Незадолго до встречи отца Сойки и коршуна Полыни произошла другая – важная – встреча под крышей городской Администрации. «Административная берлога» – вот как называли эту твердыню те, кто терся поближе; у кого даже нюх был устроен таким образом, чтобы улавливать сладкие административные ароматы; ну а оттуда – это не секрет – вечно неслись призывные запахи. В новехоньком буфете торговали кровяной колбасой, колбаской с дымком, колбасой с нежным жиром и сырокопченым мясом. Да прибавьте уложенные горкой сосиски – дамские пальчики; да пироги с   з а й ч а т и н о й; плюс – выпечка; плюс превосходные напитки, не отягощающие желудок; да желе из ягод (черника, брусника, малина, земляника); да ореховая настойка… Это вам не набивший оскомину березовый сок, который – хотя и считается национальным блюдом волдырей – остается тем, чем и был всегда, – безвкусным пойлом. И хотя в городской Газете писали, что «наш березовый сок экспортируется и за границу города» – но что-то слабо верится… То есть и вообще не верится, что, кто-то, кроме волдырей с их железными желудками, станет это употреблять; да и потом где она, эта граница? За соседним оврагом? Либо далее – за туманной чередой невысоких бесконечных гор? И живут ли там люди? Или – только угрюмый лес? Короче, так и этак выходит, что Кукушка (это она чирикнула в Газете об экспорте березового сока) брякнула свою новость сдуру или   о т   б а л д ы; высказалась этак, чтобы напустить туману, чтобы хоть что-нибудь прочирикать в своей паршивой газетке; прочирикать – не то попрут, и правильно сделают. Одно дело врать на ушко сердечному другу – а совсем другое – в Газете…

Так или иначе, в административном буфете березовым соком не торговали; брезговали, суки, предпочитали товар посолиднее… Потому-то из буфета ползли такие запахи, что даже охранники-волки, позабыв профессиональную гордость, так и тянули носами, да прищелкивали железными зубами; млели… Вообще Администрация – крепкая, ухоженная берлога. Крепость. Цитадель. Без пропуска туда не сунешься; да и с документиком пропускают с разбором… Вначале долго смотрят в морду, оценивают, берут на испуг… Мол, быть может, если у тебя тухлые помыслы – ты устрашишься и провалишься восвояси, а не станешь топтать своими грязными ботинками сверкающий пол? Не станешь светить нечистым рылом? Либо попусту смердеть? Ну а ежели ты не устрашишься (ибо тут, как в темном лесу, надобно не устрашиться да и не оглядываться попусту, чтобы не быть с о ж р а н н ы м; шутка) –ежели не устрашишься, да и пропуск твой в полном порядке, тогда – милости просим. Вытри лапы, помой морду да и входи.

Уже говорилось, что внутри административного здания все сверкает чистотой. Надо добавить, что не только; там еще   с в е т л о   и   т е п л о; оказавшись внутри, ты словно попадаешь под лучи невидимого ласкового солнца; словно по волшебному мановению перелетаешь из вонючего Волдыря в какое-нибудь совершенно другое место… Быть может, сразу за поворотом вдруг выйдешь к морю, и волна станет нежиться у твоих сбитых лап… Или не море, а откроется тебе какой-нибудь светлый сад – с райскими деревьями изумрудного цвета, с золотыми и серебряными плодами на могучих ветвях… Конечно, это видение; но оно так поражает пришельцев, что и сказать нельзя: иные просто отворяют беззвучно пасть и пребывают некоторое время в небольшом столбняке. То есть так и стоят среди коридора, покуда их не выдворяют из Администрации на задний двор, прямо к помойке. Уж там эти несчастные приходят в себя и принимаются дышать полной грудью. Другие – тоже во власти чудесного видения – вдруг перезабывают человеческую речь и принимаются угрюмо рычать, либо гавкать; коридоры вдруг наполняются завываниями, так что из бухгалтерии выглядывает Крыса Евгеньевна и так щелкает длинным зубом, что пришелец усмиряется сам собой; прекращает завывать и только молча пускает голодную слюну.

Совещание, о котором идет речь, было продиктовано в некотором роде чрезвычайным обстоятельством: Медведь Созоновичзабузил, но не рядовым, привычным образом; не разломал, допустим, какую-нибудь колченогую скамью в парке либо в очередной раз разнес злополучный Васькин киоск; Медведь забузил на г о р о д с к о м, на а д м и н и с т р а т и в н о м уровне; забузил, а потом уперся – и ни в какую. Ни тебе переговоров, ни кон-сен-су-са. Потому и решили собрать совещание; решил сам лично мэр, Крот Кротович Ивашников. Выслушав суть проблемы, брезгливо скривился и отдал распоряжение т р у б и т ь з о р ю.

Коротко, проблема была не проблема. А просто Медведь з а в о р о ч а л с я; иначе говоря – захотелось Клыкастому проявить себя, обозначить, кто в доме хозяин. И вот, в соответствии с этим стремлением, Медведь Созонович объявил (объявил, надо отметить, через городскую Газету), что намерен провести ярмарку по случаю осени. И хотя на дворе стоял конец июля, никто спорить не стал. Да и что спорить? Все равно, рано или поздно, осень наступит… Ну а мы, стало быть, готовы: вот вам и ярмарка…

Собственно, сама по себе ярмарка ни споров, ни нареканий не породила; тем более, когда за дело брался Клыкастый… Уж чего-чего, а ассортимент тут будет первый сорт: мед, орехи, мясо и прочее изобилие. Предметом спора сделалась не ярмарка, а место проведения, выбранное лично Клыкастым: площадка для будущего Храма, ныне отмеченная камнем, который сам же Медведь некогда и приволок. То есть никакого спора, быть может, и не возникло бы, если бы не отец Сойка. Молча просматривая Газету, Сойкавнезапно впился бледным оком в коротенький текст. Ярмарка? Изобилие, значит? Хорошо, замечательно. Изобилие потребно; в особенности, если речь идет о д у ш е в н о м изобилии… Мясные туши? Ммм… И все на месте будущего Храма?

Безусловно, отец Сойка был не глуп и в принципе понимал, что Большой Спасатель не мелочен; не станет придираться к пустякам… Торговля там или какая другая людская забава – простит… Он-то простит, да мы, твари маленькие земные, на прощение права не имеем. Сегодня он тут ярмарку развернет, а завтра и в о о б щ е почует себя хозяином; причем не только хозяином Волдыря, но более в ы с о к и х сфер; Храм, господа, это не киоск недоумка Васи. Тут имеются иные претендентып о х о з я й н и ч а т ь. Не про его медвежью честь.

Сказавши так мысленно, отец Сойка, не меняя выражения серого лица, направился прямиком в Администрацию, пробыл там каких-нибудь час или полтора, но, однако ж, времени хватило: добился человек результата, причем добился с поистине сказочной быстротой; Сойке была твердо обещана комиссия п о   т е к у щ и м   д е л а м   и даже назначен срок.

Вот он, этот срок, и настал…

Составом комиссии отец Сойка остался недоволен. Не понравилось отсутствие мэра, направившего вместо себя мямлю Крысоева. Впрочем, оставшись заглавного, Владимир Николаевич глядел гоголем и ежеминутно откашливался, будто намеревался тут же произнести историческую речь; был взволнован, как перед первым экзаменом, маленькие руки неприметно дрожали, а в глазах горел юношеский огонь, который отцу Сойке не понравился в особенности. «Трепыхается, как бабочка в сачке… Точно дров наломает», – подумал он раздраженно.

Вторым администратором для решения спорного вопроса прислали человека солидного и немолодого – Краба. И хотя должность старик занимал не великую, да и вообще – почти окостенел, – авторитет имел покрепче крысоевского; крепкий авторитет, как кусок окаменелого дерьма: еще вроде и дерьмо, но уже – полезное ископаемое…

Третьей приглашенной – для освещения события, что ли? – была Ворона Перова, верная редакторша, человек большого сердца, как принято говорить на юбилейных торжествах либо на похоронах. Сердце Вороны, и точно, было большое; она ухитрялась любить всех без различия администраторов – живых и даже покойников, вне зависимости от их прошлых или нынешних заслуг, а просто за то, что были администраторами, являлись по утрам в светлое здание и сидели в своих креслах, покуда бьется сердце. Ей-богу, всех любила, даже и административную мелкую сволочь, которая для всех нормальных людей вообще на одно лицо: мелкие серые твари, что шмыгают под ногами…

«Лучше бы Кукушку позвали, – с некоторым равнодушием подумал отец Сойка. – Хотя – одно, в сущности, и то же: между ними только то и различие, что Ворона в постели спит».

Естественно, прибыл и Медведь, виновник собрания. Прибыл, демонстративно уселся в самое отдаленное кресло и сразу так шумно засопел, что Ворона кинулась закрывать окно, принявши это грозное сопение за сквозняк.

– Не лето! – объяснила она жалостливо, хотя никто у нее объяснений не спрашивал, а на улице как раз стояло лето.Сказала – и восторженно оглядела собравшихся; «Красивые люди, что ни говори, – думала глупая Ворона. – Медведь – красавец; лицо представительное, широкое, как поднос. И повадка, повадка достойная… Краб – старый, казалось бы, человек, – а какое угрюмое мужество! Лапами так и подгребает… А глаз неподвижен и мертв – на первый, конечно, взгляд… Отец Сойка тоже, хотя ростом и не велик, а вон как смотрит… Как смотрит! Будто шилом колет… Но это правильно, это так и надо; потому что мы, люди, таковы, что если нас вовремя не кольнуть острым шилом, – прокиснем… Как капуста в тепле, прокиснем, истинная правда! Ну а Владимир Николаевич Крысоев…». Так думала восторженная Ворона, любуясь собравшимися. Правду сказать, в особенности очумевшей редакторше нравился Крысоев; ей чудилось, что в его глазах светится ум, в движениях видна просвещенность, а в решениях намечается здравый смысл. И хотя на деле ничего такого не было, у Перовой все равно сладко щемило в груди; все-таки она была женщиной, хоть и Вороной, и ей вполне могло мерещиться бог знает что; даже и просвещенность в крысиной физиономии, заточенной матушкой-природой, как карандаш.

… Расположились. Крысоев видимо волновался и то и дело бросал сверкающие взгляды по сторонам. Отец Сойка сидел, смежив бледные глаза и сомкнув пальцы; ждал. Медведь Созонович ворочался да сопел, как дюжина невидимых тварей в лесу ночном; Краб терпеливо и прямо смотрел перед собой, в пустоту. Что он там видел, интересно знать, в пустом пространстве Крысоевского кабинета? Но даже если и совсем ничего не видел, это дела не меняло: Краб был чиновником прежней закваски и умел проявлять терпение.

Наконец Крысоев открыл собрание. Сообщил то, что было всем (исключая, возможно, одну Ворону) хорошо известно: собрались для того, чтобы обсудить место проведения будущей ярмарки (вежливый кивок в сторону Медведя Созоновича Клыкастого).

Со стороны этого последнего тут же послышалось ворчание и сдержанный рокот:

– Нечего тут обсуждать. Место названо: возле каменного Спасателя. Значит, так тому и быть.

Встретив сердитый отпор, Владимир Николаевич Крысоев немедленно растерялся и утерял нить. Его взгляд начал в тревоге перелетать с одного представителя общественной мысли на другого представителя общественной мысли – да все без толку. Никто не торопился протянуть тонущему администратору руку помощи, все молча смотрели перед собой, дожидаясь, что будет дальше. И только отец Сойка, вздохнув, доложил собранию, что никто из нас, грешных, не знает, как и чему быть следует. Для этого существует инстанция повыше.

– Повыше Администрации? – подал скрипучую реплику Краб

– Именно.

– Повыше Главы Администрации?

– Да, выше.

Выслушав ремарку отца Сойки, Краб коротко усмехнулся. Его руки сами собой сжались, произведя небольшой скрип: точно проволока терлась о проволоку; после чего Краб, уклоняясь от полемики, заметил иронически, что он т е п е р ь ничему не удивляется; и что ныне настали такие времена, когда кто-то – кого, прошу заметить, не существует вовсе, – будет указывать Г л а в а м администраций, как им поступать в том либо ином случае; рекомендовать.

В ответ отец Сойка неприметно зевнул и заметил, что, конечно, можно считать существующим только стул, на котором сидишь, – но это убеждение, увы, не поможет нам выстоять перед гладом, мором и мраком. Ибо в сих непредвиденных обстоятельствах стула под рукой может не сыскаться вовсе.

На данную реплику присутствующие реагировали по-разному. Медведь, к примеру, так свирепо заворочался, что кресло под ним жалобно затрещало. Краб поднял глаза, и присутствующие могли заметить, что их заволокло пленкой, точно водоем – тиной; ни смысла, ни выражения, одно болотное оцепенение. Ворона вообще ничего не поняла, а потому затрепетала. Ну а Крысоев перепугался. Перепугался настолько заметно, что руки его задрожали, а голос отказался повиноваться руководителю и, вместо требуемых слов, рождал только шорох, напоминающий игры палой листвы. Подумать только: собрание не успело еще войти в положенные берега, как уже самым неприятным образом обнаружилось несовпадение мнений! И более того: у ж е принялись толковать о каких-то в высшей степени туманных материях, не зафиксированных ни в одной известнойКрысоеву инструкции… И ведь не оборвешь же, не пристукнешь рукой; мол, довольно, молчать! Что за дискуссии! Трепет бежал по рукам и ногам Крысоева, точно его организм был подобен устройству Вороны: преданный, взволнованный и бестолковый.

– Мы сейчас, – тускло говорил отец Сойка, – легкомысленны. Воображаем, что в собственной берлоге упрятаны таким образом, что всякая тропинка к нам заказана. И что забор так высок, что пребываем в безопасности. Заблуждение. Большой Спасатель выше забора, уверяю вас. Но только сейчас речь о другом. Конечно, камень не Храм – тут спору нет. Но место, отведенное под камень, уже п р е д н а з н а ч е н о для Храма, вот в чем суть. И предназначено не уважаемым Медведем Созоновичем, хотя тот и подставил под сей снаряд свои плечи… Уже п о м и м о нашего могучего соплеменника, это место отмечено…

– Тобой, что ли? – буркнул нетактичный Клыкастый. – Так мы того… Живо переназначим.

– Не мною. И не вами. А тем, ради кого дом сей возводится. Прошу заметить, – без паузы и прежним невыразительным голосом продолжал отец Сойка, – что на земле существует не мало мест в п о л н е   з е м н ы х, но отведенных для нужд высших. То же и сия площадка. С виду – обыкновенная расчищенная из-под мусора территория; а на деле – место светлое и не Медведю либо иным горожанам принадлежащее…

– Пааазвольте, – скрипуче вмешался Краб. – Иным горожанам – ладно. Но ведь существует Администрация! Она несет ответственность за каждый – гм! – за всякий пенек. Тем более – за участок земли. Как тут прикажете быть, отец?

Отец Сойка послал оппоненту бледную улыбку и слабо пожал плечами. Подумав с минуту, с казал:

– А никак. Просто убраться восвояси. То есть убраться всем, помимо строителей. Ну а те пускай строят, что предусмотрено.

– Да ведь не строит никто ничего! – не к месту встряла глупая Ворона. – Один ветер хозяйничает, листья метет, – прибавила она, вдруг переходя на певучий, лирический лад.

– А пускай метет, – проговорил отец Сойка негромко. – Ветру не возбраняется. В отличие от нас, грязных тварей.

– Это кто же тут грязен? – заворочался Медведь. – То есть, собственно, кто тварь?

– Вы, – равнодушно ответствовал отец Сойка. – И мы, большие и малые мира сего.

– А Администрация? – опять проскрипел Краб. – То есть начиная с чиновников среднего руководящего состава? Твари?

Отец Сойка вздохнул, но счел нужным пояснить.

– Все сущее разделяется на т в а р е й и бездушный арсенал. Мебель, допустим, присутствующая в сем кабинете, к т в а р я м не относится. Кем быть, господин Краб, предпочитаете? Этой вот плетеной урной либо т в а р ь ю?

Краб выпучил глаза. Его бледный рот отворился и застыл, будто чиновник тут же на месте затеял помирать. Но, однако, не помер; похватал сколько-то времени ртом воздух, подвигал скрюченными проволочными пальцами, да затих; сидел, безмолвствовал, думал. И хотя, надо повторить, походил на мертвеца, бледная кровь текла по жилам…

Небольшая дискуссия ввергла Крысоева в непродолжительный столбняк. Тут не было ничего удивительного: Крысоев был из того отряда чиновников-руководителей, которых и камушек придорожный заставляет метнуться, прикрывая голову руками, бежать прочь, дабы укрыться в складках местности. Самое ничтожное препятствие делало Владимира Николаевича недееспособным, так что этот умный и довольно симпатичный чиновник начинал решительно походить на идиота: глаза стекленели, руки и ноги отказывались повиноваться, а из уст, того и гляди, могла потечь горькая чиновничья слюна… Впрочем, это были, скорее всего, только внешние признаки. А в глубине, в самой то есть глубине души Крысоев продолжал напряженно и страстно искать какого-нибудь выхода или хоть временного решения… Бледнел, тужился, безмолвствовал – а искал!

Точно так было и на этот раз. Крысоев, слушая отповедь отца Сойки и наблюдая Медведя, который свирепел на глазах, – затаился, затих. Окостенел не хуже Краба. Но, не исключено, силился принять какое-нибудь решение… Так оно и было. Довольно неожиданно для всех Владимир Николаевич Крысоев затянул речь – мертвую по форме, но не лишенную неуловимых жизненных соков. Чиновник говорил о важности сохранения исторической памяти.

– Мы без этой памяти – пылинки, мусор, палая листва, мелкие насекомые, а не большие, в полный рост, люди. Мы без памяти, как использованные документы, которые более нет необходимости сохранять в архиве.

– Даже в Архиве Администрации? – уточнил Краб, и было видно, что он не одобряет подобную категоричность суждений. Но Крысоев, уже схваченный ораторскими спазмами, не мог остановиться и, помолчав несколько секунд, начал сызнова.

– Нужна историческая память. Мы без этой памяти кто? Никто. Менее пылинки. Мусор, палая листва, мелкие насекомые.

Короче – чиновник заплутал. Угодил в капкан, поставленный собственным Крысоевским чувством долга. И вот обречен был кружить по кругу, не в силах вынырнуть из риторического лабиринта.

Присутствующие не сразу сообразили, что являются свидетелями известного парадокса. Ворона – та и вообще не сообразила, а старательно конспектировала все, сказанное Крысоевым, повторяя одно и то же суждение по три раза…

Медведь же Созонович, отдуваясь, заметил, что в прежние времена за такие шутки шутника подвешивали ко входу, на солнышко.

– Для чего? – вдруг заинтересовался отец Сойка.

– А пускай вялится. Вяленый не болтлив, – неохотно пояснил Клыкастый.

Мимолетная улыбка утвердилась на бледном лице отца Сойки. Ну а Крысоев все не мог остановиться; по нему время от времени пробегала болезненная судорога, а речи все лились. Владимир Николаевич никак не мог соскочить с окаянной исторической памяти; она то и дело выпрыгивала из каждого его дурного пассажа.

– Чего же, – игнорируя словесные излияния чиновника, заметил отец Сойка, – в этой площадке исторического? Довольно обыкновенная площадка, некогда заваленная мусором, а ныне предназначенная для в ы с о к о г о дела.

– А там, – пояснил Краб, – когда-то стоял Клуб рабочей молодежи. Но молодежь состарилась, а Клуб зарос травой.

– Память, – вставил изнуренныйКрысоев, – это ниточка, которая связывает всех нас, точно сеть…

– Зачем же связывать? – пискнула Ворона Перова. – Ведь неудобно…

– Память что ж? – заметил Клыкастый. – На память пока не жалуемся.

– В историческом контексте, – вел свою тему Крысоев. – В контексте традиций…

Внезапно чиновник побледнел и закрыл рот; затем коснулся рукой узкого лица и неожиданно объявил, что в людях дремлют невысказанные родники. Притом что наше дело – создавать условия для их реализации.

Отец Сойка сморщился, будто наглотался лимонных корок. Весь вид его выражал брезгливость и отвращение. Он понимал, что Крысоев в своем радении въехал на полном ходу в тупик; вот, спрашивается, как такому разъебаю доверяют пароход? Но это были мимолетные мысли. Надо было сызнова браться за дело и направлять мертвую дискуссию в нужную сторону. «Хоть в какую-нибудь сторону», – подумал с иронией отец Сойка.

Однако пока отец Сойка формулировал убедительный и общедоступный аргумент, у Владимира Николаевича Крысоева открылось второе дыхание. Он, и правда, задышал, как физкультурник; но, помимо этого, сообщил собравшимся, что плохо, между нами говоря, игнорировать то, что лежит на поверхности.

– На поверхности души наших с вами сограждан, – проникновенно и загадочно добавил он.

Высказавшись, вдруг сделался вял и мечтателен; как-то снова расслабился и застенчиво заметил, что слышал («от простых совсем людей», – кашлянув, вставил руководитель), что место, предназначенное под Храм Большого Спасателя, само по себе предмет легендарный и имеет солидную историю, зафиксированную в народном фольклоре.

– Фольклор? – буркнул Клыкастый. – Это еще как понимать? Опять свалку, что ли, затеяли на прежнем месте?

– Небылицы, – скупо комментировал Краб. – Причем вредные небылицы.

– Дак а что? – встряла Ворона. – На чужой роток не накинешь платок.

Крысоев, однако, окончательно погрузился в восторженную мечтательность и почти совсем не слышал посторонних замечаний. Ему казалось, что вот еще мгновение – и красота народной фантазии, ее буйство, могучее дыхание и глубокие смыслы откроются ему и подскажут, как, в конце концов, поступить? и какое принять решение? Конечно, Крысоев фантазировал. Никогда особенно не интересовался никакими небылицами – да и не был богат духовный мир его сограждан небылицами… Скорее, там обнаруживали себя предметы вещественные, отчасти скудные и непритязательные на вид; худо устроенные жилища, плохо прибранные улицы и помещения, фонари, которые светили через один, и побитые лампочки в подъездах. Но главное – волдыри почти совсем не имели охоты фантазировать и, допустим, представлять себе какие-нибудь другие, пусть и не сказочные города. Хотя в некоторые редкие дни, когда после дождя бледный туман повисал над Волдырем, можно было заметить контуры… либо очертания… Короче говоря – едва уловимые п р и з р а к и далеких несуществующих в жизни волдырей сооружений. Естественно, это были проявления игры атмосферы, результат медленного движения воздушных масс. И все же короткое время стройный и загадочный город реял над Волдырем, а потом уплывал далее, в сторону болот и влажных равнин.

Крысоев потер рукою лоб и решительно объявил, что народ связывает место будущего Храма Большого Спасателя с древней легендой о Болотном Дурне.

– Кто таков? – ревниво осведомился Краб, будто претендовал на личное родство с неизвестным персонажем.

Крысоев солидно объяснил:

– Дитя народной фантазии. Если верить сохранившимся свидетельствам, этот герой был крепок, бесшабашен и неуязвим, ибо питался исключительно болотной водой, порождая видения.

На эту удивительную речь все, даже и простодушная Ворона Перова, вытаращили глаза. А отец Сойка сделал неприметное движение руками, точно отводя от себя морок. Медведь же Созонович спросил:

– Сам, брат, что ли, перепил болотной воды? Вон как тебя скорежило…

На Крысоева, точно, было больно смотреть; сидел, хотя и ровно, как палка, но глаза почти совсемзакатил, а на устах, казалось, вот-вот забрезжит пена. Это, кстати, было не так уж удивительно: для мыслящего чиновника вроде Крысоева вполне нормальное состояние; извержение, так сказать, идей соседствовало с некоторыми разрушениями… И имело своего рода устрашающее воздействие на свидетелей.Владимир Николаевич слабо помаргивал стеклянными очами и смотрел ровно перед собой; точно уперся твердым взглядом в таинственного Болотного Дурня.