Крот Кротович Ивашников сидел в кресле мэра третий срок.

Его крепкая и даже незыблемая фигура воплощала тот важный провинциальный опыт, который – дайте только срок – переймет вся страна. Это был именно опыт незыблемости; это была скала, неподвластная ветрам либо другим ударам стихии. Крепость мэра Волдыря была не вымышленного, не внешнего свойства; Крот Ивашников был словно и не совсем человек, а, скорее, важная часть сложного фортификационного сооружения. Сидел в своем кресле, как вкопанный; крепкий, непробиваемый. Настоящий гарант стабильности, столь ценимой рядовыми волдырями. Если уж быть откровенным, Кроту Кротовичу можно было ничего особенного и не предпринимать (то есть – ничего особенного на ниве городского переустройства); он, кстати, и не предпринимал. Куда важнее было то, что он – сидит в своем кресле. Меняются времена года, пролетают политические кампании; кто-то и умирает, прожив отмеренный природой срок. А мэр – сидит: сидит – бурый от понимания собственного гражданского долга; уткнувшийся острым носом в блестящий стол (сидит, кстати говоря, – и отражается в этом столе! Как в зеркале! Как в лесной прогалинке…).

Но даже и не подавая явных признаков жизни, Крот Ивашников не был мертвым администратором. В нужную минуту он показывался на городских мероприятиях; выходил со свитой чиновников – крыс и мышей; те, естественно, топтались на втором плане (но при этом ухитрялись заглядывать любимому начальнику в глаза).

Присутствовал мэр и на празднике, посвященном закладке Храма Большого Спасателя; и на традиционном Дне снулой рыбы… Необычное торжество знаменовало окончательную победу человека над немой природой; День снулой рыбы прямо показывал, что человек умеет то, чего не умеет рыба; он крепче, проворней, сообразительней. (Мэр, к слову сказать, на празднике был не просто номинальным почетным гостем; в нужный момент сам принял участие в импровизированной охоте и лично извлек снулую скумбрию из подготовленного садка; та, бестолочь, уже плавала брюхом кверху, так что немного понадобилось и трудов…). Что же касается Храма, бывшего покуда только в проекте, то тут мэр выступил с небольшой речью. Хорошая это была речь; то есть даже не хорошая, а ровно такая, какая требовалась. Ведь, по совести говоря, на веру волдырям было начхать и растереть; такой менталитет, ничего не поделаешь: всякой вере предпочитают кусок мяса. Но, поскольку свежего мяса в магазинах тоже было не доискаться, мэр рассудил здраво: уж ежели нету мяса, то пусть будет что-нибудь другое, что временно компенсирует нехватку важного продукта.

Конечно, Храм Большого Спасателя не был прямым итогом товарного дефицита. Да и дефицита особенного не наблюдалось: холодильники-то у всех ломятся! Ломятся холодильники и даже этак подпрыгивают на кухнях у волдырей; как в лихорадке.

«Мотор ядреный», – объясняет сей феномен электрик Стриж. И хотя этот Стриж безусловный дурень и неуч, – мотор в холодильниках, и правда, ядреный; как порох (не приведи господи).

Так или иначе, закладка Храма собрала нестройную толпу волдырей и солидный коллектив местной администрации. Администраторов определили по правую руку от будущего Храма, а народ – по левую. Безо всякого подтекста, просто сообразуясь с ландшафтом… Ну-с, а сам будущий Храм Большого Спасателя был представлен увесистым камнем в клочьях земли; этот камень накануне выкопал экскаватор, которому, в нужную минуту, подсобил Медведь Созонович Клыкастый. Смотрел-смотрел, как пыжится дурной экскаватор – да и принял участие… Тем более, с некоторых пор начал человек задумываться о высоком… Ну, может, не совсем о высоком, но задумываться начал по-любому. И вот, в таком непривычном состоянии, и выкорчевал, совместно с экскаватором, здоровый, как небольшая скала, камень. А что? Лежал себе камень в земле безо всякого толка – а теперь пусть послужит… Храм – это вам не мясная лавка. Не целый ящик дешевого пива. Не прочий мирской хлам.

– Ты, – отдуваясь, велел Медведь экскаваторщику, – вали домой, парень. Ежели что, я и без тебя второй камень добуду. Пущай два камня стоят заместо одного; ради символики.

Речь мэра была короткой, но солидной; немногочисленные волдыри, выслушав эту филиппику, впали в некоторое оцепенение, а два мелких бурундука ни с того ни с сего нырнули в невидимые норы на газоне. Короче, народ выслушал речь безмолвно, но с чувством. Сказал же мэр следующее:

– Дорогие горожане, построим на этом месте Храм, так как до сих пор тут не было никакого Храма. Однако, если мы приналяжем, тут станет Храм.

Помолчав немного, мэр почесал острый нос и твердо втянул воздух.

– Если каждый принесет по одному камню, мы получим число камней, равное числу жителей Волдыря.

Сказал так, и разрезал ленточку, отъединяющую будущий Храм от людей.

Тут все неуверенно зааплодировали, и праздник завершился. Остался один только камень, намекавший на будущую перспективу.

С некоторых пор Крот Кротович Ивашкин начал косо поглядывать на Клыкастого. Это было тем удивительнее, что Клыкастый – настоящая опора власти; Клыкастый – это деньги, усердие, ретивость. Но главное – деньги. Как же могло случиться такое недоумение, что мэр, человек неглупый и взвешенный, начал с раздражением коситься в сторону Медведя Созоновича? А иногда, в близком кругу, выскажется уже безо всяких намеков. Скажет: «Выскочка! Толстый скупердяй. Морда от зада неотличима…

– Отличима, КротКротович, – пискнет какой-нибудь холуй с крысиной выправкой. – Еще как отличима! Мордой он рычит, а задом…

– Тоже рычит! – отрежет на это мэр, да так и зыркнет колючими глазками из-под навеса бровей.

Приняв шутку, чиновные крысы разражались угодливым смехом.

– Он ведь, Крот Кротович, как действует? Он медведь, и привык действовать без посредства мероприятий. Битюг.

– Скотина, – цедил мэр, позволяя увлечь себя в темный лабиринт злопыхательства. – И ни знаков уважения от него, ни элементарных материальных вложений…

– Они в Храм вкладывались, – вставил какой-то крысиный голос. – Говорят: Храм – это приоритет.

– Приоритет, – шипит мэр. – Ты спроси эту образину, что такое «приоритет»?

– Спрашивали! То есть именно этот задали вопрос. Так Клыкастый глаза вытаращил, зарычал, бандит, на весь город, а потом заявляет: «Приоритет – это как раньше сберегательная книжка была. Понадежнее нынешних…». Вот и имей дела с таким…

Крот Ивашников неожиданно пристукнул лапой об стол. А ведь бывал обычно терпим и выдержан; но вот пристукнул короткой лапой, так что юбилейный календарь, распластав крылья, спланировал на пол.

Сказал, злобно горя глазками:

– Дело с ним иметь придетсяпо-любому. Хотя это не картошка с мясом; то еще удовольствие.

Охранник Кабан, присутствовавший при памятном разговоре, выслушав начальство, широко ухмыльнулся во всю твердую физиономию, а потом без церемоний высказался сам:

– По мне, Крот Кротович, с Медведем дело можно иметь только в Черном овраге. А то раскудахчется…

– Медведь? Раскудахчется? – томно повторил неприметный Крысеныш – сын старинного знакомого Крота, которого тот на свой лад опекал; как своего, хотя крыс в целом не любил. Да и чего там любить, если вдуматься?

… Но, опять же, – любил или не любил мэр крыс – не так и важно. А важно, что в Администрации Волдыря, как и во всякой другой уважающей себя администрации, этих крыс по кабинетам сидело, как грязи. А как же! Любая административная цитадель сильна именно отрядом чиновников – неприметных, юрких, проворных. Почти не издавая резких звуков, проносятся небольшие стаи по коридорам, вдоль выкрашенных плинтусов; неслышный перестук маленьких лапок говорит о том, что работа кипит, не останавливаясь ни на минуту. Даже и в час обеда можно, прислушавшись, разобратьэти шорохи, поскребывание, писклявую перепалку. Эта перепалка вовсе не означает, что сотрудники перегрызлись; она означает, что в о п р о с ы   р е ш а ю т с я   в   р а б о ч е м   п о р я д к е !

В Администрации Волдыря чиновников-мышей и чиновников-крыс не меряно. По сути – это мощный административный ресурс; оплот и рычаги городской власти.

Роль чиновников в чем-то незавидна. Принято думать, что чиновник хуже перхоти; ни отрады для глаз, ни иных удовольствий. И все же, без чиновничьего участия не происходит ничто на белом свете; даже тяжелая мясная муха стучится в стекло, повинуясь определенной (пусть и природной) инструкции. Колотится этак, живот будто изумруд – а тут ее хвать газетой! И это справедливо, ибо существуют определенные приоритеты, должны существовать…

Среди местных чиновников имеются и примечательные персонажи. Это преимущественно люди яркие, талантливые и только на неопытный глаз – на одно лицо. В то время, как лица носят решительно разные… В бухгалтерии, допустим, сидит Крыса Евгеньевна – женщина крупная, причем во всех смыслах. Одета она, правда, неотличимо – как все в их конторке: блузка из вискозы с ядреным блеском и на могучей шее бусы, напоминающие куски потекшего мыла. Юбка, обувь и прочие атрибуты не видны; сроду Крыса Евгеньевна не вылазит из-за своего рабочего стола; работает, ест, спит, бранится и гонит посетителей – так-таки не покидая рабочего места. Такое диво, впрочем, происходит не оттого, что Крыса не может существовать без работы; причина в другом. Просто за годы беспорочной службы Главбух вросла в собственный стул и теперь, ежели поднимется, – то только сообща со стулом. А это уж, как хотите, нонсенс. И вот сидит, злобно сверкая глазами сквозь железные очки; на груди бусы так и прыгают, ибо живет Крыса полной жизнью и столь громко шипит на входящих, что те перезабывают собственное имя, а не то что дело, по которому вперлись в кабинет.

В праздничные дни Крыса Евгеньевна принимает небольшие делегации. Чиновники помельче и помоложе тянутся в кабинет Главбуха кто с шоколадкой, кто с коробкой конфет, а кто и с букетом цветов. Подарки Крыса молча и без разговоров прибирает когтистой лапкой; потом взмахивает, будто от смертельной усталости, руками, и из подмышек начинает валить крепкий пар. И хотя бухгалтерия и без того уже провоняла потом и одеколоном, вонь становится настолько нестерпимой, что чиновники помоложе в страхе уползают в невидимые щели; хоронятся от смрада…

Имеются среди братьев чиновников разные: поглупее и поумнее, более подлые и те, кто подличает только по необходимости. Но особенно отрадно наблюдать чиновников п р е д а н н ы х – то есть именно тех, кто работает не за страх, а за совесть. Конечно, п р е д а н н ы е составляют боевой отряд городского чиновничества; авангард! Гвардия. Таков Владимир Николаевич Крысоев – нестарый еще чиновник, большой умница (чтобы не сказать – интеллектуал). Сидя в своем кабинете и перелистывая Большую Энциклопедию, нахватал такую   т ь м у знаний, что голова Крысоева даже маленько поменяла форму и стала походить более на небольшой снаряд, чем на голову. Хотя что там теснилось в этом снаряде – бог весть; но вероятнее всего, теснились соображения государственного масштаба.

Конечно, чиновники, подобные Крысоеву, на дороге не валяются; на городской помойке не шныряют. Это чиновники подлинно высокой пробы: повадка, усы, как стрелы, в ы р а ж е н и е в лице… Но главное – это преданные чиновники, своего рода – рыцари без страха и упрека. Среди этих преданных Крысоев был, пожалуй, номером первым. Он так отчаянно любил своих начальников, что на это иногда становилось неловко смотреть, будто ты – против воли – сделался свидетелем какого-то интимного действия. Понятно, что любовь можно выражать по-разному (не зря в Волдыре говорят: любовь без помощи лап – намекая на подлинно платонические отношения). Так что, можно сказать о своей любви словами; можно – допустим, посредством каких-нибудь символических знаков; или полагаясь на усиленное дыхание, или как-нибудь еще… Так вот: Крысоев выражал свои чувства к начальству с р а з у в с е м и с п о с о б а м и ! это было тем невероятнее, что (будем уж откровенны) крысиная порода не так уж приспособлена природой для выражения чувств… Но, однако ж, в случае Владимира Николаевича Крысоева природа отступила! Это была настоящая победа человека над ограничениями, творимыми физиологией!

При виде начальства Крысоев хорошел. Он словно сбрасывал с плеч лет двадцать и снова превращался в того мальчишку, что носился по двору в поисках сытного куска… Плечи сами собой расправлялись, усы шли вразлет, и вся фигура начинала напоминать дирижабль накануне старта.

Если, допустим, перед заветной встречей Крысоев что-либо говорил коллегам или просто занимался каким-то нехитрым делом, – то при появлении дорогой фигуры начальника все тотчас же отбрасывалось в сторону, иногда даже отбрасывалось ф и з и ч е с к и. Так, однажды он с такой веселой яростью отшвырнул прочь юную мышку из социального отдела, что бедняга пролетела целый лестничный пролет, сломала каблук на босоножке и палец на задней лапке… Дичь, конечно, – но в случае с Крысоевым совсем не дичь!

Надо повторить: среди преданных чиновников Администрации Крысоев был номером первым; любил начальство более отца-матери и куда более собственной жены Зинаиды – женщины неглупой, но отчасти неповоротливой; жила супруга Владимира Николаевича в основном в широком кресле, которое покидала только в крайних случаях – допустим, в Женский день. А так – сидела без лишних движений, уверяя, что женские руки не знают покоя… Вот как это было соотнести? Крысоев, впрочем, особо не задумывался над жениными причудами; в его сердце, как золотой гвоздь, сидела любовь к мэру. Тут путались мальчишеская восторженность, зрелые наблюдения, а то и совсем неуместные мечтания. То вдруг Крысоеву чудилось, что кроты – то есть кроты не как конкретный человек, а как представители человеческой породы как таковой – вообще лучшее изо всего, что создала природа. Какая соразмерность, какие простые и ясные решения! Не чрезмерный рост, но превосходное сложение: солиден ровно настолько, насколько требует должность, – но при этом подвижен и наделен достойной неслышной походкой. «В принципе, – думал Крысоев, засидевшись в собственном своем кабинете до сумерек, – этот человек для всех нас – маяк. Это тот, на кого устремлены носы всего края…».

Из этих замечаний видно, что мэр будто околдовал Крысоева. Но при этом склонный к анализу чиновник не упускал возможности пуститься в рассуждения. «Сейчас, – думал он, – нет-нет, да и поговаривают, что л ю б о й, принадлежи он, грубо говоря, даже семейству рыб, – мог бы стать руководителем подобного масштаба. Но – шалишь, извините! Попробуйте-ка вообразить р ы бу – пусть и самую распрекрасную –во время закладки Храма! Какую речь может произнести она? Булькнет пару раз – и, как говорится, конец цитаты?!».

Владимир Николаевич нервно усмехался, и, хотя ему не хотелось признавать себя жертвой национальных предрассудков, – все же раздражался и пожимал плечами… Понимал: сколько ни болтай о равных возможностях и правах, на деле рыба всегда останется рыбой: пассивной, равнодушной и с фигой в кармане. Маловато, между нами говоря, для гражданской позиции…

Конечно, Владимир Николаевич Крысоев оказался в числе тех, кто окружал мэра Ивашникова во время исторического заявления. Это историческое заявление в пять минут перевело Клыкастого из столпов власти, из надежнейшей опоры в число тех, кто только путается под ногами, хотя (это было нельзя не признать) владеет изрядными средствами… Но вот насколько з а к о н н о владеет – это следовало разъяснить? Фыркая и негодуя, бранясь самым искренним образом, мэр чуял, что владеет – незаконно; просто даже внутри всего переворачивалось – вот до какой степени незаконно! Этак владеть мог бы всякий, хоть и он сам… Но вот, однако ж, одни соблюдают закон, а другим, клыкастым, закон не писан…

– Крот Кротович, – проговорил допущенный к обсуждению Кабан. – Вы сделайте Созонычу предупреждение, да и все дела.

– Ну и что ж, что предупреждение? – хмуро и думая о своем, сказал мэр.

Кабан пожал могучими плечами

– Забздит. Он ведь только с виду грозен, а так – более куча мяса. Вот ей-богу, Крот Кротович!

Мэр, сузив глаза, оглядел бойкого охранника.

– Понесет-то предупреждение кто? – спросил он. – Ты что ли понесешь?

Отворотив морду, Кабан заколебался.

– Я – человек маленький. Есть и посолиднее.

– Сыкун ты, хотя и Кабан, – сквозь зубы выговорил мэр, но охранник ничуть не обиделся. Наоборот, охотно согласился:

– Сыкун. В моем положении быть сыкуном нормально. Не то в пять минут   п р и ж м у т   к   к о г т ю.

– Работнички! – все так же сквозь зубы вымолвил мэр. – Срань болотная, а не помощники.

Кабан вторично пожал плечами, присовокупив: – Я что ж! когда чего подсобить – с нашим удовльствием… – а крысы довольно громко и с воодушевлением загомонили. Правда, желающих направиться прямо к Медведю Созоновичу с п р е д у п р е ж д е н и е м не нашлось. Да и что за дикая идея вскочила в крупную, но бестолковую кабанью голову? Какое такое предупреждение? И о чем? Мол, давай, Созоныч, деньги! Делись, брат, не то… И что же, спрашивается, «не то»? Поймаем, убьем и в землю закопаем? Так ведь еще поймать надо… и главное – еще надобно самим не оказаться в земле – так сказать, раньше положенного срока… Так что, несмотря даже на общий преданный настрой, желающих пойти против Медведя не находилось.

Присутствовавший на импровизированном совещании Крысоев сидел ни жив ни мертв. Нет, дело было не в животном страхе, который испытывали все без исключения волдыри при имени Клыкастого; тут было другое, совсем-совсем другое… Дело в том, что Владимир Николаевич внезапно понял, что настала та самая минута, о которой он, можно сказать, мечтал, но не смел надеяться… Решительная минута, когда мужчины принимают решения, а потом – если все сложится –просто становятся частью легенды. Возможность Поступка – вот что это было! Мгновение, когда вспыхивает только твой и ничей более болотный огонек! Путеводный, единственный… Болотная звезда твоей биографии!

Едва сдерживая трепет и дрожь, Крысоев выступил вперед в намерении сказать:

– Я готов. Рассчитывайте на меня, Крот Кротович, я и никто другой отправится к Клыкастому – ну и так далее.

Но тут Крысоев сделался жертвой загадочного феномена. Его уста будто слиплись, а тело оказалось накрыто приступом необъяснимого столбняка. Только глаза жили собственной своей жизнью и будто говорили тот текст, который надлежало произнести губам. Короче – вместо выступления мэр и прочие чиновники услышали взволнованный таинственный клекот.

– У него спазмы! – жалостливо крикнула какая-то безымянная дамочка. – Владимир Николаевич, голубчик, давайте-ка я вас обниму.

И в самом деле, предприняла попытку принять руководителя в свои объятия. Но Крысоев, ошеломленный внезапной немотой, оказал сопротивление. Он оттолкнул незнакомку и попытался жестами объяснить собравшимся, и прежде всего – мэру – свой порыв.

Но мэр только брезгливо отвернулся, а Кабан заметил:

– Приснилось чего-то… Туча приснилась Комариная, вот он и трепыхается…

– Мудак, – буркнул мэр. – Мало мне тут мудаков…

Остается добавить, что ровно в эту минуту в своей двухэтажной берлоге заворочался Медведь Созонович Клыкастый. Мелкие твари закусали, либо почуял большой человек возню в Администрации, нацеленную против его священной утробы? Но даже и в Администрации – по совести говоря – кто? Те же твари, мелкие, негодные твари… К ногтю их, и давить, давить… Да только верткие гады, так просто не передавишь… Твари, охраняемые законом, нда… В такие времена живем, такова ныне экология души! Тут-то и потянулся Медведь к телефону; призвал пред свои мутные очи верную маленькую Кукушку.