Александр Винник. Пиджаки (повесть). Свадьба-пять

Приближался Новый 1990-й дембельский год. Учитывая мою бесполезность для звена, эскадрильи, полка, корпуса, МО ПВО, ПВО СССР и страны в целом, выразившуюся в неспособности даже заступить в ДЗ на необлётанном самолёте, я подумывал отметить Новый Год опять в Харькове. С Носом я уже списался. Остался сущий пустяк – отпроситься. Решил миновать инженера, дабы не нарываться на отказ. Комэск Валентин Олегович меня выслушал и предложил неформальный вариант, без оформления выездных документов. Единственное ограничение – залёты запрещались. Если я попадал в милицию или комендатуру, то моё там появление расценивалось как самоход. Я тут же согласился и поставил в известность стартеха как непосредственного и инженера как посредственного, но прямого начальника. Михаил Андреич, мой второй стартех, как только разрешили кадровым увольняться в запас без судов чести, в связи с перестройкой, новым мышлением и сокращением ВС СССР, тут же вышел в запас. Увольнение было не массовым, но многочисленным. Из нашей эскадрильи ушёл ещё спарочник Игорь Кочнов (не путать с Жирной Блохой), уход Игоря расстроил, но был с лихвой компенсирован его заменой – к нам из первой эскадры перевёлся Птица Говорун Отличается Умом И Сообразительностью, Умом И Сообразительностью («Умом И Сообразительностью» дважды, это не ошибка, это цитата из мультфильма). Стартехом у меня тогда уже был королевич Елисей. К тому моменту я знал и умел так много, а глобальных задач, типа полигон, перебазирование, глобальные тревоги с запуском самолётов всего полка и проруливанием по ВПП (имитация взлёта), было так мало, что наше общение ограничивалось постановкой королевичем подписей в ЖПС и формуляры. Но об отъезде, безусловно, я ему сообщил. Уехал без драк и пьянок, помнил наставление комэска.

Празднование Нового Года прошло в Червонце – общаге ХАИ, где оставались наш недоучившийся десантник из группы Воха Крячко, Серёга Кобальчук, он же Чук, другие товарищи. Все празднования я провёл не покидая общежития, разрешая корефанам ходить за водкой, пивом и закусками (на языке современного тайм-менеджмента это называется делегирование полномочий) и предотвращая свои встречи с ОКОД, милицией и патрулями. Нашли нашу старую карту СССР с часовыми поясами. Начали с острова Рахматова и дошли до Объединенного королевства Великой Британии и Северной Ирландии, Лондона, Гринвичской обсерватории (ноль по Гринвичу). Первого поправляли здоровье пивом с рыбой, понятное дело, я за ними не ходил, но проявляя солидарность с братьями-корефанами, усугублял. Нос рассказывал ужасы службы в зоне национальных волнений. Он начал служить в Кировобаде, потом перебрался в Кюрдамир. Год назад начался процесс в Нагорном Карабахе, сразу после землетрясения в Спитаке. Письма от Носа приходили редко. Один раз пришло письмо с обратным адресом – Кюрдамир, но с почтовым штемпелем – Мелитополь. Я плохо знал географию, но о том, что Кюрдамир в Азербайджане, а Мелитополь в Украине, смутно догадывался. От Мелитополя недалеко и до Азовского, и до Черного морей, зато Баку стоит на Каспийском. Эту неувязочку Нос объяснил. Когда национальные волнения накалились, местное население решило блокировать их аэродром. Это мудро, потому что именно на аэродром удобно доставлять аэромобильные и другие войска. Толпа двинулась по дороге от города к аэродрому, воинскую часть подняли по тревоге. Офицерам раздали личное оружие, плюс на офицерское общежитие выделили один АКМ. Командиры предупредили, что если войска не придут спасать, то защищаться придётся самим. Войска подоспели, насколько мне известно, обошлось без кровопролития, но это не значит, что мирно. Аэродром был заблокирован, ни одна машина не могла выехать в город, даже хлебная. Продовольственные запасы в части были, но хлеб закончился быстро. Наступил синдром Верещагина (кинофильм «Белое солнце пустыни»). Тушёнки хоть объешься, а хлебушка нету. Без хлебушка и тушёнка в рот не лезет. Для убедительности блокады местное население обрызгало участок дороги до гарнизона дезодорантом – хлорпикрином (слезоточивый газ или иприт), без противогаза не проедешь, не пройдёшь – веселуха. Ещё Нос рассказал о катастрофе Су-24. Это просто какое-то фатальное стечение обстоятельств. Первое, планировка аэродрома – магистральная рулёжка примыкала к полосе, не как у нас под прямым углом, а под углом 5˚. Это бы ничего, летали до этого без проблем, тут внезапно выпал пушистый снежок, начисто слизавший весь рельеф и знакомые ориентиры. Су-24 начал разбег по рулёжке. Это тоже не было бы фатально. Взлёт по рулёжке, в случае повреждения полосы, допускается. Сесть на рулёжку совсем трудно, но сейчас не об этом. На рулёжку зачем-то выехал автобус, он не предполагал движения самолётов на таких скоростях и не смог увернуться. Су-24 зацепил крылом автобус и сошел с рулёжки. Это тоже могло бы быть несмертельным, но его понесло на стоянку, где стоял Ан-12. Один пилот Су-24 успел катапультироваться, но когда он уже был под крылом Ан-12, второй не успел. Оба пилота погибли. Кресло К-36Д, что стояло на Су-24, я знал даже лучше, чем КМ-1М на МиГ-23 и МиГ-21, потому что на стажировке в Черлянах целый день провёл в группе систем аварийного покидания самолёта (САПС).

Отступление о кресле. Катапультное или катапультируемое кресло – это шедевр инженерной мысли. Оно предназначено для аварийного покидания самолёта в сложнейших условиях. Два упомянутых кресла КМ-1М и К-36Д имеют различия. Кресло КМ-1М – класса «0-130», что означает уверенное и безопасное покидание самолёта при нулевой высоте, например, на взлёте или посадке, но скорость должна быть не меньше 130 км/ч. При меньшей скорости безопасно покинуть самолёт можно, но безопасно приземлиться сложнее. Скорость нужна для наполнения купола парашюта. Если он не наполнится, то с высоты 40 м, куда кресло вытянет маршевый двигатель, кресло, без наполненного воздухом парашюта, вместе с человеком просто упадёт. Маршевый двигатель придаёт креслу ускорение, вызывающее перегрузку в 20g. Кресло К-36Д – класса «0-0». Это более высокий уровень безопасности, катапультироваться можно со стоящего на земле самолёта. Выбрасывается кресло на высоту около 70 м, при этом стартовый ускоритель и маршевый двигатель создают ускорение, вызывающую перегрузку в 16g. Класс «0-0», однако, не означает, что можно пикировать до земли, а перед касанием катапультироваться. Безопасная высота катапультирования в таком случае численно равна удвоенной вертикальной скорости в м/с в метрах. Катапультировавшиеся на КМ-1М описывают процесс катапультирования, как выстрел, а на К-36Д – как мощное, но всё же ускорение. Такие различия в характеристиках вызваны различием в конструкции.

Кресло – объект повышенной опасности, поэтому в его конструкции масса блокировок. Первый уровень – чеки. Полный комплект чек КМ-1М состоит из двенадцати сблокированных и украшенных красным флажком штук, плюс две сблокированных отдельно. Если хоть одна чека стоит на своём месте, кресло не сработает. Управляющий орган кресла – спаренные ручки, в народе – «яйца», ну, потому что две, красные и между ног. Их нужно не просто потянуть, а нажать и потянуть. Две ручки – это первый этап группирования пилота. Если обе руки тянут ручки, значит они ничего не щёлкают на арматуре самолёта и не выступают за габариты коридора катапультирования. Допускается, если, допустим, пилот ранен, нажать и дёрнуть одну любую ручку, но вторая рука должна быть прижата к организму пилота. Если, дёргая ручку одной рукой, второй пилот будет что-то нажимать на панелях приборов или АЗР, то после катапультирования рука может там и остаться – в кабине. Если техник или кто другой дёрнет ручки при открытом фонаре – кресло не сработает – фонарь должен быть закрыт. Нюансы, как мы уже усвоили, есть везде, здесь тоже. Как только кто-нибудь закроет фонарь с уже выдернутыми ручками – кресло взлетит. Оно не будет знать, есть там человек, пристёгнут ли он, достаточная ли скорость, но сработает – такова его логика, заложенная конструктором, проверенная сотнями испытаний.

Кресло – супернадёжный прибор. Надёжность обеспечивается, прежде всего, надёжными приводами. В конструкции кресла нет электроприводов и вообще нет электроприборов, только пиропатроны и кинематические связи. В каждом пиропатроне стоит по два капсюля, в которые бьют по два бойка. Сработает пиропатрон от любого из четырёх бойков. При катапультировании важно, спасая пилота, не навредить ему самим креслом. Поэтому при выдёргивании ручек стартовый ускоритель включится не сразу. Первыми сработают механизмы, «собирающие» пилота компактно, чтобы при выходе из самолета он ничем за него не зацепился, а то это что-то при таких ускорениях там и останется. Предполагаем, что руки уже собраны на «яйцах». Однако, на всякий случай, слева и справа, под действием пиропатронов, толкателей и кинематики, опускаются рычаги, напоминающие подлокотники – ограничители разброса рук. От спинки к ограничителям проложена сетка, чтобы не в меру пытливые не пытались руки разбросать. Одновременно с ограничителями разброса рук срабатывают механизмы ограничения разброса ног. Над нишами ног в кабине проложены мягкие подушки, которые приводятся в действие канатиками, а те в сою очередь тянутся механизмами, работающими от своих пиропатронов. Где бы ни были ноги, на педалях или нет, их подтянут к креслу. На К-36Д дополнительно под коленочки подтолкнут, приподнимая их вверх, телескопические толкатели с подушечками, работающие от давления своих пиропатронов. Если приборная скорость более 800 км/ч, на специальной штанге перед лицом пилота в мгновение ока появится защитный дефлектор – сеточка, для защиты от набегающего потока. Лётчик компактно упакован, но двигатель не сработает – над головой фонарь, его нужно сбросить. Фонарь на земле удерживается задним шарниром и шарниром гидроцилиндра подъёма фонаря, оба расположены в самой задней точке фонаря. После закрытия фонаря, в четыре серьги входят штыри замка, а задний шарнир и шарнир гидроцилиндра подъёма фонаря хитроумным механизвим отцепляются от фонаря. После этого подается давление в герметизирующий шланг по периметру примыкания подвижной части фонаря к неподвижной. Фонарь в полёте удерживается на четырёх серьгах, проштыренных штырями замка, и поджат герметизирующим шлангом. В минуту опасности, открывать замки непростительно долго, поэтому у серьг свой механизм отстрела, они отстрелятся от фонаря и, надёжно проштыренные, останутся с самолётом. Только после отстрела серег сработают два телескопических толкателя, надутых пороховыми газами своих пиропатронов, и с усилием оттолкнут фонарь от самолёта. Если скорость приличная, воздушный поток поможет унести фонарь подальше, если неприличная или совсем нулевая, то хватит и усилий толкателей, фонарь отлетит вверх и назад. Когда техник переклоняется через борт кабины, нажимая нужные ему кнопки или тумблеры, он пузом лежит на левом толкателе. Если он сработает, то проткнёт спеца, как энтомолог накалывает бабочку булавкой. Однако за всю историю авиации такие случаи не зарегистрированы, потому что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Пока не сработают все описанные выше механизмы толкатели не сработают. А все описанные мной механизмы не сработают, пока открыт фонарь. А кода фонарь закрыт, то техника там уже нет, чувствуете логику? Улетая, фонарь тянет фал, что выдергивает очередную чеку – это крайняя блокировка перед включением стартового ускорителя/маршевого двигателя. Летчик упакован, путь открыт, только теперь срабатывает стартовый ускоритель и кресло начинает движение по направляющим вверх. Без всяких пиропатронов, под действием сил инерции опустится забрало ГШ или ЗШ. Если кислородная маска не была пристёгнута – плохо, можно по лицу схлопотать, ещё хуже, если была по-пижонски пристёгнута на одну защёлку. Кресло не проедет и 10 см, как сработают пиропатроны, выталкивающие на телескопических штангах стабилизирующие парашюты, чтобы вышедшее из направляющих кресло развернулось попой, точнее, массивной литой чашкой, к полёту. У КМ-1М штанга стабилизирующего парашюта одна и стабилизирующий парашют один, у К-36Д – штанг и парашютов по двое. У К-36Д парашют уложен в заголовнике, он отстрелится до выхода кресла и купол будет вытягиваться по мере выхода кресла из самолёта. Если скорость достаточна, то, вытянувшись, купол начнёт наполняться, если не достаточна – продолжит вытягиваться и разворачивать кресло вверх, выше купола. После отработки маршевого двигателя, при около нулевых скоростях, конструкция кресло-купол оказывается вверх ногами, сам пилот тоже. Под действием сил тяжести кресло опускается вниз, а под действием инерции продолжает вращатся вокруг купола и описывает полуокружность. За один мах купол раскрывается и наполняется воздухом. В этом секрет возможности покидать самолёт на нулевой высоте с нулевой скоростью. При скорости более 130 км/ч процесс раскрытия купола у КМ-1М и К-36Д почти похожи – их раскрывает набегающий поток. Если скорость много выше, купол не откроется, пока скорость не упадёт до 200 км/ч. Происходит это довольно быстро. Снижаться можно в кресле, либо самостоятельно от него освободиться. На высоте около трёх километров кресло отвалится само, но одна часть останется с лётчиком – носимый аварийный запас (НАЗ), не путать с навигационным аварийным запасом (топлива) (тоже НАЗ). Первое, что делает лётчик, садясь в кресло перед вылетом, – пристегивает карабин с фалом НАЗа (см. главу ДС). Так они и спускаются, сначала на фале НАЗ, затем лётчик, выше на стропах купол. Ну, разве не красота, ну, разве не чудо техники!

Второго января я поехал в Полтаву. Через неделю пришёл к коменданту вокзала Полтава-Южная (Полтава город крупный – две станции, вторая – Полтава-Киевская, только там нет комендатуры), засветил удостоверение личности, и тот, золотой души человек, не интересуясь проездными документами, выдал мне сертификат в купейный вагон поезда Полтава-Москва. Если бы я с такой же просьбой пришёл на любой московский вокзал, то загремел бы на губу. Из Москвы, непременно посетив Леонарда, с Павелецкого отправился на Ефремов. Прибыл в ДОС-раз 7-го января, как раз на Рождество, которое в СССР не отмечалось официально. Рождество мы в ДОС-раз-квартира-раз не отмечали. И я ещё даже не знал, что до дембеля мне осталось ровно два месяца. Пришёл я в полк 4 апреля, а вычеркнули меня из списков части 7 марта. Месяц разницы объясняется отсутствием на втором году службы отпуска. Кстати, о Рождестве, я впервые узнал, когда был на горнолыжных сборах в пос. Ясиня Раховского района Закарпатья. Жили мы в спортбазе «Тиса» в Ясинях, а тренировались в соседней Ивано-Франковской области на базе «Динамо» в Яблунице. 7 января приехали на базу, поднялись к канатке. Канатка не жужжала. Канатчик-гуцул на месте был, но с утра уже наотмечался так, что не мог попасть в кнопку запуска канатной дороги. Нас увезли назад в Ясиня и выпустили на туристический склон Костыривка, чтобы не пропадал накат. Тогда-то я и услышал о рождестве, но даже не узнал, чьё это рождество. У меня даже не возникла мысль, что рождество и рождение – это одно и то же. Впоследствии с Рождеством у меня появился вопрос, он до сих пор без ответа. Это не ликбез, а настоящий вопрос к читателям. Если летоисчисление ведётся от Рождества Христова, то первый день нового летоисчисления и должен быть Рождеством. Однако у католиков Христос Родился за неделю от начала нового летоисчисления, а у православных на неделю позже. Понятно, что в среднем, как раз попадает на 1 января. Но когда это новое летоисчисление вводили, кто знал о грядущем введении григорианского календаря папой римским Григорием XIII в католических странах 4 октября 1582? Воспитан я был своей страной атеистом. Я долго думал, выпивая и закусывая на Рождество и Пасху, как так, я – атеист, а праздную религиозные праздники? Гениальное решение, чтобы разрешить себе выпить, нашлось: «Да, я атеист, но чту традиции своего народа». Как пел Владимир Семёнович: «Если я чего решил, то выпью обязательно».

По прибытии в Ефремов, после празднования наступления дембельского года, меня ожидал рассказ сослуживцев об аварийной посадке полста шестого. Всего неделю успели отлетать без иеня и отличились. Не знаю по какой причине, в предварительную решили поменять согласующий клапан – такая маленькая пымпочка, управляющая закрытием нижней створки ниши шасси. Механизм уборки шасси довольно сложный. Ходили легенды, что систему шасси для МиГ-23 разработал на дипломе один маёвец. Проблема шасси на реактивных самолётах связана с тонким профилем крыла, созданного для сверхзвуковых скоростей. Шасси там не помещались и прятать их приходится в фюзеляж. Но если не предпринять мер, то колея шасси получается узкой, делая движение по аэродрому, взлёт и посадку, особенно посадку, довольно опасными. КБ Лавочкина от первого реактивного Ла-15 до экспериментальной машины Ла-250 эту проблему так и не решило, что стало одной из причин закрытия проекта Ла-250 «Анаконда», имевшего исключительные лётные характеристики. На МиГ-23 эту проблему решили, «сломав» основную стойку вокруг оси, параллельной оси самолёта. Основная часть основной стойки гидроцилиндром опускается из почти вертикального положения, в убранном положении в нише, до почти горизонтального, в выпущеном состоянии. Этим обеспечивается достаточная ширина колеи. Вокруг шарнира на конце основной части, через систему тяг, вращается поворотная часть, состоящая из рычага с колесом и амортизатора. В убранном положении ниша закрывается комплектом из трёх створок. Верхняя закрывается кинематически, когда ролик на стойке доходит до площадки на двухзвеннике. Закрывая створку, специальный упор на двухзвеннике давит на этот самый согласующий клапан, золотник клапана смещается и открывает проход гидрашке в гидроцилиндр нижней створки. Третья небольшая створка жестко закреплена на стойке и в убранном положении занимает своё место между верхней и нижней створками. Вся эта сложная киниматическая система приводится в движение двумя гидроцилиндрами и управляется одним электрогидроклапаном ГА-142, замену которого я подробно описывал в главе «Свадьба-четыре», и малюсеньким согласующим клапаном, который упоминал там же, обещая, что выстрелит. Замену этого клапана на полста шестом и произвели 3 января (после первого и второго, которые в 1990 году были выходными) специалисты первой стартовой эскадрильи. Любые работы на гидросистеме должны заканчиваться проверкой гидросистемы под рабочим давлением. Для этого нужно поднять самолёт на козелки, подключить внешний источник гидропитания на автомобильном ходу, несколько раз убрать и выпустить шасси, поменять угол стреловидности с минимальной на максимальную, убрать-выпустить закрылки, покачать РУСом. Во время этой проверки проверить подтекание в гидросистеме. Что там не срослось, не знаю, но, может быть, эта проверка не была выполнена, а может, не заметили подтекания. А оно было. Во вторник 4 января мой комэск Валентин Олегович вылетел на полста шестом. Подтекание было незначительным, поэтому проявилось только к концу полёта. Перед заходом на посадку загорелось аварийное табло «давление в г/системе». Стрелочный индикатор давления в основной гидросистеме прочно улёгся на нулевую отметку. Управление самолёт сохранял – давление в бустерной системе было нормальным. Бустерная система работает только на управление самолётом в трёх каналах: тангаж, крен, рыск. Она не управляет ни уборкой-выпуском шасси, ни изменением стреловидности крыла, ни выпуском закрылков. Со стреловидностью повезло – до отказа основной системы оно было в положении 16˚. Шасси выпустилось аварийно – воздушной системой. С закрылками не сложилось. Нормальная посадочная скорость при глиссаде 3˚ и выпущенных закрылках – что-то около 270-280 км/ч. С какой скоростью садился полста шестой, я не знаю. Самолёт подкрался к полосе по глиссаде около градуса, его даже никто не заметил – вынырнул из-за дальних деревьев и коснулся полосы. Парашют до конца полосы Мартынюк не выпускал, чтобы не оборвало. У массивной серьги, которой парашют крепится к крюку замка, есть трёхмиллиметровая разрывная шейка, расчитаннная на разрыв при скорости 300 км/ч. Сделано это с благой целью. Если на взлёте случайно выпустится парашют, его сорвёт и самолёт продолжит взлёт. Взлёт для самолёта – самый сложный режим и в плане нагрузки на двигатель, и в связи с отсутствием ввиду малой высоты времени для исправления нештатных ситуаций. Посадка – самый сложный режим для лётчика. Посадка в экстремальной ситуации, как в нашем случае, – архисложный. Прокатившись по всей полосе, в конце комэск выпустил парашют – его тут же сорвало, из чего путём несложных логических умозаключений делаем вывод, что скорость в конце полосы была больше трёхсот. Выкатка за пределы полосы – предпосылка к лётному происшествию. Потерявши голову, по волосам не плачут. Происходящее – уже лётное происшествие, ещё одна предпосылка категорию не поменяет. Просто я хотел объяснить, что есть такой термин – самолёт выкатился за пределы ВПП. Полста шестой не выкатился, а вынесся на скорости больше трёхсот. Метрах в двухстах от конца полосы находится автоматическое тормозное устройство (АТУ). Лежащая на земле сетка поднимается и может остановить Ил-76 на скорости 180 км/ч. Но у нас не Ил-76, у нас перехватчик, обтекаемый, с острым носом. МиГ-23 как иголка прошел сквозь сетку АТУ. Дальше – пашня. Мигарь попрыгал, как козёл, подломил носовую стойку, уткнулся носом в пашню, согнув фюзеляж, и, пропахав носом, наконец остановился. Насколько мне известно, Валентин Олегович не пострадал, но дополнительные седые волосы  к его лысине добавились. Вышло как в присказке: прилетели – мягко сели, высылайте запчастя – фюзеляжи, плоскостя. Самолёт выволокли с пашни, поверьте, задача не из лёгких, и отволокли в ПАРМ. Там уже известные нам прапорщики при помощи кувалды, зубила, домкратов и какой-то матери фюзеляж разогнули. Пошедую волной обшивку на верхней части фюзеляжа заменили, не покрасив. Теперь и полста шестой стал меченым. После такого ремонта самолёту требуется облёт. Кто его выполнит? Предложили Семён Семёнычу Белогрибу, лётчику с самым большим в полку налётом и, соответственно, опытом. К опыту, очевидно, полагался и приличный кусок личной отваги. Семён Семёныч облетал. Дальше ещё хуже. Самолёту дорисовали налёт до необходимого для отправки на ремот – мы уже знаем, это тысяча часов налёта. Семён Семёнычу предложили отогнать самолёт в Нижний Тагил. Семён Семёныч и тут не дрогнул – отогнал. Чтобы было понятно, на ремонт машина отправляется со всеми снятыми живыми блоками и вставленными некондиционными, которых на складе великое множество. Расчёт простой – на ремзаводе заменят всё. А лететь как на согнуто-разогнутом самолёте с неработающими блоками? Семён Семёныч честь полка защитил. Причём, в данном случае честь не всего полка, а только его технической части. Спасибо Семён Семёныч, земной технический поклон. Прав был Михаил Михайлович Жванецкий, говоривший, что всегда героизм одного – это всегда преступление второго.

В первый же мой лётный день, при чудесной погоде облетали после регламентных работ и пятого комплекса и мою птичку. Я с восхищением смотрел, как лёгкая машина, без бака и вооружений, на полном форсаже вертикально врезается в небо.

Снова начались лётные будни. Слово будни как бы предполагает рутину и скукотищу. Я так и хотел, чтобы тихо-спокойно, без рывков и сотрясений, дотянуть до дембеля. Не вышло. Два преддембельских месяца были нашпигованы событиями, как запечённый гусь яблоками.

Начало всей череде событий положила трещина в ДОС-три. Трещина прошла ваккурат посредине дома от фундамента до крыши или от крыши к фундаменту, что точнее. Не могу знать, что произошло, почему небольшой четырёхэтажный дом с большой площадью опоры через сорок лет службы вдруг просел фундаментом в основание по краям чуть больше, чем в центре. Возможно, всё дело в геологии, хотя мне думается, что на таком плоском месте подводные реки исключены. Бывают случаи, когда прорыв водяного трубопровода подмывает основание (грунт) фундамента. Разное бывает. Факт остаётса фактом – трещина появилась. А в январе 1990 года её размер увеличился настолько, что появилась опасность разрыва трубопроводов водоснабжения, а главное, газовых труб. Было принято решение ДОС-три признать аварийным, жителей выселить и расселить в городке. С этого всё и началось. В ДОС-три тридцать шесть квартир. Куда их расселять? Четыре квартиры нашли сразу – офицерское общежитие. Офицеров из общежития куда девать? В одноэтажную застройку, нам так и объявили. Мы не поверили серьёзности происходящего. Трещине уж с год, до дембеля полтора месяца, два переезда равны одному пожару – эти аргументы подталкивали нас к саботажу решения руководства гарнизона. Дошло до того, что на построении перед полётами инженер по СД полка приказал до завтра переселиться. Мы громко возражали, просили хотя бы выделить тягач (грузовик) для перевозки имущества, ведь мы выселялись с мебелью и всеми пожитками. Инженер ответил, что раньше нужно было просить, сейчас выполнять приказ своими силами. Неожиданно участие проявил Владимир Львович. Он сказал: понятно, что переехать в «финский домик» с мебелью с 22:00 сегодня до 10:00 завтра невозможно, но и не выполнить приказ нельзя, можно загреметь на губу или под трибунал. Как в воду смотрел, колдун. Он предложил: вы начните, а завтра доложите, что переселялись-переселялись, но не переселились (корабли лавировали-лавировали, да не вылавировали). Может, помогут тягачом, может, срок перенесут. Мы так и сделали. Одолжили у детишек саночки (в те былинные времена они просто стояли в подъезде, не опасаясь быть украденными), нагрузили каким-то барахлом, сделали две ходки по маршруту ДОС-раз – «финский домик» и легли спать. Все сказки учат – утро вечера мудренее. Утром выяснилось, что репрессии коснулись не только нас, но и базовцев – Кадавра и кэпа автороты. Только им выделили грузовик, а нам нет. Мы поинтересовались, не поделятся ли благородные базовские доны с полковыми сиротками тягачом? Ясен-красен – поделятся. Мы  позавтракали в столовой и начали выносить вещи на улицу, с тем прицелом, чтобы по прибытии обещанного тягача, тут же загрузиться, перевезти шмотки, разгрузиться и пулей нестись на полёты. Я вам скажу, куча получилась не просто большая, а огромная. Это на троих: на меня, на Славку и Митю-Толмача. Ждать базовского тягача пришлось долго, оно и понятно, им торопиться не куда. Митя тоже не торопился – он был в ДЗ в тридцатиминутной готовности. Пока не чего было волноваться. Первый звонок прозвучал, когда к нам подошёл Володя Олябышев и намекнул, что нас с фонарями ищут на аэродроме. Я спросил, будет ли он возвращаться на аэродром, он ответил, что нет. Мы заверили, что его не подведём и подтвердим получение намёка, и указали ему на кучу барахла под открытым небом. Володя поднял левую бровь и пошёл домой, он жил в соседнем подъезде. Через полчаса на кондёре подрулил Сейфуль-Мулюков, замполит нашей эскадрильи. Он тоже сказал, что на стоянке нас заждались. Я на всякий случай сообщил, что мы сами знаем, что нас ждут, нам уже напоминали, но мы не можем покинуть шмотки и опять указали на кучу вещей. Замполит и бровью не повел. Не вдаваясь в цитирование материалов последнего съезда КПСС, делая упор исключительно на задачах полка, которые мы срываем, Эльдар усиленно склонял нас к перемещению на аэродром. Я попытался перевести дискуссию в национальное русло и сказал: «Эльдар, ты татарин. Я глубоко уважаю твои национальные чувства и никогда в жизни не предложу тебе сала, которое сам люблю до безпамяти. А я хохол, уважай и ты мои национальные чувства – я барахло – не брошу. Можем найти компромис, если вы найдёте бойца и он будет охранять майно до конца полётов, после полётов вы нам всё-таки выделите тягач, и не будете спрашивать, сколько нам нужно времени, чтобы через полчаса мы были у самолётов». Эльдар аргументам не внял, а попросил повторить всё это для комэска, проехав на аэродром на кондёре. Мы со Славкой нехотя сказали, мол, ладно и полезли в машину. Тут случился конфуз, но мы здесь не при чём. Водитель заявил, что троим ехать в кабине не положено. На аэродроме, в принципе, ездили и впятером. Не знаю, что на солдатика нашло, то ли близость к жилью командира полка (в соседнем подъезде, с Сафоновым и Олябышевым), то ли то, что Эльдар замполит и капитан, но упёрся и не пускал Эльдара ни в какую. Пришлось нам со Славкой ехать в кондёре, а кому-то топать пешком. У ИПУ на беседу вышел комэск. Разговор получился короткий:

– Товарищи лейтенанты, приказываю идти на матчасть.

– Валентин Олегович, у нас там вещи под открытым небом.

– А я приказываю идти на матчасть.

– Валентин Олегович, да мы не отказываемся, только защитите до вечера наши вещи и мы отлетаем.

– А я приказываю идти на матчасть.

– Валентин Олегович, ну как же так? До конца полётов всё растащат.

– А я приказываю…

Диалог не получался. Мне было стыдно до мозга костей: комэск только-только, за красивые глазки отпустил меня в неофициальный новогодний отпуск. Кстати, поясню, в таком отпуске даже зарплата сохранилась, поскольку официально я числился в части. А я ему фигвамы рисую. Славка стоял тут же, в отпуск его комэск не отпускал, но еврейские чувства, насчет личного имущества, поверьте, тоже сильны. Он молча поддерживал меня. И я, превозмогая стыд, заявил:

– Не брошу своё барахло!

Этим, скорее всего, я поставил свои крохоборные интересы выше общественных, государственных и общеинтернациональных. В ответ услышал:

Читайте журнал «Новая Литература»

– А я приказываю идти на матчасть.

– Не пойду.

Этого комэск понять не смог, потом многие не понимали, как такое могло произойти. Комэск развернулся и пошёл на ИПУ. Мы вернулись к ДОС-раз. Через несколько минут приехал трёхмостовый КАМАЗ, выделенный нам базовскими соседями. Мы загрузились, не всё барахло поместилось в кузове, телик держали на руках. Разгружались сильно быстро. Быстрее получилось бы, только если бы КАМАЗ был самосвалом. Я предложил лишь поставить кровати и застелить, а остальное бросали, куда попало. Посмотрели на часы – было начало второго, время обеда. Мы пошли в столовую. Там нас не ждали, сказали, что нашу пайку вывезли на старт. Пошли на ИПУ. По дороге обсуждали, сначала получить пряники, потом поесть или наоборот. Совесть мучила, решили сначала зайти к Якову Александровичу за пряниками. Зашли в лётную комнату или комнату разбора полётов. Это такое место, как наш технический вагончик, но где тусят пилоты на полётах, а ещё у них есть и раздевалка, и душ – отак. Комэск с нами разговаривать не стал, а командир был в воздухе. Звёзды на небе и погонах упорно вели нас к обеду. Была проблема. Обычно в столовой на старте нужно ещё подгадать время – аншлаг, однако. Только не сегодня, только не для нас. Когда мы зашли, лётный стол промолчал, очевидно осуждая, а технический загудел и со словами: «Стачком прибыл» сдвинулся, освободив нам место. На приём к Гурьину шли уже сытые. Преклоняюсь перед командиром: спокойно, не повышая голоса сказал, что объявляет нам по трое суток ареста за невыполнение его приказа, коим является плановая таблица на полёты, отбыть немедленно. К слову таблица была зело плотная. С нашими со Славкой машинами, а их-таки вытащили на ЦЗ, в таблице было всего шесть. Без наших – четыре. О, какие мы важные! Этим, возможно, определялось ледяное отношение к нам в столовой пилотов. Ничего страшного, однако немедленное отбытие лишало меня возможности отгулять на пятой за время службы свадьбе, куда я был приглашён в качестве свидетеля. Гурьин продолжал: когда вернёмся в понедельник, тут же получим ещё по трое суток от него же за невыполнение приказа комэска. Шесть суток за формулировку, попахивающую трибуналом, – по-божески. Но и это мы не получили. Вмешался комэск, напомнивший командиру, что на губу принимают только в понедельник и вторник и только в первой половине дня. Кто бывал на гауптвахте – смеётся! На губу можешь прибыть в 23:59 31 декабря и тебя примут, как родного, с соответствующей отметкой, и ровно через положенное количество суток, ровно в 23:59 выпустят. Правда, по просьбе арестанта, если ему некуда деться, могут оставить до утра, но уже не в арестантском статусе, а как постояльца, типа в гостиничке. Легенду о приёме по понедельникам и вторникам в первой половине дня создали завсегдатаи гауптвахты для своего же блага, а вышло, что и для нашего. Откуда комполка и комэску, людям высоких нравственных устоев, честным служакам, преданным своему делу, с кристальным послужным списком, никогда из-за этого не посещавшим губы, знать такие нюансы? Мне опять стало стыдно перед комэском. Через четверть века я передавал ему свои извинения через Игоря Насдракова (живут они в одном доме в городе Ярославле) и просил меня простить. Прошу ещё раз. На самом деле не было бы конфликта, если бы хоть кто-то из командиров проявил небольшое участие и выделил нам на час тягач. Но ни инженер по СД, ни инженер эскадрильи, ни Эльдар, ни комэск этого не сделали. Если бы Эльдар приехал не на кондёре, а на тягаче, через полчаса конфликт был бы исчерпан, мы бы запросто успели к разлёту. Тепер же, наказанные, мы покидали аэродром, а вытянутые на ЦЗ без нас наши самолёты так же без нас чехлили и затаскивали на стоянку. У нас образовался выходной. Мы с лёгкостью использовали его для разбора завалов вещей, созданных скоростной разгрузкой. Поселили в один домик нас троих: Митю-Толмача, Славку и меня. Но первую ночь Мити не было, он отчалил в ДЗ. Всё повторялось. Были дни, когда я выл в одиночестве, а по гостям шататься – облом. Быт в «финском», так бы его раз так, домике был сильно отличный от ДОС-раз. Вода только в рукомойнике с клювиком. Вернувшись с аэродрома, запах керосина  смыть некак. Мы пробовали напрашиваться в гости, нас принимали, но это было неудобно и принимающей стороне, и нам. Туалет был почти на улице, с щелями, свой образовательный уровень со свежим журналом не поднимешь, двух строк не прочитать на морозе. Опять же, меня разлучили с Дусей и другими жильцами ДОС-раз-квартира-раз. Мы теперь вынуждены были ходить друг к другу в гости. Плюс был только один – в домике была газовая плита. Наконец мы реализовали свою мечту – запекли курицу на банке.

Я упомянул пятую свадьбу. Женился Кобшанский Вася, из молодых кадровых, на Ане, дочке старшины нашей эскадрильи Рихова и тёти Зины из продуктового. Аня была выше Васи. Её подружка, предполагаемая свидетельница, выше Ани. Дочка уважаемых в гарнизоне родителей заявила, что если свидетель будет ниже её ростом, он в свидетельстве не участвует. Лучший друг Васи – Натиг Латифа Оглы – отпал. По росту подошёл я. Меня и выбрали. Исключительно по росту, а не по другим положительным качествам, коих у меня, как я догадывался, должно быть не мало. Свидетельница была чудо как хороша. Мы познакомились на микропосиделках накануне свадьбы у Риховых, звали её Татьяна. Составили план действий. Всю свадьбу описывать не буду. Расскажу только о чисто гарнизонных и чисто ефремовских нюансах. Все молодожёны после записи акта гражданского состояния (ЗАГС) обязаны на максимальной скорости пронестись по ВПП. Это лихо и красиво. Рулёжек море, заехать можно откуда угодно, но традиция требует заезжать от ближнего старта, путь куда лежит мимо ДЗ. Там должны символически перегородить дорогу водилом и требовать выкуп, обычно шампанским, которое тут же распивается в звене, без ущерба для обороноспособности страны. Что там пить? 750 шампанского на пятерых – это по 150 на нос. Даже если старший лётчик ДС откажется (он коммунист), по 200 не получится. Перед полосой в город, в ЗАГС, городку ЗАГС не положен. В ЗАГСе – как везде, потом к памятнику Ленина, тоже как везде. Потом чисто ефремовский эксклюзивный нюанс – проезд свадебного кортежа по семи мостам. Река Красивая меча в Ефремове очень сильно извилистая. Через неё для нормального функционирования города переброшены семь мостов. Через шесть мостов кортеж следует колонной, а через седьмой мост молодой несёт молодую на руках, свидетели их сопровождают, кортеж следует позади. День был очень морозный, свидетельница отдала молодой свои сапожки, так как изящные белоснежные туфельки не отличались теплоизоляцией. Сама свидетельница осталась в своих изящных туфельках, тоже с никакой теплоизоляцией. Седьмой мост оказался самым длинным. На третьем шаге свидетельница чуть не плакала от холода, я, как гусар, подхватил её на руки. Так мы и пересекли мост, Аня на руках Васи, Таня на моих – красиво. Гуляли в квартире у Риховых. Не голодали точно, выпить тоже хватало. Песни хоть залейся и танцы до упаду. Компания молодая, веселая, что ещё нужно для счастья? На второй день я уже предложил Тане руку и сердце. Она предложение не приняла, но и не послала. Второй день гуляли до третьего, до понедельника, где-то до четырёх утра. Прощались очень серьёзно. Таня убывала в Новомосковск, где училась на музыканта, я готовился отбыть в Тулу на гаптвахту. Видите ли, в Ефремове была гарнизонная губа, шутка ли – авиаполк и артиллерийский полк тульской дивизии ВДВ. Только не было на этой губе камер для офицеров и прапорщиков. Ближайшая, с нужными камерами – в  Туле. Поспав пару часов, с дичайшим перегаром, прибыли на построение полка, одетые в шинелки, затянутые в снаряжение. Снаряжение не давало душе сильно раскачиваться, только слегка. Нам со Славкой предложили выйти из строя, объявили трое суток ареста. Приказали получить записки об аресте, посетить доктора и выдвигаться в Тулу своим ходом. Я спорить не стал, но, согласитесь, обидно: тебя арестовали, а в тюрьму добираться своим ходом и за свои деньги – не порядок. Зашли к Валере Лужному, где он интересовался, когда мы в крайний раз мылись в бане и ещё что-то. Поставил отметки в записках, что мы здоровые и чистые, можем посетить губу – никого не заразим и не запачкаем. Получили продаттестаты и выехали в Ефремов к автобусу до Тулы. Это была самая короткая поездка для меня. Я ночь не спал и злоупотреблял, то есть с остервенением. Усевшись в автобусное кресло и коснувшись головой спинки, я погрузился в нирвану. Славке, наверное, было сложней, он на свадьбе не гулял. Он еле-еле выволок меня в Туле.

Гауптвахта и трибунал размещались в одном здании – тульского кремля, губа на первом этаже, трибунал – на втором. Стены толщиной в полтора метра. На губе чётко прослеживается социальное разделение армии как модели советского общества. Были камеры для задержанных рядовых и сержантов, были камеры для арестованных рядовых и сержантов, были камеры для задержанных офицеров и прапорщиков, были камеры для арестованных офицеров и прапорщиков. Была даже камера для старших офицеров, но всегда пустая. Губа десантная. Десантники голубые погоны любят, они бойцов с красными и чёрными погонами не любят. К офицерам это не относится, но, на всякий случай, у нас голубые просветы, как и у их офицеров. Нас заселили  в двухместный люкс с видом в город. В «люксе» были два полужёстких топчана, окно на гражданскую улицу, плевательница и «Устав гарнизонной и караульной службы». Я тут же прочитал устав и изучил его приложение «О гауптвахте». Я узнал, что читать на губе можно только воэнно-патриотическую литературу и уставы. Всё, что нужно мне от уставов, я уже почерпнул из приложения. С собой я привёз «Доктора Живаго» Пастернака в «Роман-газете», был уверен, что смогу доказать и воэнную сущность, и патриотизм, потому что книга писана о временах гражданской войны. До этого два месяца «Доктор» лежал у меня с закладкой на первой странице, действовал на меня, как лучшее снотворное – я не то, что с первой страницы не мог сойти, я не мог одолеть первую строку – сразу засыпал. То ли Пастернак был неубедителен, то ли я сильно уставший, то ли и то и другое в комплексе. За три дня губы я его («Доктора») одолел. Вернёмся к социальному расслоению в армии. Кроме разных табличек на камерах разные социальные слои имели разные права и обязанности. С солдат снимали всё, чем они могли себе навредить: шнурки и ремни. Офицер затянут во всё снаряжение, с портупеей, хорошо хоть без кобуры с табельным оружием, в кривых штанах и сапогах. У бойцов койко-места на день пристёгиваются, не присесть. У офицеров – нет. Устав лежать не велит, но кто может запретить офицеру, и мы нагло днём топили харю. Солдату сходить по нужде – только с разводящим, офицерская камера не закрывается, в туалет – когда хочешь, на перекур – когда хочешь, правда, некоторые начкары просили не выходить на перекур во дворик по нечётным часам, во время смены часовых. Заметьте – просили. Славка не курил, а я то ли по забывчивости, то ли по скудоумию, но не со зла или куражу точно, иногда выходил на перекур в эти самые нечётные часы. А чё? Интересно. Не пост № 1 у Кремля, а всё равно – красыво. Сдав свои продаттестаты, мы получили право на солдатский паёк, но за отдельным столом, негоже офицеру харчеваться за одним столом с рядовым. Поскольку стол на губе был один, то сначала кормили нас, потом бойцов. При заселении и каждой смене наряда, начкар обязан знакомиться с личным составом. Заходили начкары и к нам. Что за начкары! Десантники-летёхи, форма почти такая, как у нас, петлички не в счёт. Но то, на чём висела форма, отличалось сильно. У рязанцев косая сажень в плечах, грудь колесом, осиная талия, затянутая ремнём, попа, извините за подробности, с кулачок. Всё отутюжено, разглажено, сапоги надраены – зайчики по стенам. Заходят с улыбкой, мы для них братья, такие же лейтенанты. И разговаривают, как с равными:

– Молодые лейтенанты?

– Так точно.

– За пьянку? – тут уж улыбка до ушей.

– Никак нет.

С лиц начкаров слетает улыбка, возникает задумчивое выражение лица, а-ля Крамаров:

– А за что?

– Невыход на службу.

Что творится на лице офицеров-десантников, этих отчаянных парней, которые без страха и упрёка, по первому зову Родины (партии, командования), без раздумий и глупых вопросов, в любую точку: хоть в Афган, хоть в Анголу, хоть в Корею, хоть на Гаваи – описать нельзя. Они вынуждены задавать риторические вопросы:

– Как?!

Мы долго объясняем, что мы не изменники, так сложились обстоятельства, да мы и вышли-то на службу, но комсостав уже успел на нас обидеться. Вроде отходят понемногу. В соседней камере сидел прапорщик, он десять суток на службе не был. После семи суток – дезертирство, но его все понимают, он все десять суток бухал. У славян это всё объясняет и оправдывает. А вот сознательный невыход – это непонятно. Я вот сейчас подумал: а почему это юного инженера из ДОС-раз-квартира раз, гвоздём вырубившего нам фазу, не гоняли на губу? Только на автобусных билетах мог разориться.

Первая ночёвка – на новом месте приснись жених невесте. Спал, как сурок. Был страшно расстроен, когда в шесть утра ефрейтор начал будить. С чего бы это? Объяснил – на работу. Слышь, я только вчера проштудировал Приложение о губе – не положено офицеру работать. Объясняет, ну, не снег лопатой бросать, а следить, как бойцы это делают. Хотел подискутировать спросонья на тему, что наблюдать, как снег бросают – это и есть офицерская работа, в смысле, служба. Но не стал. Спросите – почему? Отвечу: за два года службы я только махал лопатой, посмотреть, как машут другие, не приходилось. Ладно, одеваюсь. Одеваться –  морока приличная: галифе, сапоги хромовые, китель, шинелка, снаряжение. Пока одевался, меня мучил вопрос, почему я? Чем им Славка не подошёл? Вышел, смотрю, душа поёт – снег с неба валит огромными хлопьями. Бойцы чистят плац, не стали дожидаться пока я офицерскую амуницию надену. У одних скребок на двоих, у других лопаты. От губы до другого берега плаца сгребают кучу снега, разворачиваются – следа не видно, новый снег навалил. Гребли они минут пятнадцать, я в это время столб фонарный подпер, голову к столбу прификсировал и заснул. Будят:

– Товарищ лейтенант. Ну что это за фигня? Мы гребём-гребём, а снега меньше не становится. Давайте, он весь упадёт – мы его за десять минут сметём.

Вспомнился мне армейский юмор, когда кусок заставил залётчика плац ломом подметать. Тот возмущается: как же я его подмету? А кусок говорит, что ему не нужно, чтобы он плац подмёл, ему нужно, чтобы тот задолбался (только чуть грубей). Я промолчал о ломе, вспомнил, что на аэродроме никому такого не скажешь – аэродром должен быть БГ – без снега. Снег идёт – убирай, закончится – быстрее остаток уберёшь. Вслух заметил:

– Орлы! Я такой же арестант, как и вы, что приказали, то и делаю.

Через полчаса вышел начкар, без шинелки, всё сверкает (см. выше). Бойцы ему речь ко мне слово в слово повторили. Начкар задумался, глядя на часы, я даже подумал на мгновение, что он в демократию сыграет, перестройка, ведь, демократия, плюрализм. Но он после раздумия изрёк:

– Сейчас без двадцати восемь. Двадцать минут убираем снег. Потом завтрак. После завтрака выходим убирать снег, пока не появится асфальт плаца. Вопросы?

Вопросов не оказалось. Через десять минут подъехал автозак. Из него сначала вывалились ВВшники. Все были вооружены пистолетами ПМ, автомата не было ни у одного. На воэнной кафедре майор Сеньков учил, что в армии нужно опасаться всего, что связано с двойным «В»: внутренних войск, взрывчатых веществ, а особо – воэнных врачей, потому что воэнный врач – он и не воэнный, и не врач (к нашему Валере Лужному не относится). Следом вышли два арестанта в штатском, видать, дезертиры. Я такого конвоирования не видел никогда, сколько ни спрашивал знающих людей – тоже не могли объяснить, к чему это было. В руках у каждого из арестантов, а руки они складывали за спину, была буханка хлеба, на руках – браслеты. Первый ВВшник возглавил колонну. К нему вплотную, грудь в спину, стал первый арестант, за ним, так же вплотную, стал второй ВВшник, за ним, так же, второй арестант, и замкнул процессию третий ВВшник, и тоже вплотную. Еще два ВВшника двигались по бокам, а эти пятеро, как единый механизм, приплясывая летку-енку, двинулись к входу в трибунал. Ну, летку-енку я могу понять. Это чтобы арестанты и думать рыпнуться не могли. А хлеб? По сей день не знаю. Может, их пока ловили или этапировали, голодом морили, а в трибунал голодным не положено?

Через двадцать минут я ушёл на завтрак. После завтрака руководил арестантами Славка. Снег шёл до обеда. Славка до обеда подпирал столб, я сам видел, когда на перекур выходил. Ещё один армейский принцип: не куришь – работай. Это хорошо, что до обеда, значит, Славка служил на уборке снега дольше, чем я. Ужас был бы, если бы снег после завтрака прекратился и бойцы, как обещали мне и начкару, управились за десять минут. Пока мой сокамерник руководил уборкой снега, я с живым интересом наблюдал в окно за тем, как этот снег падает. Представлял, как сейчас на аэродроме, борясь за боеготовность полка, мои боевые друзья летают на Ла-пятых, может, им даже лётный состав помогает, снег-то вон какой. А мы наказаны. Это называется – щуку бросили в воду. На неделю от полётов освободили, да ещё снег чистить не нужно. Больше в этот день примечательных событий не было. На следующий день перед обедом зашёл к нам разводящий-ефрейтор. Не буду повторять избитую шутку о дочери проститутке и сыне ефрейторе, к десантникам это не относится. Мой друг Коля Приходько, он же Холод, получив ефрейтора, подкупал полкового писаря, чтобы тот отправил его на дембель с чистыми погонами по документам и, соответственно, с чистой совестью. Может, это только на губе ефрейтор-десантник уважаемый, а в части – то же, что и красно-чёрнопогонники, я с ними в разведку не ходил, однако по их уверенному виду, похоже, что и в части о них ноги не вытирают. И этот уважаемый человек говорит:

– Товарищи лейтенанты, вы, наверное, обедать не будете.

– ???

– Супчик – типичная баланда, во второе забыли котлеты положить и компотик – так себе.

Других это могло бы расстроить, но не нас. И не потому, что мы такие тёртые второгодки и на губе не впервой, а потому, что те же прапора, что годами создавали легенду о днях и часах приёма на губу, нас подробно проинструктировали на все случаи жизни. Мы спокойно попросили пригласить начкара. Когда тот пришёл, мы почти равнодушно заявили:

– Лейтенант, так мы в город перекусить сходим.

Ещё был шанс удержать нас в уставных отношениях, ответить грозно – нет, никогда, ни за что, но начкар растерянно спросил:

– А вы вернётесь?

Это была первая и вторая ошибки кадрового воэнного в одном вопросе. Первая, своим вопросом он не возражал против выхода; вторая, он даже не спросил, когда мы вернёмся.

– Конечно, дорогой, куда мы денемся с подводной лодки?

Мы надели шинелки, шапки и в сопровождении начкара, под изумлённым взглядом часового с открытым ротом (да нет же, правильно – ртом) покинули расположение гауптвахты. Риск, конечно, был. Не для нас, для начкара. Если бы нас задержал патруль, то объяснить, что мы делаем на улице в то время, когда числимся на гауптвахте, лейтенанту пришлось бы в том же здании, что и губа, но этажом выше, кто не запомнил – в трибунале. Однако риск минимальный. Удостоверение личности у нас при себе, внешний вид – для Тулы сгодится, это же не Москва, как у нас в Тульской области любили говаривать: …ули в Туле. Разве что мы бы где-то буянить начали. Но мы не буянили. Прогулялись, не выпуская из виду здание губы и трибунала. Не хватало на обратном пути спрашивать прохожих, где тут трибунал или гауптвахта. Осмотрели остатки Тульского кремля. Нашли кафе с разливным пивом, отобедали. Славка от пива отказался из солидарности с оставшимися рядовыми, сержантами и куском-полудезертиром. Пришлось мне выпить за себя, за него и за прапора. Мы не наглели и через пару часов вернулись, хотели попасть в родную уже камеру. Не тут-то было. За два часа сменился часовой. Мы постучались, новый часовой открыл и  выглянул в зарешёченное (или решетчатое) окошко. Мы попросились внутрь. Часовой не отреагировал и закрыл форточку. Мы постучались вторично. Часовой клацнул затвором и намекнул, что давно не был у мамы в отпуске с медалькой. Мы сказали, что если в его сердце есть недоверие к офицерам Советской Армии (СА), то пусть поинтересуется у своего прямого начальника – начкара. Форточка закрылась минут на пять. Когда открылась снова, мы увидели летёху. Он сказал, что мы свои. Провожали нас и встречали одинаково. Часовой был другой, но открытый рот и растерянное выражение лица те же. На следуюций день мы уже освобождались. Дорогу на автовокзал я знал чудесно. В Ефремов мы приехали часам к трём дня да так удачно. В магазинах всё было, а местных бичей ещё не было, не покинули ещё рабочих мест. Мы с перепугу набрали напитков столько, что еле дотянули до городка. Выпили пивка на разлив. Может быть. Ефремов и не уникальное в этом плане место, но я такое видел только там. Всё пиво на разлив уходило в полиэтиленовые пакеты (по бомжевскому мировоззрению – в цуллалоидные). Если ты брал на вынос, то получал пакет, закрученный сверху для герметичности. Если ты брал выпить здесь, получал точно такой пакет. Для пития следовало надгрызть один уголок и выдавливать в себя пиво, как из тюбика, ну прямо как космонавты. Не уверен, что здесь бывал и пивал Саня Дроздов, но почувствовать себя космонавтом тут мог каждый. Когда мы ездили с Птицей Говоруном в баню, я на цуллалоидные пакеты не обратил внимания. Может, их и не было. В тот раз мы брали без давки и очереди, а у самих были двадцатилитровые канистры из-под масла. А тут увидел: струйка людей вытекает с закрученными пакетами, причём, так как цуллалоидные пакеты я раньше никак не ассоциировал с пивом, то ассоциации вертелись вокруг другой жидкости аналогичного цвета и, не побоюсь этого слова, пенности. Вернулись мы в ДОС-раз-квартира-раз героями. Мало того, что губу хавали, так ещё и отметить это дело было чем.

До дембеля оставалась чепуха. На службе оставалась только одна неприятность – снежные заряды, как наказание за наше сачкование на губе. Наказывать нас со Славкой было за что, а остальных? Снег уже сошёл, но повадился целую неделю налетать. С утра дунет, вывалит слой сантиметров десять-пятнадцать, и снова солнышко светит. Все понимают, что к обеду растает, но аэродром должен быть БГ. Ла-пятые в руки и летаем, в смысле, гребём. Но без энтузиазма. Чем дольше ковыряешься, тем больше стает.

Перед дембелем выяснилась гнусная Славкина сущность. Как-то он поделился с нами красной рыбой. Мы немедленно организовали поход за пивом – вымытые и высушенные одноразовые канистры у нас имелись с запасом. Когда налили пиво в стаканы и развернули рыбу, по комнате разошелся резкий гнилой запах. Я не мог поверить, что Славка нам подсунет такую дрянь, он же с Анадыря – разбирается. Я подумал, что рыбка слегка с душком, и начал с душком бороться. Опыт был. Нос с практики в Комсомольске-на-Амуре привез нам шесть хвостов красной рыбы, а трёхлитровую банку икры забыл в Комсомольске. Когда её через три дня довёз наш корефан, икра слегка попахивала. Мы её промывали сначала молоком, потом уксусом, потом подсолнечным маслом. Были мысли даже об ацетоне. Ничего не помогло. Трёхлитровая банка икры, самая крупная партия, держанная мною в руках, ушла в студенческий унитаз. Унитаз всякое видал, но три литра красной икры… Со Славкиным гостинцем проделали все те же процедуры. Вонь никуда не делась. Но у нас была духовка, мы решили выпарить запах. Рыба сильно уменьшилась в размерах и укрепилась в твёрдости, но запах только гуще стал. Рыбу отправили в выгребную яму – у студентов был унитаз, а у офицеров – деревянный ватер-клозет с выгребной ямой. Пиво пили без рыбы. Славка рассказал, что обычно рыбу ему высылали родители, а сейчас они на курорте, пришлось доверить отправку посылки старшему брату. Тот ответственно подошёл к вопросу – накупил цуллалоидных пакетов и каждую рыбину аккуратно завернул в отдельный пакет. Икра была в банке – не пропала. Из его пьяного рассказа мы сделали несколько выводов. Во-первых, эта гнида зажала икру, которая не пропала, а с нами поделился, как говорят в Украине: «На, Боже, що мэни нэ гоже». Во-вторых, получалось, что посылки он получал регулярно все два года, но я за два года даже запаха рыбы не слышал. Оказалось, он охмурял какую-то девицу или девиц и им скармливал то, чем мог бы хоть иногда делиться с нами. Мы же с ним делились всем. А он нас на бабу променял. А ведь женщины, они такие же, как и мужчины, правда, приятнее на ощупь. Пиво уже врезалось в голову, а выпимший человек – он, как шизофреник, обладает обострённым чувством справедливости. Я сразу предложил Славке выйти на улицу. Лежал снег, но я выбрал для боя форму одежды № 1 – босиком в трусах. Славку спасло от сильных увечий только то, что мы, в отличие от него, – не шкуры и пива набрали и выпили, «як дурни махорки». Координацию мою пиво сильно подпортило, да ещё был босиком на снегу, как корова на льду. Славка отделался лёгким испугом, зато я распорол стеклом подошву. Ну да пес с ним.

После губы попал я на званый обед к Таниным родителям. Несмотря на то, что папа – очень уважаемый человек в полку, он был очень радушен и прост в общении. Мама – вообще золотой человек. Потом был приём по случаю двадцать третьего февраля и восьмого марта. На замечательный женский весенний праздник я уже был штатским. Да и после знакомства с папой вел себя немного развязано. Папа иногда, по понедельникам и пятницам, строил полк. Стоит полк в полукаре. Ждут выхода командира. Задерживающиеся сослуживцы просачиваются в строй, стараясь остаться незамеченными, крадутся позади строя. Уверенной походкой прямо через плац, мимо Таниного папы, идут уважаемые люди – замы командира, комэски, инженеры. А тут заспанный летёха, пробегая трусцой прямо через плац, мимо папы, со словами «Здрасьте, дядя Коля», занимает место в строю. Я вроде и чувствовал, что как-то нагловато получается, но не мог же я не поздороваться – мы же знакомы, выпивали вместе.

За две недели до дембеля я перестал бриться – запускал бороду, опять появилась возможность. За неделю до дембеля меня поставили в ДЗ.

В самое радостное утро понедельника седьмого февраля одна тысяча девятьсот девяностого года я проснулся, выполнил положенные работы на технике. Потом слил ведро керосина, уложил китель и фуражку в ямку, облил керосином и поджёг. Я, конечно, украинец, но вещи пришли в негодность, кителёк очень сел после стирки, а у фуражки после тормозных щитков порвался околыш – забрать с собой не могу, оставлять жалко. Выход один – ни грамма врагу – сжечь. Пылало от души. Жаркая штука керосин. Сгорело всё дотла, включая алюминиевые фасадные части пуговиц, остались только стальные тыловые части. От фуражки следа не осталось. В этот день впервые в моей практике старшим дежурных сил заступил командир полка. Увидев мою двухнедельную щетину, он приподнял брови (это крайняя степень удивления, командир крайне скуп на эмоции) и спросил, не обалдел ли я. На что я вынужден был с улыбкой ответить, что не очень. Это тот редкий случай, когда на боевом дежурстве, охраняя и оберегая небо столицы с юга, стоит совершенно штатский человек, потому что сам Яков Александрович, до заступления в ДЗ, вычеркнул меня из списков части. На вопрос, откуда знаю, я с загадочной улыбкой произнёс: «Мне бы не знать, Яков Александрович – я этого дня ждал год одиннадцать месяцев и три дня». Дальше заверил, что небо Москвы не брошу и отстою вахту до конца, за что был одарен лучезарной улыбкой без слов. В 16:00 я вытащил свою ласточку из обвалования ДС, оттащил на стоянку, зачехлил, сорвал латки, обнажая на чехлах красных скорпионов на обоих бортах, и нежно поцеловал родной борт № 89 в носик, то есть в ПВД. Скупую мужскую слезу в деталях не описываю, но была. В домике (бомбоубежище) эскадрильи вычеркнул себя из формуляров самолёта и двигателя и сдал документы инженеру. Служба закончилась.

Формальности по оформлению обходного листа тоже не обошлись без нюансов. Всё шло по плану, я собирал подписи. Оставались две: склад АВиБ и финальная командирская (на самом деле не финальная, только после подписи командира выдают выходное пособие и документы в строевом отделе). О командирской подписи анекдот был уже до меня – как двухгодичника перед дембелем поставили в наряд дежурным по полку, ну, прям, как меня, только меня в ДЗ. Он, как и я, не противился. Отстоял вахту в кривых штанах и сапогах, сдал пистолет в оружейку, в кобуру уложил обходной и пошёл к командиру подпись получать. Постучался и с идиотской, в смысле радостной и позитивной, улыбкой, никак не подходящей по стилю к армейской жизни, развязанной походкой зашёл в кабинет к командиру. Произнёс историческую фразу: «Таварищ командир! Со всеми рассчитался, с вами осталось». И начал расстёгивать кобуру с обходным. Командир, знающий, как настоящий воэнный, что настоящие воэнные в кобуре носят оружие, а не обходные, принял единственное, с его точки зрения, решение – сиганул в окно второго этажа, повредил ногу. Об АВиБ я историй не слышал, но сам попал. Получив к дежурного по полку свой ТТ с двумя магазинами боевых патронов, пошёл на склад. Склад закрыт. Я ходил два дня – результат тот же. Вид, безусловно, классный: я в штатском, в джинсах с армейским ремнём (ну, это-то не очень удивительно, я и сейчас такой ремень ношу, только чёрный), с кобурой и боевым оружием. То, что я ходил по городку, – ладно. Но я же и за водкой для отходной в город ездил, пистолет негде оставить. Не знаю, видел ли кто-либо у меня под курткой кобуру, но вопросов никто не задавал, не хамил и не цеплялся, как это принято в дважды химическом Ефремове. За эти дни на обоих бёдрах от девятьсотпятидесятиграммового тульского Токарева у меня были синяки. С двух сторон потому, что, когда появился синяк на левой ноге при штатной подвеске, я перевесил по-спецназовски на правую сторону – синяк, соответственно, появился и там. Завскладом, кусок, всё это время пил. Снова помог Латух. Нашёл куска, тот принял у меня ТТ, поставил отметку в отходном. Состояние у него было такое, что, казалось, пистолет можно было и не сдавать, подпись он бы поставил.

Яков Александрович снова одарил меня улыбкой, но служить остаться не предложил. Предложения я ждал. Для того, чтобы остаться на двадцать пять лет, мне нужно было попасть в льготный район. Поясняю: Вася, Саня, Слава и Натиг пришли в часть, к первому месту службы, в 21 год, имея четыре года выслуги – зачлись годы учёбы в воэнном училище. К двадцати трём у них будет шесть лет выслуги. Я пришёл в часть, к первому месту службы, в 23 год, не имея выслуги – годы учёбы в ВУЗе не зачлись. Чтобы уйти в запас хоть где-то в одно время, мне нужно было попасть в льготный район, где год за два, лет на пять. Такие районы были: Курилы, Камчатка, Заполярье. Чтобы туда попасть, мне кто-то должен был предложить остаться служить дальше, а я бы тогда, надувая щёки, сказал, что мог бы остаться, но вот такая беда с выслугой, подавайте мне льготный район. Я, кстати, с этим дальним прицелом и в институте в армию рапорт написал, чуть ли не единственный на курсе. Очень рассчитывал на замполита полка ПИВкина, но он промолчал, теперь промолчал командир. Так я стал штатским навсегда. Теперь оставалось всего два дела: собрать отправить шмотки и обмыть отход. Первое меня удивило. В часть я прибыл с сумкой литров на двадцать. Собранное весило около ста килограмм и еле поместилось в багажный ящик 800х800х800мм. Много места заняли воэнная форма и тормозной парашют. Плюс шмотки, накупленные на розыгрышах в эскадрилье, да и просто приобретённые. Отходная была назначена на пятницу в банкетном зале тормознутого домика, приглашена вся эскадрилья: лётный и технический состав. Для организации этого масштабного события был продан велосипед, сослуживший добрую службу. Купил его наш стартех группы АО… за литр чистого. В своё время велик я купил за 80 рублей, продал за, считайте, 40 рублей. За 40 рублей я два года катался – это 1 рубль 74 копеек в месяц или 5,8 копейки в день, думаю, удачно. Уже писал, что за водкой в город ездил с пистолетом, ну и, конечно, 20 л черноплодной рябины тоже попало на стол (ещё 20 л ушло Мите-Толмачу в первую). Славка тоже выставил пару-тройку бутылок. Собралось народу не мало, но, конечно, меньше приглашенных. Многие городские, сославшись на срочные дела, уехали на 17:45. Комэск под благовидным предлогом отказался, я бы на его месте сделал то же самое. Инженер пригубил рюмку и, не мешая разгулу демократии, спешно удалился. Были даже двое пилотов – Олябышев Володя и Лёша. Хвастаться не буду, будущего космонавта не было. Олябышев выразил сильное удивление, что я пиджак, наверное, потому и пришёл. Я, безусловно, очень уважаю и ценю весь техсосотав, нашедший возможность прийти на посиделки, но приход лётчиков ценю высоко. На официальных мероприятиях я с пилотами за одним столом был только дважды: на обмыве полигона и на своих проводах. Гуляли весело, я ругал армию, её бардак, кучи орущих начальников с бестолковыми приказами, и обещал, что вернувшись на гражданку, заживу в нормальной невоэннизированной среде. Как я ошибался!. То, что я называл бардаком, на гражданке показалось верхом порядка и организованности. Перепитых, включая меня, не было, закончили и разошлись тихо, убрав на последок тормознутый домик. Неожиданно заметил мешки с новыми парашютами. Сказал дедушкам: «Так я возьму?» И таки взял, невзирая на возражения дедушек. Было тяжело, машины не было, в спину слал проклятия дедушка-тормозник, но парашют я доволок до домика и вывез на родину. Дожал дедушек по правильным законам. Зачем он мне? Так я же шью на дому! Лично я из тормозного парашюта площадью 21 метр квадратный пошил себе спортивный костюм, разноцветный, как пожар в джунглях, только сине-голубой. Оказалось, что парашютный шёлк великолепно красится в любой цвет анилиновыми красителями для шерсти. Потом я пошил себе ещё и горнолыжный утеплённый костюм. Главным его украшением был вышитый на спине номер 89, строго выдержанный в нужных цветах – голубые цифры с белой окантовкой. Думаете, просто было? Как бы не так! Обывательские разговорчики. Есть такая украинская пословица: «Що дивчата роблять? Шиють та смиються. А маты? Порють та плачуть». Я плакал, когда спарывал с прочного и надёжного парашютного шёлка километры строп, пристроченных в два ряда зигзагом капроновой нитью на воэнном заводе и принятых воэнной же приёмкой. Простёганный стропами парашют был неубиваемым. Ресурс его был, если не путаю, – 50 посадок, однако летали они и по 150. Таким образом, такие как я, могли получить себе подарок от армии – парашют.

О дороге домой скажу только то, что ехал через Москву и заезжал в МАП. Направление в Киев, как обещал Сэм, мне не дали, но чуть не выдали направление на Канатчикову дачу. Оказалось, попасть через МАП в Киев много сложнее, чем даже в Москву. Но и в Москву направление не дали, предлагали в Обнинск, но я вспомнил, сколько лет тому назад там построили атомную электростанцию, потом вспомнил Чернобыльскую АЭС, и вежливо отказался.

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.