристрастным занятием, но в нем было притягательно спокойно, не было потерь и всегда присутствовала мысль о приближении к совершенству, что спустя длительное время он перестал обращать внимание на подобные проявления строгости.
* * *
Аюрзан рос крепким и смышленым парнем. Девушки и молодые женщины, встретив на пути, часто изучали его долгим взглядом со смутным желанием, чтобы он обратил на них внимание. Мужчин он легко обыгрывал в острословии. Ровесников при внешней худобе всегда превосходил в физической силе. Старших поражал непонятной уверенностью и твердостью своих слов.
Дед Болдог частенько поругивал еще пятилетнего внука за недисциплинированность. Однажды, наступив на одну из деревянных игрушек, он нервно прикрикнул на мальчишку, что сожжет их, если к его возвращению Аюрзан не приберется. Через полчаса Болдог приковылял с охапкой дров. Пол был чист. Старик удовлетворенно усмехнулся, присел на стульчик, чтобы забросить поленья в печку, и открыл дверцу. Все игрушки с горкой лежали на колосниковой решетке. Болдог подошел к внуку, встал на колени и обнял ребенка. «Пусть боги берегут тебя, – прошептал тогда со слезами дед. – С таким характером тебе будет нелегко».
Аюрзан быстро родил ребенка. Были дети и в других случайных местах за пределами родной деревни. В 1918 году он понял, что все решается в уезде, в Иркутске, но никак не в родном захолустье. Парень покинул дом, когда созрел до мысли, что не хочет быть ведомым и хочет быть впереди. Через год в округе его именем пугали отряды колчаковцев.
Трудное время не сбило в Аюрзане страсть к женщинам. В ночное время он иногда предпринимал одинокие конные переезды к знакомым молодухам из ближайших селений. Горячее сердце, бешено колотившееся в груди в выбранный час, часто вторило женскому настроению, и его крепкие руки не выпускали запутавшуюся в желаниях девицу.
Однажды он попал в случайную засаду. Группа вольных братьев, не определившихся со своей политической принадлежностью, но желающих быть местными королями в неспокойное время, подкараулила его в закоулках спящего села.
Лису, которая таскает из курятника птицу, рано или поздно задирают собаки. Аюрзана избивали долго, палками, ногами. Он не впадал в беспамятство, и ущерб, наносимый телу, чувствовал до конца. Где-то в уголках сознания вспыхивала искра желания, чтобы ниточка, связывающая его с жизнью, наконец, оборвалась, освободив его душу из плена волчьей жажды пустить наружу внутренности жертвы. Нить не оборвалась, благодаря аргументу, рожденному в голове одного из участников банды, – парня ведь можно обменять на деньги – что у одних, что у других, а не раскошелятся, тогда добьем.
Сноровистая соседка, крадучись, забросила забытого до утра живучего пленника в телегу, оставленную загулявшими мужиками без присмотра, провела снаряженного коня к краю леса и напоследок что есть мочи хлестнула по широкой спине вожжами, окропленными кровью распластанного ездока.
Телега попалась на глаза престарелому односельчанину, готовившему дрова, в лесу. Тот с опаской провез ее к Аюрзану-ламе в дуган.
Лама переправил крестного сына в Артуху, к родовой сосне. Следом отправил оставленную парнем ради революционной борьбы молодую жену. Перед тем, как оставить крестника, стареющий духовник бросил:
– Тебе надо молиться.
Тот, не поднимаясь с земли, упрямо прошептал лопнувшими губами:
– Аюрзан Абгай, бога и духов всяких… их нет.
– Когда мы забываем о предках, им становится безразлична наша судьба. У тебя еще есть время, чтобы подумать об этом.
Сыщики тела молодого Аюрзана появились быстро. Молодчики поняли, кто ушел из их рук, и с поклоном побежали до головы ближайшей заставы. В деревне перевернули дома всех родственников. Вспомнили про духовника на краю озера. Обшарили доступный край леса.
Старого Аюрзана вывели за ограду дугана. Хмурый русский парень в военном обмундировании с загоревшими щетинистыми щеками, не слезая с коня, процедил ему:
– Знаешь, кто я? Я – твой хозяин. Я могу вспороть тебе живот, выломать суставы и смотреть, как собаки живого дожирают тебя. Если не хочешь этого, говори, где твой крестник.
– Я в таком возрасте, что мне ничего не страшно. Мне нечего терять, кроме имени, надеюсь доброго.
– Говоришь, нечего терять, – повторил парень, довольно махнув приятелям на молитвенный дом и удовлетворившись, как те загоготали. – Огоньку не добавить твоим речам? Что скажешь?
– Тебе будет плохо, если осквернишь себя тем, что задумал.
Незнакомец бодро спрыгнул с коня, сделал несколько шагов к монголу и без подготовки ткнул ему кулаком чуть ниже груди. Старик, скорчившись от боли, задыхаясь, упал на колени. Парень наступил ногой на руку, не давая упавшему подняться с четверенек, и процедил:
– Еще что-нибудь вякнешь, старая обезьяна, зарою живьем! Я ломал таких упрямых коммуняк, до которых тебе и на верблюде не добраться. Я знаю, что меня ждет. Но не тебе об этом заикаться!
Аюрзан поднял на врага глаза, залитые ненавистью.
Парень усмехнулся и кивнул в сторону – зажигай.
Ждать окончания пожара отряд не стал и растворился в пылающем закате.
Лама стоял на коленях и плакал. Мир перевернулся. Мир растоптал его. Что означало происходящее, он не осознавал, бездумно шепча про себя: «Теперь я понимаю тебя, Бурулу ахай, откуда рождается в человеке зло».
Молодой Аюрзан с женой отчетливо слышал ржание лошадей искателей его головы. Но глухая неприветливая вечеряющая таежная чаща быстро истощила настрой отыскать беглеца. Отряд завернул назад, потерявшись частями в чужом лесу, выталкиваемый животным страхом от неведомого тумана, нависшего над головами всадников.
– Я знаю, кто это сделал, – сказал Аюрзан, когда лама спустя несколько дней притащился к ним с пустым лицом. – Я помню их лица. Я не умею ничего забывать. Обещаю тебе, они будут валяться в наших ногах и просить пощады.
* * *
Колчаковцев разбили через год. Аюрзана с подачи аймачной партийной ячейки назначили председателем колхоза. С тех лихих ночей он всегда спал с ружьем под кроватью и ножом под головой. На правом боку он не мог лежать. Правый висок, разбитый когда-то сапогами молодчиков, сразу начинал ныть, в глазах темнело.
Ламу он забрал в свой дом. Однажды Аюрзан захватил с собой старика в волостной центр и словно невзначай привел того в лагерь пленных приспешников контрреволюции. Оборванные, грязные голодные мужики, давно переставшие обращать внимание на свое лицо, уставшие ждать расправы, исподлобья поглядывали на ступающих через караул людей.
– Абгай, помнишь я поклялся тебе, что смою причиненную обиду? – произнес Аюрзан.
– Я давно похоронил те воспоминания, – спокойно ответил духовник. – Злоба – это сор. Копить в себе ее и множить значит отравлять свой разум и тело. Я не хочу здесь оставаться.
– Абгай, не хочу обидеть тебя, – стальным голосом произнес спутник. – Но скажу, что люди делятся на тех, кто доводит дело до конца, и тех, кто мягкотело уходит от вызова, прикрываясь высокими словами. Быть вторым для меня – это позор. Тебя прощаю только за возраст.
– Что с ними будет? – спросил старик.
Аюрзан взглянул на него и с усмешкой, раздувая ноздри, выдавил:
– Вспомни, что ты хотел, чтобы с ними произошло, когда стоял на карачках год назад, униженный и раздавленный? Вспомни-вспомни… Так вот, мысли материализуются.
Характер парня пришелся к председательской должности. Исполняя решение бурятского исполкома о передаче домов местных торговцев под советские учреждения, он не церемонился с кулаками.
Дом купца Баханова в центре села Аюрзан определил под почту и сельсовет.
– Даю тебе два дня, – ступая по начищенному полу просторного крепкого дома заявил он хозяину. – Не освободишь помещения, пойдешь по этапу.
На полу среди кукол сидела младшая дочь торговца. Миниатюрная девочка с волнистыми черными, как смоль, волосами с любопытством и опаской смотрела на высокого хмурого мужчину.
Гость резко остановился, почувствовав боль в правом виске. В глазах потемнело. Он присел на стул, опустил веки и приложил руку к голове.
– Сколько лет дочке? – спросил отстраненно Аюрзан, спустя некоторое время придя в себя.
– Пять.
– Моему младшему Жаргилу на пару годов больше будет. А зовут как?
– Сусанна.
– Что вы за народ, кулачье? – нервно отреагировал председатель. – Все норовите детям буржуйские имена дать. Думаешь, счастья добавит такое имя?
– Так кто же этого не хочет? – как можно мягче отозвался хозяин.
Аюрзан встал, быстро пошел к дверям и на выходе громко крикнул:
– Поторапливайся с освобождением дома. Ждать не будем.
Баханов, невысокий, начинающий сутулиться мужчина, с некогда круглым животиком, гладил девочку по голове, мирно нашептывая:
– Ничего, дочка, все будет хорошо. Когда-нибудь все наладится. Наладится.
Когда пошла активная волна ликвидации безграмотности, председатель заставил всех сельчан отправить детей во вновь образовавшуюся школу независимо от возраста. Так его младший сын оказался за одной партой с Сусанной Бахановой. Жаргилу он говорил: «Ты будешь учиться, за себя, за меня, за всех. Мне моя необразованность не позволяет идти дальше. А ты должен идти, хочешь ты этого или нет».
Жаргил рос добрым малым, высоким и крепким в отца, с гордо поднятым подбородком, но без накала в речах и непримиримости к вызывающим вещам. В отроческие годы он навязывался в походы в тайгу вместе с двоюродными дядьями на косуль и кабанов. Многоверстные пешие переходы по еловым чащам не пугали подростка, наоборот ноги так и рвались мерить таежные тропы, словно для такого занятия и росли. В лесу все было просто и понятно – добываем зверя, чтобы кормить семью, нет лишних действий и слов, как на большой земле. Лишь изредка в свете костра на привале сознание возмущали мысли о точеной фигурке невысокой девчушки с глазами черной смородины и чудно-приторным именем Сусанна. Хорошо бы посидеть с ней вот так у огня в уютной тишине под россыпью звезд на ясном небе.
