Ворганы – странные ребята. С виду нипочем не скажешь, что делает сию минуту ворган. Даже, допустим, он сидит перед тобой на стуле и смотрит в потолок; но все равно ни фига не ясно: то ли смотрит просто так, от избытка досуга, – то ли, наоборот, – занят государственным делом, – пусть и не видимым невооруженным глазом… Короче, с ворганами надо держать ухо востро.

Саня Бздун прибежал в известное здание на тихой улочке, как был: мокрый после сидения в кустах, с вытаращенными очами, да еще и распираемый чувством долга. На парня было страшно смотреть. Товарищи, глядя на явление молодого воргана Сани, только прищелкивали языками да отпускали дружественные замечания. Говорили, что Бздун – добрый вестник; и что существует, мол, такая народная примета: встретил Бздуна перед восходом солнца – считай, день задался… При этом – вот парадокс – был никакой не восход солнца, а скорее полдень; так что как прикажете трактовать такие выражения? Бздун никак и не толковал; выслушал молча пару дружеских замечаний, а потом отдал по-военному честь, хотя звания и не имел. Но рассудил, что все равно не лишнее: тут даже штатские как бы военные; вон, и затылки стриженые, и голоса, как из пустого ведра…

Выслушав Санин доклад, начальник покачал головой, спросил рассеянно:

– Забрали палатку, значит? Не дело, брат.

– Именно что забрали, – запальчиво высказался Бздун. – как будто я для них говешка в проруби!

– Ого-го… Эх… – зарокотал начальник. – Как ты, брат, ценишь это самое… красное словцо!

Саня Бздун исподлобья посмотрел на начальство, пошмыгал носом и внезапно всхлипнул:

– Теперь не наблюдения получатся, а ерунда.

– наблюдения?

– Ну да. За рыбами. Они ведь без надзора уплывут куда вздумают.

Начальник вздохнул, помолчал, повертел шеей, точно пробуя, жив ли; потом молвил со вздохом:

– Ты, брат, вот что… Чем отчаиваться, давай принимайся за дело. Раз палатку того… шалаш возводи. Краше прежнего будет. А сопли надо утереть. Ты же ворган, а не этот самый…

Саня напряженно слушал. Думал: с кем сравнит его начальник? Но тот сравнения так и не подобрал, махнул рукой да и отослал Саню восвояси. А куда идти? Зачем? На душе Бздуна сделалось паршиво, точно с палаткой уплыли по водам пруда его мечты и надежды. Потопил их вонючий покойник, остался Саня ни с чем… Да и легко сказать: шалаш. А из чего строить? Как? Да и где гарантия, что те же коршуны не разнесут шалаш по щепочкам?

«Привыкли у нас чихать на кадры! – подумал Бздуен с обидой. – Привыкли чихать и… это самое… чихают!». Подумал так, и сам неожиданно чихнул. Вот оно, подсознание-то! «Так и смерть придет неожиданно, – мелькнуло в Сканиной просветлевшей голове. – Чихнешь – и привет!».

Стоя среди пустого коридора Здания, Саня Бздун чувствовал себя в невыразимо далеком краю… Среди мертвой долины, что ли… Короче, стоял, всхлипывал.

За замкнутыми дверями молча работали ворганы.

 

Весть об огненном погребении Витька застала отца Сойку врасплох. И вот что удивительно: никогда этот умный и выдержанный человек не позволял себя растеряться и, тем более, продемонстрировать растерянность; а от этакого пустяка натурально угодил в лапы свирепого демона.

Когда кто-то из молодых коршунов, столкнувшись в отцом Сойкой случайным образом – около Васькиного киоска, где оба отоваривались необходимым, – радостно выпалил, что дело сделано и, мол, все путем, – отец Сойка насторожился.

– Какое такое дело? Я никаких поручений не давал.

Коршун опешил, потом сморщился от умственного напряжения и кое-как объяснился.

– Не вы… а это самое… Полыня. Он велел, ну а мы исполнили. Теперь Витек, – добавил коршун радостно, – плавает по пруду… Нипочем ко дну не идет!

Отец Сойка, надо отдать ему должное, вник в ситуацию почти мгновенно. Без подробностей, конечно, – но основное понял: пока он, отец Сойка, занимался стратегией, пока бегал по инстанциям и выбивал разрешение на Ход; бился в пустые административные головы, как в ворота, за которыми ничего нет! И добился-таки! Луч, ударивший в Волдырь и поразивший мирных волдырей немотой, столбняком, ужасом – этот луч стал последним аргументом! Ходу – быть! И все это руками и заботами отца Сойки – а они, паршивцы, в это время… вместо того, чтобы налегать на теорию… ибо бестолковы сверх меры; точно вот сию минуты выкопались из словонной ямы! (а отец Сойка еще не знал, что ровно так оно и было: выкопались), – они самоуправствуют!

– Полыня что? – трясясь от ярости, вопрошал отец Сойка, не замечая, что говорит вслух. – Совсем малый свой разум утратил? Языческие похорроны устроил, негодник, пакостник, вонючий гриб?!

Юный коршун затрепетал. Ему еще никогда не доводилось видеть почтенного отца в приступе этакой свирепости, и вот он устрашился.

– Так мы ничего, – залепетал он сбивчиво. – Мы только это… подожгли палатку…

Отец Сойка вытаращил глаза.

– Но оно все равно погасло, – упавшим голосом повествовал юноша. – Точно поссяли на огонь… Извините.

Но отец Сойка более не слушал. Отодвинув бестолкового информатора, так что тот еле удержался на ногах, отец стремительными шагами направился прямым ходом к дураку-Полыне. Ужо он его мигом разъяснит…

… отправиться-то отправился…

Да только тут же и обнаружил, что не такой Полыня и дурак. Был, как говорится, дурак, да весь вышел.

Что-то разительно поменялось в молодом человеке с тех пор, как ходил он в учениках отца Сойки. Что-то этакое в лице обнаружилось… Надменность, что ли? Да, и это тоже; но еще более – замкнутое, независимое, чуть не нахальное выражение прыгало в глазах, выкатив которые – без намека на смирение, – смотрел заблудший сын на отца.

Оценив неожиданные перемены, отец Сойка несколько усмирил огненный гнев; взял себя в руки.

Устроившись напротив заблудшего сына на шатком стуле, устремил очи в середину лба ослушника и медленно произнес:

– Что за дивные дела творишь? Хозяином стад себя вообразил?

Полыня бросил взгляд исподлобья на отца Сойку, но ответ держать не спешил.

– Хозяином стад, властителем дум, вершителем судеб? – неторопливо перечислял отец. – Не ждал, любезный сын, от тебя такой прыти. Притом было же сказано: укреплять себя теорией, – постепенно распаляясь от упорного молчания Полыни и слегка возвышая голос, продолжал отец Сойка. – Укреплять теорией, а творить языческие бесчинства! Ты же повел себя как недоумок среди недоумков; низкая тварь, помыкающая еще более низкими тварями. Позабыл! – вдруг, окончательно теряя терпение, вскричал отец, – что ты есмь? А ты есмь грязный сморчок! Плевок, который – ежели бы не мои усилия – Большой Спасатель в своих хлопотах нипочем не приметил бы! Нечистое пятно! Смрад от смрада, порождающий смрад!

Так честил своего бестолкового сына служитель Большого Спасателя – отец Сойка; честил, но в запальчивости не примечал, как все ниже наклоняется голова Полыни (или заметил это движение отец Сойка? Заметил, да неверно истолковал; счел проявлением кротости духа и сердечного раскаяния. Ан нет, ошибся отец Сойка! Ничего этакого и близко не было. Просто в его взроптавшем сыне просыпался дух разъяренного быка); как сжимаются кулаки и белеют сжатые сверх меры пальцы Полыни; как наливаются красным светом небольшие глаза. И клекот, клекот не услышал вовремя отец Сойка! Потому что услышь он этот клекот, разбери невнятные проклятия и гортанную брань, – нипочем не стал бы укорять далее заблудшего Полыню. Поостерегся бы, отложил поучение на потом… Но – не увидел отец Сойка зловещих признаков! Позволил увлечь себя сердечному гневу и природной пылкости. И вот уж, точно в какой-то дикой сказке, Полыня хватает со стола молоток, которым до прихода гостя намеревался всего-навсего укрепить расшатанный стул в комнате… встает, стало быть, на ноги… И уже Полыня стоит над онемевшим отцом Сойкой, возвышается над хлипкой фигуркой бывшего учителя и, не прицеливаясь, бьет в маковку отца. Получив удар, отец Сойка молча падает к ногам Полыни, и тот, продолжая сжимать молоток, пинает отца Сойку ногами в тяжелых ботинках… По голове, в живот, уж как придется! И вот что смешно: Полыня избивает поверженного отца Сойку точно так, как – мерещилось совсем недавно тому же отцу Сойке – во время Хода будут избиваемы всякий встречный-поперечный! Раз! Раз! Раз! Но кротко принимает удары отец Сойка; ни проклятий, ни стонов… Кротко – ибо первый удар молотком ученика Полыни оказался удачен: коротким взмахом руки превратил Полыня отца Сойку из служителя Большого Спасателя и радетеля за общее благо – в покойника. Ну а покойники ни за что не радеют, лежат молча.

Смерть отца Сойки, в некотором смысле, оказалась событием, достойным изумления. Удивительно было даже не то, что преданный ученик взял да и убил своего единственного наставника. Такие примеры бывают, жизнь в этом смысле вообще исключительно разнообразна. Удивительно другое. Ровно через десять минут после того, как белый от ужаса Полыня выскользнул из проклятых дверей, в эти самые двери проскользнули два неприметных человека. Оба носили озабоченные физиономии и действовали молча и слаженно. Проникнув в жилище мертвеца, осмотрелись, потом сфоткали место преступления и со вздохом взялись за покойника. А именно: уложили маленький труп святого отца в полиэтиленовый пакет, который предусмотрительно развернули на полу; застегнули на новенькую молнию и, взявшись один за ноги, другой за плечи, вынесли его в узкий пустынный двор. Во дворе двоих неизвестных поджидала машина. Отец Сойка был определен в просторный кузов, ну а двое живых сели – один за руль, а другой рядышком; по-прежнему молча и без лишней суеты. Погрузили этак – и отбыли восвояси. Будто сотрудники городского МОРГа, которые только и ждут, не помрет ли кто? И не нужно ли оказать услугу новенькому покойнику?

Однако участники операции служили не в МОРГе. Оба были сотрудниками ворганов (оперативными сотрудниками) и действовали строго в соответствии с полученными указаниями. А велено было оперативникам как раз доставить покойника в МОРГ.

– Странно, – заметил один сотрудник другому в самом начале важной операции. – Почему покойника? Отец Сойка был жив-живехонек. Во всяком случае, был жив еще вчера.

Тот сотрудник, к кому был обращен вопрос, пожал плечами:

– Мало ли что вчера.

Потом, помолчав, добавил:

– Этот дебил Полыня так и напрашивается на неприятности. Его уже неделю в е д у т. Носится по городу, как ошпаренный, а отец Сойка   н е   в   к у р с е   этих художеств. Так что неизбежно жди   с о б ы т и й.

Высказавшись таким загадочным образом, оперативник замолчал. Но второй, несмотря на загадочность, хорошо понял товарища. Он кивнул и заметил, что, пожалуй, да, так оно и есть. Потом усмехнулся и заметил, что, в конце концов, – какая разница? Если человеку суждено помереть, то и помрет. Не Полыня, так кто-то другой поможет.

– Отец Сойка не жилец, – согласился собеседник. – Да и чего ему задерживаться на земле? Его поджидает местечко там (жест вверх). Оплачено, как говорится…

… Доставив покойника в МОРГ, оперативники сели в машину и умчались прочь, по месту службы. А отец Сойка, естественно, остался там, куда был брошен заботливыми руками, – среди смрада и тяжелых комьев земли. Уже через пять минут, однако, над головой мертвого отца стало зримое видение. Это было видение будущего вечного приюта, куда вознеслась маленькая душа служителя Большого Спасателя. Владения Большого Спасателя были похожи на длинный ледяной коридор. А это и был длинный ледяной коридор, никуда не сворачивающий, не петляющий из стороны в сторону, а скользящий от одной невидимой точки к другой невидимой точке. По такому коридору, если вам интересно, можно было беспрепятственно идти всю жизнь (вернее, всю   с м е р т ь). Это движение без цели и было сутью бессмертия – как понимал его Большой Спасатель. Мерное и ничтожное – в силу отсутствующего результата, – это движение напоминало древнюю пытку водой, которая капля за каплей пробивает в теле человеческом дыру; или напоминало другую пытку, известную под названием «стройный тростник». Этот тростник, на который укладывалось человеческое дело, ровно и неуклонно прорастал сквозь это тело и, действительно, отличался завидной стройностью.

Путь по ледяному коридору был таков, что идущий не встречал ни единого путника; так происходило оттого, что у каждого свой собственный ледяной коридор, так что нечего рассчитывать на случайную встречу.

 

… В Администрации Волдыря принимали непростое решение. Тут надо отметить, что все административные решения не просты; они рождаются в подлинных муках, потому что всегда сложно вылепить нечто из пустоты, придать ему вид и форму реально существующего предмета (притом, что никакого предмета нету, а опять-таки имеется одна пустота) – и пустить этот фантом гулять по белу свету, служить добрым людям… Административные сочинения – это вообще особый разговор. Это все равно как творчество небожителей, скованных таинственными чарами; вот сидят эти избранники на небесах, воскуряют что-либо и сами же тонут в сладких клубах небесных испарений… Ну и какое решение тут можно принять? В небесных-то клубах? Только и можно, что углубиться в дебри чудесной фантазии, извлечь оттуда фантастический же плод и накормить этим плодом нуждающихся. Но тем и хороши небесные плоды, что пустоты хватит на всех! Поделите-ка, допустим, небо на дачные участки… Ну? Поняли? Тут ведь совершенно неважно: на два участка придется делить, или на две тысячи участков; небесной материи или пустоты достанет на всех. Так и административные решения; они потому и лепятся из пустоты, чтобы решить проблемы всего электората. С учетом и младенцев, и старцев, и покойников, и тех, кому еще предстоит явиться в этот мир.

Решение о Ходе, таким образом, тоже было не из простых. Во-первых, сложность была уже и в том, что надо было принять хоть   к а к о е – т о   решение! Положительное, либо уж отрицательное. А приняв, как-то это решение обосновать… Да еще переложить это треклятое обоснование на бумагу… Короче – хлопот не оберешься. Ну, а в Администрации Волдыря тоже ведь люди, у них и нервы, и рыла, и рога, так сказать, и копыта – все как у людей. Соответственно – те же проблемы. На совещании у мэра Ивашникова сидели, упершись очами в полированный стол; точно не администраторы, а элементы интерьера. Ни звука, ни дыхания, ни скрипа карандаша. Ивашников поощрял такую глубокую задумчивость. Почему? Ну, возможно, представлял, что в эти минуты сложное решение зреет в умах подчиненных. Но, скорее, даже не поэтому. Просто сам мэр пребывал в состоянии какой-то идиотской стабильности; это была, может быть, стабильность вмонтированной в землю арматуры или какого-нибудь природного объекта; допустим – булыжника, вросшего в родную землю-матушку, в грунт… Возможно, именно в силу этого обстоятельства мэр считался (да и был на деле) гарантом стабильности в Волдыре. Кто станет возражать против какой-нибудь штуковины, которая, неизвестно почему, торчит на ровном месте из земли?

Короче, в кабинете стояло молчание.

Наконец, мэр Крот Кротович Ивашников разомкнул уста. Раздался короткий звук, точно хлюпнуло внутри могучего насоса; подчиненные приготовили карандаши.

– Давай начинай, – неохотно кивнул мэр в направлении чиновников, причем нельзя было разобрать, кому именно велено говорить первым; докладывать… Чиновники обменялись быстрыми невыразительными взглядами. Как бы намереваясь установить очередность… прикидывая… Изо рта Краба раздался скрип. Чиновники что-то быстро записывали. Возможно, стенографировали этот скрип, другие звуки?

– Думаю, Ход проведем, – неторопливо докладывал Краб. – Возьмем мероприятие под контроль, выставим представителей народной дружины…

Вдруг всполошилась Крыса Евгеньевна:

– Дружинник-то помер. Еще в начале лета. Помер-помер, и убрали его…

– Убрали?

– Ну, в яму… в МОРГ. До разъяснения.

– Но разве было что-то неясное?

Крыса Евгеньевна махнула рукой.

– У нас ведь так всегда, – затянула плаксивым голосом. – Вначале человека схоронят, а потом…

– Что потом-то?

– Потом разбираются. Вот и тут: объявили, что дружинник помер еще ранее. За год примерно до того, как был уложен в яму. Но товарищи, по своей близорукости, не разобрались. И вот человек продолжал ходить на службу, отправлять естественные потребности…

Краб насупил ржавые брови.

– Так, – громко сказал он. – Тогда дружинников выставлять не будем. С учетом обстоятельств. Проконтролируем лично. Плюс – полиция. Это, в конце концов, их прямая обязанность.

Владимир Николаевич Крысоев, до того слушавший выступления коллег с болезненным вниманием, внезапно закатил глаза. Голова его слегка откинулась, и показался гладкий кадык.

– Ход, – возвестил Крысоев из этого неудобного положения, – дело не по нашей части.

– Интересно, – заметил на это Краб. – По чьей же части может быть городское мероприятие?

– Не по нашей.

– А по чьей, по чьей?

– По небесной части. Это п р и о р и т е т   д у х а.

– А контроль-то как же?

Крысоев совершенно откинул назад голову, так что голос его долетал будто из параллельного мира.

– Контроль осуществляется специальной небесной комиссией.

– Значит, – заметил какой-то чиновник из молодежного сектора, – надо создать такую комиссию. Эээ… небесную.

Крыса Евгеньевна рассердилась.

– Помрете – станете создавать. А Владимир Николаевич прав. Нам всем не мешает подумать… подготовиться…

– Прения закрыты, – донесся до совещающихся сторон далекий голос. Это был голос мэра, но вот парадокс: казалось, этот голос прилетел из немыслимых далей, может, с каких-то сиреневых гор, окаймляющих землю по периметру и недоступных человеческому глазу. Подчиненные затихли, отворили рты и разом уставились на каменного мэра.

– Ход проведем. Для осуществления подготовительных мероприятий и полного согласования пригласить отца Сойку.

– Ах! – вскричала Крыса Евгеньевна, которая словно помолодела на глазах от чудесного решения. – Вот старик-то обрадуется.

И все загудели в том смысле, что да, обрадуется старик…

– Точно глоток свежей воды, – лепетала Крыса Евгеньевна. – Росы…

Конечно, у совещателей радости бы поубавилось, знай они всю правду или хотя бы половину правды. Ничего не обрадуется отец Сойка. Да и с чего ему радоваться? С проломленной-то башкой, в смрадной яме? С душой – ускользающей, а быть может, и скользящей бесконечным ледяным коридором? Либо – если согласиться с дикой мыслью, что у покойника отсутствовала душа – вообще без учета этого ледяного коридора, этой странной необжитой Вечности? И тогда выходит, что отец Сойка – покойник – не многим и отличался от отца Сойки – живого человека? Разве что был менее гневлив?

Так или иначе, радоваться служителю Большого Спасателя было не с чего.

В доме его успели побывать не только оперативники. Там побывали и товарищи его ученика – убийцы Полыни.

Не застав в доме уважаемого покойника, молодые коршуны (которые именно были направлены Полыней для того, чтобы мертвеца из жилища убрать да и закопать где подальше) маленько удивились, но напрягаться по этому поводу не стали. Нет и нет; как говорится – меньше хлопот. Мертвеца – не было; зато в доме оказалось полно всякого добра… Тут уж коршуны не побрезговали… рыскали по квартире уважаемого отца, совали носы во всякую дыру в опасении чего-либо не упустить. А у отца Сойки имелись и деньги… Хотя – деньги уж были прибраны, об этом позаботился Полыня. Товарищам он оставил что попроще: шмотки, статуэточки всякие, иную мелочь. А деньги – вот они, по карманам рассованы, запиханы в сумку. Пригодятся для дела, твердил себе Полыня, не желая признавать себя мародером. Да и что такое мародерство? Справедливый раздел добычи. Еще в глубокой древности воины присваивали добычу врага себе. Это, если хотите знать, основа прогресса. Тут Полыня шмыгнул носом; не то чтобы пожалел отца Сойку, нет! Прогресс есть прогресс, тут ничего и никого не жаль. А просто сделалось маленько жалостливо внутри; себя жаль стало? Полыня махнул рукой, он не имел права на слабость. А ребята что ж? ребята постараются, уже вон постарались… Ничего не оставили, даже носки старые прибрали… До обоев, как говорится. Что ж, по праву, так сказать, победителя, по законам военного времени… В голове Полыни звучали какие-то сомнительные марши, грохотало так, что любо-дорого… Но при этом во рту сидел довольно отвратительный вкус; будто поел человек несвежей пищи, да еще толком не прожевал… Этот вонючий осадок несколько умерял пыл, портил безусловный триумф.