По дорожке, от корпуса, шла молодая женщина в летних брюках и шелковой блузку плотно облегавшей фигуру. Какое-то время Долов всматривался, пытаясь различить фасон белья. Рядом опять послышался комариный писк. Минутой ранее он отмахнулся, но жужжание опять возоб-новилось.
-Что б тебя, раздраженно буркнул он, неизвестно чью кровь ты уже высосал вчера, хорошо хоть СПИД не разносят. Зачем тебе я нужен, что обязательно я, как залог вывода комарят. Ну не было бы меня, что уж сильно бы всё поменялось?” Незначительная фигура,- он покосился на крону, услышав странный звук, напоминающий гамканье Китаёзы,- соскучилась без..”,-как говорят англичане. Ему вспомнился разговор с отцом в Кандалакше о прошлом, как в семилетнем возрасте тот чудом уцелел.
Это случилось в 17, на исходе осени, он с матерью, уже вдовой, жил в Малоархангельске, под Орлом, отец, начальник местной почты,4 года назад умер, простудившись на охоте. Скромный одноэтажный дом с конюшней и сараем, прудик и кучка деревьев, как бы парк. Возвращавшиеся с лета на родину дезертиры какое-то время их не трогали, окрестные жители часто обращались за помощью, за лекарством и в неурожай, до этого с уважением относились и защищали от фронтовиков. Но постепенно и они заражались ожесточением, хотелось не опоздать, хоть чем-то поживиться, “зря, что ли кровь проливали”. Мать с сыном- две дочери –барышни находились в пансионе в Орле, ещё не разогнанном, решили на время перебраться в Белгород, где у горничной была родня в ревкоме да и в городе не было такого беспредела. Отцовскую бричку конечно не запрягали, сложили на телегу простыни из льна, верхнюю одежду для обмена на съестное, папиросы, везти взялся плотник, уговоривший прихватить ружьё. К вечеру добрались до села в дальнем уезде, там, на дороге у моста их остановил местный патруль, после расспросов поехали до уполномоченного, но тот уехал с агитбригадой. Всё в телеге конфисковали, за ружьё назвали контрой и до утра поместили в сарай, под замок, до приезда уполномоченного. Ведший их молодой местный, с наганом, видимо слышавший фамилию, сказал матери, запирая дверь: “Нe ложитесь на солому, позавчера на ней тифозный умер.”
Внутри была лужа, видимо натекло с крыши, им пришлось всю ночь простоять прислонясь к стене, опасаясь вшей. Мать бросила ему под ноги шаль, сама зябла. Утром их допросили, выясняли куда направляются, придрались к ружью, но повезло, уполномоченному и дружине пришлось мчаться на станцию кого-то преследовать, стало не до них, в спешке отпустили, отправив пешком. В подкладке, под шляпой, были зашиты драгоценности, перстни, серьги, узелок не стали обыскивать, позднее долгие годы их выменивали на продукты. Помогло ещё, что удалось отстоять узел с простынями и наволочками из льна, назвав это бельём, потрошить пожитки не стали. Они пригодились через год в 20том после отступления отрядов Маркина, когда, несмотря на экономию, закончились съестные припасы, а выменивать кольца из-под полы мать на базаре опасалась, и пришлось его, десятилетнего мальчугана отправить в Харьков к барышникам за махоркой. Там, в деревне, отцу удалось сторговать одеяло и комплект простыней за мешок, пришив его к фуфайке, да еще хозяин, по пути, подвез до вокзала. Мест в вагоне не было, да и проходили дотошные патрули, пришлось добираться на крыше с попрошайками и баулами. Ехать так было ещё опаснее, т.к. вдоль дороги промышляли бродяги и ворьё, они закидывали крючья на бечёвке и, зацепив, сбрасывали пожитки на ходу. Бывало, крюк мог ранить и даже волочить спящего, были падения. От вокзала с котомкой, он шел, лишь иногда прислоняясь к заборам, чтобы отдышаться, зная, если присядет на отдых, подняться не хватит сил, а махорку отберут, скажут, украл. Меняя её на продукты, они продержались несколько месяцев, пока мать не устроилась в труппу Белгородского театра, где она играла в массовке купчих, подшивая, по совместительству, реквизит и костюмы. Специальности, как у мужа, у неё не было, с детства её обучали навыкам, мало пригодным в новых обстоятельствах. В театре же ставили модные пьесы Горького, где существовали персонажи ушедшего, и публика потешалась над ними.
Она всегда носила шляпки, хотя приметы породы в новые времена многие старались не демонстрировать. Может быть, головной убор помогал скрывать появившуюся седину, выставление которой напоказ окружающим она считала равным бахвальству морщинами. После её смерти, дочери, какое- то время находили на могиле кем-то оставленные цветы. Опрашивали родственников и знакомых, вкладывали записки с номером телефона. Рассчитывали познакомиться, узнать какие-нибудь подробности её сердечных тайн. Это мог быть кто-то, кто знал её ещё по имению, поклонник по театру, портной или джентельмен-серцеед, ведь она осталась вдовой. Посетитель так и не раскрыл себя. Время заставляло скрывать прошлое, замалчивать его. Те же, кто по словам Бердяева “присвоил себе право не бесчестье”, просто не принимали судьбы живших в расчет. Ильич, который по той же цитате-”не умер, а просто растворился в будущем”, намеренно посылал своих эмиссаров в Европу, Радека например, Красина, с задачей постараться перессорить тамошних социал-демократов, отличавшихся амбициями, сорвать организованные выступления в Европе, чтобы более авторитетные немецкие товарищи не оттеснили его от руководства мировой революцией.
Отец неохотно рассказывал Долову о тех временах, принёсших, по-видимому, много несправедливости ему лично. С детства, будучи барчуком, он свыкся, что окружающие должны ему угождать. Мать, считавшая, что ей удалось вымолить рождение наследника, старшие сёстры, признававшие его главенство, гувернантка, дворня, хлопотавшие вокруг него, всё это переменилось к осени семнадцатого. Деревенские ребятишки, раньше подолгу ждавшие его у изгороди, чтобы сыграть в кости, нередко специально поддававшиеся в игре, стали играть не каждый сам за себя, как прежде, а действовали заодно. Сочувствовавшие им летом в эпизоде с быком, перешли на сторону пастуха. Деревенское стадо пасли на лугу за прудом и купальнями, примыкавшими к ограде, для скота в овраге вдалеке была речушка. Вечером его прогоняли мимо изгороди к околице и дальше, к своим избам. В тот день пастух отлучился к оврагу. Привязанный веревкой к утопленному в землю костылю бык, прежде мирно щипавший траву, отчего- то пришел в ярость, возможно от укуса слепня, вырвал штырь и понёсся к деревне. На беду, отец в новой малиновой рубашке был за изгородью, у воды. Пробегавший бык с волочившимся штырём заметил красное пятно. Отцу до калитки было метров пятьдесят, к счастью штырь сдерживал погоню. Он успел прошмыгнуть в подворотню, в которые секундой позже упёрлись рога. Мать подняла скандал, приказала старосте уволить пастуха. Деревенские соглашались, что штырь был вбит тяп-ляп, да и нельзя оставлять животных без присмотра. Однако осенью, вернувшегося с войны солдата, родственника пастуха, подзуживали явиться к барыне, пусть заплатит, ведь пастух с горя спился, ребенок сам виноват, озорничает без присмотра, а что быка не стреножили, все почему-то забыли.
В Белгороде они разместились в капитальном двухэтажном доме у Прасковьи, вдове мещанина, дворовая Нюрка, приходилась ей племянницей. Коммунальный отсек был двухкомнатный, в одну Прасковья пустила их как квартирантов, кухня на 3 семьи была в углу. Дочери оставались в Орле, места здесь не было, да и мать опасалась вызывать их сюда.
В окрестностях шныряли вооруженные люди, им безопаснее было найти приют у институтских подруг. Александровский институт благородных девиц в декабре 17го выселили, в здании расквартировали красноармейскую часть. Происхождение и матери и дочерям приходилось скрывать, было много конфликтов при выселениях, искали скрывавшихся офицеров, власть везде подозревала заговоры, составили списки сословий, из их числа брали заложников, арестовывали гурьбой за одного убитого ревкомовца. Мать выдавала себя за вдову почетного гражданина Малоархангельска. Сразу вести себя по другому у нее не получалось, раньше она привыкла читать, музицировать, пианино здесь не было, она самоучкой аккомпанировала себе на гитаре, вязала. Пришлось перешивать платья и одежду под небогатую мещанку. Насчёт вдовы почетного гражданина было правдоподобно, управляющий почты уездного городишки мог не быть дво-рянином, просто выучившийся из низов специалист. А уехали они, т.к. квартира была служебной, трёхкомнатной, новый начальник выселил всех, не состоящих в штате. При жизни мужа зарплаты хватало, позже жили, сдавая внаём. Дочери, в случае приезда, могли разрушить легенду, если бы выяснилось, где они учились, в институты принимали только дворянок. Мать боялась не за себя, в случае ареста кто позаботится о сыне. Постоянный страх разоблачения, когда патруль мог придраться или проверить донос доброжелателя, привили отцу чувство несправедливости в жизни, вины непонятно за что. Он научился заранее складывать лапки, боясь внимания органов. Его так удивил Донорский, сидевший перед следователем нога за ногу, да ещё со стеком. Вначале мать была убеждена, что эта власть ненадолго. Вспоминала Пугачева, год хозяйствовавшего в Казани и Оренбурге, ещё Парижскую коммуну, Баварскую республику. Тем более осенью 19 года в город вошли части Деникина, вскоре освободили Орёл, правда, на два месяца. Пришла весть из имения, дом пострадал в боях, обстановку, всё что можно, растащили. В союзниках у красных были махновцы. Дочери писали из Орла, рассказывали, как ухаживают комиссары: смесь разгула и кривлянья, манеры – имитация вежливости. Новая власть, которая поначалу сама не верила в свой успех, укреплялась, безжалостно подавляя не согласных.
Отец был в 50тых в Орле и решил узнать, кто занимает здание института. Как выглядел особняк, он не помнил, они с матерью приезжали навестить сестёр, но ему было 7 лет. Спрашивать улицы, которые он знал со слов матери: Полесская, Борисоглебская, Волховская – нужно искать старожилов, Прежнего здания не было, по словам его взорвали при отступлении немцы в 43ем. На его месте возвели новострой. Город полностью поменял облик, дома ушли вслед за их обитателями.
По приезде нужно было думать об учёбе. Гимназии и городские школы первое время были закрыты, мать решила не терять время, сколько ещё будет продолжаться эта неразбериха,стали, потихоньку, обучаться на дому. В те годы, от безвыходности, так поступали многие. Арифметику, географию, правила русского языка она и так знала, как и французский разговорный, учебники выменяли на базаре. На Гостинной жил бывший преподаватель черчения гимназии герцога Эдинбурского. До революции это было самое престижное учебное заведение всего Южного региона, проходили архитектуру, живопись, экономику. Гимназия получала гранты английского двора. Соседом губернии был Донбасс, в Юзовку наехали англичане, Джон Хьюз построил металлургический завод, который выплавлял чугун, изготавливал рельсы, уголь был рядом, они же владели концессией на добычу. Квартиру Константина Петровича уплотнили, подселили семью заготовителя древесины, плата за учебу была отдельно за каждый предмет. Сын подселенца Витька, подросток, оборудовал в сарае деревянную клетку голубятню. На полу стояло корыто с водой, сарай он гордо называл шалман, когда он открывал засов, ослепшие от света сизые повисали на плечах, фуражке. Придя на урок, отец старался сесть поближе к окну зная, что заметив его Витька откроет сарай. Позже он снисходительно объяснял отцу приёмы осаживания, сманивания чужака, загона. Смастерив ещё клетку поменьше, он брал отца приманивать чужака с помощью голубки, ходили в слободу Жилая, где ждали подходящего момента. Чтобы голубь привык, он держал его с голубкой отдельно, тот мог улететь к хозяину, приучал к себе кормом.
Константин Петрович обучил отца навыкам рисунка, черчению, стилям архитектуры, алгебре, ориентируя на поступление во ВХУТЕМАС. В первые годы он и Мария Алексеевна надеялись, что все же воскресят школу герцога Эдинбургского, пусть под другим именем. Но здание было занято красноармейцами, там проводили собрания и съезды местные большевики, позднее расквартировали пулеметную часть. Возможно, были сложности и с учителями, прежние или эмигрировали, или не подходили по классовому признаку. Там штат состоял сплошь из статских советников, мало что это были обязательно дворяне, статский советник по статусу был выше полковника, относился к высоким чинам. В городе действовал педагогический техникум, но он в спешке готовил кадры для кружков грамоты деревенской бедноты. Аттестат получали по окончании школы второй ступени, семилетки или общеобразовательной девятилетней. Предметы были рассчитаны на технический уклон, русский язык, историю революции. Художественной школы в городе открыто не было, и появившийся к 24 году Донорский советовал устроить, не теряя времени, в общеобразовательную. Он убеждал Марию Алексеевну что физика, зоология пригодятся, что программа ВХУТЕМАСа готовит не только художников, требуется специальность художника-инженера для строек индустрии, оформления плакатов и наглядной агитации на заводах. Там хорошо платят, а живописью можно заниматься в свободное время. Отца удалось зачислить в 6 класс. Донорский где-то выяснил, что студентам ВХУТЕМАСа преподают оптику, начертательную геометрию, химию. На вступительных экзаменах было два предмета: рисунок и политпросветработа, преимущественное право зачисления имели бывшие красноармейцы, беднота с направлениями РКСМ но обучение. За сокрытие социальной принадлежности в анкете, если это выяснялось, сразу отчисляли. Необходимо было представить характеристику уличного комитета о поведении, об участии в субботниках. Детей бывших принимали в последнюю очередь, на оставшиеся места. Экзамен по рисунку с натуры отец сдал на ” хорошо”, комиссия его отметила, голова натурщика была изображена без лишней черноты, очертания передавали форму без тушевки, четкими штрихами. Экзаменатор по политпросвету заметил отца ещё в коридоре, читавшим книгу про разбойников, изданную до революции. Преподаватель считал свой предмет самым главным, такое пренебрежение его обидело. Он придрался к характеристике, где не отмечалась общественная активность, спросил, почему не преодолеваешь наследие прошлого, не осуждаешь родительского сословия. Отец возразил, что сын за отца не отвечает, что папа скончался, когда ему было 5 лет, он возглавлял почту, работники его уважали его, он разбирался в устройстве и шрифтах. Экзаменатор его не рекомендовал, это перевесило мнение приёмной комиссии. Отец переживал явную несправедливость, зачислили тех, кто был с направлением, он видел их эскизы. Он вернулся домой, чувствуя себя человеком второго сорта. На следующий год, с помощью Донорского, он поехал поступать в горный институт, в Ленинград. Дядя подсказал, напиши в анкете, что твой папа тоже окончил этот институт в 96 году и ты идёшь по стопам. Там много старых кадров, новые до профессоров ещё не успели дослужиться, это не манерные люди, намалюют ерунду и числятся художниками. А твой папа всё же был зачислен по Главному горному управлению, они его направили в Орловскую губернию. Действительно, в приёмной комиссии к нему отнеслись с сочувствием, правда, выпускников тридцатилетней давности не помнили. Но это помогло, тем более отец к экзаменам долго готовился, сдал вступительные и, имея опыт, зарекся показывать недовольство. Отца приняли на специальность породоведение. Помог факт упоминания, что его батюшка учился здесь.
В стране приняли первый пятилетний план, шла индустриализация, требовались специалисты, к прежним не было доверия. Власть дрейфовала к подготовке инженеров из числа партийцев и передовых рабочих, их называли парт и проф тысячники. Знаний у них не было, но они стремились выучиться, брали направления в технические вузы, старались. Большинство профессоров негативно относилось к незнайкам, да ещё с гордостью повторяющим “мы университетов не кончали”, в Горном институте вступительные экзамены у “тысячников” принимала отдельная, отобранная комиссия, вопросы для них были общие, облегченные, носили формальный характер.
У остальных, включая отца, конкурс был 8-10 на место, в зависимости от характеристики. Всех 250 поступивших и переведшихся из других городов собрали в главной аудитории, за столом были ректор, руководители кафедр, они кратко рассказывали про свою специальность, приглашали зачисляться на факультет. Отец обратил внимание на профессора Бахурина, он сидел, покачиваясь, широко положив руки на кафедру. Отец вспомнил, что на годовщину смерти папы, ему тогда было 6 лет, приезжали коллеги из города, был предводитель уездного дворянства, приятель отца, мать благодарила его за помощь, он, как и Бахурин был в мундире, правда у последнего не было нашивок. Возможно, возрастом и поведением они могли быть похожими. Садясь в коляску, предводитель погладил мальчика, сказав напутствие “Всегда гордись своим отцом.” Потом в уезде стало неспокойно, больше он не приезжал. После обсуждения, профессора разошлись по аудиториям, уводя за собой тех, кто записался.Отец пошел за Бахуриным, который популярно рассказал, как проводится магниторазведка минералов и пород.
Число стипендий было ограничено, по 2О руб давали тысячникам, отцу её не выделили, зато дали место в общежитии, шести этажном здании на Малом проспекте Васильевского острова. До революции здесь были меблированные комнаты Теодориди, сдававшиеся в наём, в советское время хоромы национализировали и передали под общежитие. В первые дни отец сразу поинтересовался, что здесь было раньше, может где-то тут снимал жильё его папа, в семье про этот его период не знали. Но оказалось год постройки здания – 903, во дворе была табачная фабрика РЕЖИ, рабочие которой активно участвовали в Кровавом воскресеньи на Дворцовой площади. Приходилось экономить, хотя Донорский присылал 30 руб, помогло знакомство с буфетчицей в Доме Культуры института. Отец нарисовал и развесил над прилавком плакаты с аппетитными пирожками, селёдкой и красноносым обжорой, в буфет на телеге доставляли ящики с напитками, протвень с винегретом и котлетами, гарниром, он заносил их в кладовку, убирал тару. Плохо было, что буфет работал не каждый день. На семинарах сразу произошло разделение, тысячники объединились в бригаду и с ними проводили дополнительные занятия. Экзамены можно было сдавать раз в году, в мае, оценка, как в школе, выводилась как средняя по темам. Они посещали лекции профессоров, семинары, лабораторные занятия не макетах, вскоре им разрешили присутствовать на защите дипломных проектов выпускников. Многие работы имели практический характер, были новаторскими, доски в аудиториях, чертежи на стендах включали целые ряды формул. Первокурсникам давали понять, что учеба легкой не будет. Многие имели поверхностную подготовку и к весне, не выдержав, отсеялись. Отец помаленьку привыкал, подружился с Мишей, жившим в соседней комнате. Расселяли по 6-7 человек в комнате, с ответственным старшекурсником. Миша был из Смоленска, сын кооператора, семья имела дом. В средствах он стеснен не был, приглашал отца в погребок, угощал. Как-то у них произошла размолвка, Миша назвал помещиков дармоедами, сидевшими на шее тех, кто трудился. Отец возразил, что мать целый день была на ногах, следила за посевами, заставляла чинить инвентарь, чистить пруд, староста её уважал. После спора отец платил за себя, экономил, приносил свою долю из буфета. Вспоминая, отец признался Долову, что важной причиной дружбы был Мишин дядя, Пётр Барановский. Миша хранил в тумбочке газету, где говорилось что тот, известный архитектор, реставрирует Казанский Собор на Красной площади. Миша хвастался, что Пётр Дмитриевич – Директор Коломенского музея архитектуры. Отец решил, что это возможность перевестись в ВХУТЕМАС, наивно надеясь на Мишину помощь. Он несколько раз рассказывал Мишке про свою мечту, просил того поговорить с дядей, а он бы на Новый год, по пути, заехал за альбомом рисунков и показал бы их, попросив совета и помощи. Но Барановский, со слов, прохладно отнёсся к такому поручению, сказав, что друзей художников давно не встречал, зачисления всё равно проходят летом и больше расспрашивал племянника о его делах. Помаленьку план забывался, в институте ввели допризывную командирскую подготовку, а в мае, после экзаменов направили в воинскую часть на двухмесячный сбор, жили в палатках, занимались верховой ездой, уходом за конским хозяйством полка, маскировали блиндажи. Только в августе отец вернулся домой и Донорский временно пристроил его в школу десятников.
Уже после войны, отец был в Ленинграде, в адресном бюро, наугад, поинтересовался Мишей, оказалось проживает, встретились, доцент, преподаёт, теплоты от него не исходило. Рассказал, Барановский был арестован, слишком рьяно противился сносу Сухаревской башни, отсидел три года. Несмотря на все усилия, архитекторам спасти башню не удалось. Были снесены уникальные, не имевшие аналогов монастыри: Симонов,- основанный в честь победы не Куликовом поле, Чудов, Вознесенский, Казанский собор, возведенный в память изгнания поляков. Михаил привел такую подробность: когда Барановский, добившись приёма у первого секретаря Московского горкома Кагановича , просил не разрушать старейшую в Московском Кремле церковь Спаса на Бору, т.к. в ней молился, отправляясь на Куликовскую битву, Дмитрий Донской, Каганович поинтересовался “А это кто такой?” Церковь снесли, на её месте Каганович расположил гараж для своего автомобиля. Православные храмы и сооружения, существовавшие в единственном экземпляре, выражавшие духовность народа, сопоставимые по величию с сакральным соборам других конфессий, в Кёльне, Барселоне и далее, были безвозвратно утеряны.
Уже после смерти отца, разбираясь в бумагах, хранившихся в книжном ДСПшном шкафу, в стопке выцветших открыток, телеграмм и грамот, Долов наткнулся на конверт с марками РСФСР на белгородский адрес, ленинградский штемпель с датой сентябрь 1930 года. Тетрадный листок в клетку начинался “ Дорогой Коль “,большую часть листка занимало стихотворение, ниже вопросы о делах, почему до сих пор не вернулся, ведь начались занятияи не прислал ответ, подпись-“ твоя Кира” .Отец никогда не касался темы своих увлечений в долагерный период. В почерке чувствовалась грамотная женская рука, каждую закругленную букву сопровождал изящный росчерк, в составе слов присутствовала буква ять, упразднённая в алфавите сразу после революции. Отец говорил, что её на лекциях употреблял профессор, читавший курс физики первокурсникам, он писал её на доске в аудитории, объясняя, что привык с детства и она созвучна немецкой букве. Кире, возможно, нравилось бравировать грамотностью и происхождением. Эту букву использовали в написании бывшие гимназисты и институтки, это было своеобразной меткой, демонстрацией сословия ” белой кости. “ Используя её в сочетании ” есть кашу” и” у меня есть платок “ слово произносили по-разному. Может быть, Киру успели выучить грамоте до революции на дому, Долов с сожалением понял, что об этом он уже не узнает. Ты меня не зовешь не женой, не любовницей, Только ходишь то ньжен, то тих, Я живу у тебя как затворница, Среди массы запыленных книг. Зябко кутаясь в шаль и халат бирюзовый, И, усевшись с ногами в углу, Пью свой кофе из чашки лиловой, Что с семнадцати льт берегу. А с утра ты уходишь на скучную службу, Я слоняюсь от книжного шкафа к окну, Ты так часто мьня оставляешь одну, Запретив даже женскую дружбу. Когда станет мне впрямь нестерпимо, Я возьму свою чашку и томик стихов, И хотя ты, по-правде, мне дорог, любимый, У двери не замедлю шагов. Долов перечитывал все старые открытки, просмотрел зарисовки, никаких упоминаний о девушке больше не нашлось, а спрашивать было поздно . Отец как то упоминал , после ареста, их тогда вызвали на очередной допрос, а затем препроводили в камеру, в комнатах был обыск, выявляли сообщников Донорского, какие то вещи, со слов матери, внесли в протокол. Кире повезло, на конверте не было обратного адреса.
