Когда-то, через много-много лет, когда все наши мечты и догадки станут реальностью, когда мы выиграем все споры и узнаем все свои исходы, и когда все наши неопределенности разрешатся сомнительными и неоднозначными ответами, наша планета изменится до неузнаваемости, а все, что мы с тобой мечтали придумать когда-то, будет придумано не нами. И все, что казалось нам таким сложным и неразрешимым, будет выполнятся суперкомпьютерами, машинами и роботами, на создание которых мы положили все свои пятнадцать последовательных жизней. Цифры будут порождать сами себя, и все что останется людям – это думать.
И конфликты и войны пережуют сами себя как категории, а парадокс преступника останется пылиться в забытых богом, в которого к тому времени уже все перестанут верить, и вместе с ним же, цельнометаллических архивах истории теорий и наук, останется там из человеческой вежливости, как остались в моем книжном шкафу старые письма от людей, которых я никогда особо и не знала, и росчерки которых я вряд ли когда-то вспомню.
И все, что останется людям – это тяжелый мыслительный труд с девяти до шести и вечерняя праздность.
И к тому времени, как все наши неопределенности и сомнения перестанут быть нужными даже нам, изменится наш язык, и из него исчезнут все мои любимые слова, которые тебе законно нравились еще больше, чем мне. хотя возможно, останется кто-то, чьей задачей с девяти до шести по будням , будет помнить все эти слова на”к” , “поребрик”, все заканчивающиеся на “-ice”,и тысячи других, среди которых вполне случайно могут оказаться и твои, но не”бирюзовый” и не “премьер-министр”.
Но только вряд ли ему когда-то придется сказать твое категоричное “ок”, без лишних смягчающих “ей”, которое у тебя выходило почему-то в сотни раз грубее и сильнее всех остальных слов. А если когда и придется, он наверняка напутает что-то в произношении или интонации, заглушит “к” или растянет”о”, или скажет его громко, или неподобающе звонко, или до неприличия тихо. Но какая будет разница, об этом же никто уже не узнает, а его коллега сидящий за соседним столом, чьей работой с девяти до шести будет помнить названия цифр, случайно подслушав, даже отвлечется на секунду от своих нониллионов, и скажет что-нибудь равное твоему “ухты”, сопровождаемое движением головы немного вверх и назад, за которым тянулись шея и тело.
И наши города к тому времени сменят свои названия, а, может, срастутся в один большой, сминая в себя и другие, которые окажутся на их пути, и те, которые они смогут зацепить своими крепкими пыльными пальцами железо-бетонных городских рук. Все эти города, два с тобой наших, десяток любимых и многие-многие маленькие и безразличные, слипнутся в один гигантский агломерационный пельмень, контурами повторяющий бывшую нашу страну.
И, конечно, останутся художники-хулиганы, артисты-самозванцы и гении, придумывающие что-то, когда казалось бы, было придумано уже все. И, может, придумают новые чувства. Или забудут какие-то старые. И если забудут, мы посмеемся с той же надменностью, с которой высмеивал нашу наивность в школе на уроках истории человек, чьей работой по будням с девяти до шести в последствии станет помнить и наши с тобой слова тоже.
И этому человеку, чье имя я не хочу ни знать, ни придумывать, разрешат родить и вырастить ребенка, только в случае, если в его бабушку или сестру, согнувшись гармошкой под силой удара, врежется случайная смерть. Тогда, и только тогда, собой он придумает что-нибудь новое, а не потратит всю жизнь на запоминание того, что нужно запоминать единственно ради того, чтобы ему было, чем заняться в ожидании вечерней праздности.
Ив этом обществе, основанном на знании, и стремящемся к нему же, не будет профессий, знакомых нам с детства. Не будет строителей и ландшафтных дизайнеров, не будет продавцов и кондукторов, поваров и комбайнеров, официантов и бухгалтеров. Это общество сделает не истинной экономику основанную на ограниченности ресурсов, помнить законы которой с девяти до шести по будням, когда-то было моей работой.
К тому времени, когда все наши любимые песни и книги, будут хранить из странной человеческой вежливости, все наши любимые города срастутся с другими, и будут очерчены контурами бывших стран, твоих, или моих любимых, или тех, на которые нам было совместно плевать, наших любимых животных останется по две особи каждого, а если какого-то неудачливого суриката придавит бревном в какой-нибудь понедельник, обязательно найдется человек, который с девяти до шести в какую-то среду сделает точно такого же нового.
А в тех, городах, очерченных бывшими странами будут жить только самые лучшие люди. Архитекторы и мыслители, художники-хулиганы и артисты-самозванцы, и в каком-то – тот самый мерзавец, который когда-то, ладно, не со зла, но все же испортит ту самую секунду, которая начнется и закончится одним из твоих любимых слов, со своими несчастными бабушкой и сестрой, в одну из которых, а, может быть, сразу в обеих, однажды врежется случайная смерть.
Только самые лучшие люди.
Среди которых не будет наших детей.
